Он распространил сферы своей деятельности на Уолл‑Стрит – ею руководили Хазендорф, Хаас и другие доверенные лица, чьи фамилии здесь приводить бесполезно, – осуществив фантастическую серию операций, которыми руководили другие «команды» – об их существовании, по‑видимому, было известно лишь Хаасу.
Выдвижение на первый план Дэниэла Хазендорфа (впоследствии он оказался менее удачливым, так как отошел от Реба) и пребывание самого Климрода в тени являлись следствием заранее заключенного между ними соглашения. Реб Климрод питал искреннее отвращение к собственному «паблисити».
Афера на Уолл‑Стрит началась в октябре 1950 года, а завершилась в июне 1951‑го.
Но до ее начала он успел съездить в Лондон.
А главное, в его жизни – до, во время и после этой операции – присутствовала Чармен Пейдж.
V. ПОРОГИ КАРАКАРАИ
– 24 ‑
– Дэвид Сеттиньяз?
Спокойный и размеренный, без всякого напряжения голос, назвавший его имя, отчетливо выделялся в смутном гуле снующих в холле людей. Выйдя из лифта, Сеттиньяз обернулся и увидел его: в голубой рубашке, положив холщовую сумку к ногам, он невозмутимо стоял, прислонившись к отделанной мрамором стене. Это было 18 сентября. Сеттиньяз сказал двум мужчинам, сопровождавшим его:
– Извините. Я позвоню вам завтра.
Он подошел к Ребу Климроду. Пристально посмотрел на него, не зная, что сказать. Слава богу, первым нашелся Климрод, который, улыбаясь, спросил:
– Как прошло свадебное путешествие?
– Чудесно. Куда вы запропастились? На прошлой неделе мне звонил Джордж Таррас и сообщил, что вы приезжали к нему, чтобы вернуть книги.
Сеттиньязу было как‑то не по себе, хотя он не понимал, почему. Такое чувство, словно случайно встретил старого сослуживца по полку, которого уже запамятовал… Почти машинально он прошел через холл, остро чувствуя присутствие рядом этого худого, нелепо одетого человека, не расстающегося с чудной холщовой сумкой. Они вышли на Мэдисон‑авеню. Стояла прекрасная, очень жаркая погода. Мимо прошествовал эскадрон секретарш, которые улыбались Сеттиньязу, не без любопытства посматривая на его спутника.
– Вы меня ждали?
– Да.
– Почему же вы не поднялись в мой кабинет?
– Что вам сказал обо мне Джордж Таррас? – ответил он вопросом на вопрос.
– Лишь то, что вы приезжали к нему в штат Мэн, чтобы вернуть книги. И очаровали его супругу.
Сеттиньяз заставил себя настроиться на легкий тон, несмотря на неопределимое смущение, которое испытывал:
– Кажется, ваши познания в живописи далеко превосходят средний уровень…
– Вы больше ничего не хотите мне сказать? Сеттиньяз пытался вспомнить, напрягая память.
– Нет, – искренне ответил он, – но разве это важно?
– Не очень, – сказал Климрод. – Мне хотелось бы поговорить с вами. У вас есть полчаса времени или вам будет угодно назначить мне встречу?
– Послушайте, я…
Длинная рука Климрода взяла его под локоть, и этот жест еще больше смутил Сеттиньяза. Могу ли я называть вас Дэвид?
– Конечно.
Климрод рассмеялся:
– Я все равно не смог бы принять ваше предложение отобедать. К сожалению, занят. Но в следующий раз непременно.
