Погибли, уничтожая немецкую
Танковую переправу, 9 января 1943 года.
И вдруг он понял: это отец его – Тимофей Птахин… Пташка, шевеля дрожащими губами, перечитал надпись. Об отце так много говорила ему Власьевна, все о нем постоянно вспоминают, а он лежит вот здесь, под этим холмом, со своими товарищами. Если бы он мог, он бы, конечно, поднялся и посмотрел, что делается теперь тут в степи, и тоже стал бы работать, как Полыхаев или как дядя Федя. Но он не может этого сделать, и вот это и есть смерть.
Пташка растерянно посмотрел на дядю Федю.
– Здесь война была? – спросил он.
– Да, битва за Сталинград! – с какой‑то суровой строгостью в голосе сказал дядя Федя. – Если бы твой отец со своими товарищами не уничтожил переправу, танки с ходу ворвались бы на наши позиции – погибло бы много людей! Вот какие дела…
– А вы? – тревожно спросил Пташка. – Тоже погибли бы?
Дядя Федя едва заметно улыбнулся.
– Я на другом участке был, – ответил он мягко. – Но если бы тогда отдали Сталинград, то и мне пришлось бы туго. И не только мне: многим людям на земле пришлось бы от этого плохо.
Он замолчал. И оба долго, безмолвно смотрели на могилу, на чуть повянувшие цветы у деревянного обелиска.
– Какие хорошие цветки! – сказал Пташка. – Только бы не завяли!
– Да, – рассеянно подтвердил дядя Федя, – это сестра твоя посадила.
– Настя? – воскликнул Пташка. – Она тоже была здесь?
– Была. Вот эти цветы мы с ней привозили, – тихо сказал дядя Федя.
Пташка уловил в его тоне что‑то задумчивое, почти нежное, и невольно подумал, что Настя и дядя Федя, должно быть, очень близкие друг другу люди.
– Она взяла с меня слово, – продолжал дядя Федя: – каждый раз, как поеду здесь по дороге, подниматься к могиле и поливать цветки. Вот, пойдем‑ка!
Они спустились по склону туда, где в осоке блестела еле заметная речка. В кустике на берегу оказалось спрятанным резиновое ведро, сделанное из куска автомобильной камеры. Дядя Федя зачерпнул в него воды, и они вместе, стараясь не разлить, понесли ее к степной могиле и полили цветы.
Возвращаясь затем через степь к машине, они оба – и Пташка и дядя Федя – чувствовали, что их связывает теперь друг с другом что‑то такое, что трудно выразить словами, но что, вероятно, останется между ними надолго, может быть на всю их жизнь.
УКРОТИТЕЛЬНИЦА МОЛНИЙ
Наконец показались впереди крутые, холмистые берега Дона. Машина въехала в поселок, покатилась мимо небольших одинаковых домиков, свернула в аллею молоденьких белостволых тополей и выехала на взрытую неровную дорогу, запруженную грузовиками. Запахло бензином; в воздухе стояла пыль; вдоль дороги громоздились неуютные строительные здания, деревянные вышки, краны. Во всех направлениях тянулись столбы с толстыми, как канаты, проводами.
Полуторка переехала через железнодорожную ветку и остановилась у новых деревянных ворот.
Дядя Федя выскочил из кабины и махнул Пташке рукой, чтобы следовал за ним.
В воротах, их остановил вахтер, но дядя Федя показал ему какую‑то книжечку и, положив Пташке руку на плечо, сказал:
– Со мной.
Они прошли мимо высокого крана, переносившего над землей охапки железных прутьев.
– Мы куда? – спросил Пташка.
– А вот сейчас увидишь, – сказал дядя Федя.
У невысокого деревянного навеса он остановился. На груде железа стоял человек, по виду почти подросток, в брезентовой жесткой куртке и негнущихся брюках. Он держал в одной руке фанерный щиток с окошечком, а в другой – небольшой черенок, вроде простой стамески, но с развилкой на конце.
Вот быстрым движением руки он вставил в развилку железный стерженек величиной с карандаш и только поднес его к железному пруту, как этот карандаш мгновенно превратился в молнию.
Молния ослепительно засверкала в руке человека и, наткнувшись на железо, зашипела, рассыпая огненные искры.
Но с тем спокойствием, которое, должно быть, свойственно только укротителям молний, человек легко отвел огонь от железа, и молния сразу потухла и перестала шипеть. Человек снова сделал легкое движение рукой, и молния, мягко шурша, как бы полилась молочно‑огненной струей на прутья, сращивая их на стыках.
– Настя! – позвал дядя Федя.
Укротитель молний, так поразивший Пташку, снял с руки брезентовую рукавицу, откинул с лица щиток, и Пташка увидел знакомое родное лицо сестры.
– Настя! – Он бросился к ней.
– Ты как сюда попал? – удивленно и радостно спросила она, схватив его в охапку, тормоша и целуя его в голову как всегда делала в детстве.
