Аврааму восемь. Он темноглазый красивый мальчик.
Ни о чем не просит и никогда не плачет.
И суровая Латвия ждет, чтобы здесь он помер –
В доказательство Аврааму присвоен номер.
Саласпилс заметает под вечер бездушным снегом.
Бог, наверное, из-за туч их не видит с неба
Этих маленьких мальчиков, девочек в серых штанишках
Гитлер счет их однажды на свете лишними.
“Евреям – всем пулю в висок, и покончим на этом!
Расстреляем тех, кто опрометчиво выжил в Гетто,
Затравим как крыс в темных комнатах газовых камер.
Пусть плач их запомнит заборов концлагерный камень…”
Аврааму семь. Немец в спину худущую с хохотом бьет прикладом.
Что остается? Только с рычанием падать,
Но не ломаться, Господи, не ломаться!
И не плакать, сустав закусив у большого пальца.
Магдалене пять, а Урсуле десять – она большая.
Она всех считает глупыми малышами,
Она делится серой кашей всегда с Авраамом,
И строгостью доброй напоминает маму.
Ахаику шесть – он высокий и неуклюжий,
Он последним всегда стоит в очереди на ужин.
Габриэлю восемь – он Аврааму почти ровесник,
Он поет красиво и множество знает песен.
Марии четыре – она засыпать боится,
Ей расстрел ее папы все снится, и снится, и снится.
А Юдифи снятся телята в теплом душистом стойле,
Но, наверное, всех ребятишек считать не стоит.
Они все – номера. Они все – априори посмертные списки.
Небо, полное пепла, над ними склоняется низко.
Спите, дети, не сладко. Какая в концлагере сладость?
Имена, замененный цифрами – все, что осталось.
Дни слагаются в месяцы, зимы проходят и весны.
Никто в Куртенгофе не станет из маленьких взрослым.
Подъем по команде. Работа. Работа. Работа.
И хриплое “я!” на “три тысяча пятисотый!”
Аврааму семь. Он в тифозной горячке вот-вот подохнет.
Сколько сил для нового рваного нужно вдоха
Не узнает мама. Мама мертва, а значит,
В целом мире остался один ее сильный мальчик.
Он в бреду скребется, лезет наверх – в сознание,
Обводит барак бессмысленными глазами.
Языка чужого слова над сердцем взметнулись плетью.
Он один на один сражаться идет со смертью.
И над этой отчаянно-слабой попыткой детской
Смерть глумится над ним неминуемо по-немецки.
Перемогся. Сдюжил. Пайку жует со всеми.
Аврааму семь. Ему целых семь. Ему только семь, и
Если хватит мужества смерть еще раз отодвинуть,
Авраам доживет до своих семи с половиной.
Аврааму восемь. Он избит до того, что мочится темной кровью,
Но ведь есть же что-то боли и страха кроме,
Ведь когда-то он был самым быстрым и самым ловким,
И по вторникам с дедом Иосифом чистил морковку,
И не знал что такое – в живот сапогом солдатским.
Аврааму восемь. Он больше не верит в сказки.
Ужас, боль и голод. Дикая мысль – держаться!
Он к забору лбом рассеченным, скуля, прижался,
И молитв он больше в этом аду не вспомнит –
Запечатал разбитые губы осенний холод.
Аврааму восемь. Дождями в макушку стреляет осень.
В его черных кудряшках все больше белеет проседь,
И глаза потухли, и что-то в груди клокочет.
Он не сломан. Не сломан. Не сломан. Он выжить хочет!
Аврааму восемь. Еще полгода протянет вряд ли.
Мороз ему в рот, пораженный цингой, заползает мятный,
И катится битым стеклом по застуженным бронхам…
Авраам готов сдаться – настолько отчаянно-плохо.
Ему восемь – а дальше стремительно тают силы.
Но мама тогда, на вокзале, так выжить просила,
И вот Аврааму осталось неистово верить,
Что однажды ему непременно исполнится девять.
* * *
Ты хотела все время мира – получи оно все твое.
И теперь лишь твоя квартира сохраняет твое забытье.
Ты – свободна. Совсем. Бездумно. Абсолютно и до конца.
Только звезды в соседстве лунном тебя ловят, как на живца…
Ты как ветер в степи… как пенный… океанский веселый бриз.
И теперь для тебя, наверно, стал возможен любой каприз.
Ты – свободна. Отчаянно. Слишком. Абсолютно и без преград.
