Он перечислял все это, никогда не возвращаясь к уже сказанному, чтобы вспомнить что‑то им забытое. Дело в том, что он не забывал ничего, и все располагалось в его мозгу и его памяти фантастически четко, было фантаста чески классифицировано и фантастически, в любую минуту, с потрясающими быстротой и точностью оказывалось доступным.
В эти часы в темном салоне самолета, где спали все пассажиры, кроме Сеттиньяза и Климрода, адвокат никак не мог определить, чему ему следует больше всего удивляться: потрясающей организации, которую Реб создал, громадности пущенных в оборот средств или же поразительному устройству его интеллекта. Какими бы признаками он ни характеризовался, все это имело одно имя – гений.
За полчаса до посадки «Констелейшн» в Лондоне чья‑то ладонь легла Сеттиньязу на плечо. Он открыл глаза и увидел перед собой стюардессу, которая разносила кофе.
– Мы подлетаем, Дэвид, – сказал Реб. – Хорошо спали.
– Меньше двух часов, – раздраженно ответил Сеттиньяз.
Он выпил чашку отвратительного кофе. Климрод занимал кресло справа от него. Сеттиньяз повернулся и в кресле позади Реба увидел маленького блондина‑аргентинца со странными желтыми глазами; о нем ему было известно лишь, что зовут его Диего Хаас и что Климрод говорил о нем: «В присутствии Диего мы можем говорить свободно». Хаас улыбнулся ему:
– Вы раньше были в Лондоне?
– Да, – сказал Сеттиньяз.
Он чувствовал во рту какую‑то горечь, которая обычно возникает, когда резко прерывают твой короткий сон. Он потер себе руками глаза, затем все лицо и наконец полностью проснулся. Через иллюминатор он увидел берега Корнуолла. Наступил рассвет.
– Уже два часа пополудни по английскому времени, – сказал Реб, заблаговременно отвечая на вопрос, который, хотел задать ему Сеттиньяз.
Сеттиньяз спросил:
– Может, мне приснилась эта ночь? Ведь это вы рассказывали мне о своих делах?
Реб рассмеялся:
– Нет, это был не сон.
– Именно этого я и опасался, – сказал Сеттиньяз.
Его внезапно охватил страх, когда он вспомнил о той громаде, о той лавине дел, которые ему много часов обрисовывал Реб. Он заметил с кислым видом:
– Надеюсь, вы не рассчитываете, что я запомнил все то, о чем вы мне говорили?
– Как только у нас появится свободная минутка, я вновь предоставлю вам списки всех моих дел, и вы сами во всем разберетесь.
– Бухгалтер был бы вам намного полезнее.
– Это называется – встать с левой ноги, – засмеялся Реб. – Нет, мне нужен совсем другой человек, а не бухгалтер. Вы скоро сами в этом убедитесь. Время пришло.
– У вас, конечно, где‑то есть документы? Акты, контракты? Все эти сделки вы же не заключали, лишь пожимая руки сотням мужчин и женщин?
– Документы хранятся в банковских сейфах и у разных адвокатов, услугами которых я пользовался. Вам предстоит все собрать. Дэвид, не волнуйтесь, все будет хорошо.
Внизу под ними расстилались нежные, залитые ярким солнцем пейзажи Англии.
– И я также сказал вам, чем мы намерены заняться в Лондоне: купить одно‑два судна.
– Два судна?
– Два танкера, Дэвид.
– 26 ‑
В Лондоне их ждал человек по фамилии Петридис, Ник Петридис, который считал себя американцем, нью‑йоркцем, но явно был грек по происхождению. Позже Сеттиньяз узнали что именно этот Петридис сыграл свою роль в «восстановлении» Уолл‑Стрит.
Сейчас он довольствовался тем, что сделал доклад в автомобиле, куда они все трое – Климрод, Хаас и он, Сеттиньяз – сели в аэропорту Лондона.