– Меня дядя Федя привез, – сказал Пташка.
И только сейчас, оглянувшись, она заметила дядю Федю.
– Ну, спасибо! – сказала она.
Лицо ее вспыхнуло. Она смущенно поправила прядь волос, выбившуюся на влажный лоб.
– Еле доставил, – улыбаясь, сказал дядя Федя. – Удрать от меня хотел!
– Удрать хотел? – недоверчиво спросила она, снова обхватив Пташку и прижимая его к себе.
И все время, пока Пташка рассказывал про дорогу, про Власьевну, про школу, она не отпускала его.
– Настя, – сказал Пташка, – а ты совсем даже огня не боишься? Это настоящий огонь или нет?
– Конечно, настоящий. Видишь, я им каркасы свариваю для облицовочных щитов – ими плотину покрывать будут. Понял? Ну да потом разберешься!
– Так ты уж отведи его домой, – попросила она дядю Федю, гладя Пташку по волосам. – Я сегодня до пяти работаю.
Простившись с ними, она опять вставила в держатель новый электрод, прикрыла лицо щитком, и белая молния вспыхнула снова в ее проворных руках.
МАЛЬЧИК С МОРСКОГО ДНА
Настя жила на Пристанской улице.
Хотя улица называлась Пристанской, но пристани здесь еще не было. Не было и воды. Домики стояли в ряд вдоль некрасивой, изрытой лощины. Впрочем кое‑где уже были вбиты деревянные сваи будущих причалов. За сваями шла насыпь железнодорожного пути. По нему то и дело передвигались составы со строительными грузами. Эта дорога шла по дну будущего моря: она была временная.
Тут вообще было много временного, созданного только на период стройки: деревянные столбы с проводами, бараки, проволочный забор, бетонные заводы…
Но зато дома были не временные. Они строились прочно, красиво и были выкрашены в разнообразные тона: то в фисташковый, то в золотисто‑солнечный. Только крыши у всех домов одинаковые – черепичные. И одинаковые застекленные террасы с крылечками.
Возле домов росли деревья – молодые акации, липы, тополя. Редкая их листва еще совсем не давала тени. Эти деревья сами нуждались еще в защите от строительной пыли и знойных степных ветров. Но все понимали, что пройдет еще несколько лет – и деревья окрепнут, раскинут ветви, и под широкой их сенью будет много свежести и прохлады.
Когда дядя Федя с Пташкой вошли во двор, там никого не было, кроме смуглого мальчугана, похожего на галчонка. Вооружась саблей, выструганной из палки, он воинственно рубил крапиву, росшую у низенького забора.
– Послушай, Сева, – крикнул ему дядя Федя, – дома кто есть?
– Мама ушла, а я Вовку караулю: он спит, – ответил мальчик, перестав махать саблей и поправляя свои короткие штаны на лямках. – А вы к нам?
– Вот что… – Дядя Федя слегка подтолкнул Пташку вперед. – Этот мальчик – брат тети Насти. Он теперь с ней будет жить. Мама придет – скажешь. Понял?
Сева, кивнул головой и молча уставился на Пташку.
– Ну, я пойду, – сказал дядя Федя Пташке, – у меня дела много, а вечером увидимся. Я рядом живу.
– Знаю, ты откуда приехал, – сказал мальчик, когда они остались одни. – Спорим, знаю. Нам тетя Настя про тебя говорила. Ты с Волги, правда ведь?
– Правда, – сказал Пташка, кладя свои узелки на крыльцо.
– А зовут тебя Митя. Что – угадал?
– Угадал. Только меня все больше Пташкой зовут.
– Пташкой? – удивился мальчик. – Как же так – Пташкой? Ведь пташка – птица, а ты человек.
– Ну и что же! На самом деле я человек, а зовут меня Пташка. Меня еще и Митей зовут, только редко.
Сева казался озадаченным.
– А у нас, – сказал он, подумав, – тоже есть один дяденька, почтальоном работает, его зовут Зеленый, а на самом деле он совсем даже и не зеленый, а такой же, как все люди, и лицо у него красное – вот как этот кирпич.
С минуту оба молчали.
– А мы сюда тоже недавно переехали, – сказал Сева. – Мы раньше вон там жили, в пойме… – Он неопределенно махнул рукой. – Там уж больше никто не будет жить, там ведь морское дно теперь.
– Морское дно? – удивился Пташка. – Так ты разве с морского дна? Как же вы там жили?
– Вот чудак! Ты думаешь, мы там под водой жили? – усмехнулся Сева. – Там такая же степь и есть. Только теперь там морское дно будет. Оттуда и все хутора переехали.
– И вы переехали?
– Переехали.
– И все дома, и огороды, и яблони? – спросил Пташка.
– Все переехало, спорим! – настаивал Сева. – Даже виноградники и те выкопали и туда вон перенесли, на взгорье.
