В основу этого параграфа положена статья «Общественные функции языка и его функциональные эквиваленты». В сб.: «Язык и общество». М., «Наука», 1968.
«Общественные функции языка не являются чем-то внешним и безразличным к его структуре, системным связям, закономерностям его развития... Реализация заложенных в самом языке возможностей его организации и развития, так или иначе предопределяется общественными факторами, связанными с функциями языка в обществе» (СНОСКА: Ф. П. Филин. Проблемы социальной обусловленности языка. «Язык и общество. (Тезисы докладов)». М., 1966, стр. 4). Однако не всегда учитывается, что общественные факторы, о которых идет речь, имеют свою «точку приложения» не в языке как абстрактной системе, а в совокупности конкретных речевых ситуаций, в речевой деятельности. Именно через речевую деятельность осуществляется воздействие на язык этих социальных факторов, и лишь через ее посредство они отражаются в языке как таковом.
Говоря о речевой деятельности, мы подчеркиваем, что ее содержание, как и содержание той или иной конкретной речевой ситуации, отнюдь не исчерпывается тем, что есть в языке, и тем более не исчерпывается простой реализацией коммуникативной системы. Удельный вес факторов, обусловливающих жизнь и функционирование языка в обществе, не один и тот же в разных случаях употребления языка. Он может занимать в речевой деятельности различное место, например может выступать как побудитель деятельности (СНОСКА: Ср. исследования А. Р. Лурия по регулирующей роли речи у нормального и аномального ребенка: А. Р. Лурия. Развитие речи и формирование психических процессов. «Психологическая наука в СССР», т. 1. М., 1959, стр. 566), как ее средство и как ее объект — ср. деятельность лингвиста или весьма существенную для культуры речи проблему оценок языка говорящими. Он может «вплетаться» в практическую деятельность («симпрактические речевые ситуации», по К. Бюлеру), включаться в акт наименования («симфизические» речевые ситуации) и т. д. Даже в обычной речевой практике коммуникативный аспект речевой деятельности часто уступает место использованию языка в заведомо некоммуникативных целях — например, в интеллектуальных актах, в частности в процессе языкового мышления.
|
|
По-видимому, необходимо при этих условиях, т. е. имея в виду функциональную неоднородность речевых ситуаций, выделить какую-то главную характеристику речевой деятельности, которая, с одной стороны, составила бы ее специфическую черту, отделяя ее от других, нечеловеческих или не специфически человеческих видов коммуникации, а с другой — охватывала бы все варианты ее реализации, все потенциально возможные речевые ситуации. Такую характеристику дал речевой деятельности известный советский психолог Л. С. Выгодский в своей посмертно изданной книге «Мышление и речь». Вот что он писал:
«...Общение, не опосредствованное речью или другой какой-либо системой знаков или средств общения, как оно наблюдается в животном мире, делает возможным только общение самого примитивного типа и в самых ограниченных размерах. В сущности, это общение, с помощью выразительных движений, не заслуживает даже названия общения, а скорее должно быть названо заражением. Испуганный гусак, видящий опасность и криком поднимающий всю стаю, не столько сообщает ей о том, что он видел, а скорее заражает ее своим испугом.
|
|
Общение, основанное на разумном понимании и на намеренной передаче мысли и переживаний, непременно требует известной системы средств... Но до самого последнего времени дело было представлено сообразно с господствовавшим в психологии взглядом в чрезвычайно упрощенном виде. Полагали, что средством общения является знак, слово, звук... Предполагалось, что звук сам по себе способен ассоциироваться с любым переживанием, с любым содержанием психической жизни и в силу этого передавать или сообщать это содержание или это переживание другому человеку.
Между тем... оказалось, что так же, как невозможно общение без знаков; оно невозможно и без значения. Для того чтобы передать какое-либо переживание или содержание сознания другому человеку, нет другого пути, кроме отнесения передаваемого содержания к известному классу, к известной группе явлений, а это... непременно требует обобщения... Таким образом, высшие, присущие человеку формы психологического общения возможны только благодаря тому, что человек с помощью мышления обобщенно отражает действительность».