Так чего ты теперь, трусишка, говоришь и молчишь невпопад?…
Ты теперь не зависишь больше от высоких каменных стен
Да и всех, кого ты не хочешь, можешь ты позабыть совсем.
Ты – свободна. Как сон. Как ветер. Как с утра наступивший рассвет.
Ты – свободна. Тебя на свете никому, никогда больше нет…
ИКАР
Папа, мне нужно в небо – я вижу, раскрашен ветер
В сиреневые оттенки поверх золотых олив
Путь по нему на крыльях будет лучист и светел.
Ты будешь мной гордиться, в море бросая сети,
Ты будешь мной гордиться, покуда силен и жив.
Папа, я сделал крылья – большие белые крылья,
Поверь в меня – этой веры мне хватит, чтобы взлететь.
Ты помнишь, однажды мы с тобой на рыбалке были,
И мимо большие рыбы, качаясь в течении плыли,
И мы были полны любовью, что побеждает смерть.
Воском топленым перья мажу при тусклой лучине,
Пальцы дрожат, сшивая кожаные ремни…
Папа, прошу, не бойся, страх не к лицу мужчине,
Нет ни одной причины
Быть побежденным им.
Папа, я обещаю, я солнце за хвост поймаю,
Солнце за хвост поймаю и домой его принесу.
Жди в середине мая,
Может раньше – не знаю…
Жди меня с козьим сыром в тряпице один в лесу.
Солнце поставим в стойло, вычешем солнцу гриву,
На сто двадцать восемь кос хвост ему заплетем!
Будут над нами, папа, тихо шуметь оливы,
Мы будем славны и живы,
К людям с солнцем придем!
Папа, поверь, так надо! Сказка становится былью,
Обними меня у обрыва и улыбнись мне вслед.
Жди меня с козьим сыром, я расправляю крылья,
Я выхожу на ветер, грудью ложась на свет.
* * *
Я ищу Тебя сотни лет,
В животе ношу бабочек спящих.
В моём теле сокрыт ответ,
Как мне стать для Тебя – настоящей…
Я желаю Тебя найти,
Моё сердце – мифрил без пробы.
И, возможно, в конце пути
Ты скуёшь из него оковы…
Миллионы шагов назад,
Мои губы сложились в улыбку.
Ты, наверное, будешь рад
Наказать меня за ошибки…
В чьем-то море кипит вода,
В моих лёгких клокочет пена.
Вспоминай меня хоть иногда,
Мне тогда целый мир по колено…
Беспросветная ночь тоски
Обернётся в глазах рассветом
От Тебя до меня – гудки,
Пароходной сирены лето…
Помни, в этот голодный год,
Я тебя накормлю губами.
Мои сердце – Байкальский лёд,
Что поднялся стеной между нами…
ПАМЯТИ ЮРАСОВА ИВАНА
Уж десять лет тебя нигде не стало,
Мы пережили скорбный этот счет.
И наши души, и сердца не из металла,
По нашим венам кровь, а не руда течёт.
Ты в том краю, куда ещё нам рано,
Там продолжаешь восхождение к мечте…
И мне порой мерещится, так странно,
Твой голос, что поёт о злой судьбе.
Твои слова мной ныне не забыты:
“Иди мой друг, тебя я догоню…”
И вот несправедливость – я-то дома,
А твоя жизнь давно равна нулю…
Ах, Ваня, Ваня… Снова вспоминаю…
Беру опять твою гитару и касаюсь струн.
Надеюсь, что в садах зелёных рая,
Ты счастлив, друг мой, и беспечно-юн…
ГОСТЬ
Мы пили чай на кухне в тишине.
За окнами – луна, прохладный ветер.
Но здесь уют. Камин. Дрова в огне.
Взгляд гостя – в нем следы тысячелетий.
И в тишине смущенный мой вопрос:
“Скажите, почему сюда пришли Вы?
Вам вечность лет, с меня же малый спрос,
Вам говорить со мною не тоскливо?”
Известно, что таким не до бесед,
Что я младенец в их глазах усталых,
И пользы в разговоре этом нет
Ему, познавшему чудес немало,
Ему, творящему свои миры
И рушащему их же в назиданье.
Дарящему бессмертие из тьмы –
И смерть бессмертным после в наказанье.
Бояться бы должна его, но нет.
Пока жива, вопрос сказать решилась.
Сверкает взгляд. И в черной глубине
Тоска. Горел в глазах огонь? Остыл он.
Гость пьет глоток. Вздыхает. И в ответ
Я слышу то, чего не понимаю.