– Там они высохнут, – сказал Пташка.
– Так к ним море подведут. Вот чудак! Спорим!
Позади Пташки послышался какой‑то шорох. Он оглянулся и увидел перебирающегося через порог террасы заспанного толстого карапуза, в короткой ночной рубашке. Несмотря на свою полноту, он был так похож на Севу, что сразу было ясно: это его брат.
– Что ж, я чихаю, чихаю, а «будь здоров, Вова» никто не говорит! – обиженно заявил малыш, надувая губы и готовясь заплакать.
– Будь здоров, Вова! – быстро крикнул Сева и, подбежав к своему братишке, стал вытирать ему нос концом рубашки.
Увидев Пташку, Вова насупился, замолчал и, отдуваясь, двинулся было обратно, за порог.
Но Сева остановил его:
– Не бойся. Скажи мальчику, как тебя зовут.
Вова еще раз внимательно посмотрел на Пташку и, сделав очень важное лицо, довольно разборчиво процедил:
– Вова Дмитриевич Стафеев.
– Видел? – гордо спросил Сева. – Он у нас частушки петь умеет. Спорим!
Но частушки петь Вова так и не стал – очевидно, у него не было настроения.
Все вместе они пошли в дом – сначала в спальню, где в углу стояла Бовина кроватка с белой веревочной сеткой. Тут Сева надел на братика лифчик и штаны. Вова был еще такой маленький, что носил лифчик.
Потом Сева стал показывать Пташке все самое удивительное, что у них было.
Он достал из угла за шкафом охотничье ружье с двумя похожими на сучки курками; приложившись, прицелился в синевшее за окном небо и осторожно поставил ружье обратно.
– Настоящее, – сказал он. – Спорим!
Но спорить тут было нечего: Пташка и сам видел, что настоящее.
– А я папе скажу, что вы ружье трогали! – вдруг ехидно пропел Вова.
– Скажи только – я тебя возьму и застрелю! – пообещал Сева. – Скажешь? – грозно спросил он, делая вид, что опять берется за ружье.
– А вот и не застрелишь! – Вова засмеялся и побежал прятаться за кровать.
Но старший брат больше не обращал на него внимания.
Он повел Пташку в ванную и выдвинул из угла небольшой Продолговатый ящик. В нем были уложены разные молотки, клещи, гаечные ключи, плоскогубцы и даже крошечные слесарные тиски.
– Видел? – гордо сказал Сева. – Папа мне все разрешает брать. Только, говорит, на место клади.
Он задвинул обратно ящик и повел Пташку в небольшую комнату, соседнюю по коридору.
Тут все было тщательно прибрано. Узкая, кровать покрыта белым, как только что выпавший снег, покрывалом. На тумбочке с кружевной салфеткой в синей граненой вазе стояли свежие цветы. В углу – крошечный столик с аккуратной стопкой книг. Над ним на стене – большой лист белой бумаги с надписью, как на плакате:
ГОВОРИ ПРАВИЛЬНО!
– Это тети Настина комната, – сказал Сева. – Вот тут ты будешь жить, правда?
Пташка с удивлением рассматривал комнату. Все вещи были ему еще незнакомы. Только маленькая рамка из речных ракушек была ему давно и хорошо известна. Он взял ее со стола и увидел на вложенной в рамку фотографии тетю Власьевну в белом платке и стриженого мальчика в длинных штанах с большой бляхой на ремне. Этот мальчик был он сам – Пташка.
– Смотри‑ка, чего тут написано! – воскликнул Сева, указывая на большой лист.
Пташка увидел под надписью «Говори правильно!» длинным столбиком написанные слова:
Киломéтр, а не килóметр.
Слýчай, а не случáй.
Срéдства, а не средствá.
Навéрх, а не нáверх.
Звонúт, а не звóнит… –
прочел он.
Столбик был довольно длинный. Внизу синим карандашом и совсем другим почерком было написано:
инженéры, а не инженерá.
– Это для чего тут? – спросил Сева.
– Это она за чистоту языка борется, – сказал Пташка.
А Вовка, должно быть, не понял, в чем дело.
– Языка? – удивился он. – А я его никогда не мою. Я, когда умываюсь, только руки мою да лицо. А язык у меня и так чистый. Вот посмотри!
И он высунул, как только мог сильнее, свой язык.
Язык у него был действительно чистым, розовым и влажным.
С крыльца послышались шаги.
– Мама идет, – сказал Сева.
Все разом побежали на террасу.
– К нам мальчик приехал! – закричал Вова.
Молодая румяная женщина, с такими же, как у Севы, темными глазами, поставила на стул корзинку, из которой торчали зеленые султаны укропа, и, схватив Вову подмышки, приподняла его, поцеловала и опять поставила на пол.