Оставляя в стороне некоторые важные следствия для проблемы языка и мышления, вытекающие из этого положения, постараемся осознать значение его для нашей проблемы. По-видимому, единство общения и обобщения как раз и является искомой нами основной характеристикой всякой речевой деятельности. Какой бы ни была речевая ситуация, в ней непременно реализуются обе эти стороны.
|
|
Говоря о речевой деятельности как единстве общения и обобщения, мы можем представить это единство как одновременное осуществление в речевой деятельности нескольких функций языку. На этом понятии следует остановиться несколько подробнее.
Обычно различные функции языка —. такие, как, с одной стороны, коммуникативная, а с другой, например, эстетическая,— рассматриваются в одном ряду. Ярким примером такого подхода является модель речевого акта, предложенная Р. Якобсоном. Как известно, по Якобсону, в акте речи можно выделить следующие образующие его факторы: 1) отправитель, 2) получатель, 3) контекст, 4) код, 5) контакт, 6) сообщение. Соответственно языку приписываются шесть функций: 1) эмотивная (функция выражения чувств и воли говорящего), 2) конативная, т. е. вокативно-императивная, или модальная, 3) референтная (функция обозначения предметов внешнего мира), 4) метаязыковая, обусловливающая возможность говорить о языке с помощью языка, 5) фатическая (функция установления контакта) и 6) поэтическая.
Между тем едва ли можно смешивать все эти функции. По-видимому, целесообразно пойти здесь по пути, предложенному известным австрийским психологом Ф. Кайнцем и его последователем, лингвистом из ГДР К. Аммером, и выделить такие функции языка, которые обязатель но (по терминологии Кайнца и Аммера, это «первичные» и «вторичные» функции языка) (СНОСКА: F. Kainz. Psychologie der Sprache, Bd. I. Stuttgart, 1941,стр. 172 и след.; Einfuhrung in die Sprachwissenschaft Bd. I. Halle (Saale), 1958, стр. 5—9). Мы предпочитаем говорить соответственно о функциях языка и функциях речи.
Итак, под функциями языка мы будем понимать лишь те функциональные характеристики речевой деятельности, которые проявляются в любой речевой ситуации. Эти функции, как правило, не имеют в языке соответствующих им и закрепленных за ними элементов; как писал С. Л. Рубинштейн, они включены «в одно единство, внутри которого они друг друга определяют и опосредствуют» Дадим краткую характеристику этих функций (СНОСКА: С. Л. Рубинштейн. Основы общей психологии. М., 1946.стр. 410). В сфере общения такой функцией является коммуникативная. Если брать ее в абстракции от указанного выше единства общения и обобщения, то эта функция является, по нашему мнению, в сущности, функцией регуляции поведения. Ничего другого в понятии «коммуникации» не содержится; другой вопрос, что эта регуляция может быть непосредственной и опосредствованной, реакция на нее — моментальной или задержанной. В речевой деятельности эта функция выступает в одном из трех возможных вариантов:
1. как индивидуально-регулятивная функция, т. е. как функция избирательного воздействия на поведение одного или нескольких человек;
2. как коллективно-регулятивная функция — в условиях так называемой массовой коммуникации (ораторская речь, радио, газета), рассчитанной на большую и не дифференцированную аудиторию;
3. как саморегулятивная функция — при планировании собственного поведения.
Когда мы говорим о языке как средстве обобщения, то при этом имеем в виду прежде всего то, что в языке непосредственно отражается и закрепляется специфически человеческое — обобщенное — отражение действительности. В этом своем качестве язык выступает в двух аспектах — социальном и индивидуальном, что связано с самой природой процесса обобщения, связывающего язык как социальное явление с языковым сознанием носителя этого языка.