В его глазах мелькали лукавые искорки. «Я – законченный кретин», – мрачно подумал Сеттиньяз с присущей ему честностью. Но Климрод продолжал:
– Очень скоро, скажем, через пять‑шесть месяцев, мне понадобится адвокат вроде вас. Нет, нет, я не намерен иметь дело ни с Уиттакером, ни с Коббом, ни с кем‑либо из их помощников. Я навел о вас справки…
На его лице появилась улыбка, неповторимая улыбка:
– Не обижайтесь на меня, пожалуйста. Кстати, я не нашел ничего – как бы это сказать? – что не делало бы вам чести. Как адвокат вы мне понадобитесь весной. Но окончательное решение за вами. А пока что на несколько ближайших месяцев у меня есть к вам предложение. Мне хотелось бы встречаться с вами три‑четыре часа в неделю. Разумеется, если это поможет делу, я готов вступить в официальные сношения с Коббом или Уиттакером, чтобы оплатить им ваши услуги. Именно ваши, а не прочих юристов, пользующихся заслуженно высокой репутацией. Я заплачу столько, сколько потребуется. Мне бы хотелось встречаться с вами три‑четыре часа еженедельно, необязательно в один и тот же день – у нас с вами разный распорядок времени, – я буду задавать вам вопросы в основном теоретического характера…
Ошалевший Сеттиньяз смотрел на Реба:
– Вы хотите, чтобы я обучил вас праву? И всего за три часа в неделю?
– Что‑то вроде этого. Но суть даже не в этом. Я хочу узнать самое главное – то, что мне необходимо. Я точно знаю, что мне нужно, а что – нет.
– На любом вечернем курсе вы бы… Климрод отрицательно покачал головой, по‑прежнему улыбаясь.
– Нет. Я уже пробовал, – он весело засмеялся, и вдруг сразу стало очевидно, насколько он еще молод. – Нет, все идет там очень медленно, они теряют время на пустяки, к тому же расписание занятий не всегда мне подходит. Я обо всем хорошенько подумал, Дэвид. Может, вопрос в деньгах?
Он засунул руку в сумку и вытащил несколько пачек тысячедолларовых банкнот.
– Извините, я не хотел бы вас обидеть. Подскажите мне, что надо делать, и я немедленно улажу все финансовые проблемы. С Уиттакером и Коббом или с вами лично.
– Силы небесные! – воскликнул Сеттиньяз с таким чувством, будто его уносит внезапно обрушившаяся гигантская волна. – Мои услуги не стоят так дорого – ведь я по‑настоящему работаю всего три недели!
– Соглашайтесь, прошу вас. В конечном счете вы спасли мне жизнь, должны же вы испытывать ко мне какие‑то чувства.
Его серые глаза искрились лукавством. Но от него также исходила некая почти подавляющая сила убеждения, и создавалось впечатление, что он, словно распахнув в ночь ярко освещенную дверь, предлагает ему искреннюю, горячую дружбу.
– Ну что, Дэвид?
– Я согласен, – сказал Дэвид Сеттиньяз, отдаваясь силе той волны, которой было суждено перевернуть всю его жизнь.
И с первых же минут их следующей встречи (она состоялась через четыре дня, но не в кабинете адвоката на Мэдисон, а в гостиной отеля на 44‑й Ист) Сеттиньязу стало совершенно ясно: Климрод, конечно, обладал самым острым и всеохватывающим умом, с каким приходилось сталкиваться Сеттиньязу, «Кошмар какой‑то. Он обладал способностью сразу схватывать самую суть, это сбивало вас с толку и, хуже того, превращало в дурака. Разумеется, вы сразу чувствовали этот ум, встретившись с Ребом взглядом, но другое дело, когда вы наблюдали, как этот ум работает: на лице появлялись невозмутимое выражение, мечтательность в глазах, плавность и спокойствие в голосе и жестах. Тогда этот ум проявлялся во всей своей огромности, даже чудовищности, хотя это не слишком сильное определение; он явно завораживал, но иногда вызывал ожесточение. По‑моему, я считался в Гарварде блестящим студентом. В то время контора „Уиттакер и Кобб“ была лучшей адвокатской конторой по делам, связанным с бизнесом, в Нью‑Йорке, а может, в Соединенных Штатах. Вершина. Работать у них начинающему юристу означало то же самое, что для молодого актера получить роль Гарри Купера. Они взяли меня благодаря моим собственным достоинствам, а не по протекции, и меня просто распирало от гордости. Я ведь шесть лет изучал право и экономику. После первых же часов занятий с Климродом я ощущал себя раздавленным, чувствовал себя подобно четырехлетнему ребенку, которому насильно вдалбливают ядерную физику. Дошло до того, что я чуть было не отказался от следующего занятия…
На которое, разумеется, явился. Непостижимо и то необыкновенное влияние, которое Король оказывал на всех нас, если не принимать в расчет его способность очаровывать людей. Маска, которую носил Реб Климрод, – невозмутимость лица, спокойный голос, изысканная вежливость, мягкость, – в общем, символизировала лишь те уступки, которые он с дьявольской ловкостью делал нам, чтобы мы терпели его, чтобы заставить нас простить ему его превосходство. Поняв это, мы как‑то приспосабливались к нему.