– Вот и хорошо! – сказала она, глядя на Пташку. – Только что же гость у вас в кепке ходит? Вы бы ему раздеться предложили, умыться с дороги. Сейчас кушать будем, только молоко вскипятим. Сева, поди растопи плиту… Господи! – воскликнула она, опять наклоняясь к Вове. – Лифчик‑то на левую сторону надели!
Немного погодя Пташка, умывшись и чувствуя себя свежим и чистым, сидел вместе со всеми за столом.
Глафира Алексеевна (так звали Севину маму) расспросила Пташку, как он доехал, и дала всем по полной тарелке ячневой каши с молоком.
– Ешьте, – сказала она, – да отцу надо снести покушать.
– Мы вместе пойдем, – сказал Сева. – Пойдешь? – обратился он к Пташке.
КАК ДЕЛАЮТСЯ МОРЯ
И вот они идут по широкому степному склону к реке.
– Мой папа знаешь кто? – с гордостью спрашивает Сева.
– Кто?
– Спорим, не угадаешь! Он дамбы водой намывает.
– Дамбы?
– Ну да, дамбы. Неужели не знаешь? Это вроде морских берегов. Ведь когда море делают, сначала же надо сделать ему берега!
– Здесь тоже море будет?
– Ну да! Вот где мы идем, тут оно и будет. По морскому дну идем! – преспокойно сказал Сева. – Здесь тебе скоро с головкой будет. Рыбы тут станут жить. Вот в этой яме, может быть, сом поселится со своими сомятами.
– Врешь ты все!
– Ничего не вру! Мой папка уже берега намывает водой.
– Водой? – опять удивляется Пташка.
– Ну да, я же тебе говорил. Вода эта вместе с землей идет пульпой называется. Вон, видишь, трубы тянутся? Это от папиного землесоса. Он по этим трубам знаешь сколько земли нагнал! Он потому и землесос, что землю сосет.
Действительно, там, где впереди них за приподнятым берегом угадывалась река, Пташка увидел широкие трубы, уложенные по длинным деревянным мосткам.
Когда они приблизились к берегу, оказалось, что это не просто берег, а насыпь, большая песчаная гряда, простирающаяся до самого строительного поселка. На пологом склоне за насыпью какие‑то машины расчищали землю широкими лопатами, толкая ее перед собой.
– Это что там? – спросил Пташка.
– Бульдозеры площадку выравнивают, – небрежно сказал Сева, всем тоном показывая, что и это для него вовсе не диковинка.
На воде, близ дамбы, возвышалось судно, похожее на большой буксир. Широкие трубы тянулись прямо к нему. Гул, похожий на шум водопада, доносился оттуда.
– Вот он, папин землесос, – сказал Сева. – Моего папу – Стафеева – здесь все знают!
На воде лежали пузатые понтоны, похожие на железнодорожные цистерны. По двум доскам, проложенным с берега, мальчики перебрались на понтоны и подошли к землесосу. Рабочие‑лебедчики не обратили на них никакого внимания – должно быть, давно знали Севу.
По крутому железному трапу ребята поднялись к высокой крашеной надстройке. Над дверью была надпись: «багермейстерская».
Сева с ходу толкнул дверь, и Пташка вслед за ним очутился в рубке. Здесь перед высоким верстаком, утыканным какими‑то кнопками, стоял, жмурясь от солнца, рослый, молодой еще мужчина в полосатой морской тельняшке. Ветер, врываясь в открытое окно, шевелил его густые вьющиеся волосы. Это и был, конечно, Севин папа – Стафеев.
– Обожди, сынка! – сказал он не оборачиваясь. – Сейчас я кончу: еще десять минут.
Сева сделал рукой предупреждающий знак, оба мальчика застыли у стены.
Приподнявшись на цыпочках, Пташка с любопытством смотрел в окно. Он видел, что концом нижней палубы, заставленной лебедками, землесос почти упирается в берег. Вода ревела и пенилась перед ним, как за кормой большого корабля. Должно быть, эта вода и размывала постепенно берег, а затем вместе с землей втягивалась, как бы всасывалась, в широкую трубу, протянувшуюся через всю палубу.
Стафеев внимательно следил за работой землесоса и по временам нажимал то одну, то другую кнопку.
Сбоку над «верстаком» были вделаны в стену приборы, похожие на часы, только с другими знаками на циферблатах. С глубоким почтением Пташка разглядывал таинственные названия: манометр, вакуумметр…
Неожиданно гул смолк, и Пташка услышал нежную музыкальную мелодию, возникшую где‑то неподалеку.
– Идите ко мне в каюту, – сказал Стафеев. – Я сейчас…
В каюте, куда пришли мальчики, стояли койка, покрытая солдатским одеялом, столик с чернильницей. В углу, на маленькой тумбочке, поблескивал зеленоватым огоньком ламповый радиоприемник.
– Ну, жара! – сказал, появляясь на пороге, Стафеев. – Перед дождем, что ли, так парит?… А что это за мальчик? – спросил он, только теперь обратив внимание на Пташку.