Петридис сказал Климроду:
– Дела обстоят так, как я вам изложил. Я не собираюсь возвращаться к…
– Нет, – возразил Климрод, – именно вернитесь. С самого начала, пожалуйста. Дэвид, послушайте, прошу вас. Вы еще не вошли в курс дела.
– Около шестидесяти судов, – продолжал Петридис, – все торговые. Из них шестнадцать танкеров. Распродажа флота состоится в Лондоне через три дня. Уже сейчас известно, что будут присутствовать все крупнейшие судовладельцы западного мира – Онасис, Ливанос, Ниархос, Голандрис, Даниель Людвиг, Гетте. Норвежцы, англичане, представители американских нефтяных компаний вроде «Галф». Остальных я не называю. Продажа будет происходить по принципу «полюбовно, в пользу предлагающего наибольшую цену» в помещении Министерства морского флота. Покупатель предлагает сумму, указывая ее в запечатанном конверте, у него есть возможность увеличить на десять процентов самую высокую предложенную цену.
– Вы слушаете, Дэвид? – спросил Климрод.
– Да, – раздраженно ответил Сеттиньяз, хотя уже увлекся разговором, даже начиная испытывать что‑то вроде завороженного любопытства. – Я могу задать вопрос?
– Какой угодно, Дэвид.
– Вы намерены участвовать в этой распродаже? Серые глаза Реба лукаво блестели.
– И да, и нет, Дэвид. В торгах буду участвовать не я сам, а подставное лицо.
– И этим лицом буду я, – осенило Сеттиньяза.
– Вы. Если только не откажетесь. Вы прибыли в Лондон не для этого. Я просто пользуюсь вашим присутствием.
– А если бы меня здесь не было?
– На аукцион отправился бы Ник. Впрочем, вам ничто не мешает пойти туда вместе. Ник, продолжайте.
– Теперь о владельцах того флота, который будет распродаваться, – продолжал Ник Петридис. – Эти владельцы – одна семья, англичане по национальности, но румынского происхождения; Мэйджоры – английский вариант их настоящей фамилии Майореску. Надо знать историю их семьи, которую обычной не назовешь. Часть их клана покинула Румынию в 1907 году после крестьянского бунта; она обосновалась в Англии и приняла английское подданство. Остальные Майореску продолжали жить в Бухаресте и Констанце. Тут все усложняется. В августе 1944 года в Румынию вступают русские. В румынских портах стоит более сорока судов, принадлежащих Майореску, то есть признанному главе клана Косташу Майореску и двум его братьям, Иону и Никифору. Они сразу же почувствовали, куда ветер дует, и начали отправлять свои корабли в Лондон, Роттердам, Марсель. Но русские тоже не дремали. Косташу и его братьям запрещают выезд. Им все‑таки удается переправить за границу не только свои последние суда, но и всех Майореску, женщин и детей, еще находящихся на территории Румынии; сами они, как ни в чем не бывало, остаются в качестве заложников, обивая пороги различных учреждений, чтобы тем самым отвлечь внимание Вышинского и румынских коммунистов. Но этот номер не проходит: когда обнаруживают, что у них есть деньги, то Косташа вместе с братьями сажают в тюрьму. Они и сейчас там сидят. Даже неизвестно, в какой именно. Может быть, в Советском Союзе.
Черный «даймлер» приближался к Гайд‑парку. Реб Климрод, казалось, не слушал Петридиса. Он раскрыл на коленях книгу и читал ее, переворачивая страницы с поразительной быстротой. Сеттиньяз прочел название: «Десять дней, которые потрясли мир», Джон Рид.
– Майореску, пардон, лондонская семья Мэйджоров, вот уже шесть лет предпринимают все возможное, чтобы освободить главу клана и его братьев. Бухарест даже не дает себе труда отвечать на запросы. Правда, однажды там заявили: «Доставьте все суда в Черное море, и мы вернемся к этому разговору».
«Даймлер» выехал на Парк‑лейн.
– Информационный бюллетень исчерпан, – сказал Ник Петридис, улыбаясь в свои черные.усы веселого пирата.