“Вы знаете, за эту сотню лет
Никто меня не ждал на чашку чая…”
* * *
Я плачу льдинками, не кровью.
Уже насквозь промёрзла кровь.
Я заморожена – любовью…
Такая… странная любовь.
Мне с ней темно. Она не греет.
Звездой не манит по ночам.
А телу что? Больно, стареет.
Не до любви тут – по врачам.
Моя любовь по тонной снега
Уснула крепко и давно,
Не замедляет время бега,
Ведь снегу, право, все равно,
Что плачу льдинками, не кровью.
Но… красен слез застывших лёд.
Я проморожена любовью
К тому, кто умер, не живёт…
* * *
Утробным воем: для меня, со мною!
Натужным лаем: в дом пустите, в стаю!
Как жизнь, так строем – множество историй.
Как смерть – так гроб, а там – сухой гербарий.
И жизнь растет, как тесто дрожжевое,
Оно ползет, смотри, оно живое,
Защищено сплошным покровом кожным,
Таким снаружи кажется ничтожным,
Многотиражным – можно пренебречь.
А там, внутри, литая льется речь,
И нет пространству там конца и края.
Не странно ли, что это – умирает,
Что банкоматом рта не обналичишь?
Нет, человек не плох и не двуличен –
Он кожею от мира отсечен,
Конечен, бесконечен, обречен.
И кто сказал, что это нужно, можно?
А человек, как водится, и должно,
Раз нет уже иного образца,
Один стоит на лестнице Творца.
И даже странно, как они похожи:
Страх смерти – тонким холодом по коже –
И радость – та, что там растёт, не тут.
Не все равно ль, как чувства назовут?
* * *
Потолок здесь всегда был украшен лепниной
Только холодно мне, развести бы костер…
Под окном у тебя не пылать мне рябиной
Ведь окно твое смотрит в колодезный двор.
Здесь, в тени отсыревшей, и солнце не греет,
И окно не горит – и приходится мне
Ждать да стыть на ветру… Неужели старею?
С каждым годом все меньше я верю весне…
Ты опять в черно-алом… Безумные краски,
Крылья ночи над раной – закатной чертой…
Но тебе предо мной притворяться напрасно
Не укрыть под одеждой свой свет золотой.
Ты об этом не знаешь, и право, так лучше,
Но рассветной порой – ты не слышал, ты спал –
Я вплела тебе в волосы солнечный лучик,
Чтобы зиму твою этот свет озарял.
РАКУШКА
Я знаю точно – каждая ракушка,
Какую вдруг не подберет волна
Не станет жизнь влачить, как побирушка –
Морским существованием полна.
И на земле хранит ракушка море,
Вобрав в себя морской ритмичный шум,
Морскую радость и морское горе,
Морское и безумие, и ум.
И так явленья эти очевидны,
Как очевидна истина и ложь.
Со мною будет точно также, видно,
Коль вдруг ты охладеешь и уйдешь…
Все то тепло, что ты мне отдал щедро
Поможет мне повсюду и всегда
Переносить ожесточенность ветра
И выносить любые холода.
И если из души твоей бездонной
Меня на берег вынесет прибой,
То, как ракушка морем исступленно,
Я буду жить единственно тобой.
Вобрав в себя души твоей звучанье
Я буду жить и знаю наперед,
Меня минует участь обнищанья,
И мимо одиночество пройдет…
* * *
Оставайся с верными, девочка. Только с ними.
Всех ненужных отсеет жизнь в суете, пойми.
Оставайся с честными, девочка. Лишь они такие,
Что достойны искренне называться людьми.
Оставайся с верными, девочка. Час пробьёт
И с фонарных столбов исчезнут твои афиши…
Оставайся с честными, девочка. Их слова не мёд,
Но однажды тебе надоест эту приторность слышать.
Оставайся с верными, девочка. С теми, кому
Не дано гордится дворянской, увы, породой.
Оставайся с честными, девочка. Им завидовать ни к чему.
Быть болезненной правдой – такова их природа.
Оставайся с верными, девочка. Их тяжело найти.
Я их знаю. Мало, конечно, но все-таки знаю.
Оставайся с честными, девочка. Остальных отпусти,
Кто страдает своим равнодушием и ждёт признания.
Оставайся с верными, девочка. Воин – всегда один.
Но тебе выбирать, кто противник, а кто соратник.
Оставайся с честными, девочка. Узнавай по дыре в груди,
Эту пулю всегда носит в сердце своем романтик…
* * *
Ни одной претензии. Ни одной.