– Это тети Настин брат, – сказал Сева. – Он только сегодня приехал.
– Понятное дело. – Стафеев вытер со лба пот, вздохнул и сказал: – «О лето красное, любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи!..» А что, если нам, ребята, выкупаться?
Он взял из тумбочки кусочек розового мыла, снял с гвоздя полотенце. Все трое они опять спустились на нижнюю палубу.
– Подождите, надо выключить ток, – сказал Стафеев.
Он отдал сыну полотенце и мыло, толкнул дверь с надписью «машинный зал» и спустился по маленькой лестнице.
Оба мальчика остались у порога.
В открытую дверь Пташка увидел, что широкая труба, тянувшаяся к землесосу от самой степи, проходила, оказывается, через этот машинный зал.
Сева показал на большую, выкрашенную серой краской машину.
– Вот это она нагнетает воду, – сказал он. – Она так ее нагнетает, что вода несется по трубам вместе с землей вон туда, до самой дамбы. И там тоже так хлещет, что только держись! – добавил он и, спустившись по ступенькам, осторожно похлопал машину рукой, как большое, сильное животное.
Между тем его отец подошел к железному шкафу, стоявшему у стены, и стал надевать резиновые боты такой огромной величины, что казалось – их оставил здесь какой‑нибудь великан.
– Смотри, какие боты! – воскликнул Пташка. – Это чьи?
– Старшего механика, – сказал Сева, нисколько не удивляясь.
А Стафеев, надев толстые резиновые перчатки и неуклюже шагнув в ботах, подвинулся к шкафу, встал на резиновый коврик и открыл дверцы. Затем он с усилием повернул колесо вроде руля и, закрыв шкаф, стал снимать боты.
– Это что он делал? – спросил Пташка.
– Ну, ток же отключал! – нетерпеливо сказал Сева.
– А боты такие зачем?
– Неужели не знаешь? Тут у электричества такое напряжение: проскочит искра – сразу убьет! А через резину она уж ни за что не проскочит!
Купаться с понтонов было очень хорошо. Мальчики то и дело ныряли вниз головой. А Севин папа сначала намылился, а потом, весь в белой пене, бросился в воду.
Он пыхтел, фыркал, отплевывался и, видимо, испытывал настоящее удовольствие.
Когда он затем поднялся на понтон, оказалось, что вся грудь у него и сильные загорелые руки до самых плеч разукрашены, как у вождя воинственного индейского племени. Кроме великолепных якорей, тут были изображены две диковинные синие птицы, змея с рыбьим хвостом и головой женщины; и не то луна, не то солнце, отбрасывающее вокруг тонкие синие лучи.
– Что это у вас? – спросил Пташка.
Но Стафеев только с досадой махнул рукой.
– Вот сделаешь глупость, а она на всю жизнь остается, – сказал он.
Когда они вернулись в каюту, он расстелил на столе газету, достал хлеб, зеленый лук, сел и, поставив перед собой миску с тушеным картофелем и мясом, стал есть.
– К этому бы хозяйству да полтораста капель! – мечтательно проговорил он. Щеки его надувались, он с хрустом откусывал продолговатые белые головки лука, как будто лук совсем даже не горький.
– Папа, – сказал Сева, – вот Пташка не верит, что тут море будет. Ведь правда будет?
– Даже целых два, – ответил отец. – Одно вот тут, с левой стороны. А второе, поменьше, мы сами накачивать будем.
– Как это? – удивился Пташка. – Разве море накачивают?
– Да, вот мы накачаем! – сказал Стафеев таким тоном, как будто он собирался сделать самое обыкновенное дело.
Пташка смотрел на него, открыв рот. У него вдруг мелькнула мысль, что, может быть, этот человек какой‑нибудь великан – недаром же он надевает великанские боты, каких даже и быть не может у обыкновенных людей, и ест лук целыми головками, совершенно не морщась.
– Нам тут без моря нельзя, – продолжал Стафеев, кончив есть и с удовольствием закуривая папиросу. – Надо в канал воду пустить, чтобы пароходы могли плавать. Степь тоже надо поить, чтобы земля хлеб родила, виноград, рис.
Он встал и распахнул окно.
Пташка увидел из окна, что вся степь словно бы приподнимается по краям до самого горизонта, образуя лощину вроде огромного таза, в несколько верст длиной.
– Вот все это пространство мы зальем водой. Тогда на все хватит, – сказал Стафеев.
– Как же так? – не поверил Пташка. – Там же вон дома стоят, видите? И паровоз идет с вагонами! И экскаваторы стоят, видите, и столбы!
– Это ничего, – возразил Стафеев с прежним спокойствием. – Железную дорогу перенесем правее – там повыше будет. – Он сделал при этом такой жест рукой, как будто брал всю железную дорогу себе в горсть и переставлял ее на другой конец степи. – Хутора тоже передвинем дальше, телеграфную линию отведем к новому шоссе. А потом и море будем накачивать.