Если взять индивидуальный аспект, то здесь на первом месте стоит, без сомнения, функция языка как орудия мышления. Чтобы не возникло недоразумения, необходимо сразу же оговорить, что под мышлением здесь понимается не только собственно мышление, но и другие виды интеллектуальной деятельности, относимые обычно к числу высших психических функций человека, как, например, память. Было бы точнее поэтому говорить здесь не о языке как орудии мышления, а, видимо, о языке как орудии интеллектуальной деятельности вообще.
Что такое интеллектуальная деятельность? В самой общей форме это есть деятельность по решению задач. Интеллектуальный акт у человека распадается на три фазы: 1) ориентировка в условиях задачи и выработка плана действий; 2) фаза исполнения намеченного плана и 3) сличение получившегося результата с намеченной целью. Эта специфика интеллектуальной деятельности человека очень четко обрисована Марксом в его известных словах об отличии самого плохого архитектора от наилучшей пчелы (СНОСКА: См.: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2, т. 23, пр. 189).
Отметим, однако, что отнесение этой функции (как, впрочем, и всех остальных) к индивидуальному аспекту совершенно условно. Сама возможность для человека планировать свои действия предполагает использование общественно выработанных средств. Планируя изготовление стола, человек мысленно оперирует понятием стола и представлением о столе, представляет себе инструменты и способы их использования — одним словом, он ни шагу не может ступить в своей интеллектуальной деятельности без общества, без социально-исторического опыта.
Вторая из рассматриваемых нами в сфере обобщения функций языка — это функция, которую как раз и можно назвать функцией овладения общественно-историческим опытом человечества. Ведь для того, чтобы осуществлять интеллектуальную деятельность, человек должен при помощи языка усвоить некоторую совокупность знаний. Именно язык является той основной формой, в которой эти знания доходят до каждого отдельного человека. Образно говоря, язык необходимо «снять с полки», чтобы «достать» продукты человеческого мышления, лежащие на этой полке во втором ряду.
Если перейти от индивидуального к социальному аспекту, то здесь этой последней функции будет соответствовать функция быть формой существования общественно-исторического опыта. Естественно, что язык не является единственной такой формой: с таким же правом можно здесь говорить о логических формах мышления, а также о более сложных формах организации нашего знания. В этой работе мы занимаемся лишь языком.
Поскольку язык является формой существования общественно-исторического <…>, а человечества, можно сказать, что в этом смысле мир для человека действительно «расчленяется» языком; но в то же время язык — если брать его не как формализованную систему, а в процессе языкового мышления — отражает в себе общественную практику человечества. Не случайно мы можем вскрыть в различных языках аналогичные исходные пункты и направления развития семантических изменений (СНОСКА: См., например: М. М. Покровский. Избранные работы по языкознанию. М., 1959; В. П. Старинин. К вопросу о семантическом аспекте сравнительно-исторического метода (изосемантические ряды С. С. Майзеля). «Советское востоковедение». М. 1955, № 4): это отражение единства теоретической мысли разноязычных народов.
Однако наряду с этими общими элементами общественно-исторического опыта есть и элементы, присущие той или иной национальной культуре. Иными словами, язык отражает и закрепляет реалии, абстрактные понятия и т. д., отработанные историческим опытом данного народа, обязанные своим существованием специфическим условиям трудовой, общественной, культурной жизни этого народа. В этом смысле можно выделить еще одну функцию языка — национально-культурных. Заметим, что с изменением условий жизни данного народа — например, при все большем включении того или иного народа Кавказа или Сибири в систему экономических, политических и культурных связей между народами СССР — происходит, как правило, процесс некоторого сдвига от этой функции к предыдущей. При этом данный народ начинает активно приобщаться к общечеловеческой культуре через посредство заимствований из ближайшего международного языка (обычно из русского), обладающего достаточными средствами для выражения всех необходимых научных, технических и историко-культурных понятий.