Моя птица, кто смел ограничивать взмах твоего крыла?
Кто успел донести, что пока ты стремилась вверх,
Я тихонько по клеточке здесь гнила?
Ничего подобного. Козни паршивых стай.
Мне не больно – не бойся, моя звезда.
ну а то, что лежу на сырой земле –
поскользнулась случайно и выпала из гнезда.
Расскажи, как там небо? Свободен ли твой полет?
Перья красит то бронза, то бирюза?
Каково это: легким движением вдруг
Без стеснения облако разрезать?
Ну, какие обиды? Что ты! Полнейший вздор!
Я же знаю, что там у тебя дела,
Что случись между нами любовь “всерьез” –
Моя клетка на утро стала б тебе мала.
Как ты пахнешь свободой! Меня пьянит!
От чего ты растерянно злишься, я не пойму?
Почему, если боль свою спрячешь и замолчишь,
Виноватый поставит ее же тебе в вину?
Уже поздно. Рыжее яблоко катится над горой.
Моя мудрость истлеет около девяти.
Ночью каждая птица стремится к себе домой.
Я устала жалеть о тебе.
Лети…
ЭТО ТЫ
Это ты придумал меня такую –
Чтоб любила солоно и до крови,
Чтоб сдавалась, если ты атакуешь,
Чтобы ненависть называла любовью.
Обещал ты резать меня не больно,
И потом зализывать эти раны.
Я с тобой осталась бы добровольно,
Хоть другим это может казаться странным.
Ты ломаешь лед моих тонких пальцев:
И прощенья просишь, что не умеешь нежно,
Но я снова тебя попрошу остаться,
Прижимаясь к боку порезом свежим.
Это ты придумал меня такую –
Бесконечно-тайную, словно бездна,
Чтоб вошел в меня – и как будто умер,
Чтобы мне разлюбить тебе – бесполезно.
Чтобы пить и пить, подавившись стоном,
И неметь под чистым лучистым взглядом.
Если мы, друг в друга нырнув, утонем,
То по замыслу так нам с тобой и надо.
Это ты придумал меня такую –
От крошечных родинок на запястье,
До гибко-тягучих движений куньих,
До губ, обещающих шепотом счастье,
До острых ключиц и дурацких страхов,
До глупых сказок коровкам божьим…
Чтоб мы это чертово слово “трахать”
В процессе сделали чем-то большим.
Это ты придумал меня такую –
Победу на сладком любовном фронте.
Так скажи мне теперь, какого же х**
Ты теперь так легко от меня уходишь?
* * *
Я сегодня страшное осознала:
вся наша жизнь - это слово “жди”.
Мы ждём бесконечно, как у вокзала,
чьих-то чувств, не проклюнувшихся в груди.
Ожидаем, как самый главный экзамен,
когда же детство и юность пройдут.
А повзрослев, выискиваем глазами
лицо любимое в первом ряду.
Мы ждём и ждем, пока экран загорится –
любимой рукой напечатано – “да…”
Ценнее, если уже за тридцать,
а ты продолжаешь ждать, как всегда…
И я дождусь твоего прихода,
или подохну одна совсем.
Любовь – зависимость без свободы,
среди бесконечных постылых тем.
Я буду ждать твоего приезда
так, как никто и не ждёт уже.
Ты - сладкий плен, ты – моя фиеста
На наступающих лет рубеже.
Я буду ждать тебя верно годы,
а может, правильнее – года?
Так, как у моря не ждут погоды,
так, как способна я ждать – всегда.
Секунда – день, а неделя – месяц,
пусть счёты сводит кто-то другой.
Прими, как данность, меня, не смейся –
Мой мир наполнен только тобой.
Неважно, где ты. Неважно, с кем ты,
кого встречаешь по вечерам,
Кому симпатий вручишь букетик –
ты будь сегодня, как был вчера.
Я буду ждать, как не ждет подарков
корыстно-честная молодежь
Я очень страшное поняла тут:
Ты, без сомненья, меня не ждёшь…
ПОЛЮБИ
Полюби меня прошлой осенью,
Полюби увядшими травами.
Пусть друзья неожиданно бросили,
Посчитав себя в этом правыми.
Даже мир вокруг черно-белый,
Из мира исчезла радуга…
Люби же меня как умеешь умело,
Люби и печалясь, и радуясь.