– Землесосами? – спросил Сева.
– Да нет, землесосами тут не обойдешься. Нам уральские рабочие такие прислали насосы, что в одну секунду по сорока пяти бочек воды подавать будут!
– Где же взять столько воды? – сказал озабоченно Пташка. – Ведь нужно целое море!
– Найдем и воды, – сказал Стафеев, плотнее усаживаясь на стуле и, видимо, сам увлекаясь рассказом. – Это только кажется, что воды нет, потому что вокруг все сухое – земля трескается, хлеб не растет, трава сохнет. А на самом деле сколько воды каждой весной уходит по рекам в море без всякого толку! А там и без того воды хоть отбавляй! Разве это порядок?
Прищурившись, он весело посмотрел на Пташку и на Севу.
Но они и не собирались ему возражать. Они уже сами понимали, что это не порядок.
– Вот Волгу уже перекрыли вверху, у Рыбинска. Слышали? – продолжал Севин отец. – Целое море там теперь. Дон тоже перекроем – новое море сделаем. Постепенно, ребята, везде порядок наведем!
Он вдруг посмотрел на часы, взял со стола опустевшую миску и перевернул ее вверх дном.
– Ну, все, что мог, я уже совершил! – сказал он совершенно другим тоном. – Забирай, сынка, посудину, – мне пора за работу.
Сева стал торопливо завертывать миску в платок.
ОТКРОВЕННОЕ ПРИЗНАНИЕ
– Ты, как вырастешь, кем будешь? – спросил Сева, когда они снова очутились в степи.
– Не знаю еще, – сказал Пташка. – Хорошо бы капиталом стать, буксиры водить!
– А я на шагающий поступлю, – сказал Сева. – Спорим! Если бы папка захотел, он бы меня сейчас на шагающий определил.
– Такого маленького?
– Там не посмотрят, какого роста: если человек с умом, то и возьмут. Работа там не тяжелая, там все на кнопках да на рычагах – только нажимай. Я сам хотел поступить, – добавил он, вздохнув, – да меня не приняли.
Они подошли к земляному холму, близ которого работал экскаватор, очень похожий на тот, большой, на котором Пташка был с дядей Федей, но много меньше. Зачерпывая ковшом грунт, этот экскаватор весь напрягался, моторы его ревели и кузов дрожал, как фюзеляж самолета, перед тем как оторваться от земли, чтобы взлететь.
– Ты на такой хотел поступить? – спросил Пташка.
– Нет, я на другой – там, в пойме. – Сева указал рукой в сторону реки. – Я узнал, что они норму недодают, и пошел к ним.
Темные глаза Севы вдруг сверкнули твердым, решительным огоньком.
– Я и поступлю еще, – сказал он. – Спорим! Конечно, если будешь плохо работать, то тогда все равно попадет. И отец будет сердиться, и мать. Зато, как они увидят, что ты стал знаменитым экскаваторщиком и про тебя даже по радио говорят и в газетах пишут, тогда они сами спохватятся: зачем, скажут, только мы его ругали? Жалеть будут.
– А ты уже пробовал работать? – с затаенной надеждой спросил Пташка.
– Я бы уже пробовал, – угрюмо ответил Сева, – да они меня обхитрили.
– Обхитрили? Как же они обхитрили?
– Так уж, – неохотно сказал Сева. – Выспрашивать стали. Я у них попросился как следует: вам, говорю, дяденьки, помощники не нужны? А один, черномазый, хитрый, посмотрел так на меня и спрашивает: «Ты почем же с кубометра берешь?» – «По скольку положите». – «А на каких ты марках работал?»
Ну, я подумал, подумал и говорю: «На разных». Вижу, он усмехается: «Да, – говорит, – в наш век много разных машин». – Сева надул щеки, пытаясь изобразить, с какой надменной важностью разговаривал с ним экскаваторщик, и сказал сердито: – Вот тут он меня и перехитрил!
– Правда? – сочувственно переспросил Пташка.
– Ага. «Знаешь ли, говорит, какой у нас теперь век?» Я уж вижу – засыпать хочет. Пятилетка – это я знаю: пятая. Я и сказал: «Пятый век, кажется…»
– А он?
– А он только хохочет. «Нет, говорит, дорогой приятель, пятый давно прошел».
– Прошел? – изумился Пташка. – Как же ты тогда?
– Вижу, они все смеются. Обидно мне стало – я и заплакал.
– И все равно не приняли?
– Нет. Только дяденька один, начальник ихний, обругал этого чернявого: «Брось, говорит, озорничать, парень настоящую мечту имеет». А потом в кузов меня повел, все мне показывал.
Сева замолчал опять и долго смотрел в степь. Вдруг глаза его снова блеснули:
– Все равно, я когда подрасту немного, я этого чернявого обгоню, вот увидишь! Сам норму не выполняет, а насмехается.
Он сердито поправил лямки своих коротких штанов, и оба мальчика зашагали к поселку.
ЛИВЕНЬ
Прошло два дня. Пташка уже привык к маленькому домику строительного поселка.
Он подружился с Севой и каждый раз, когда Настя уходила на работу, гулял с ним по поселку и бегал через степь к реке. Там, среди разрытой земли, работали строители и можно было увидеть столько удивительных вещей.
Однажды, когда мальчики возвращались с землесоса (они опять носили обед Севиному отцу), Пташка, взглянув невзначай на небо, увидел большую лиловую тучу. Будто огромное ватное одеяло, она закрыла собой уже почти половину небосвода. Только впереди над поселком небо еще оставалось чистым, и солнце, не заслоненное тучей, освещало степь слепящим, искристым светом.
– Гляди, дождь будет, – сказал Пташка.
– Погоди! – отмахнулся Сева. – Вон вездеход мчится! Это главный инженер едет. Спорим!
Маленькая, с брезентовым верхом машина на высоких колесах, пыля, неслась от поселка.
– У него водителем знаешь кто? – продолжал Сева. – Фатима – татарка! Вот носится! Все шоферы на самосвалах ее знают – сразу сворачивают, как засигналит.
– А он не боится с ней ездить? Я бы забоялся, наверно.
– Нет, он совсем не боится. Он знаешь какой! Папа сам говорил: башковитый! Это значит – башка у; него толковая. Тут в пойме у нас машины совсем не могли работать: экскаваторы прямо вязли в земле – что хочешь, то и делай! А он взял да землесос и пустил от Дона до самого шлюза. И канал тут получился готовый, и земля сразу высохла, затвердела, – машинам есть упор! Его все знаешь как уважают! А ему хоть бы что! Не задается. Стриженый ходит, под машинку. Вот как мы с тобой!
– А ты сам его видел?
– Видел один раз.
– Ну и что? Какой?
– Правда, башковитый. Идет по дамбе, фуражку снял, голову рукой вот так вот потирает.
Сева показал, как главный инженер потирает рукой голову.
Между тем вездеход уже приблизился к ним.
И вдруг, вильнув, он свернул на самую обочину пути и, заскрипев тормозами, остановился.
– Ребята! – крикнула, высунувшись из кузова, молодая женщина‑шофер. – Что, на старой переправе понтоны навели? Не знаете?
Пташка сразу понял, что это и есть Фатима.
У нее были чуть раскосые глаза, широкие, но красивые скулы. Когда она говорила, влажные блестящие зубы как бы освещали ее лицо, покрытое ровным загаром.
– Нет, понтоны еще не навели, – сказал Сева, знавший все тут. – А вам на ту сторону надо?
– К энергопоезду нам! – с досадой сказала Фатима, – Так и знала, что не проедем здесь! – проворчала она. – Поспешишь – так и все так!
Она стала сердито разворачивать машину.
– Знаете что? – закричал вдруг Сева и помчался за вездеходом. – Там, за дамбой, теперь паром ходит!
– Где паром? – спросила Фатима, притормаживая машину.
– За дамбой. Только вы здесь не проедете. Надо вон там, около копров, поворачивать. Хотите, я покажу?
– А ну, садись, поедем, – сказала Фатима и отдернула брезентовый край кузова.
Сева рванулся к вездеходу и вдруг застыл.
– Нас двое, – сказал он: – я с товарищем.
– Ну да садитесь вместе! Только скорей – тут рассуждать некогда.
Сева подтолкнул Пташку вперед, и в одно мгновенье оба они очутились в кузове.
Пташка все это время думал, что в машине едет тот самый гололобый инженер, про которого только что говорил Сева. Каково же было его удивление, когда он увидел перед собой Настю. Она была в белой кофте и в брюках, а брезентовую куртку держала на коленях. Настя и сама, должно быть, крайне удивилась их появлению.
– Ребята! – воскликнула она. – Это вы здесь? – Она притянула Пташку к себе и усадила рядом.
– Мы папке еду носили, – сказал Сева. – А вы как, тетя Настя? Разве это не инженеровская машина?
– Ой, не говорите, ребята! – сказала Настя, чем‑то сильно взволнованная. – На энергопоезде магистральная труба лопнула. Меня сваривать послали – главный инженер машину дал. «Только, говорит, поскорее. Поезд встал, а нам энергия вот как нужна!» – Настя поднесла руку к горлу и провела пальцами до самого уха. – Не знаю, сумею ли только, – вздохнула она. – Сорок три атмосферы давления эта труба должна выдержать.
– Сумеешь, не убивайся зря, – сказала Фатима. – Знает он, кого послать. Не робей только, не сомневайся.
Она говорила ласково и в то же время сердито, и Пташка понял, что она сама тоже волнуется, только не хочет показывать виду.
– Куда поворачивать‑то, указчики? – спросила она, чуть замедляя скорость.
Сева тотчас показал.
Вездеход, рыча, перебрался через кучу земли, так, что Пташку едва не опрокинуло, стремительно покатился по накатанной грунтовой дороге и вдруг осторожно съехал под откос к воде.
Паром медленно двигался с той стороны. Он был совсем не таким, как на Волге. Просто на двух больших смоленых лодках был устроен настил для машин и пешеходов. И это сооружение перетягивали через реку по стальному канату.
Та самая туча, похожая на ватное одеяло, теперь закрыла солнце, и все вокруг внезапно потемнело. Ветер гнал над степью пыль и сухую выгоревшую траву. Стая взъерошенных грачей летела над самой землей, торопясь где‑нибудь укрыться.
Две пустые машины съехали с причалившего парома, и маленький паромщик, в серой кепке и выгоревшей солдатской гимнастерке, оглядываясь на загрохотавшее небо, побежал к будке, почти до крыши врытой в берег.
Фатима выскочила из машины и, догнав паромщика, стала что‑то горячо объяснять ему.
– Какая уж тут переправа, обождать надо! – сердито сказал паромщик, озабоченно поглядывая на почерневшую реку.
– Надо! – твердо сказала Фатима. – Понимаете, надо! И ждать нельзя!
Первые тяжелые капли застучали о брезентовый полог кабины. И вот стремительный, щедрый ливень внезапно ударил по сухой земле, гоня перед собой облако пыли. С веселой и радостной силой прогремел гром; воздух наполнился запахом отцветающей черемухи, в траве влажно зачмокало, и мутные пузырчатые потоки помчались по обрыву к воде. Река внезапно притихла под ударами дождя, и дождь, торжествуя, заплясал по ней, выбивая стеклянные гвозди.
Фатима, не хоронясь от дождя, все еще объясняла что‑то паромщику.
– Глядите, хуже бы не получилось! – сердито и как бы угрожающе сказал тот и пошел к парому.
Черная туча над берегом треснула, извилистая огненная щель ослепила глаза.
Пташка вобрал голову в плечи. Сева и Настя поежились тоже.
Фатима, с мокрыми, лоснящимися волосами, села за руль, и машина, разбрызгивая колесами лужи, въехала на дощатый настил парома, с которого потоки дождя смывали сор.
– Э‑эй! – с каким‑то веселым и отчаянным задором выкрикнул паромщик.
Весь уже мокрый, в гимнастерке, прилипшей к спине, он, напрягаясь и откидывая корпус, стал тянуть трос.
Фатима снова выскочила наружу, и Настя, наскоро накинув свою брезентовую куртку, последовала за ней.
– Чекуши, чекуши берите! – кричал паромщик, подталкивая ногой валявшиеся чурки, похожие на рукоятки топора.
Девушки схватили чекуши и, цепляя ими за трос, перехватывая, стали тянуть.
Паром отвалил от берега и медленно двинулся вперед.
Налетая порывами, ветер гнал по воде частую рябь, похожую на рыбью чешую; срывая и превращая в мелкую пыль, уносил прочь струи, стекавшие с троса.
Мутный горизонт придвинулся вплотную. Вокруг ничего не было видно, кроме ползущих облачных клочьев.
– Давай и мы тянуть, – сказал Сева и выскочил из машины на паром.
Пташка выскочил тоже. Ноги его скользили по мокрым доскам, ливень мгновенно промочил рубашку, и холодные капли неприятно поползли по спине. Но он, как и все, взял палку‑чекушу и стал тянуть трос.
И вдруг небо грохнуло над самой головой, и огненная ящерица проскочила к воде.
Все, как по команде, отпрянули в сторону. Пташка даже не успел испугаться.
– Ну и дает! – сказал паромщик и как‑то застенчиво улыбнулся, словно стыдясь своего внезапного страха.
Фатима первая снова взялась за трос. Промокшее платье облепило ее сильное, упругое тело, струи дождя стекали по лицу, но глаза светились веселым упорством.
– А ну еще! – кричала она небу. – Наддай, наддай, не бойся! Вот так!
Настя тянула трос молча, сосредоточенно закусив губу. Косы ее, выбившись из‑под брезентового капюшона, блестя, извивались на ветру.
Могучий порыв ветра и дождя ударил сбоку. Паром сильно заскрипел, и его поволокло наискосок по течению.
Столб с блоком, через который был натянут трос, угрожающе хряснул и повалился. Стальной трос хлестнул по настилу и пополз, грозя смести в воду вездеход.
– Берегитесь! – крикнул паромщик.
Он схватил поваленный столб и, покраснев от напряжения, поддел им трос, точно ломом. Паром стал медленно поворачиваться, и трос сорвался в воду.
– Говорил, обождать надо! – с досадой сказал паромщик.
Всклокоченный, мокрый, он бросил столб и, вооружившись ба<