– Она встречала вместе с нами Рождество в Нью‑Йорке. Как обычно.
– И вы ничего не заметили?
Дэвид Сеттиньяз был человеком невозмутимым, спокойным. Но вопрос, который в тот день задал Джордж Таррас» вызвал в нем бурю противоречивых эмоций: бесцеремонность Тарраса раздражала его, но вместе с тем, увидев, что его собственные опасения относительно Чар‑мен таким образом подтверждаются, он сильно встревожился.
– Не заметил чего? – повторил он вопрос с совершенно не свойственной ему язвительностью.
– Чармен не совсем в себе. Такой красивой женщины, наверное, больше нет на земле, но семья уже давно должна была бы позаботиться о ней.
Таррас допил свой мартини, глядя прямо в глаза Сеттиньязу:
– Прошу вас, Дэвид, не сердитесь. Так получилось, что я знаю больше, чем мне положено и чем мне хотелось бы знать. Когда вы видели Реба в последний раз? Дэвид, умоляю вас, не сердитесь на меня.
– 12 февраля и 13‑го, Мы вместе проработали всю ночь.
– А потом?
– Не видел.
– Дэвид, он рассказал мне, что так организовал работу всех своих компаний – мне известна лишь часть, и, разумеется, незначительная из них, – что они могут функционировать и без его участия. Это правда?
– Да.
– Все налажено так хорошо, что вас нисколько бы не смутило, если бы, скажем, в течение нескольких месяцев у вас не было никакого контакта с Ребом?
Сеттиньяз нахмурил брови:
– Куда вы клоните?
– Это одно из тех сообщений, которое мне поручено передать вам, Дэвид. Он исчезнет на какое‑то время. Не спрашивайте меня, куда и почему, я об этом ничего не знаю. Мне лишь ведено предупредить вас, хотя логичнее было бы ему самому объясниться с вами.
– И надолго исчезнет?
– Понятия не имею. Я тоже задал ему этот вопрос, но безрезультатно. Пожалуй, я бы не отказался еще от одного мартини.
– А что еще вы должны передать мне?
– Это касается Чармен. Вы, наверное, знаете, что Реб иона…
Он не закончил фразу. Намеренно. Потому что не знал, известно ли Дэвиду о странных отношениях между Чармен Пейдж и Ребом Климродом.
– Я догадываюсь, – сказал Сеттиньяз, – что Реб уже несколько лет встречается с ней довольно часто. Но она никогда не говорит с нами о нем, и они никогда не появляются вместе.
Он заметил, каким напряженным был взгляд Тарраса за стеклами очков.
– С Чармен что‑нибудь случилось?
– Кажется, нам действительно нужно выпить еще по мартини. И вам, и мне.
– 29 ‑
Это произошло три недели назад.
Джордж Таррас покинул Лондон, где вместе с Тони Петридисом и одним из шотландских юристов улаживал дела, связанные со снаряжением судов, а затем через Париж прибыл в Марсель. Там, в аэропорту Мариньян, на берегу залива Бер, как было сказано в телеграмме, его ждал гидроплан. Через полтора часа полета аппарат сел на море в нескольких стах метров от залитого солнцем поразительно живописного скалистого берега.
Ждали довольно долго, все словно остановилось, за исключением времени, и вдруг среди скал промелькнула моторная лодка, быстро подрулившая к нашим поплавкам. Лодкой управлял Диего Хаас, он был один.
– Вы прибыли вовремя, – заметил Таррас. – Я уже подумывал, не окажусь ли в роли графа Монте‑Кристо.
– Остров Монтекристо, – ответил Диего, – расположен по ту сторону Корсики. Да и зачем вам сокровища?
– Совершенно верно. В путь, моряк.
В отличие от Сеттиньяза Джордж Таррас относился к Диего с симпатией. «Человек, обладающий таким чувством юмора и до такой степени презирающий весь мир, не может быть негодяем».
И если Реб предпочел, чтобы повсюду его сопровождал странный аргентинец, то это его дело.
– Диего, вам известно высказывание У.К.Филдса: «Человек, который не выносит детей и собак, не может быть негодяем».
– Мне вообще никто не известен.
– А где Реб?
– В Аяччо. К обеду будет здесь.
– И куда же мы, черт возьми, несемся?
Вместо ответа Диего запустил на полную мощность спаренный мотор лодки. Было одиннадцать утра, и весеннее корсиканское солнце уже сильно припекало. Таррас обернулся: гидроплан неожиданно грациозно взмыл в воздух. Когда же он снова посмотрел вперед, то увидел, как быстроходное судно огибало небольшой выступ. И тогда открылся вид на просторную и великолепную бухту Пьяна, ощетинившуюся игольчатыми скалами и бугристым берегом.
…А вот и черно‑белая яхта.
– Это яхта Реба? Я и не знал, что он купил себе судно для отдыха.
Никакого ответа. Но что‑то странное промелькнуло в желтых глазах Диего. Чтобы перекричать шум мотора, Таррасу надо было почти орать. Он завопил:
– Я не понимаю: Реб велит мне срочно прилететь из Лондона, а вы говорите мне, что его на яхте нет.
– Яхта принадлежит не ему, – ответил Диего обычным голосом, так как за секунду до этого приглушил мотор. – И гидроплан за вами прислал не он. – Он ловко подогнал лодку к трапу. – Не он, а она. С вами хочет поговорить Чармен.
Таррас поднялся на палубу; к нему подошла очень красивая молодая негритянка, цвет кожи был у нее скорее не черный, а темный. Улыбаясь и не говоря ни слова, она показала, куда идти, и привела на корму. Здесь за столом, накрытым к завтраку, сидела Чармен Пейдж, а рядом с ней – еще две юные негритянки, с головы до ног закутанные в голубую вуаль, оставляющую открытыми лишь их чистые лица.
Чармен протянула Таррасу руку, предложила кофе, от которого тот отказался, затем чаю. Он согласился выпить чашечку.
Какая‑то легкая тревога постепенно овладевала им, он: кожей чувствовал это. По правде говоря, Таррас мало что знал о Чармен Пейдж, встречался с ней два‑три раза да еще Дэвид Сеттиньяз кое‑что рассказывал о свояченице. Ему было известно, что она богата, весьма богата, крайне независима, умна и, опять же по словам Сеттиньяза, «эксцентрична».
– Вы с вашей очаровательной супругой могли бы как‑нибудь погостить здесь, у меня.
– Шерли была бы безумно рада. Она уже тридцать лет выпрашивает у меня яхту.
И вдруг наступило молчание, именно то молчание, которого Таррас больше всего опасался. Чармен Пейдж по‑французски сказала эфиопкам: «А теперь оставьте нас…» Девушки ушли. Жара нарастала, с берега, до которого было рукой подать, доносился одурманивающий аромат корсиканского леса.
– Я хотела бы поговорить с вами, мистер Таррас. О Ребе, разумеется. – Она прикурила новую сигарету от предыдущей. – Как давно вы его знаете? Насколько мне известно, три человека должны знать о нем больше, чем я. Это Диего, который наверняка убьет кого угодно, если Реб прикажет ему, но расспрашивать его глупо и бесполезно, к тому же я побаиваюсь его… Дэвид, мой свояк, только краснеет и что‑то мямлит, как прыщавый студент… И, наконец, вы. Она пристально смотрела на него, и Таррас прочел в ее расширенных зрачках такое отчаяние, что опустил голову, устыдившись самого себя.
Молчание затянулось.
– Понятно, – наконец произнесла она с бесконечной горечью.
Он не смел взглянуть на нее. Чармен снова заговорила тихим, чуть дрожащим голосом:
– Я молода, вроде бы красива, богата и люблю Реба. Даже не думала, что можно кого‑нибудь так любить. Но, видно, этого еще недостаточно. Я просила его жениться на мне или хотя бы разрешить жить с ним неразлучно. Умоляла. Мне бы хотелось иметь от него детей. Разве я требую слишком многого?
– Вы ставите меня в чрезвычайно неловкое положение, – глухо ответил Таррас.
– Знаю, вы уж простите меня. Однажды Реб согласился рассказать мне кое‑что о своей жизни – это бывает очень редко – и назвал ваше имя, заметив, что нет в мире другого человека, к кому он испытывал бы такие дружеские чувства.
– Прошу вас, – сказал Таррас, невыносимо страдая. Она застыла и вдруг, совершенно неожиданно, заплакала, слезы текли, а она даже не пыталась вытереть их.
– Мсье Таррас, когда мы вместе, он бывает так нежен, что это просто невероятно. Реб вообще очень ласковый…
Теперь она всхлипывала, вся дрожала, хотя тело ее по‑прежнему было неподвижно, а руки безжизненно лежали на подлокотниках кресла. Потрясенный, как никогда раньше, Таррас вдруг вскочил, чуть не задохнувшись от ярости. «К черту Климрода, – думал он, – этот гений просто чудовищный эгоист!» Он подошел к поручню, со злостью вцепился в него и уже хотел было обернуться и заговорить, но почувствовал, что справа от него кто‑то стоит. Таррас повернул голову и в нескольких метрах от себя увидел незаметно появившегося Диего Хааса – он улыбался и чуть ли не дьявольский свет струился из его глаз.
– Скоро появится Реб, – сказал Диего.
Трое мужчин и молодая женщина завтракали на корме; стройные девушки‑эфиопки прислуживали им, кружа вокруг стола, как в балете. Самым разговорчивым оказался Реб Климрод, по крайней мере в начале завтрака; говорил он действительно очень ласково, а с Чармен был особенно предупредителен и невероятно нежен. Как потом вспоминал Джордж Таррас, речь шла в основном о книгах и живописи; Климрод так непринужденно направлял разговор, что бывший профессор Гарварда и не заметил, как оседлал своего любимого «конька»: морское пиратство, которому совсем недавно посвятил уже вторую книгу, увы, воспринятую читателем с невиданным равнодушием. И только часа через два отключившийся на своей маниакальной страсти Таррас вдруг осознал, что Климрод просто разыгрывал его, подбросив тему берберов из Кейр‑эд‑Дина и пиратов из Сале.
– Я ужасно много болтаю! – воскликнул он, поняв наконец, что злоупотребляет вниманием слушателей.
– Но очень увлекательно, – заметила Чармен; уже давно следы слез исчезли с ее лица, судя по всему, она взяла себя в руки и успокоилась. Море было теплым, хотя стоял всего лишь апрель. Молодая женщина и Реб искупались, эфиопки – тоже, их сильные тела обтягивало что‑то вроде сарангов, в которых они казались голыми. Впрочем, на вкус Тарраса, зрелище было довольно приятным. Диего Хаас, утверждавший, что купаться может только при температуре воздуха выше тридцати пяти градусов по Цельсию – «и минимум плюс тридцать в воде», – продолжал сидеть в большом ярко‑зеленом плетеном кресле и покуривал сигару – одну из тех вонючих мерзостей, которые он называл ароматными.
Тарраса поразила одна фраза Чармен. «Когда мы вместе, он бывает так нежен, что это просто невероятно…» – сказала молодая женщина о Ребе. И действительно, факты были налицо и совершенно очевидные: Реб Климрод обращался с Чармен на удивление ласково – два или три раза Таррас заметил даже жест, не оставлявший никаких сомнений: рукой или просто кончиками пальцев он касался плеча или затылка Чармен, взгляд его серых глаз, останавливавшихся на ней, был пристален, чуть ли не трагичен. «Будь это не Реб, а кто угодно другой, – размышлял Таррас, – я бы подумал, что он до безумия, до отчаяния влюблен в эту женщину…»
Так прошел день, и, как бывает в это время года, довольно быстро наступила ночь, ас нею и прохлада. Таррас: прошел к себе в каюту и начал переодеваться к ужину, как раз в этот момент яхта – экипаж состоял из шести славных ребят, греков, как припоминал Таррас, – тронулась в путь. Таррас уже принял душ и надевал рубашку, когда в дверь постучали. Он ответил, и на пороге появилась высокая фигура Реба:
– Вы не против ночного путешествия по морю?
– Нисколько.
– Завтра утром будем в Марселе. Пауза. Серые глаза медленно осмотрели каюту и все, что в ней находилось. Остановились на Таррасе, в голове которого сразу промелькнуло: «Он, разумеется, знает. Наверняка этот дьявол может воспроизвести дословно все, что говорила мне Чармен, догадывается обо всех моих сомнениях, даже самых незначительных. И без помощи Диего, который вполне мог подслушивать наш разговор…»
– Джордж, мне действительно нужно кое‑что сказать вам, в какой‑то мере это объяснит, зачем понадобилось вызывать вас сюда из Лондона. Я скоро исчезну на какое‑то время.
– Исчезнете?
– Есть в мире одно место, где мне необходимо бывать иногда. Этот момент наступил. – Он улыбнулся: – А теперь можете закрыть рот; бывшему профессору Гарварда, который справедливо славится живостью интеллекта и красноречием, не пристало выглядеть таким ошарашенным. Джордж, ничего страшного не происходит: я просто еду к людям, к друзьям, которых давно не видел, скучаю без них.
– В Европу?
– Нет, – просто ответил Климрод, по‑прежнему улыбаясь.
«И это все, что тебе положено знать, глупый Таррас. Ответа не будет».
– Вы надолго?
– На несколько месяцев, может быть, больше. Еще не знаю.
– А связь будет?
– И да, и нет. На случай крайней необходимости кое‑что предусмотрено. Дэвиду будут даны инструкции. Но ведь вам известно: те несколько фирм, что я создал, прекрасно могут работать и без меня. Так они были задуманы.
Помолчав секунду, Таррас сердито покачал головой:
– Пусть мне придется выпрыгнуть в море и возвращаться вплавь, но я скажу то, что хочу сказать, Реб. Вы сообщили Чармен о вашем предстоящем отсутствии? Вы ее к этому подготовили?
– Я полагаю, что это не ваша забота, Джордж.
– Она, возможно, едет с вами?
Но Таррас заранее знал, что ответ будет отрицательным.
– Нет, – сказал Реб.
Ясный взгляд Климрода стал вдруг абсолютно свирепым, ужасающим. Таррас содрогнулся. Но тем не менее продолжал:
– Поговорите с ней, Реб. Прошу вас. Я вас прошу… Или возьмите ее с собой…
Молчание. Серые глаза вновь подернулись задумчивой пеленой и стали совсем непроницаемыми. Дверь открылась в коридор и закрылась. Таррас сел на кровать. Он был сбит с толку, и на душе у него кошки скребли.
Его разбудили не выстрелы, которых он не слышал, а топот ног по коридору. Таррас машинально взглянул на часы: час сорок три. Он накинул халат и вышел. В этот момент появилась одна из эфиопок, на ее длинной белой тунике видно было пятно крови.
– Мсье должен пойти туда,, – сказала она по‑французски.
Он последовал за ней, затем, когда девушка задержалась у порога первого отдельного салона в конце коридора, опередил ее. Он вошел в большую и красивую каюту, расположенную под кормой. Сначала Таррас увидел Чармен Пейдж. Она стояла, уставившись вытаращенными глазами в пустоту, волосы у нее были распущены, в правой руке она все еще держала небольшой никелированный револьвер, дуло которого было направлено вниз, в сторону черного ковра. На ней был легкий, почти прозрачный пеньюар, и Чармен казалась в нем обнаженной.
Реб Климрод находился в трех‑четырех метрах от нее, он будто сел на пол, поджав под себя левую ногу и прислонившись плечами и затылком к белому кожаному дивану. Грудь его была обнажена и залита кровью, но два отверстия от пуль были четко видны. Вторая эфиопка, наклонившись, пыталась приподнять его, чтобы уложить на диван. Климрод очень спокойно сказал Таррасу:
– Джордж, помогите мне, пожалуйста.
Таррас сделал три шага, он прекрасно помнит, что в; этот момент испытал чувство, которое логически вытекало из зародившихся в нем досады и гнева по отношению к Климроду: «Ты получил по заслугам, Климрод…»
Но размышления его прервал разъяренный безумец, он ворвался в каюту, одним взглядом оценил ситуацию и с яростным звериным рыком бросился на Чармен…
– ДИЕГО!
Голос Реба прозвучал, как удар хлыста.
– Диего, оставь ее! Не тронь ее, Диего! Отойди! Короткая пауза. Затем Реб снова заговорил:
– Прошу вас, Джордж, заберите у нее оружие. Очень осторожно. А ты, Диего, помоги мне…
Климрод зашелся в первом приступе кашля, в уголках губ появилась розоватая пена. Но он тут же приоткрыл глаза:
– Чармен! Отдай Джорджу револьвер, пожалуйста… Отдай, любовь моя…
Таррас подошел вплотную к молодой женщине. Она как будто не замечала его, только тихо и прерывисто дышала; Таррас взял ее за запястье, высвободил револьвер и сунул его в карман халата. Когда он обернулся, Диего, горько рыдая, укладывал длинное тело Реба на белый диван. С обезумевшим лицом, он очень быстро, но тихо говорил что‑то по‑испански, а Реб односложно отвечал ему на том же языке. Таррас вернулся к раненому: обе пули попали в грудную клетку, одна – довольно высоко, на уровне сердца, но несколько левее, так что не могла задеть его, другая прошла ниже и, как потом выяснилось, едва не затронула поджелудочную железу.
– Джордж!
– Не разговаривайте, Реб.
– Джордж, прошу вас, позаботьтесь о ней. Я доверяю ее вам. И сделайте… – новый приступ кашля, он побелел, – сделайте все, что скажет вам Диего.
Через несколько минут ритм работы моторов вдруг изменился, и стало ясно, что судно на всей скорости приближается к побережью Франции. Эфиопки взяли заботу о Чармен в свои руки, уложили ее и, видимо, дали какие‑то лекарства; Таррас, пришедший узнать, как идут дела. увидел, что она спокойно спит.
Выходя из каюты, он столкнулся с Диего Хаасом.
– Картина такова, – сказал Диего. – Это я выстрелил в Реба, разумеется, случайно. Вы же ничего не видели. Когда это произошло, вы спали, она тоже. Ни вас, ни ее там не было. Мы с Ребом подвыпили и развлекались, стреляя через иллюминатор, как казалось нам, по летающим рыбам. В какой‑то момент я поскользнулся, и две злополучные пули попали в грудь Реба. Это все, что вам известно.
– А эфиопки?
– Они тоже спали и ничего другого не скажут. Тем более матросы, все улажено. Господин Таррас, таково желание Реба, и мы его выполним, все без исключения. А теперь, прошу вас, отдайте мне оружие.
Реба положили в больницу для моряков в Тулоне. Врачи сказали, что его жизнь вне опасности, что он достаточно крепок, чтобы выжить, к тому же пули были мелкого калибра, а револьвер маломощный. Так что выстрелы слишком большого вреда не причинили.
Полицейское расследование ограничилось той же банальной версией, французские следователи в целом были удовлетворены, да и выбор‑то у них был небольшой: версия Климрода и версия Диего Хааса. Что касается Джорджа Тарраса, то он придерживался указанной схемы.
Таррас пришел навестить Климрода, которого но прошествии двух первых дней перевели в частную клинику Мурийона.
– Я очень огорчен, Джордж, что вы оказались замешаны в историю, которая не должна была вас касаться и тем более причинять вам неприятности, – сказал Реб.
После чего очень естественно, словно речь шла о какой‑то малозначительной случайности, перешел к другим вопросам. Он хотел, чтобы Таррас как можно скорее вернулся в Соединенные Штаты: «Час назад я говорил с Ником но телефону, у него что‑то не ладится, он хотел бы посоветоваться с вами…»
Климрод продолжал говорить, поразительная, противоестественная память позволяла ему хранить в голове мельчайшие подробности каждого дела, вплоть до фамилий основных руководителей различных верфей как в Соединенных Штатах, так и в Японии.
– Джордж, будьте добры, скажите Нику, что я желал бы получить очень подробные сравнительные данные обо всем, что касается отгрузки цистерн. В некоторых пунктах японцы изменили цены по фрахтование, интересно, почему. Нумата и Камехиро предложили нам…
Медленный и размеренный голос называл экзотические имена и цифры с ошеломляющей и даже пугающей точностью. Таррас встал со стула. В окно он увидел что‑то вроде белой горы – голый утес под ярким лазурно‑голубым небом.
– Джордж!
Таррас не поддался импульсивному порыву и не обернулся. Он не хотел встречаться взглядом с Климродом. Но и молчать больше не мог.
– Чармен кое‑что рассказала мне, – начал он, – и среди прочего упомянула о дружбе, которой вы меня, кажется, удостаиваете. По ее словам, я – единственный в мире человек, к кому вы питаете самые искренние дружеские чувства.
Молчание.
В конце концов Таррасу все же пришлось обернуться. И, естественно, Климрод просто испепелил его пылающим взглядом своих серых глаз. Но он выдержал его. И тогда произошло непостижимое: глаза отвел Реб.
– Я люблю эту женщину, Джордж. Нет, позвольте мне договорить, прошу вас… я не очень привык к откровенным признаниям. Она сказала вам, сколько времени мы с ней встречаемся?
– Около четырех лет.
Климрод кивнул. Теперь и он смотрел на белую гору.
– Она вам говорила, что хочет выйти за меня замуж и жить вместе со мной?
– Да.
– Мечтает иметь от меня детей?
– Да.
– И вы хотели бы знать причину, заставляющую меня так упорно отказывать ей в этом? Вы, наверное, считаете, что причина тому – безразличие с моей стороны, а скорее всего, чистый эгоизм, ведь моя главная забота – реализовать собственную мечту? Таков ваш ответ, не так ли, Джордж?
– Да.
Климрод немного помолчал, а затем совершенно чужим голосом произнес:
– Она уже четыре раза лежала в психиатрической больнице, Джордж. Я назову вам их адреса, имена врачей, лечивших ее, если вы не верите мне на слово. У нас уже был ребенок, два года назад. И она убила его через полтора месяца после рождения. Задушила. Сиделка находилась в соседней комнате и ничего не слышала, ничего не смогла сделать, несмотря на все предостережения с нашей стороны. После этого она снова лежала в больнице, и когда вышла – врачи считали, что она выздоровела, – сделала себе операцию и теперь никогда не сможет иметь детей. Трижды она пыталась покончить с собой, и теперь ее снова придется положить в больницу, еще раз попытаться… Продолжать дальше?
– Я проверю каждый факт, – ответил Таррас хриплым голосом, поразившись собственной решительности, но уже заранее страдая.
– Сделайте это.
В дверь комнаты постучали. Вошел Диего и застыл на пороге.
– Сейчас, Диего, – мягко сказал Реб, – нам недолго осталось.
Маленький аргентинец вышел. И снова воцарилось молчание. Подавленный, Таррас стоял, опустив голову, а когда поднял ее, увидел, что голова Реба покоится на подушках – веки закрыты, лицо исхудалое, щеки ввалились, он был очень бледен. И совсем неожиданно острейшее чувство жалости, стыда и боли – все вместе – охватило Тарраса, и взгляд его помутился.
– И еще одно, Джордж. Мы с Чармен женаты. Мы поженились 19 января 1951 года б Рино, в Неваде. Можете проверить. Мне даже хочется, чтобы вы проверили – и это, и все остальное… Я хотел бы… – Он остановился, глубоко вздохнул, ничем иным не выдав своих мучительных переживаний: – Джордж, мне хотелось бы еще раз убедиться, что в моей жизни было и другое, не только этот кошмар.
В сущности, еще не приступив к проверкам, которые проводил не без стыда, Таррас был абсолютно уверен, что Реб сказал ему чистую правду.. Все, разумеется, подтвердилось.
В апреле 1955 года Чармен Пейдж – Климрод снова была помещена в больницу, в Швейцарии, как это было в двух предыдущих случаях; о том, что ее положат туда, предупредили за пять недель, после ужасного приступа, случившегося с ней в Каире.
Когда Таррас навестил ее, она его не узнала, не вспомнила имени, забыла все, абсолютно все, даже Реба. Хотя в остальном казалась абсолютно нормальной, рассказывала о подготовке к следующему морскому путешествию на остров Сулавеси и в Новую Зеландию, была весела, игрива и красива до слез.
– 30 ‑
Диего похлопал по голым ягодицам двух мулаток, которых взял с собой в дорогу, чтобы было чем занять ночи, не забыв прихватить также тридцать шесть бутылок лучшего виски. Улыбнувшись и послав незаметный поцелуй пожелтевшей фотографии Бетти Грэббл, кнопкой приколотой к перегородке предыдущим обитателем каюты, он вышел в коридор, постучал в соседнюю дверь и вошел.
Как всегда, он застал Реба за чтением.
– Ты поднимешься?
– Нет.
– Мы, кажется, вот‑вот увидим землю.
– Очень хорошо, – ответил Реб, даже не приподняв головы.
Диего вышел на палубу маленького парохода, забитую шумной, веселой и преимущественно чернокожей толпой, в центре которой несколько импровизированных «оркестров» состязались в гвалте. «Тут даже „В‑29“ пролетит, и того не услышишь, – подумал Диего. Он поднялся по лестнице и подошел к „о Capitao“[47], главному после Бога хозяину судна, оказавшемуся не бразильцем, а ирландцем.
– Что‑нибудь с судном?
– Мы ждем.
Жара стояла адская, палуба горела под ногами, и на поручни облокачиваться надо было с большой, осторожностью. Диего тем не менее облокотился. Наклонился и увидел прямо перед форштевнем настоящую стену высотой почти два метра, которая с той и другой стороны тянулась так далеко, что и конца не видно. Эту серо‑бурую стену, подвижную и изгибающуюся по гребню, венчала золотистая пена, которая перелетала через струи и водовороты и расползалась грязными пятнами, хотя их тут же смывало волной, по густой синеве Атлантического океана.
Завороженный Диего наклонился еще ниже – его безудержно, как пагубная страсть, притягивало все необычное. И эта встреча, эта молчаливая дикая и свирепая схватка Атлантики с самой могучей в мире рекой, испокон века заканчивающаяся ничем, доставляла ему удовольствие.
Подняв голову, он убедился, что поединок не ограничивался столкновением водных стихий. Почти прямо по вертикали над бурой водной стеной небо также было разделено на две части. Со стороны утонувшей в тумане земли оно было затянуто фиолетовыми тучами, надвигающимися сомкнутым фронтом, подобно гвардии, поднявшейся плечом к плечу навстречу атакующим.
Солнце освещало океан, и на гребнях волн играли лучи света.
– А чего мы ждем?
– Этого проклятого лоцмана.
Тот появился как ни в чем не бывало лишь через шесть часов. И только тогда пароход смог войти в гигантское устье Великой Амазонки,
В Белене их встретил Убалду Роша. Сначала он показался Диего донельзя неприятным: больно был мрачен, почти совсем неразговорчив, ни дать, ни взять – «лесной человек, себе на уме», как называл таких Диего. Но очень скоро, убедившись, что Роша так же слепо предан Ребу, как он сам, Диего стал смотреть на него другими глазами, И действительно, с этого момента они довольно неплохо поладили.
У Роши была очень большая лодка, ею управляли трое Гребцов. Он велел им плыть вверх по Амазонке. До Манауса добрались к рассвету 14 мая 1955 года, и в течение всего путешествия Реб Климрод ни на секунду не вставал с койки, которую занял после отплытия из Белена, Когда проплывали мимо Сантарена, Убалду Роша, поддавшись греху словесной невоздержанности, в нескольких скупых словах изложил историю одного начинания и провала Генри Форда: с 1927‑го по 1946 год американский миллиардер вложил примерно двадцать миллионов довоенных долларов в создание каучуковых плантаций на Амазонке, он посадил около четырех миллионов саженцев гевеи, вывезенных из филиппинских лесных угодий Гудиер. Форд заложил даже город и назвал его (совсем скромно) Фордлэндия, с тремя тысячами жителей, школами, церквами, больницами, а также стадионами, теннисными кортами, бассейнами и площадками для гольфа, а также магазинами, которые снабжались спецсамолетами. Но место было выбрано плохое, и когда была сделана новая попытка, уже в другом районе, – а надо учесть, что дерево гевеи только через восемь лет начинает выделять латекс, – человек из Детройта, мечтавший наладить собственное производство резины для автомашин, обнаружил, что его амазонский каучук в виде сырья обходится ему дороже резины, которую ему в виде готовых шин поставляют прямо на дом, при этом не требуя платы за доставку. И обескураженный Форд перепродал за четверть миллиона то, что стоило ему по меньшей мере в сорок раз дороже.
– Золотая сделка. – сказал Диего.
Но он выслушал рассказ Роши с беспокойством, граничащим с тревогой, и оно нарастало по мере того, как текли дни на бесконечной реке. Углубляясь в неизвестный ему мир, Диего впал в угнетенное состояние и снова, то есть восемь лет спустя, пережил чувство отчаяния и трагической покинутости, которое испытал, когда после их совместного бегства из Боготы он смотрел, как Климрод удаляется, уходит вперед, ступив на одинокую дорогу в сто дней и по меньшей мере в две тысячи километров.
В Манаусе он тем не менее настоял, чтобы ему позволили плыть дальше. От Роши он узнал, что лодка должна пройти до Моры (где родился Роша), а затем подняться вверх по Риу‑Бранку.
– Зачем тебе плыть с нами, Диего? Ты должен заняться делами, в которых я на тебя рассчитываю. Так было условлено.
– Но дорога займет не больше двух‑трех недель. Разреши мне плыть с вами. Как можно дальше.
– Согласен. До Каракараи. Но дальше ты не пойдешь, ни в коем случае.
Каракараи.
Для Диего в этом слове звучала какая‑то варварская музыка, но никакого смысла в нем он не улавливал. Диего даже не потрудился взглянуть на карту, чего, кстати, ему никто и не предлагал. Лодка отчалила от Манауса. Они прибыли в Мору, маленькое, ничем не примечательное селение, во всяком случае, с точки зрения Хааса.
Затем поплыли по Риу‑Бранку, темноводной реке, на которой не водилось мошкары, почти не водилось. «Я в настоящих джунглях, – удивлялся Диего. Ему было немного не по себе. – Я, Диегуито Хаас, самый обожаемый из всех (за неимением других) сыновей Мамиты, завсегдатай дворцов, баловень женщин и гроза метрдотелей во всем необъятном мире, наконец‑то проник в кишащий и загадочный Зеленый Ад, и за мной с обоих берегов следят индейцы, наверняка каннибалы, с вожделением облизываясь при виде моих упитанных округлых ягодиц…»