Пока земля не укрылась снегом,
Пока туман над полянами
Полюби меня прошлым летом,
Цветов букетами пьяными,
Холодным дождем, лесным наваждением,
Дорогой, пройденной вместе
Люби, не познавшую наслаждения.
Люби, не допевшую песни.
На берегу заповедного озера,
Под старой шатер-сосною
Люби меня вечерами поздними,
Полюби меня прошлой весною,
Чтоб ночь до небес отогнать кострами,
Чтоб петь и смеяться с другими.
Люби же меня, потерявшую память,
Люби же лишенную имени.
В безоблачном небе – луна и звезды,
А утром металась вьюга…
Люби же меня, скоро будет поздно,
Люби, пока мы стОим друг друга.
Пока мы стоИм перед этой чертою,
Кровавым огнём горящей,
Полюби меня прошлой зимою…
Раз не можешь любить в настоящем!
ПРИВЫЧКА
Наша привычка влюбляться в недостижимых –
Это прививка от жёсткой порнухи быта.
Пусть у кого-то личная жизнь в режиме
Схожем с тюремным, и “сердце-моё-разбито”
“Ах-он-подлец” и “я-не-ревную-вовсе” –
Скучные треки, заевшие на пластинке.
Наша любовь - почти колдовская осень,
Медленный танец под грустные песни Стинга.
Наша любовь - проверка себя на прочность,
Стимул расти, даже если “куда же дальше?”
Наша любовь несбыточна, непорочна
И не содержит токсичную примесь фальши
Или десятка добавок и аллергенов
Вроде истерик и бытового б***ства.
Видимо, есть что-то странное в наших генах,
Что заставляет безвыходно нас влюбляться,
Не замечать, свои ли вокруг, чужие,
Армагеддон кругом или просто ливень.
Наша привычка влюбляться в недостижимых
Делает нас сильнее, но не счастливей.
* * *
Мой Господин - на спину опрокинь,
Я пред тобою пламенем объята
Но если я сегодня виновата,
Ты – накажи и в одиночество отринь.
Полынный мед. И сладкая медовая полынь.
Давно – не здесь, Сегодня – не как встарь.
Не мне судить тебя, за то, кем ты и не был.
Ты пригубил вина, но не коснулся хлеба
Что день за днем кладу я на алтарь.
Янтарный звон. Звенящий мне янтарь.
Безмолвие поет мои Слова,
И поднимает прозу словно знамя.
Дай я коснусь руки твоей губами
И позабуду все, в чем снова не права
Трава из пламени. Из пламени трава.
Тьма изначально велика, а Мрак глубок.
Ты – просто Зверь и не вкушаешь хлеба.
Пусть прорастёт во мне потери этой древо,
Сорву его цветы и соберу в венок.
Вьюнок для древа. Древо и вьюнок.
Гремит охота по приказу Короля,
На Зверя крепкие сплетают сети.
За твой соблазн тебе и быть в ответе –
На след напали радостно скуля
Земля и Ветер. Ветер и Земля.
Я рифмой звонкой запою лишь только тронь,
Но не коснешься моей Тьмы – преступно светел.
И только стон услышишь на рассвете,
Через перчатку сжав мою ладонь.
Горячий лёд и Ледяной огонь.
Словами невозвратно и всегда
Играть легко, но разве я просила?
Я только небу этой ночью возвестила,
Что вновь прорвется в этот мир беда
Звезда ли Солнце? Солнце ли Звезда?
* * *
Я цветы и землю заклинала,
чтоб водою ты сквозь пальцы не ушёл.
Наговоренный цветок в венок вплетала
и в тот миг всё было хорошо.
Глаза к луне затона опускаю,
в журчании реки себя забыв.
Вода с девичьих рук венок снимает,
чтоб ты услышал мой к тебе призыв.
И вспомнил вдруг, что было позабыто.
И над рекою наклониться смог,
вбирая в душу запах аконита,
И руку протянул, и взял венок.
На песке ножом черчу лишь имя,
И тебе меня не избежать...
Стынет в сердце пустота предзимья,
Чувства не желают умирать!
Травы приворотные – под снегом.
Прошлому – не возродиться вновь.
Да и кто сумеет оберегом
Воскресить не бывшую любовь?
Стонет в сердце песня-заклинанье
Ночью фиолетовой, безлунной...
Буду жить. Сотру воспоминанья,
Как на песке оставленный рисунок.
НАПАРНИК
Мой напарник – исконный, породистый одиночка;
шрамы, перстни, наколки и седина в висках.