До 20 ноября 1950 года мы провели пятнадцать занятий. Теперь я спрашиваю себя, кто тогда кому разъяснял право?!
Признаюсь, мне и в голову не приходило, что он мог воспользоваться нашими занятиями не для приобретения отсутствующих у него знаний, не для того, чтобы оценить и измерить мои силы, прежде чем окончательно мне довериться, но еще – главным образом – для того, чтобы вновь увидеть Чармен…»
– Это далеко нас заведет, – не без раздражения сказал Сеттиньяз. – Как водится, придется перескакивать от одной мысли к другой, если только…
Сеттиньяз перешел на английский, чтобы избегать обращения на «ты», более свойственного французскому.
– Но где бы я смог это найти? – мягко спросил Реб.
– В таблицах Гольденвейзера. Если Чэндлер не говорит об этом в своей «Economics of Money and Banking»[41]. У меня есть эта книга, но дома. В следующий раз я могу принести ее вам.
– Может, я провожу вас домой, и вы дадите мне ее сегодня вечером. Это возможно?
Они вместе вышли из отеля «Альгонкин». Доехали на такси до Парк‑авеню. В дороге продолжали разговор о долларе и его курсе, о мировой финансовой системе. Сеттиньяз легко вошел в эту игру и так увлекся разговором, что совершенно не заметил, что уже находится в прихожей собственной квартиры, вручая слуге‑гавайцу шляпу и портфель…
…и в себя пришел лишь в большой гостиной, где сидели его супруга и свояченица, которые вопрошающе посматривали на абсолютно невозмутимого Реба Климрода.
20 ноября Чармен Пейдж отметила свое двадцатитрехлетие. Дэвид Сеттиньяз, хотя и был без ума влюблен в свою супругу, всегда считал, что из двух сестер младшая была красивее. Но ни при каких обстоятельствах, даже если бы ему приставили нож к горлу, он на ней не женился бы: она часто выводила его из себя, почти терроризировала. В шутку Диана объясняла это тем, что называла «несколько особым чувством юмора у Чармен». На протяжении целых пятнадцати лет все вокруг, включая его бабушку Сюзанну Сеттиньяз, вовсю старались убедить Дэвида, что у него не больше чувства юмора, чем у махрового полотенца. В конце концов он сам в это уверовал.
И он, подчиняясь всеобщему и почти непререкаемому мнению, стал считать нормальными эксцентрические выходки свояченицы.
Она располагала полной финансовой независимостью. Состояние фамилии Пейдж возникло целых четыре поколения назад, то есть, по североамериканским понятиям, почти во времена крестовых походов. Когда она достигла совершеннолетия, то унаследовала десять миллионов долларов. Она высокомерно отказалась от всех услуг, которые предлагали ей адвокаты, по семейной традиции распоряжавшиеся ее состоянием. Она намеревалась сама заняться этим. Ее видели у входа в Нью‑Йоркскую биржу – она даже пыталась играть. Вызывая всеобщее удивление, она доказала, что не лишена чутья, присущего великим финансистам. Однажды она ворвалась в контору «Уиттакер энд Кобб» – еще до того, как там стал работать Сеттиньяз, – и устроила скандал по поводу одной биржевой спекуляции, которая, по ее мнению, была проведена плохо, во всяком случае, не по тем точнейшим указаниям, что были ею даны. Иона Уиттакер, достигший семидесяти лет с мудрой неторопливостью, которую проявлял во всех делах, несколько дней не мог прийти в себя, возмущенный несправедливыми, на его взгляд, упреками, а еще больше потрясенный тем, что эти упреки бросала ему женщина – вид животного, которое он встречал лишь в одном единственном экземпляре (собственной супруги) и которому надлежало рожать детей, готовить пудинг и вышивать коврики гладью, а если речь идет о дебилках, то крестом.