Национально-культурная функция языка отражается и в нем самом. Специфика осмысления даже одного и того же понятия или явления данным народом в значительной степени оказывается отраженной в особенностях наименования, в специфике семантических (и отчасти звуковых) изменений, в характере «расчленения» действительности языком. Известный процент слов любого языка несет на себе печать такого специфического осмысления в виде так называемой внутренней формы: подснежник — растение, растущее под снегом, и т. д. В этом смысле язык не только служит орудием мышления и формой существования общественно-исторического опыта, но и в известном смысле закрепляет в себе результаты мышления и познания (СНОСКА: Эту функцию как самостоятельную функцию языка предложил выделять в одной из своих неопубликованных работ А. Ф. Теплое, на чьи идеи мы здесь с благодарностью опираемся). Однако способ закрепления в языке ни в коей мере не должен отождествляться с национальной спецификой языка, и тем более не должен переноситься на характер мышления на данном языке, как это делает, например, Б. Л. Уорф.
Наконец, язык выступает как орудие познания. Иными словами, мы можем черпать новые (для человечества в целом или, по крайней мере, для определенного коллектива, но не для отдельного человека) сведения об окружающей нас действительности, производя лишь теоретическую деятельность, опосредствованную языком, и не обращаясь непосредственно к практической (трудовой, экспериментальной и т. д.) деятельности. Эту функцию не следует путать с функцией орудия интеллектуальной деятельности, не всякий результат такой деятельности, являющейся новым для отдельного носителя языка, в то же время нов для всего коллектива, куда этот индивид входит. Решив сложнейшую логическую задачу, напечатанную на последних страницах журнала «Наука и жизнь», мы тем самым ни на шаг не помогли человечеству продвинуться вперед в познании мира.
В процессе человеческой деятельности язык в некоторых из перечисленных функций может дублироваться неязыковыми средствами.
Во-первых, здесь выступает письмо. Во-вторых, широко используются мнемонические средства, облегчающие запоминание и воспроизведение. Известно, что сам язык достаточно часто используется как мнемоническое средство, но он не является единственным таким средством. Из нашей бытовой практики можно упомянуть об узелках, завязываемых для памяти на уголках платка; если обратиться к этнографическим данным, то наиболее ярким примером будут так называемые жезлы вестников, употребительные при общении между различными племенами аборигенов Австралии.
Близки мнемоническим средствам разного рода орудия счета. Их родство с языком особенно ясно видно на примере счета у папуасов, описанного Н. Н. Миклухо-Маклаем: «Папуас загибает один за другим пальцы руки, причем издает определенный звук, например «бе, бе, бе...» Досчитав до пяти, он говорит «ибон-бе» (рука). Затем он загибает пальцы другой руки, снова повторяет «бе, бе....», пока не доходит до «ибон-али» (две руки). Затем он идет дальше, приговаривая «бе, бе...», пока не доходит до «самба-бе» и «самба-али» (одна нога, две ноги)» (СНОСКА: М. Н. Миклухо-Маклай. Собрание сочинений, т. III, ч. 1 М.—Д., 1951, стр. 176). Следующая ступень — счет у некоторых племен Южной Африки. У них для счета используются три человека. Мимо одного из них проходят один за другим быки, и для каждого быка загибается палец. Как только счетчик загнет все десять пальцев, второй счетчик загибает один палец, обозначив таким образом десятки. Когда же не хватит пальцев и у второго счетчика, вступает в дело третий, специализирующийся на сотнях. Отсюда уже один шаг к русским счетам и более сложным счетным средствам. Далее упомянем о планах и картах. Их родство с языком ясно видно из следующего примера. В ситуации, когда нам нужно решить задачу быстрейшей ориентации в пространстве — или, проще, когда нам нужно найти кратчайшую дорогу к тому или иному месту,— мы можем руководствоваться как устным объяснением, куда пройти, так и письменным указанием, наконец, планом. В этом смысле планы и карты опосредствуют нашу интеллектуальную деятельность и заменяют язык. Другой вопрос, что в большинстве случаев эти планы и карты не предназначены для того, чтобы опосредствовать конкретный интеллектуальный акт (как это происходит с чертежом в вашей записной книжке), а содержат некоторое количество сведений, которые могут быть использованы в разных целях, в разных конкретных ситуациях.