«Даймлер» остановился перед отелем «Дорчестер». Реб Климрод спросил с улыбкой:
– А чего вы ждали, Дэвид? Что я сниму номер для всех нас в районе Уайтчепеля? Вы займете свое место в кругу миллиардеров в связи с вашим намерением закупить флот из шестидесяти судов. Вам нужен достойный вас отель.
Они вошли в отель. На имя Дэвида Джеймса. Сеттиньяза и Николаса X. Петридиса, прибывших из Нью‑Йорка, были забронированы два номера «люкс». Ничего для Климрода или даже Хааса (он исчез, испортив всю компанию, в неизвестном направлении). Невозмутимые и не столь уж дряхлые лакеи возникли откуда‑то из стен, словно призраки Оскара Уайльда, и с благоговением подхватили их чемоданы. Сеттиньяз оказался в гостиной своего номера наедине с Климродом, который принялся лицезреть зеленеющую под окнами листву Гайд‑парка. Затем он медленно сказал:
– Впервые я приехал в Лондон в 1937 году. Мне было девять лет. Я очень люблю этот город. Ну, Дэвид, начинайте, задавайте мне ваши вопросы…
– На самом деле вы ведь не намерены покупать все суда, не так ли?
– Конечно, нет. Я еще не могу тягаться с греческими судовладельцами, а ведь все они так или иначе связаны друг с другом, эти двоюродные братья, племянники, дядья, тягаться с Людвигом или Полем Гетти. Пока не могу.
– Какова цель вашего маневра?
– Я вам отвечу позднее. Это не недоверие к вам, просто я еще ни в чем не уверен.
– А какова моя роль?
– Вы действительно попытаетесь приобрести эти суда. От имени одной фирмы, которую я позволил себе назвать «Диана Мэрии компани». Надеюсь, что вы не усматриваете здесь ничего обидного. Когда я создаю новые компании, я испытываю трудности с их названиями. Ник предоставит вам все документы. Теперь о Нике; рекомендую вам держаться с ним осторожнее. Ему известно, что я провел несколько операций с недвижимостью на Уолл‑Стрит, но он знает далеко не все. Он и понятия не имеет, чем я могу заниматься в других местах. Я даже думаю, что он принимает меня за представителя кого‑то или какой‑то группы, почему бы и не мафии, с которой вы связываете меня. Мне хотелось, чтобы он пребывал в подобном мнении. Отныне вы знаете в сто раз больше из того, чего он не знает, и настанет день, когда соотношение станет миллион к одному, в вашу, конечно, пользу. По своему положению, Дэвид, вы выше его, и вы будете подниматься все выше.
– Должен ли я за ним шпионить? – язвительно осведомился Сеттиньяз.
Серые глаза Реба были непроницаемы:
– Почему бы и нет, Дэвид? Я вовсе не питаю и не буду питать к Нику Петридису или любому другому того доверия, которое я могу и буду питать к вам. Так уж мир устроен.
– Вы живете в довольно‑таки холодном мире. Воцарилась тишина. Потом, покачав головой, Реб сказал:
– Может быть, у меня никогда не было другого выбора. Или, может, я таким родился.
И вдруг он улыбнулся:
– А если мы поговорим о том, что привело нас в Лондон?
– Итак, мне предстоит подать наше предложение в запечатанном конверте?
– Совершенно верно. Если только вы не предоставите Нику полную свободу действий. Скажу еще раз: я обратился к вам с просьбой сопровождать меня не для того, чтобы вы служили подставным лицом. Впрочем, этого от вас я не потребую никогда.
Тогда зачем вы меня пригласили? Следить за Петридисом?
– Это могло быть одной из причин. Но не главной. В отеле «Альгонкин» я сделал вам предложение. Если вы его примете, на что я надеюсь, хотя вы еще не ответили, вы будете единственным человеком на свете, которому будет известно все или почти все о моих делах, даже больше, чем когда‑либо смогут узнать Джордж Таррас или Диего Хаас. Такова истинная причина вашего приезда в Лондон, Дэвид. В будущем, по‑прежнему учитывая вероятность того, что вы согласитесь, вам придется всегда держаться не на виду, почти в тени. Я знаю, что это соответствует вашему характеру, вашим вкусам, вашим достоинствам – они бесконечно выше, чем вы сами предполагаете. Но я очень бы желал, чтобы хоть раз вы оказались в первой шеренге, на передовой. Полагаю, Дэвид, что я все изложил ясно.
Он улыбался той необыкновенно теплой улыбкой, которую Сеттиньяз уже однажды наблюдал.
Дэвид сел в кресло. Он снова чувствовал себя потерянным, жалким человеком, которого уносит поток, и в то же время был весь охвачен каким‑то странным возбуждением, которое вот‑вот могло вызвать у него на глазах слезы, порождая ощущение крайней неловкости. Он не привык к подобным излияниям чувств.
Наконец он спросил:
– Вы ждете от меня ответа немедленно?
– Конечно, нет. К чему спешить. Я могу ждать сколько нужно.
Вновь наступило молчание. Сеттиньяз спросил:
– И что же намереваетесь делать вы, пока я буду притворяться, будто хочу действительно купить эти суда?
– Я уеду с Диего.
– По другим делам или по этому же?
– По этому. – Он расхохотался. – Но и другим тоже. Я очень люблю сразу заниматься несколькими делами.
– Понимаю, что мой вопрос страшно наивен, но я все же его задам: то, что вы собираетесь предпринять, что вы, несомненно, уже предприняли, является законным или нет?
– Совершенно законным. И мне неведомо, выгорит мое дело или нет. Эта операция… весьма своеобразная. Но она не противозаконна и не аморальна.
Опять стало тихо. Дэвид Сеттиньяз смотрел на Климрода, не понимая, какие же чувства он испытывает.
– Вы, конечно, уверены, что я приму ваше предложение, не так ли?
– Почти, – ответил Климрод, одаривая его сияющей улыбкой.
– Черт бы вас побрал, – воскликнул Сеттиньяз по‑французски, – иногда вы меня раздражаете, просто до бешенства! Ну хорошо, и каковы же должны быть мои высшие ставки на этих торгах?
– Один фунт и шесть пенсов. За каждое судно, разумеется.
В его серых расширившихся глазах под длинными темными ресницами – так по крайней мере показалось Сеттиньязу – промелькнуло что‑то бесовское. Но и веселое.
– 27 ‑
Была уже ночь, когда Реб Климрод и Диего Хаас в тот же день вышли из самолета в аэропорту Парижа.
Как и условились, они тут же расстались; Реб не сказал, куда идет, а Диего отправился туда, куда ему велел Реб. Он приехал в отель «Георг V». Там он потребовал доложить о себе и очень скоро оказался в обществе двух созданий женского пола, вероятно, француженок весьма легкого нрава.
– Ну что ты еще придумал, негодяй, – спросил у Диего мужчина, сидевший между двумя созданиями.
– Бойтесь блондинки, – ответил Диего тоже по‑испански. – Это переодетый мужчина.
В глазах собеседника появилась тревога:
– Ты в этом уверен?
– Нет, я сказал это шутки ради, – ответил Диего, целуя блондинку в губы.
– Здравствуй, дядюшка Освальдо. Как поживает Мамита?
– Твоя мать, говоря иначе, моя сестра, обезумела от горя, гнева, отчаяния и стыда. Она считала, что тебя уже несколько недель нет в живых, пока ты не соизволил прислать из Квебека открытку.
– Из Монреаля, – уточнил Диего приглушенным голосом (он с головой ушел под юбки блондинки, чтобы быть готовым ко всяким неожиданностям).
– Что ты делал в Канаде? Там же одни медведи и снега.
– Дела, – сказал, успокоившись, Диего (блондинка оказалась женщиной). – Кстати, о делах. Вы устроили мне это свидание завтра утром?
– Claro que si[42], – ответил дядя Освальдо.
Это был мужчина лет пятидесяти, у которого был тот же нос с горбинкой, те же глаза и даже тот же рот, что у старшей сестры, но те же самые черты, которые у Мамиты дышали непреклонной и решительной волей, на лице дяди Освальдо с годами смягчились. Хотя он и был очень богат, – правда, свое состояние он не заработал, а получил по наследству, – дядя Освальдо, по мнению Диего, был еще и почти умным человеком. Он не отрываясь смотрел на племянника и пыжился вовсю, стремясь казаться властным:
– На кой черт тебе понадобились все эти диковинные штуки?
Диего улыбнулся, в его глазах словно горели два солнца:
– Разве я вас спрашиваю, что вы собираетесь делать с этими сеньоритами? Когда вы приехали в Париж?
– Позавчера, – ответил дядюшка Освальдо.
– Вы ее видели перед отъездом из Буэнос‑Айреса?
– Мамиту?
– Нет, – терпеливо возразил Диего. – Не Мамиту. Ее.
В данном случае речь шла о Еве Дуарте, более известной под именем Евы Перон, которую дядя Освальдо много лет назад устроил журналисткой на Радио Бельграно; он владел частью его акций.
– Да, – сказал дядя Освальдо. – Я встречался с ней. Я передал ей все, о чем ты меня просил, и она ответила согласием.
– Если учесть, сколько вы ей отваливаете на ее паршивые так называемые социальные проекты, то вряд ли она могла вам отказать. А письмо? Олух его подписал?
– Диего, не забывай, что ты говоришь о нашем любимом президенте и о самой восхитительной женщине нашего века.
– Пошел он в ж…, – сказал Диего, уткнувшись носом в корсаж блондинки.
– Он подписал. Но если бы твоя матушка знала, что я тебе помогаю, что я вообще с тобой разговариваю, она выцарапала бы мне глаза.
Голова Диего – и все остальное – пробилась наконец‑то сквозь заслон из шелестящих кружев. Снова послышался его приглушенный голос:
– А если бы моя тетя Мерседес знала, что вы делаете с этой брюнеткой, она выцарапала бы вам еще кое‑что.
Он встретился с Ребом Климродом на следующий день, в полдень.
Тот самолет, в который они с Ребом сели в полдень 29 декабря 1950 года, доставил их в Копенгаген, а оттуда – после короткой остановки – в Хельсинки. Их аргентинские паспорта вызвали лишь улыбки: ведь не каждый день встретишь аргентинцев на севере Европы.
Диего хорошо помнит, что он ужасно зяб во время переезда в отель, который был похож на белый собор с зеленоватыми куполами. Потом ему уже некогда было думать о себе, он лишь исполнял то, что делал или приказывал ему делать Реб.
Ибо в Хельсинки, вероятно, в результате отлично, до мельчайших деталей продуманного плана, их ожидало трое. Первого звали Харлан, ему было около семидесяти лет, и он оказался ирландцем; второй был русский – очевидно, высокопоставленный чиновник – с бледными, совершенно ледяными глазами и звался Федоровым; третий, кого Диего видел впервые, был Джордж Таррас.
– Вы раздеваетесь догола и хлещете себя, – сказал Джордж Таррас.
Он громко расхохотался, увидев изумленную физиономию маленького аргентинца.
– Вы что, никогда не парились в сауне?
– У нас в Аргентине, – сказал Диего, – сауна есть у каждой коровы. Им достаточно греться на солнце.
Раздевшись, он вошел в кабину. Сухой жар заставил его пошатнуться. Сев на скамью, он подумал: «Если добавить немножко масла, соли, перца, потом гарнир, то через три минуты я буду готов. Надеюсь, этим типам нравится мясо с кровью». Он пристально поглядел на своего спутника:
– Вы американец?
– Да, – с улыбкой ответил Таррас. – Вы ведь ничего не понимаете в том, чем сейчас занят Реб, не так ли?
– Я никогда ничего не понимаю в том, что делает Реб, никогда. А хлестать себя надо этими штуками?
– Это березовые ветки. Валяйте, не бойтесь. Могу я называть вас Диего? Реб мне о вас рассказывал.
Диего выжидал. Еще не родился и вряд ли когда родится человек, способный задавать ему вопросы или заставить что‑либо рассказать о Ребе. Диего ушел в себя.
– Не волнуйтесь. – сказал Таррас, – я ни о чем спрашивать не буду, Наоборот, Реб просил меня посвятить вас в курс дела, пока он ведет переговоры с Харланом и русским. Вам известно, кто такой Харлан?
– Ничего мне неизвестно, – ответил Диего. – Ничегошеньки. Я подлинное чудо неведения.
– Харлан, как бы сказать, профессиональный революционер, В частности, он был в Ирландской Республиканской Армии вместе с человеком по фамилии Лазарус… или, смотря по обстоятельствам, О’Си. Вам знакомы эти фамилии?
– Нет, – сказал Диего. – Никого я не знаю.
– Но Харлан делал революцию не только в Ирландии. Итак, он был очень близок с неким Ульяновым, более известным под именем Ленина. Вы когда‑нибудь слышали о Ленине?
– Ха‑ха! – заметил Диего.
– Харлан тоже один из моих старых друзей. Это чистое совпадение. Я свел Харлана с Ребом, а Харлан даст Ребу возможность попытаться провести задуманную Ребом операцию, на которую я не поставил бы… – Таррас прервался для того, чтобы энергично похлестать Диего по груди и плечам, – да не бойтесь вы веника, старина.., на которую я не поставил бы даже десяти центов. Диего, вам известно, чего хочет добиться Реб?
– Нет.
– Вам это прекрасно известно. Реб хочет приобрести шестнадцать танкеров из флота Мэйджора, или Майореску. Если он пойдет обычным путем – путем покупки их на аукционе в Лондоне, – он ничего не получит. Даже если бы сейчас у него были миллионы свободных долларов – а их нет, – любой из этих греков, или Людвиг, или Гетти, норвежская или британская группа обошли бы его – ставлю десять против ста – на аукционе. У него нет никакого шанса.
– Что? – спросил Диего, окончательно решив вообще рта не раскрывать. Он был в таком состоянии, что спроси его, мужчина он или женщина, то задумался бы над ответом.
– Реб пытался приобрести танкеры. От его имени я в последние месяцы объездил весь мир. Было время, сразу после войны, когда танкер можно было купить по цене «роллс‑ройса». Он стоил дешевле потраченного на его постройку металла. Поэтому греки, Людвиг и прочие закупили сотни танкеров. Эти времена миновали, мой юный Диего. Сегодня единственный путь заполучить танкер – это его построить. Реб попробовал и это. Я ездил в Швецию, Норвегию и Германию, побывал на верфях. Дело не пошло, они отказали. И знаете, почему?
– Нет, не знаю, – ответил Диего.
– Потому что раньше нас там побывали греки. Например, верфь «Блем и Ховальдверк» в Киле работает на Онасиса. Потому что постройка танкера представляет собой долгосрочное вложение капитала, чего Реб сейчас не может себе позволить. Ведь ни один банк не согласится ссудить Реба деньгами. Банкиры с охотой дали бы ему десятки миллионов долларов, но не под танкеры. По мнению банкиров, слишком велик риск. Диего, запомните одно: банкир дает вам деньги лишь тогда, когда вы не нуждаетесь в них. Если вам действительно нужны деньги, значит, вы в отчаянном положении. А если вы в отчаянном положении, то банкиру вы не интересны. Если только речь не идет о национализированном банке. Ладно, Диего, мне очень хотелось, чтобы вы меня попарили, но, пожалуйста, возьмите веник за ручку, а не за листья.
– Извините меня, – нежно ответил Диего.
– Реб думает, что миру скоро потребуется много танкеров. Особенно Европе. Сейчас она потребляет семьдесят миллионов тонн нефти в год. Реб считает, что потребление возрастет, цена на нефть поднимется, а значит, увеличится стоимость перевозки нефти. Вы мне скажете… нет, откровенно говоря, ничего особенного вы мне не скажете… вы мне скажете, что не один Реб так думает, что так считают и нефтяные компании. Вы спросите меня – я читаю этот вопрос в ваших желтых глазах, сквозь туман и пар, да, да, вас явно гложет любопытство, – вы спросите меня, почему сами нефтяные компании не строят себе танкерный флот – они ведь знают, что такой флот им необходим, – а предпочитают помогать развитию частных танкерных флотов. Вы меня спрашиваете об этом, Диего?
– Ни за что.
– А я вам отвечу, сказав, что нефтяные компании предпочитают перекладывать эту заботу на греков, норвежцев, на кого угодно, так как вкладывать капитал в танкерный флот все‑таки тоже рискованно, нет ничего более дорогостоящего, чем корабль, простаивающий у причала, и потому, что сами эти компании вовлечены в огромные инвестиционные программы в сфере разведки и очистки нефти. Нефтеперерабатывающий завод, дорогой мой Диего, сейчас стоит пяти танкеров Т‑2. Вы, разумеется, знаете, что такое Т‑2?
– Это танкеры, у которых с обоих бортов подпорки.
– Это судно водоизмещением в шестнадцать тысяч тонн, такие же во время войны использовались военно‑морским флотом Соединенных Штатов. Перестаньте меня хлестать, пожалуйста. Мы сейчас пойдем поваляться в снегу.
– Н‑е‑е‑е‑т! – заорал охваченный ужасом Диего.
Но делать было нечего: появились два огромных финна, подхватили Диего на руки и молниеносно, остервенело выбросили из бани в ледяной снег.
– Завтра в Москве, – усмехнулся Таррас, который уже сидел на снегу голым задом, – вы, мой дорогой, не почувствуете никакой разницы в климате.
– 16 ноября 1917 года, – сказал Харлан, – на Загородном проспекте около семи часов вечера я наблюдал шествие двух тысяч красногвардейцев, распевавших «Марсельезу». Их кроваво‑красные знамена реяли на черном ветру в ледяной ночи.
– Прекрасно, – сказал Реб Климрод.
Харлан посмотрел на него пристально, суровым взглядом:
– Вы читали книгу Рида «Десять дней, которые потрясли мир»?
– Нет, – ответил Реб.
Харлан негодующе затряс головой:
– Если бы вы ответили мне «да», клянусь, я бросил бы вас здесь вместе с вашей идиотской затеей.
– Я благополучно этого избежал, – с полнейшим благодушием сказал Реб.
– Джон Рид был просто дилетантом, хвастуном. И к тому же американцем! Что он мог понять? И подумать, они похоронили его в Кремлевской стене! А все потому, что этот идиот подхватил тиф! Заболей он свинкой, умер бы в собственной постели в Ферпос Фэлпз Миннесота, благословляя свои акции «Дженерл моторс». По сравнению с тем, что сделал я!
Федоров, шедший в нескольких шагах сзади, улыбался в пустоту. Он не сводил своего холодного взгляда с Климрода и Диего Хааса, словно опасаясь, как бы они внезапно не растворились в воздухе. А чуть в отдалении за ними следовали трое мужчин, напустив притворно равнодушный вид, сразу выдающий полицейских, которые ведут слежку. Группа шла по улице Горького в Москве. Два часа назад «Ильюшин», скопированный с американского Д.С.4, прибывший из Хельсинки, приземлился на московской земле. Стоял колючий, но приятный морозец, лежал снег, в голубом небе сверкали пестрые купола Василия Блаженного. Благообразная очередь тянулась к мавзолею Ленина. Харлан шагал размашисто, таща за собой всю группу, и на ходу рассказывал:
– Я познакомился с Иосифом[43], когда он еще возглавлял комиссариат по делам национальностей в Петрограде. До этого был соредактором «Правды» вместе со Львом Каменевым. Вы знали Льва?
– Совсем не знал, – ответил Реб.
Медленно подъехали две черные «Победы». Харлан продолжал сыпать воспоминаниями. Обе машины остановились у тротуара, из них вышли шоферы и распахнули дверцы. И сразу же к ним подошли люди из КГБ, Комитета государственной безопасности. «О, Мамита, – подумал Диего, – если бы ты видела своего сына среди красных!» Харлан с Федоровым сели в головную машину, Диего с Климродом расположились во второй. Окна были прикрыты занавесками. Диего прошептал по‑испански: «Выберемся ли мы из этой страны, Реб?» Он хотел еще что‑то сказать, когда встретился взглядом с сидевшим в машине полицейским. «Говори по‑английски», – сказал Реб.
Ехали минут пятнадцать – двадцать, очень медленно. Первая остановка и первая проверка были в воротах. Потом проехали всего несколько десятков метров. На этот раз появился Федоров, приглашая их выйти из машины на не быстром, но правильном английском. Подняв голову, Диего увидел, что они оказались в просторном внутреннем дворе огромного здания: от всего вокруг веяло холодом, и почти повсюду стояли часовые в штатском, Снова проверка, на сей раз в фойе, откуда вела широкая лестница. Тут начался разговор, которого Диего понять не мог: его начали по‑русски Федоров и Харлан, а продолжился он по‑польски с участием Реба.
Реб сказал:
– Диего, нам разрешили подняться к министру. Оставайся здесь и жди.
– Не задерживайся.
Дрожа от страха, Диего смотрел, как Реб, Харлан и Федоров ушли в сопровождении мужчины. Они вступили на лестницу и пропали из виду, Диего наконец сел на стул, который ему предложили, и единственный раз, когда он захотел встать немного размяться, ему ясно дали понять, что лучше оставаться на своем месте.
Наверное, через час наверху возникла какая‑то суматоха, все с явной нервозностью забегали. На верхней площадке появился полный мужчина в очках и сошел вниз. Не успел он поравняться с Хаасом, как между аргентинцем и неизвестным встали трое. Мужчина прошел, бросив быстрый взгляд в его сторону, и вышел в окружении оцепеневших людей. Он сел в большую машину и уехал.
Прошло еще два часа, и Диего уже представлял себя в Сибири с ядрами на ногах или с выжженными каленым железом глазами, как у Михаила Строгова. Больше всего его беспокоил поддельный паспорт Реба, который он сам ему изготовил.
…Но наконец‑то появились Реб, Харлан и Федоров. Лицо Реба выражало невозмутимое спокойствие. Он сразу же велел Диего:
– Ничего не говори, молчи.
На улице стемнело, и зажглись очень редкие огни Москвы. Настал момент, когда Диего оказался с Ребом наедине в одном из номеров гостиницы «Метрополь». Диего хотел было заговорить…
– Не время, – сказал Реб. – Молчи.
Они провели вечер с Харланом и Федоровым; оба пили не закусывая, и казалось, что ничуть не пьянеют. Поужинали на улице Горького, в ресторане «Арагви». Потом вернулись в «Метрополь».
– Расскажи мне о твоем дяде Освальдо и о его поместьях в Аргентине, – попросил Реб.
Это означало: и помалкивай обо всем другом.
На следующий день продолжалась все та же комедия: машины с опущенными занавесками, эскорт, бесконечные ожидания Диего Хааса по утрам и после полудня, тогда как Реб Климрод и Харлан, неотлучно сопровождаемые Федоровым, казалось, обошли одно за другим все московские министерства…
Завтра наступило 31 декабря. Вечером они сели в самолет, вылетающий в Хельсинки. И лишь в финской столице, шагая в недосягаемости от нескромных ушей по просторной площади Раутатиори, запруженной трамваями, Реб Климрод с улыбкой сказал:
– Ты ничего не понял?