ничего, на самом-то деле, не помню точно,
до сих пор не пойму, как стала ему близка.
Мой напарник знает, откуда здесь дует ветер,
где зимуют раки и где они ждут весны.
с ним непросто шутить, в особенности о смерти.
он не носит ножа, так как знает, что делать с ним.
Рядом с ним я щенок, восторженный и нелепый,
карамельная девочка в шёлке и кружевах.
так он смотрит в мои глаза и сбивает пепел,
что не знаю, как я вообще до сих пор жива.
У него высокие скулы, стальные нервы, -
но в груди цветут эдельвейсы,
крылья режутся за спиной.
помню, я была чьей-то женой, и почти примерной;
он сказал – “бросай это дело, идём со мной…”
МОЛИТВА ЛУНЕ
Когда догорит закат
и темень одержит верх,
Полезет луна опять
белесою плошкой вверх.
И знаю – когда ко сну
в кровати пойду своей,
Учует кошка луну,
и будет молиться ей.
У кошек горят огнем
Глаза, света звезд полны.
Все кошки ждут ночи днем
И круглой своей луны.
Когда же та бледный лик
Покажет из пустоты?
Зрачки вертикальны их,
Дрожат в темноте хвосты,
И подняты вверх носы –
Принюхались к небесам.
И капли текут росы
Слезами по их усам.
И слышно ночами мне,
Как кошки тайком поют.
Они говорят луне
О том, как им плохо тут.
Как им одиноко, как
Им пусто, и как темно…
И сквозь полуночный мрак
Мигает луны бельмо:
За тучами свет ее
Играет теней плащом,
И каждая кошка ждет,
Чтоб ветер подул еще…
Он выгонит туч волну
С небесных морей-полей.
Все кошки любят луну.
И молятся ночью ей.
ДЕЛО МУЖЧИН
Дело мужчин - всю жизнь выбирать смерть,
И уходить - навстречу беде и страхам.
Железо мечей и солнечных гонгов медь,
Хрустящие высохшей кровью чужой рубахи,
И теплые пятна своей на горе плеча...
Мозоли от тетивы и меча на пальцах..
Пристало ли девушке воинам отвечать?
Ведь женское дело вздыхать, вышивать, смущаться,
А я не обучена - скромности и шитью,
И петь не умею сладко да соловьинно.
Я между полями и горницами стою,
И стрелы свистят надо мной далеко и длинно.
Дело мужчин - всю жизнь выбирать смерть.
Мне - принимать их выбор с прямой спиною
Если спасти никого не дано суметь,
Кто-то за это бросит в меня “виновна!”
Если сумею вынести ту вину
На хрупких плечах, непригодных кольчужной тяге,
Хотя бы сегодня меня не оставь одну
Наедине с помятым листком бумаги,
В котором стихи ослепительной красоты,
Но что с них проку, когда ты идешь на гибель?
А я остаюсь: ни слез, ни молитв, ни всхлипов,
Чтобы умереть, когда будешь застрелен Ты…
* * *
Он пришел к тебе, как приходят свое забрать.
Ты Его - по праву сильного с первой ноты
Своих духов, принесенных кудрями в Его кровать,
Глупая девочка на острие цейтнота.
Шаг от Него. За тобою Он сделает два.
Бойся и умоляй - добавляй азарта
В эту охоту, где кружится голова
У охотника - с первой улыбки, что стала стартом.
Ну, поиграй, убегай, отвечая “нет!”
На все его предложения “может сходим?”
От встает за спиной, и уверенно гасит свет.
Погоня - самое вкусное на охоте.
У любой принадлежности будет ценой душа.
Ты заплатишь ее, у Него заберешь - не меньше.
Его вдох с твоим выдохом соединен и смешан,
Умирая друг в друге, учИтесь теперь дышать.
* * *
Пахнут пальцы мхом и растертым листом брусничным,
И туман сквозь медные кольца серег течет…
Это Ты меня, верно, таким наделил обличием,
Чтобы знать все отличия точно – наперечет.
Эти темные волосы, тени бровей собольих,
Этот огненный север в причудливой ковке вен.
Приходи, любить меня солнечной сладкой болью,
И ласкать, в лесу усадив у своих колен.
Эта хрупкость запястий и губ подведенных тайна –
Это все для Тебя – погляди на меня сейчас!
Отвернись, и клянусь, что я больше просить не стану
Опущу сердолики пылающих черных глаз,
Брошу под ноги бус рябиновых нитку молча,
Запечатаю холодом сердце на сотни лет…
Прорастает в следах Твоих темной безлунной ночью
От заклятий моих окровавленный бересклет.