Одно время Чармен ездила верхом по Парк‑авеню и Пятой улице, оставляя уздечку на решетке какого‑нибудь особняка или в холле отеля «Уолдорф»; она пять раз была помолвлена и каждый раз покидала своего жениха на ступенях храма с каким‑то язвительным постоянством; она съездила даже в Индию с честолюбивым, но так и не осуществленным намерением стать браминкой; потом приняла предложение одного голливудского продюсера, мечтавшего сделать из нее новую Аву Гарднер. (Чармен была очень на нее похожа); сценарий уже был готов, но на третий день съемок она отправилась в круиз по южным морям; на свадьбу своей старшей сестры с Дэвидом Сеттиньязом (Чармен буквально изводила его своей привычкой садиться на край ванны, когда тот там мылся в чем мать родила) она, учитывая савойские корни супруга, велела привезти из Франции на специальном самолете дюжину кругов швейцарского сыра и шесть фольклорных ансамблей, которые, играя все вместе, производили адский шум.
– Но в конце концов, Дэвид, разве это не забавно? – спросила Диана.
– Потрясающе забавно! – ответил мрачный и подавленный Сеттиньяз.
Это было весело или могло таковым показаться. Но было и другое, что тревожило Дэвида Сеттиньяза, которому казалось, будто он один это замечает – он не посмел бы сказать об этом никому из Пейджей – иногда в чудесных, чуть раскосых фиолетовых глазах Чармен Дэвид замечал какую‑то странную, болезненную оцепенелость.
Чармен Пейдж пристально смотрела на Реба Климрода. И спросила:
– Мы ведь с вами уже встречались, не правда ли?
До этого мгновенья она сидела на большом канапе, стоящем в гостиной, потом встала, приблизилась, медленно обошла вокруг него.
– Вы по происхождению немец?
– Австриец.
– Неужели из Тироля?
– Из Вены.
Хотя Чармен была высокой девушкой, она едва достигала его плеча.
– У вас американское гражданство?
– Нет, у меня аргентинский паспорт.
Климрод перевел взгляд на Диану и Дэвида Сеттиньяза. Его глаза приняли мечтательное выражение; казалось, что его взгляд погружен во внутреннее созерцание.
Она большим и указательным пальцами пощупала ткань его рубашки под кожаной курткой, где‑то у шеи. И спросила:
– Вы занимаетесь бизнесом?
– Что‑то вроде этого.
– На Уолл‑Стрит?
– Разумеется.
Она повернулась к нему лицом.
– Пойду поищу для вас эту книгу, – сказал Дэвид Сеттиньяз с какой‑то нервозностью в голосе.
Он сделал несколько шагов в сторону своего кабинета и вдруг остановился, услыхав тихий, спокойный голос Климрода:
– На вашем месте я, конечно, не стал бы покупать двадцать тысяч акций «Континентал электрик».
Пораженный, Сеттиньяз обернулся. За свои пятнадцать встреч с ним Климрод ни разу не обмолвился, чем он занимается, вообще никогда не говорил, как живет и чем зарабатывает на жизнь. Действительно, Сеттиньяз, судя по одежде, предполагал, что он работает мелким служащим на набережных либо в каком‑нибудь магазине. Ему также приходила мысль, что австриец (он не знал об афере с аргентинским паспортом) даже замешан в какие‑то темные делишки. Дэвид сказал:
– Я и не знал, что вы интересуетесь биржей, Реб.
– Дэвид!
Чармен, повернувшись спиной к свояку, по‑прежнему неотрывно смотрела на Климрода.
– Оставьте нас, пожалуйста, Дэвид. Тишина.
– Значит, я ошиблась с акциями «Континентал электрик»?
– Несомненно, – улыбнулся в ответ Реб Климрод. – Принесите мне обещанную книгу, Дэвид.
– Вы работаете на бирже, мистер Климрод?
– Нет.
– В маклерской конторе?
– Нет.
– Тогда, может, в банке?
– Нет.
Он рассмеялся:
– Я торгую «хот‑догз» на улице. Рядом с Нью‑Йоркской биржей. Справа от входа.
– И как идут дела?
– Жаловаться не на что, выходит от тридцати пяти до сорока долларов в день. Вместе с содовой. Да еще чаевые.
– Значит, торгуя «хот‑догз», вы и выяснили, что я приобрела двадцать тысяч акций «Континента электрик»?.
Климрод взглядом проводил растерянного Дэвида Сеттиньяза, который скрылся в своем кабинете…
…и тут же вышел с книгой Чэндлера в руках.
– О нет, – ответил Климрод, – подобная информация не ходит среди сосисочников, там слышишь лишь об очень важных вещах, имеющих всеобщий интерес. Нет, я просто попросил навести о вас справки, мисс Пейдж. Ваше указание, отданное сегодня утром, хорошо лишь наполовину. Принцип не был лишен смысла, но вы слишком запоздали. Решение нужно было принимать раньше, позавчера. Зато пять недель назад акции «Уестерн» оказались неплохой идеей. Даже если вы напрасно аннулировали ваше распоряжение относительно акций «Каледониэн». Вам следовало бы довериться вашему чувству, вашему чутью. Спасибо, Дэвид. Что касается «Сан‑Ясинто», то давайте не бояться слов, это глупость. Я верну вам книгу на будущей неделе, Дэвид.
Он спокойно положил книгу Чэндлера в холщовую сумку. Его взгляд впервые встретился со взглядом молодой женщины:
– На вашем месте я бы не стал делать ставку на гульдены. Через три недели можете снова попробовать. Сейчас я бы ставил на швейцарский франк.
Улыбаясь, он поклонился женщинам и удалился. Чармен Пейдж расхохоталась:
– Скажите, навел справки обо мне!
В ее глазах Дэвид Сеттиньяз вновь уловил тот странный, болезненный блеск, который так сильно его тревожил.
Обычно в киоске перед нью‑йоркской биржей торговали два итало‑американца, два очень веселых и сноровистых парня. Реб Климрод и Диего Хаас пришли около десяти часов. Реб велел ребятам пойти выпить кофе, словом, пойти куда‑нибудь. И они должны ожидать его знака, чтобы вовремя вернуться на место.
– Я не умею готовить «хот‑догз», – сказал Диего. – Мы, гордые идальго пампы, презираем ручной труд. На меня не рассчитывай.
– Но ты хоть сможешь открывать бутылки с содовой?
Это он умел. И занялся этим, стоя в какой‑то нелепой бело‑зеленой полотняной пилотке, думая про себя: «Если бы Мамита меня увидела, то, всплеснув руками, умерла бы на месте. Нужно наклеить поддельную бородку. И весело кричать: „Две содовых с лимоном! Две!“ Она приехала около одиннадцати. Это была самая красивая молодая женщина из тех, кого когда‑либо видел Диего; толпа секретарш и служащих расступилась, давая ей дорогу.
– Пожалуйста, один сандвич, – попросила она.
– С горчицей? – осведомился Реб.
– Не слишком ли она крепкая?
– Такая женщина, как вы, выдержит все на свете, – ответил Реб.
– Выдержу и вас, будьте спокойны.
– А я и не волнуюсь, – сказал Реб.
Он поднял руку. Два итало‑американца перешли через улицу и заняли свои места. Реб вымыл руки, снял фартук и пилотку. И сказал, обращаясь к молодой женщине:
– Кофе?
– Меня зовут Диего, – представился Диего. – Я очень симпатичен и мил.
– Я еще не завтракала, – ответила она. – Думаю, чашечка кофе не помешает.
Они с Ребом глядели друг другу прямо в глаза.
– Ты идешь с нами, Диего? – спросил Реб. Но это был не вопрос, а приказ.
Аргентинец последовал за ними. Они пошли пешком до Нассау‑стрит. Там был французский ресторан.
– Закрыто, – сказала она.
Он щелкнул пальцами, ему открыли. Внутри, в центре зала, возле единственного, но огромного, роскошно сервированного стола выстроилась при полном параде прислуга.
– Не желаете ли тосты вместе с кофе? – спросил Реб.
– С удовольствием, – ответила она,
Она не сводила с Реба глаз. Они втроем сели за стол.
– Как я только что вам сказал, – продолжал Диего, – меня зовут Диего; я крайне интересный человек. У меня очаровательная манера беседовать. С этим я ничего поделать не могу, это – дар божий.
– Вы наводили справки обо мне? – поинтересовалась она.
– Да.
– Справки о всех сторонах моей жизни?
– Единственно в банковском и финансовом областях.
– А в других сферах?
– Это запретная тема, – сказал он. – Что касается всего прочего, то я предпочитаю заниматься ими лично.
– Я достаточно для вас богата?
– Полагаю, мне придется удовлетвориться тем, что есть.
Им принесли кофе, чай, шоколад, тосты, масло, около сорока сортов варенья, а также разнообразно приготовленные яйца, сладкую картошку, бекон, сосиски, почки… На столе скапливалось необычайное количество серебряных подносов. Она спросила:
– А внешне я вам подхожу?
– Вполне, – тихо ответил он. – Все отлично. Просто ничего не скажешь.
– Позвольте, я налью вам кофе?
– Да, пожалуйста, спасибо,
– Я тоже выпью чашечку. – сказал Диего. – Чуть‑чуть, если уж вы так хотите. Может, съем яичко или два. Но только не сосиски. С некоторых пор они мне дико надоели.
– Разрешите представить вам Диего, – сказал Реб. – Этого типа, что сидит от вас справа, а от меня слева, зовут Диего.
– Очень рада, – сказала Чармен, не поворачивая головы. – Здравствуйте, Диего. А вас я как должна называть? Реб?
– Реб.
Она отхлебнула глоток кофе, отщипнула крошечный кусочек торта; Реб тоже сделал глоток кофе.
– Ресторан к вашим услугам.
– Не сомневаюсь.
– Хотите что‑нибудь еще?
– Смотря по обстановке. Я делаю лишь первые шаги.
– Вы уже продвинулись довольно далеко.
– Я тоже так думаю.
– Но дойти до цели иногда бывает нелегко. Молчание. Затем она сказала:
– Ваш друг Диего очень любезен и мил. А если говорить о его беседе, то она просто восхитительна,
– Это дар божий, – подтвердил Диего с набитым ртом.
Опять воцарилось молчание. Реб Климрод пошевелил пальцем, и все официанты мгновенно исчезли, растворившись в служебных помещениях. Она откинула голову на спинку стула, потом опустила ее, вновь подняла и опять посмотрела на него; посмотрела как‑то очень значительно:
– Как все это странно, правда?
– Да, – согласился Реб. – Очень странно. И совершенно неожиданно, главное.
Он поднялся, протянул ей руку. Она подала ему свою. Они вышли на Нассау‑стрит.
– Я с вами? – спросил Диего.
– А почему бы нет? – переспросил Реб.
Он не выпускал руку Чармен.
Диего уже предчувствовал, что у Чармен Пейдж с Ребом Климродом дело просто так не кончится.
Пара рассталась, словом не обмолвившись, даже не взглянув друг на друга. Она села в такси и уехала. Реб пошел прямо к Бруклинскому мосту, двумя пальцами держа за спиной свою кожаную с меховым воротником куртку. И Диего, сначала опешив, должен был догонять его.
Сейчас Диего довольствовался тем, что шагал рядом с Ребом, в очередной раз проклиная его привычку вышагивать по Нью‑Йорку или другим городам своей размашистой походкой – «у меня ведь такие маленькие ножки!» – стуча по асфальту каблуками так, словно он хотел навсегда впечатать свои следы.
Только когда они подошли к Бруклинскому мосту, Диего осмелился спросить:
– В чем дело? Ответа не последовало.
– Ты встретишься с ней снова? – рискнул даже осведомиться Диего.
– Не знаю. Диего, послушай! Прошу тебя, не говори мне больше об этом.
Диего Хааса удержало тогда лишь то, что «безумные, полные новизны, чудесные гонки» не прервались; и этого оказалось достаточно для его счастья.
– 25 ‑
– В сентябре прошлого года я вам сказал, что однажды вы мне понадобитесь в качестве адвоката. Это время пришло, Дэвид.
Сеттиньяз не понял его:
– Но я и так адвокат. Что вам мешает стать моим клиентом?
– Вы адвокат, работающий у Уиттакера и Кобба. Мне хотелось бы, чтобы прямо с сегодняшнего дня вы открыли собственную контору, единственным главой которой и будете. Под моим контролем.
– Мне всего двадцать семь лет, Реб.
– А мне еще нет двадцати трех. Погодите, я хотел бы кое‑что вам показать…
Из своей неизменной холщовой сумки (сам ее вид заставлял Сеттиньяза содрогаться) он достал письмо.
– Прочтите.
Письмо было подписано лично Дэвидом Феллоузом из банка «Хант Манхэттен». В нем говорилось об открытии кредитной линии на предъявителя, Реба Михаэля Климрода, сумма предоставленного кредита – пятьдесят миллионов долларов.
– Боже праведный, – воскликнул изумленный Сеттиньяз; у него перехватило дыхание.
– Но это еще не все, Дэвид. Я, конечно, мог бы получить аналогичное обязательство и от Гарви Барра. Или от двух‑трех других банков, хотя и в меньших размерах. Дэвид, я рассчитываю, что вы согласитесь работать в одиночку, то есть будете нести личную ответственность за все. Вы будете располагать полной свободой, чтобы подбирать опытных людей, присутствие которых рядом сочтете необходимым. Но вы один, только вы, будете знать мою фамилию, будете знать, что за всеми фирмами, под чьим прикрытием я действую, стою я. Я, разумеется, готов вас финансировать.
– У меня нет такой проблемы, и вам это известно. – Сеттиньяз отхлебнул остывшего чаю. И спросил: – И вы будете единственным моим клиентом? Исключительным?
– Необязательно. Но я должен обладать приоритетом над всеми. Я рассчитываю загружать вас таким количеством работы, что вам даже в голову не придет подыскивать себе других клиентов.
– Вы по‑прежнему намерены работать совершенно анонимно? О, Господи, мне даже неизвестно, чем вы занимаетесь, я не знаю, почему такой человек, как Дэвид Феллоуз, питает к вам столь громадное доверие! В конце концов вы можете оказаться одним из представителей мафии!
Реб улыбнулся:
– Не правда ли, эта идея часто приходила вам в голову?
– Да, – признался Сеттиньяз.
– Принимайте мое предложение, и я посвящу вас во все мои нынешние и будущие дела.
– Значит, вы до такой степени доверяете мне?
– Доверяю в той мере, в какой обычно доверяют человеку. Ведь мы с вами встречаемся много месяцев, по три часа каждую неделю. – На лице Реба опять появилась улыбка: – И я снова навел о вас справки.
– Даже так?
– Да, так.
Его серые глаза пронизывали Сеттиньяза насквозь.
– Дэвид, с финансовой точки зрения я никогда не иду на риск, если у меня нет средства его избежать. Но работа с вами особо большого риска не представляет. Вы принимаете мое предложение?
– Я об этом совсем не думал, – с полной искренностью признался Сеттиньяз. – Затем он переспросил: – К чему эта полная анонимность? И этот ваш наряд? Я ненавижу эту чертову сумку!
– А мне она нравится, – сказал Реб, улыбаясь. – И я не испытываю никакого желания видеть свои фотографии в газетах. Так же, как я не желаю иметь дом или что‑либо другое в том же роде.
– Вы стоите немало миллионов долларов. И это в двадцать три года!
– Ну, принимаете мое предложение?
Сеттиньяз встал, прошелся немного по холлу отеля «Альгонкин» и снова сел:
– Вы просто невыносимы!
– Давно ли вы встречались с Джорджем Таррасом?
– Давным‑давно. Но раза два говорил по телефону.
– Он вам по‑прежнему ничего не сказал?
– Что сказал? Вы мне уже задавали этот вопрос, и я не понимаю, куда вы клоните.
Климрод вытащил свои паспорт:
– Он фальшивый. Я заказал его в Аргентине, он мне стоил тысячу долларов.
– Теперь я понимаю вашу боязнь всякого паблисити, – заметил Сеттиньяз с ехидством, на какое только и был способен.
– Это не единственная причина, даже не истинная причина. Я мог бы все уладить в несколько дней. Речь идет о другом, и вы должны были бы это понимать.
– Идите к черту.
– Дэвид, есть еще одна тема, о которой вам страшно хочется со мной поговорить. Вот уже несколько недель и месяцев. Я имею в виду вашу свояченицу.
Установилась тишина. Климрод разглядывал потолок.
– Думаю, что ваша супруга тоже сгорает от любопытства. Несомненно, в гораздо большей степени, чем вы. Я отвечу на не заданный вами вопрос: я вижусь с Чармен довольно часто, мы даже не раз путешествовали вместе. Но жить вместе не собираемся.
– Чармен нет в Соединенных Штатах.
– Мне прекрасно известно, где она. Не задавайте больше вопросов, Дэвид, я не стану на них отвечать. Тем более что и она не ответила на вопрос, который задавала ей ваша супруга, все семейство Пейдж. Теперь вам надо спешить, отправляйтесь домой и сложите чемодан.
– Сложить чемодан? Сеттиньязу стало не по себе.
– Сегодня ночью мы уезжаем в Лондон, Дэвид. Раз уж отныне вы работаете со мной. Не волнуйтесь, я приобрел вам билет в первом классе.
Разумеется, Дэвид Сеттиньяз сохранил самое живое воспоминание о часах, которые они провели вместе в самолете над Атлантикой; это был их первый полет из бесчисленных совместных перелетов позднее.
Он вспоминает о бесконечной, умопомрачительной веренице цифр; их часами перечислял Климрод своим размеренным, тихим голосом, в котором чувствовалась легкая усталость; Сеттиньяз тогда узнал, что эти два человека, которых он назовет Черными Псами, Лернер и Берковичи проделали большую работу, действуя параллельно, но никогда не встречаясь друг с другом; тем не менее они были не единственными юристами, что занимались делами Климрода.
Он вспоминает о том чувстве призрачности, которое иногда его охватывало, заставляя Сеттиньяза отбрасывать как нелепую выдумку невероятный ряд имен, компаний, предприятий, фирм в самых разных сферах, которые действовали в Нью‑Йорке, в штате Нью‑Йорк, вплоть до Чикаго, Бостона и даже Канады; их несметное количество при иных обстоятельствах могло бы показаться бредовым.
И всякий раз Реб Климрод называл фамилию человека, которого он использовал, через которого прошел, который в определенной мере вызывал его доверие. Для каждой сделки – к тому времени их уже была добрая сотня – он указывал очень точно, до доллара, общую сумму, вложенные в него капиталы, даты, особые условия, состояние финансов; он говорил, какую прибыль думает получить от каждой из девяти своих фирм в Балтиморе, четырнадцати в Бостоне, двадцати трех в Чикаго…