Наконец, планам и картам очень близки чертежи и схемы, используемые в производстве и опосредствующие творческое мышление рабочего, техника и инженера.
В функции средства овладения общественно-историческим опытом человечеством, кроме письма, выступает трудовая деятельность. Это сказывается, в частности, в том, что некоторая часть общественно-исторического опыта может быть передана и усвоена исключительно или почти исключительно посредством прямого подражания, а не при помощи языка. В приведенном выше примере с изготовлением стола сюда относятся приемы обращения с инструментами, хотя в принципе не исключена возможность описать все эти приемы словесно и воспроизвести их, опираясь именно на такое описание.
В национально-культурной функции языку эквивалентно прежде всего письмо. Что же касается функции орудия познания, то это, по-видимому, единственная функция, по которой у языка нет эквивалентов; всякое знание, хотя бы оно в том или ином конкретном интеллектуальном акте выступало в неязыковой форме, в конечном счете может быть сведено к языковому знанию; в противном случае оно не является коллективным знанием. Как уже говорилось выше, наряду с функциями, необходимо присущими всякому акту речевой деятельности, которые удобно приписывать языку, в речевой деятельности могут реализоваться потенциальные характеристики языка, не обязательно присущие всякому речевому акту, иными словами — факультативные. Их удобно приписывать не языку, а речи. Дать их полный перечень затруднительно, так как они в наибольшей степени зависят от того конкретного общества, в котором развертывается речевая деятельность. Например, в так называемых первобытных обществах Африки, Америки, Австралии и Океании весьма значительное место занимает магическая функция речи, для обществ европейского типа крайне несущественная. Мы имеем в виду представление о таинственной силе слова, произнесение которого может вызвать некоторые изменения в окружающем мире (СНОСКА: См. об этом, например: Л. Леви - Брюль. Первобытное мышление, М„ 1930, стр. 117—119; Дж. Фрэзер. Золотая ветвь, вып. 2: Табу, Запреты. Л., 1928, стр. 87 — 105 (Запретные слова») и др.). Эта былая магическая функция сказывается в нашей речевой деятельности лишь в существовании табу и эвфемизмов (СНОСКА: На этот счет существует классическая монография: Д. К. Зелени, Табу слов у народов Восточной Европы и Северной Азии, ч. 1 «Сборник Музея антропологии и этнографии», т. 8, 1929; ч. 2, также, т 9. 1930.). Укажем еще на некоторые функции речи. Такова, в частности, функция «марки», или номинативная функция, связанная с употреблением речи в целях наименования каких-то конкретных объектов, географических пунктов, предприятий, магазинов, промышленных изделий. Сюда же относится использование языка в рекламе, являвшееся неоднократно предметом специального, исследования. Такова диакритическая функция, заключающаяся в возможности употребления речи для коррекции или дополнения той или иной неречевой ситуации. Вместо того чтобы сказать: Прошу Вас дать мне один билет до станции Зеленоградская и один билет от этой станции до Москвы, мы, как правило, говорим: Зеленоградская туда и обратно.
Особое место занимает диакритическая функция речи в трудовой деятельности. В последнее время этой проблеме были посвящены многие работы, в частности, во Франции и в Румынии, в том числе монография румынского психолога Т, Слама-Казэку. Простейшими примерами такого симпрактического использования речи является подсистема речевых сигналов, используемая для регулирования погрузочных работ: «майна — вира».
К этой же группе удобно отнести экспрессивную и эстетическую функции. Лучше всего разработаны проблемы, связанные с эстетической, или поэтической функцией речи. Детальное рассмотрение этого вопроса увело бы нас слишком далеко, поэтому ограничимся здесь констатацией двух фактов.
Во-первых, использование того или иного языкового элемента в поэтической функции совершенно не обязательно предполагает его употребление только в поэтической речи. Как говорил Г. О. Винокур, «основная особенность поэтического языка как особой языковой функции как раз в том и заключается, что «более широкое» или «более далекое» содержание не имеет своей собственной раздельной звуковой формы...» (СНОСКА: Г. О. Винокур. Избранные работы по русскому языку. М., 1959. стр. 390). Типичный для поэтической речи случай — постановка обычного, не специфически поэтического слова в такую позицию, когда оно оказывается способным выразить больше, нежели в обычной коммуникативной ситуации.
Во-вторых, несмотря на это, обычно существуют такие элементы, которые, сохраняя коммуникативный по преимуществу характер, не употребительны вне определенных функциональных разновидностей речи; такие элементы непосредственно соотносимы с функциями речи. В этом смысле можно говорить о «поэтическом языке», «эмоциональном языке» и так далее (СНОСКА: См. в этой связи: Р. О. Якобсон. Новейшая русская поэзия — Виктор Хлебников. Прага, 1921; В. В. Виноградов. К построению теории поэтического языка. В сб.: «Поэтика». М.—Л., 1927; Г. О. Винокур. Понятие поэтического языка. «Избранные работы по русскому языку». М., 1959). Эти языковые элементы являются как бы костяком, вокруг которого осуществляется конденсация функциональных средств речевой деятельности, в то же время отнюдь не исчерпывая арсенал этих средств. Необходимо подчеркнуть, что в различных языках, вернее, в различных языковых коллективах относительная значимость таких элементов различна. В классическом персидском языке их больше, и они несут большую функциональную нагрузку; в современном русском языке их число минимально, и они не играют особенно существенной роли, выступая обычно как средство стилизации и вообще в роли индуктора каких-то дополнительных поэтических смыслов.
В различных функциях речи также возможна эквивалентная замена языка неязыковыми средствами. Однако в этих случаях мы находим, естественно, значительно более узкую сферу употребления эквивалентов языка. Так, в функции «марки» язык может заменять фирменный знак или другой символический рисунок (СНОСКА: См., например: Е. Ф. Тарасов. Вопросы описания и интерпретации функциональных стилей (на материале публицистического подстиля «Экономическая реклама» современного немецкого языка). Автореф. канд. дисс. М., 1963). Ср. двоякий способ обозначения фирмы-изготовителя на легковых автомобилях типа «пежо» (подпись) или типа «мерседес» (условный знак).
В эстетической функции эквивалентами языка могут выступать различные неязыковые компоненты литературного произведения. Сюда относятся, во-первых, особенности шрифтового оформления и вообще верстки (СНОСКА: См.: Г. О. Винокур. Культура языка. Очерки лингвистической технологии. Л., 1925); во-вторых, рисунок или цвет: укажем, например, на кривую, изображающую ход повествования в «Тристане Шенди» Лоренса Стерна, на изображение бутылки в «Гаргантюа и Пантагрюэле» Рабле и т. д. (СНОСКА: Ср. в этой связи: В. Б. Шкловский. Теория прозы. М.—Л., 1925, стр. 160; Н. Харджиев. Маяковский и живопись. В сб.); в-третьих, в той же функции может выступать, так сказать, пустое место. Этим явлением специально занимался Ю. Н. Тынянов, указавший, в частности, на важную композиционную роль пропущенных строф в «Евгении Онегине», которые совсем не соответствуют каким-то реально вычеркнутым стихам, а введены поэтом с определенной целью. Ю. С. Степанов пишет по поводу этих пропущенных строф: «Семантически... их роль сводится к тому, что они символизируют внутреннее время произведения. Строфа, примыкающая к предыдущей, читается как ее продолжение. Строфа, отделенная от предыдущей эквивалентом — строфой из многоточий, читается как отстоящая от нее по времени, протекающему в произведении».
В экспрессивной функции эквивалентом языка являются различные паралингвистические явления, т.е. выразительные движения — мимика, жестикуляция. В настоящее время паралингвистикой много занимаются в нашей стране, в частности в Институте славяноведения АН СССР; что касается зарубежных исследований, то среди них есть даже монографии. Паралингвистические проблемы далеко не так абстрактны, как это кажется на первый взгляд: они имеют вполне реальный и очень существенный практический выход, прежде всего в области психиатрии, и в частности диагностики психических заболеваний. Другой важный выход — это обучение языку; полное владение неродным языком предполагает усвоение сопутствующих языку особенностей неречевого поведения. Как бы хорошо тот или иной человек ни говорил, допустим, по-болгарски, в Болгарии не воспримут его речь как правильную болгарскую речь, если он будет сопровождать ее русским, а не болгарским утвердительным или отрицательным жестом. Мексиканец, сицилиец, провансалец говорят по-испански, по-итальянски, по-французски или по-провансальски иначе, чем, скажем, русский, немец или швед, владеющий этими языками как угодно хорошо, но выучивший их, не общаясь непосредственно с их носителями. Это отличие возникает как раз за счет паралингвистических явлений. Обычно эти паралингвистические стороны речевого поведения усваиваются главным образом в процессе речевой практики. Однако можно значительно сократить и облегчить овладение ею, если поставить ее изучение на научную основу. К сожалению, это изучение применительно к русскому и другим языкам народов СССР практически не начато.
Кроме того, в большинстве языков существуют явления, пограничные между языком и паралингвистикой. На один класс таких явлений в русском языке нам указал студент Московского университета Г. Ю. Филипповский, занимающийся изучением этого класса. Речь идет о выражениях типа «он пожимает плечами»; легко видеть, что так можно выразиться лишь говоря о третьем лице: вместо того чтобы сказать «я пожимаю плечами», человек в действительности пожмет плечами. Если же он так выразится, то это будет не описание жеста, а фразеологизм типа «я умываю руки». По-видимому, это не единственный случай, но русский язык, не говоря уже о других языках СССР, совершенно не обследован с этой точки зрения.
Эквивалентом языка в диакритической функции речи является указательный жест.
Возможна, наконец, окказиональная замена (полная или частичная) речевого высказывания тем или иным эквивалентом в конкретной речевой ситуации. Вместо того чтобы сказать, что некто дурак, мы можем сказать: «некто...» и постучать по столу. Вместо того чтобы сказать, что некто сумасшедший, мы можем покрутить пальцем у виска. Такого рода окказиональные замены совершенно не изучены. Предварительно можно сказать, что они, по-видимому, осуществляются чаще всего с предикатом, т. е. субъект остается языковым, а предикат становится неязыковым. В этой связи возникает ряд проблем психологического порядка.
Все отмеченные выше особенности речевой деятельности показывают, что проблема «Язык и общество» отнюдь не исчерпывается соотнесением структуры и развития языка со структурой и развитием общества. Ее разработка требует детального анализа функций языка и форм речи и т. д. Лишь рассматривая язык в процессе речевой деятельности, мы способны вскрыть реальный механизм общественного функционирования языка.
Приятно констатировать, что наиболее прогрессивные представители науки Запада также постепенно приближаются к пониманию единства социального и психического в функционировании и развитии языка. Так, один из ведущих представителей антропологической лингвистики Д. Хаймс в одной из рецензий выдвинул тезис о необходимости создания «общей теории места языка в социальной жизни», которая включала бы в себя психолингвистику в качестве, составной части. Такие заявления читать очень отрадно, хотя, конечно, нельзя обольщаться и преувеличивать близость воззрений Хаймса и его единомышленников к марксистскому пониманию отношений языка и общества.