Пахнут пальцы корой толченой, дурманным зельем,
Я смотрю на Тебя. Листопадом метет Самайн…
А в твоих коричных глазах проступает зелень,
И под утро я душу Тебе отдаю сама…
* * *
Мать берегла, говорила: “В огонь не гляди!”
Но щемило, болело, тянуло в моей груди,
В каждой искорке что-то близкое и мое:
Пряное, острое, рыжее, словно йод.
Отец берег, говорил: “Не смотри наверх,
Берегись небес, будь для них не заметнее всех!”
Чего боялись родители, не пойму.
Так манит костер под звездами петь во тьму!
По траве душистой хожу танцевать в ночи,
Моя янтарный взор золотой в темноте лучист.
И звенят браслеты на смуглых лодыжках так,
Словно ночь зовут со мною кружится в такт.
По углям хожу, ловлю языки огня.
Пламя долго ждало, чтобы меня обнять.
“Ты полюбишь дракона, ибо сама дракон” –
Костер поет мне шелковым языком,
Вьется в кружеве юбок, льется с корсетных лент,
Я не знаю как меня звать и сколько мне лет,
Я знаю лишь – крылья раскинуты нынче в синь,
О большем, кто видит меня сейчас, не проси.
Небо, как море, где я никогда не была.
Небо целует в кончики, в два крыла,
И между ними ветром – по чешуе.
Сказок не существует, но я ведь есть!
Как это сладко – чуять огонь в себе,
Падать, взлетая, на самое дно небес.
Блесны браслетов тают в ночной траве.
Вечен, как мир, отныне драконий век…
…А по утру обнаженной сидеть в золе,
Слушать, как дышит в живот мне великий лес,
Как говорит на драконьем со мной сосна,
Как между ключиц щекотно целует весна,
Как бьется в печи моих ребер огонь и тьма,
Как трется о гребень хвоста словно кошка, май.
Сказок не существует. Но я дракон.
Чешуйка блестит над левым моим виском,
И небо зовет меня, небо болит во мне,
И прячутся крылья под кожей в худой спине.
И горницы не удержат меня уже,
Покуда драконье пламя горит в душе.
КНЯЖЬЯ НЕВЕСТА
“Князь, пусти, в терему мне твоем непривычно и тесно.
Ну, какая с меня тебе пара, какая невеста?
Сарафанов до пола носить не умею, рога – не к лицу мне.
Лучше выберу смерть, чем ожоги твоих поцелуев!”
Дарит яшму и жемчуг, сапожки, румяна и ткани,
Смотрит в душу внимательно, в лес ни за что не пускает.
Заплетают меня как положено здешним красавицам.
Ленты рву, разбираю плетение – мне так не нравится.
Сапоги мне не ловки, и пояс – под ножны не годен.
Не чешу я с подружками льнов, не хожу в хороводе.
Здесь друзей мне – за печью пугливые чуткие мыши,
Да и те на мое предложение каши не вышли.
Мне нанизали перстни на пальцы, повесили серьги…
Опусти меня князь, отпусти меня бегать по снегу!
Задыхаюсь в застенках узорчатой светлой темницы.
Это видя, надолго одну оставлять он боится.
Он поет об охоте, мне хочется плакать с досады.
Ничего, кроме воли студеной, мне, княже, не надо.
Я унижена больше казненных жестоко собратьев –
Я в плену у врага в златотканом предсвадебном платье.
Он уверен – приручит. Ох, глупый ты, княже мой, княже!
На чужом языке все отрава, что ты мне не скажешь.
Я не верю ни ласкам, ни песням твоим, ни подаркам,
Ни посулам цветистым, ни взглядам мучительно-жарким.
“Хороша ли жена, что при случае ночью зарежет?” –
Говорю, и пугаюсь, читая в глазах его нежность,
И настойчиво ловко он ловит меня за запястья…
Мне бы, верно, бояться должнО его силы и власти,
Но я – сердце вождя, его дочь, его сила и слава,
И теперь, когда мертв он, сама могу править по праву.
Только кем? Мой народ – молчаливые трупы под снегом,
И забытые боги убитыми птицами падают с неба…
Будь ты проклят! Могила мне – стены беленые горниц.
Моя мать и себе и сестре перерезала горло,
А мой маленький брат, что с рождения духи любили
Кормит рыб под водой, похороненный в тине да иле.
Отпусти меня, князь, расплетенная выйду во вьюгу,
Не неволь, золотые браслеты надев мне на руки…
“Не пущу и женюсь!” – и хохочет больнее пощечин.
Ну, убей, ну не мучай, чего ты еще с меня хочешь!
Твои люди сквозь зубы меня называют “княгиней”.
От оброка такого избавь их – уйти помоги мне.
Подарил мне коня, только сесть на него не позволил.
То, что ненависть мне, ты зовешь непреклонно – любовью.
Пью меды золотые в надежде забыть и забыться.
Только он не дает, за спиной слишком близко садится,
Расплетает мне волосы – сотни душистых косичек…
Помню, мама учила, что это на грани приличия…
Но обычаи, с детства внушенные мне, кто знает и помнит?
Засыпаю в объятьях врага в эту снежную полночь,
И сквозь сон ощущаю, что гладит меня по ключицам…
…Я надеюсь, что князь, мой народ уничтоживший – сниться,
Что проснусь, и отец позовет меня шкуры просушивать волчьи,
И не явятся к нам чужеземцы жестокие ночью.
ПОСЛЕДНИЙ РЫЦАРЬ
Боже, храни короля, так, как я никогда не умел.
От проклятий, воды и огня и от острых вражеских стрел.
Если выйдет на смертный бой, тенью стань за его плечом,
одари золотой судьбой, самым крепким и злым мечом.
Дай ему вороного коня, храбрых рыцарей, славных жен.
И спаси для него меня, пусть я ранен, пусть окружен.
Защити от худой молвы, от холодных, как сталь, речей.
И пусть мне не сносить головы, если этот король - ничей.
Королевство его - весь мир, его замок - вершины скал.
Его сердцу дай волчьих сил, дай душе - негасимый жар.
Дай мне вечно идти за ним, талисманом быть, быть щитом.
Укрывать от морозных зим, очищающим быть крестом,
амулетом в его руке, ветром в спутанных волосах.
Отражением звезд в реке, желтой пылью в его следах.
Подарить ему сотни стран, выкрасть лучшую из принцесс.
Мой король не получит ран. Ведь теперь его рыцарь здесь.
Пусть дорога сводит с бедой, пусть сегодня он нищ и слаб,
я его накормлю лебедой, на постель из еловых лап
уложу и укрою мхом, разведу для него костер,
песнь спою про подводный дом и живущих в нем трех сестер.
Пусть изношен и грязен плащ, пусть истоптаны сапоги,
и пусть в каждой из темных чащ, преграждают нам путь враги.
Я - его верный щит и меч, острый нож и звериный клык.
Боже, дай мне его сберечь, за молитву прими мой рык.
Его речь - ледяной ручей, его облик суров и строг.
Защити короля королей, короля всех моих дорог.
От злой ведьминой ворожбы, от безумных и страшных снов,
от пустой и слепой борьбы, от тяжелых стальных оков.
Огради от меча и стрел, и прошу, защити от меня.
Ибо волей небесных тел, его смертью сужден быть я.
ВЕДЬМА
Высокомерна. Диковата.
Нет уважения к кресту.
Как раз таких и жгли когда-то —
За колдовскую красоту.
Защитный круг — начерчен криво,
Шаманы были ли в родне?
Дерзка, упряма, прихотлива —
Ей место самое в огне.
Гореть. Сгорать. Упасть без чувства.
И не погибнуть всё равно.
Быть ведьмой — горькое искусство,
С рожденья женщине дано.
Любой дано. И пусть у каждой
Свой личный путь среди костров,
Нас всех дотла сожжёт однажды
Бог Инквизиции — Любовь.
СЕСТРА
Здравствуй, сестра. Отрезай от меня куски,
пожирай их, кривясь, выставляя меня виноватой
в том, что мясо не вкусно, процент содержания яда
слишком высок, и можно сломать клыки.
Здравствуй, сестра. Я сама прихожу к тебе,
я сама простираю руки: возьми, попробуй!
Ты же знаешь, как сложно мне пересилить робость,
если меня ты зовешь к себе на обед…
Здравствуй, сестра. Насколько ты голодна?
Что отрезать тебе сегодня ножом железным?
Извини, что мелькают кости внутри порезов –
честное слово, здесь не моя вина.
Здравствуй, сестра. Во мне нарастает брешь,
но ты голодна, тебе хочется мяса с перцем –
и я послушно, о да! для тебя вырезаю сердце,
Поделиться:
Поиск по сайту
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-10-17
Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных