Бой закончился, затянулся лишь поединок Лисицы с Великим Змеем. Эти свирепые воины еще раз доказали, что недаром носят свои красноречивые прозвища, данные им за прошлые подвиги. В начале схватки они некоторое время старались увернуться от быстрых и метких ударов, сыпавшихся с обеих сторон. Затем они внезапно кинулись друг на друга, сцепились и рухнули наземь, сплетясь в клубок, словно извивающиеся змеи. К моменту, когда остальные победители развязали себе руки, на месте, где боролись эти опытные и мужественные воины, виднелось лишь облако пыли и сухих листьев, которое, словно подгоняемое вихрем, двигалось от середины площадки к ее краю. Побуждаемые сыновней любовью, дружбой и признательностью Ункас, Соколиный Глаз и Хейуорд ринулись вперед и окружили облако, балдахином нависшее над бойцами. Но тщетно метался вокруг них Ункас, пытаясь всадить нож в сердце врагу своего отца; тщетно поднималось и застывало в воздухе грозное ружье Соколиного Глаза, а Хейуорд пробовал схватить гурона руками, которые словно парализовал страх за друга. Запыленные, окровавленные противники извивались так ловко и быстро, как будто тела их сплелись в одно. Смуглый гурон и украшенная эмблемой смерти фигура могиканина со столь неимоверной быстротой мелькали перед глазами друзей Чингачгука, что они просто не знали, когда и как нанести удар его врагу. Правда, в иные мгновения за пеленой пыли показывались огненные глаза Магуа, сверкавшие, словно взгляд мифического василиска, и, казалось, читавшие в ненавистных чертах врагов роковой исход борьбы. Но прежде чем вражеский удар успевал опуститься на обреченную голову, на месте ее уже оказывалось мрачное лицо Чингачгука. Таким образом, арена поединка переместилась из центра площадки к ее краю. Наконец, улучив удобный момент, могиканин нанес неприятелю сильный удар ножом. Магуа внезапно разжал руки и, по-видимому, испустив дух, опрокинулся навзничь. Его противник вскочил на ноги и огласил своды леса победным кличем.
— Молодцы, делавары! Победа за могиканином! — вскричал Соколиный Глаз, замахиваясь прикладом своего длинного, не знающего промаха ружья.— Последний удар чистокровного белого не умалит заслуг победителя и не лишит его законных прав на вражеский скальп!
Но в ту самую секунду, когда смертоносное оружие разведчика засвистело в воздухе, хитрый гурон, лежавший у края площадки, скатился по склону, вскочил на ноги и одним прыжком скрылся в густых низкорослых кустах, окаймлявших холм. Могикане, уже считавшие врага мертвым, вскрикнули от изумления и ринулись вслед за беглецом, словно гончие за оленем, но своеобразный пронзительный крик разведчика вынудил их отказаться от своего намерения и вернуться на вершину холма.
— Хитер, ничего не скажешь! — воскликнул Соколиный Глаз, ненависть которого к мингам часто брала верх над присущим ему от природы чувством справедливости.— Лживый, подлый обманщик! Честный дела-вар, окажись он побежденным, остался бы лежать и бесстрашно встретил бы удар по голове, но эти мошенники макуасы цепляются за жизнь, как дикие кошки. Оставьте его, пусть бежит: он теперь один, без ружья и без лука, а его друзья французы далеко. Как гремучая змея, у которой вырваны ядовитые зубы, он не повредит нам, пока будет оставлять следы своих поганых мокасин на песчаной почве. А за это время уйдем и мы. Смотри, Ункас, твой отец уже снимает скальпы! — добавил он по-делаварски.— Не худо бы пройтись и пощупать этих мерзавцев, а то, чего доброго, еще одни упорхнет в лес, как сойка, у которой отросли крылья.
С этими словами честный, но неумолимый разведчик обошел убитых и всадил каждому в грудь свой нож с таким хладнокровием, словно это были трупы животных. Впрочем, его уже опередил старший могиканин, успевший снять несколько победных трофеев с голов тех, кто не мог больше сопротивляться.
Однако Ункас, изменяя своему обычаю, можно даже сказать, своей натуре, с бессознательной деликатностью бросился вслед за Хейуордом на помощь сестрам и мгновенно освободил Алису, тут же упавшую в объятия Коры. Мы не будем пытаться передать ту признательность вершителю судеб человеческих, которая преисполнила прелестных девушек, столь неожиданно возрожденных к жизни и возвращенных друг другу. Их молитва была искренней и безмолвной; жертвенная благодарность их кротких душ возгорелась ярким и чистым пламенем на тайном алтаре сердца, а воскресшие земные чувства выразились в долгом и пылком, но молчаливом объятии. Поднявшись с колен, Алиса вновь упала на грудь вставшей вместе с нею Коры и, рыдая, произнесла имя их старого отца, а в ее кротких, как у голубки, глазах засверкала ожившая надежда, сообщив чертам выражение такого неземного блаженства, какое редко доводится изведать слабым смертным.
— Мы спасены! Спасены! — лепетала она.— Мы вернемся к нашему дорогому, любимому отцу, и горе не разобьет ему сердце. И ты, Кора, моя сестра, нет, больше, чем сестра, мать, ты тоже спасена! И Дункан! — прибавила она, взглянув на молодого человека с невыразимо чистой и невинной улыбкой.— Наш храбрый, благородный Дункан — и он остался цел и невредим.
Кора ответила на эти пылкие, почти бессвязные слова лишь тем, что прижала юную сестру к груди и с трогательной нежностью склонилась над ней. Мужественный Хейуорд без всякого стыда ронял слезы, глядя на эту волнующую картину. Ункас, раненный, весь залитый кровью, сохранял внешнее спокойствие, но глаза его, утратившие свирепый блеск, светились сочувствием, столь высоко поднимавшим его над нравственным уровнем соплеменников, что в эту минуту он, вероятно, опередил их на целые века.
Во время этих сердечных и вполне естественных в данных обстоятельствах излияний Соколиный Глаз, бдительно удостоверившись, что гуроны, чьи трупы портили трогательное зрелище, не в состоянии нарушить его гармонию, подошел к Давиду и освободил певца от пут, в которых тот с образцовым терпением томился до последней минуты.
— Ну вот,— облегченно вздохнул разведчик, отбрасывая в сторону ивовые прутья,— теперь вы снова хозяин собственных рук и ног, хотя, по правде говоря, пользуетесь ими не лучше, чем в день, когда появились на свет. Если вы не посчитаете за обиду совет человека, который хоть и не старше вас, но провел почти всю жизнь в лесу и, можно сказать, набрался опыта не по годам, я охотно поделюсь с вами своими мыслями. А мысли у меня такие — продайте-ка первому же встречному дураку маленький дрянной инструментик, что торчит у вас из кармана, и купите на вырученные деньги какое-нибудь полезное оружие, ну, хоть обыкновенный кавалерийский пистолет. Трудом и старанием вы, может быть, и добьетесь какого-нибудь места, а до тех пор, надеюсь, поймете, что черный ворон более полезная птица, чем пересмешник: ворон, по крайней мере, убирает с глаз людских падаль, а пересмешник только поднимает шум в лесу, да вводит в заблуждение тех, кто его слышит.
— Бряцанье оружия и трубные звуки сопутствуют битве, а благодарственные и хвалебные гимны — победе! — отозвался освобожденный Давид.— Друг,— прибавил он, с признательностью протягивая Соколиному Глазу тонкую красивую руку и мигая увлажнившимися глазами,— благодарю вас за то, что волосы мои остались там, где им положено быть от природы. Хотя у многих они и кудрявей и шелковистее, однако же я как-то свыкся с мыслью, что для моей головы они подходят. То, что я не вступил в бой, объясняется не столько нежеланием сражаться, сколько путами, которыми меня скрутили язычники. Зато вы показали себя отважным и ловким бойцом, а потому спешу поблагодарить вас, прежде чем приступлю к другим, более важным обязанностям. Повторяю, вы доказали, что достойны хвалы из уст христианина.
— Пустяки! Поживете с нами — еще не раз такое увидите,— ответил разведчик, изрядно подобревший к учителю пения после такого комплимента.— Я вернул себе старого друга и спутника, свой оленебой,— добавил он, поглаживая ружье,— а это само по себе уже победа. Ирокезы хитры, но на этот раз перемудрили, оставив оружие так далеко от места привала. Если бы Ункас и его отец набрались терпения, свойственного обычно индейцам, мы бы угостили этих негодяев тремя пулями вместо одной и разом покончили со всей шайкой, включая и того мошенника, что удрал. Впрочем, так уж, видно, было предопределено, а значит, все к лучшему.
— Хорошо сказано! — одобрил Давид.— Вы уловили подлинную суть христианства. Кому суждено спастись — спасется; кому суждено погибнуть — погибнет. Это и есть истинное учение, столь утешительное и успокоительное для верующего человека.
Суровый разведчик, усевшись тем временем на камень и по-отечески заботливо осматривая свое ружье, с нескрываемым неудовольствием взглянул на псалмопевца и довольно грубо прервал ход его рассуждений:
— Истинно это учение или нет, но придумано оно на радость мошенникам и на горе честному человеку! Я готов поверить, что тому вон гурону предопределено было пасть от моей руки, так как воочию убедился в этом. Но никто на свете не докажет мне, пока я не увижу этого собственными глазами, что его по смерти ждет награда, а Чингачгука, например,— вечные муки.
— Но у вас нет ни оснований для столь смелого умозаключения, ни достаточных аргументов в поддержку его! — запальчиво вскричал Давид, отдавая дань духу своего времени, когда люди, особенно люди его профессии, нагромождали вокруг мудрой простоты откровения господня множество противоречивых толкований, постоянно пытаясь проникнуть в непостижимую тайну природы божества и тем самым подменяя подлинную веру всевозможными домыслами, приводившими толкователей лишь к абсурду и сомнению.— Ваш храм воздвигнут на песке, и первая же буря сметет его с лица земли. Я требую, чтобы вы подкрепили свое голословное утверждение ссылкой на авторитетные источники. (Заметим, что, подобно многим другим адептам различных вероучений, Давид не всегда был сдержан в выражениях.) Назовите главу, стих и ту священную книгу, на которую вы опираетесь.
— Книгу? — повторил Соколиный Глаз с каким-то особым и плохо скрываемым презрением.— Уж не принимаете ли вы меня за плаксивого мальчишку, который держится за бабушкин фартук: мое доброе ружье — за перо из гусиного крыла; воловий рог — за чернильницу, а кожаный подсумок — за узелок со вчерашним обедом? Книгу! Да какое дело до ваших книг мне, воину и жителю лесов, хотя и чистокровному белому? Я читаю лишь одну книгу, и слова, написанные в ней, так просты и ясны, что не требуют большой учености. И скажу, не хвалясь, что я вот уже сорок долгих трудовых лет изучаю эту книгу.
— А как она называется? — полюбопытствовал Давид, неверно истолковав слова охотника.
-— Она у вас перед глазами, и тот, кто владеет ею, щедро дозволяет всем читать ее,— ответил Соколиный Глаз.— Говорят, есть люди, которые заглядывают в книги, чтобы найти в них доказательство того, что бог существует. Только в душных городах человек способен настолько изуродовать творение господне, чтобы торгаши и священники могли усомниться в том, что так ясно для нас, живущих в глухом лесу. Да попадись мне такой Фома-неверующий и походи он со мной от восхода до восхода по извилистым лесным тропам, он увидел бы достаточно, чтобы понять, что он глуп и что самая большая его глупость заключается в желании сравняться с тем, кому нет равных ни в милосердии, ни в могуществе.
Как только Давид убедился, что говорит с человеком, черпающим веру из источника, имя которому — природа, источника, не замутненного тонкостями различных богословских доктрин, он охотно прекратил спор, не суливший ему ни выгоды, ни славы. Предоставив разведчику продолжать, он уселся рядом с ним и, вытащив из кармана томик и очки в железной оправе, приготовился совершить то, чему так помешала неожиданная атака на его символ веры, а именно — исполнить свой долг.
Давида Гамута можно было бы, по справедливости, назвать бардом западного континента, бардом, разумеется, более поздней эпохи, нежели те даровитые певцы, которые в старину восхваляли мирскую славу баронов и государей, но все-таки бардом своего народа и своей страны, и сейчас он был готов продемонстрировать свое искусство, дабы отпраздновать недавнюю победу, или, вернее сказать, вознести благодарение за нее.
— Я приглашаю вас, друзья мои, воздать вместе со мной хвалу за наше чудесное избавление от рук дикарей-язычников, излив свои чувства в утешительном и торжественном песнопении на мотив, именуемый «Нортгемптон».
Затем он назвал страницу и стих, с которого начинались избранные им талантливые строфы, и поднес к губам камертон с обычной невозмутимой торжественностью, с какой привык проделывать это в храме. На сей раз, однако, никто не присоединился к нему, так как сестры были поглощены теми нежными излияниями, о которых мы уже упоминали. Тем не менее, нисколько не смущаясь малочисленностью аудитории, состоявшей, по правде говоря, лишь из одного нахмурившегося разведчика, он возвысил голос и пропел гимн до конца без помех и перерывов.
Соколиный Глаз слушал, хладнокровно поправляя кремень и перезаряжая ружье: голос певца, никем не поддержанный и прозвучавший в неподходящей обстановке, не всколыхнул на этот раз его чувств. Никогда еще менестрель, или как бы там ни назвали мы Давида, не расточал свой талант перед более равнодушными слушателями, хотя, если принять во внимание искренность и бескорыстие побуждений певца, можно предположить, что ни один исполнитель мирских песен не издавал, вероятно, звуков, более достойных вознестись к престолу того, кого всем нам подобает чтить и восхвалять. Разведчик послушал, покачал головой, невнятно пробормотал несколько слов, среди которых можно было разобрать лишь «ирокезы» и «глотка», и пошел собирать и осматривать арсенал, оставшийся от гуронов. Чингачгук поспешил ему на помощь и обнаружил среди трофеев как свое ружье, так и ружье сына. Теперь оружием снабдили даже Хейуорда и Давида, в пулях и порохе тоже не было недостатка.
Когда обитатели лесов распределили и разобрали снаряжение, разведчик громко объявил, что пора в путь. К этому времени Гамут кончил петь, а сестры нашли в себе силы умерить проявления своих нежных чувств. С помощью Дункана и молодого могиканина девушки спустились с крутого склона, на который еще так недавно карабкались при совершенно иных обстоятельствах и вершина которого чуть не стала местом их гибели. У подножия холма они нашли своих нэррегенсетов, щипавших траву и листья на кустах. Кора и Алиса сели на лошадей и последовали за тем, кто уже столько раз в минуту смертельной опасности оказывался их проводником и другом. Путешествие, однако, длилось недолго. Соколиный Глаз свернул направо с глухой тропы, по которой пришли гуроны, углубился в чащу, пересек звонкий ручей и остановился в узкой долине под сенью редких вязов. Путники находились всего в нескольких сотнях сажен от рокового холма, и лошади понадобились девушкам лишь для того, чтобы перебраться через ручей.
Это уединенное место было, видимо, хорошо знакомо разведчику и могиканам, потому что они тут же приставили ружья к деревьям, разгребли сухие листья и вырыли в синей глинистой почве неглубокую яму, откуда вскоре забил прозрачный сверкающий ключ. Белый охотник осмотрелся, словно что-то разыскивая и удивляясь, что не может найти это сразу.
— Ясное дело!— пробормотал он.— Тут побывали эти неряхи могауки со своими собратьями онондагами и тускарорами. Воду пили, а бутыль из тыквы куда-то забросили! Вот и делай добро неблагодарным псам! Сам господь не поленился приложить сюда руку и в такой непроходимой глуши извести из недр земли источник, который посрамит самую богатую аптеку во всех колониях. А эти негодяи — вы только посмотрите! — истоптали глину и загадили чистое красивое место так, словно они скоты, а не люди.
Тут Ункас молча протянул Соколиному Глазу бутыль, которой тот в порыве досады не заметил, хотя она была аккуратно повешена на ветку вяза. Охотник наполнил ее водой, отошел в сторону, где земля была сухой и твердой, уселся и с нескрываемым наслаждением сделал несколько больших глотков, после чего приступил к осмотру сумки со съестными припасами, оставшейся от гуронов и висевшей у него на плече.
— Благодарю, мальчик,— продолжал он, возвращая Ункасу пустую бутыль.— А теперь поглядим, чем обжирались эти бесноватые гуроны, пока сидели в засаде... Скажите на милость! Мошенники знают, как выбрать самые лакомые куски из оленьей туши. Можно подумать, что они умеют резать и жарить мясо не хуже искуснейшего повара во всей стране! Впрочем, нет: мясо-то сырое. Эти ирокезы — сущие дикари. Ункас, возьми-ка мое огниво да разведи костер. Сочный кусок жареного мяса — вот что подкрепит нас после такой передряги.
Заметив, что их проводники увлеченно занялись приготовлением пищи, Хейуорд помог девушкам спешиться и сел рядом с ними, не без удовольствия предвкушая несколько минут благодатного отдыха после недавней кровавой схватки. Пока готовился обед, любопытство вынудило Дункана осведомиться, какие счастливые обстоятельства помогли разведчику и его друзьям так нежданно и своевременно прийти к ним на выручку.
— Как случилось, что мы так скоро опять увидели вас, мой великодушный друг, да еще без подмоги из форта Эдуард?
— Если бы мы сперва отправились в крепость, то не спасли бы ваших скальпов и поспели бы сюда лишь для того, чтобы забросать ваши трупы сухими листьями,— хладнокровно ответил охотник.— Нет, мы не стали понапрасну тратить силы и время на прогулку в форт, а залегли неподалеку под берегом Гудзона, чтобы выждать и понаблюдать, что предпримут гуроны.
— Значит, вы были свидетелями всего, что произошло?
— Ну, конечно, не всего: индейцев не проведешь — у них слишком острое зрение. Но находились мы все-таки неподалеку от вас. Трудненько было, скажу по правде, удержать этого юного могиканина в засаде. Ах, Ункас, Ункас! Ты вел себя скорее как любопытная женщина, чем как воин, идущий по следу врага.
Зоркие глаза Ункаса на секунду остановились на суровом лице разведчика, но он ничего не сказал и не обнаружил никаких признаков раскаяния. Напротив, Хейуорду показалось, что молодой могиканин смотрит несколько презрительно, пожалуй, даже сердится и старается подавить вспышку гнева лишь из уважения к слушателям, равно как из чувства почтения к своему белому другу.
— Вы видели, как нас взяли в плен? — продолжал расспрашивать Хейуорд.
— Мы это слышали,— последовал многозначительный ответ.— Вопли индейцев — язык, понятный людям, которые всю жизнь провели в лесах. Но когда вас перевезли с островка на берег, нам пришлось ползти по сухой листве, как змеям, а затем мы и вовсе потеряли вас из виду до тех самых пор, пока вас не прикрутили к деревьям и вы уже ожидали смерти от рук индейцев.
— Да, в нашем избавлении виден перст божий! Ведь это чудо, что вы не ошиблись тропинкой! Гуроны разделились на два отряда, и при каждом были лошади.
— Верно! Вот тут-то мы так сбились с толку, что потеряли бы след, не будь с нами Ункаса,— рассказывал разведчик с видом человека, который не прочь похвастать тем, как удачно он вышел из недавних затруднений,— Но мы все-таки двинулись по тропе, ведущей в глубь леса, так как рассудили,— и правильно рассудили,— что дикари поведут пленников именно в эту сторону. Однако, пройдя много миль и не увидев ни одной заломанной по моему совету ветки, я уже начал поддаваться сомнениям, особенно когда заметил, что все следы оставлены мокасинами.
— Наши победители из предосторожности заставили всех нас обуть мокасины,— пояснил Дункан, поднимая ногу и показывая украшенную ярким узором обувь.
— Вот именно! Не худо придумано и очень похоже на индейцев, только мы — люди слишком опытные, нас такой простой уловкой не обманешь.
— Чему же тогда мы обязаны спасением?
— А тому, в чем я как чистокровный белый даже стыжусь признаться,— мудрости молодого могиканина в таких делах, в которых я должен бы разбираться лучше, чем он. Даже теперь, воочию убедившись, насколько он был прав, я с трудом верю своим глазам.
— Поразительно! Но объясните же нам эту загадку.
Ункас имел смелость заявить, что лошади молодых леди,— продолжал Соколиный Глаз, не без любопытства посматривая на кобылок Коры и Алисы,— одновременно ступают обеими ногами одной стороны, чего не делает ни одно из известных мне четвероногих, за исключением медведя. Тем не менее эти лошади ходят так, в чем я убедился собственными глазами и что доказывают их следы на протяжении целых двадцати миль.
— Но такая поступь и есть главное достоинство этой породы. Она выведена на берегах бухты Нэррегенсет, в небольшой провинции Провиденс-Плантейшенс, и славится своей выносливостью и этой своеобразной легкой побежкой — иноходью, хотя последней нередко обучают и других лошадей.
— Возможно, возможно,— отозвался Соколиный Глаз, с особым вниманием выслушав объяснение офицера.— Хотя в жилах моих течет кровь белых, я знаю об оленях и бобрах больше, чем о вьючных животных. У майора Эффингема немало породистых чистокровных коней, но я ни разу не видел, чтобы хоть один из них ходил таким образом.
— Верно — он выбирает лошадей совсем за другие достоинства. И все-таки нэррегенсеты ценятся очень высоко, особенно женщинами.
Могикане, прервав свои занятия у пылающего костра, тоже внимательно слушали и, когда Дункан закончил, многозначительно переглянулись, причем индеец-отец не преминул издать обязательный возглас удивления. Разведчик промолчал, переваривая только что приобретенные сведения и, еще раз бросив на лошадей любопытный взгляд, продолжил рассказ:
— В городах, смею сказать, можно увидеть и более странные вещи. Человек, к сожалению, обезображивает природу, когда ему удается взять над нею верх. Впрочем, какой бы побежкой ни ходили лошади — обыкновенной или иноходью, Ункас все заметил, и след животных привел нас к обломанному кусту. Одна из веток, близ следов нэррегенсетов, была заломана и загнута вверх, как это делают женщины, срывая цветок, но все остальные были покалечены и торчали во все стороны так, словно их изломала сильная мужская рука.
Вот я и решил, что хитрые злодеи заметили загнутую ветку и переломали весь куст, чтобы нам показалось, будто в нем запутался рогами олень.
-— Ваша наблюдательность не обманула вас: что-то в этом роде действительно произошло.
— Ну, заметить это было совсем нетрудно,— возразил охотник, ни в коей мере не сознавая, какую необыкновенную проницательность он выказал.— Это полегче, чем узнать лошадей-бокоходов по следам... Возле куста я и сообразил, что минги направятся к здешнему источнику: эти мошенники отлично знают свойства его воды.
— Разве она так уж знаменита?— полюбопытствовал Хейуорд, с возросшим интересом оглядывая уединенную ложбинку и ключ, бивший из земли.
— Мало кто из краснокожих, побывавших к югу и востоку от Великих озер, не слышал об этом источнике. Не хотите ли отведать?
Хейуорд взял бутыль, но, отпив глоток, с гримасой отвращения отбросил ее в сторону. Охотник рассмеялся своим добродушным беззвучным смехом и, удовлетворенно покачав головой, продолжал:
— Ага! Вам эта вода не по вкусу, потому что вы еще не привыкли к ней. Было время, когда она и мне нравилась не больше, чем вам, но теперь я притерпелся и пью ее с таким же удовольствием, с каким олень лижет соль. Краснокожие, особенно когда болеют, любят эту воду сильнее, чем белые — вино с пряностями... Однако Ункас уже развел костер, пора подумать и о еде: путь нам предстоит неблизкий, и он еще весь впереди.
Прервав разговор столь резкой переменой темы, разведчик тут же занялся остатками- припасов, уцелевших от прожорливых гуронов. Быстро завершив несложные приготовления, Соколиный Глаз и могикане приступили к скромной трапезе со спокойствием и основательностью людей, которые подкрепляются перед большим и трудным делом.
Когда с этой необходимой и, к счастью, приятной обязанностью было покончено, каждый из трех обитателей леса нагнулся и выпил на прощание глоток воды из тихого уединенного источника, не подозревая, что пятьдесят лет спустя к нему и соседним родникам в погонe за здоровьем и развлечениями будут толпами стекаться самые богатые, красивые и талантливые люди целого полушария. Затем Соколиный Глаз объявил, что нора выступать. Сестры сели на лошадей, Дункан и Давид взяли ружья и последовали за девушками, разведчик занял место во главе маленького отряда, а могикане составили арьергард. Путники быстро двинулись по узкой, уходившей на север тропке, предоставив целебным водам беспрепятственно сливаться с соседним ручьем, а телам гуронов истлевать без погребения на вершине ближнего холма: участь их была слишком обычна для лесных воинов, чтобы возбуждать в ком-нибудь интерес или жалость.
ГЛАВА XIII
Полегче я дорогу поищу.
Парнелл
Путь, избранный Соколиным Глазом, пролегал по песчаным равнинам, время от времени оживлявшимся плодородными долинами и невысокими холмами. Это была та самая дорога, по которой утром вел пленников предатель Магуа. Солнце уже заметно клонилось к вершинам дальних гор, путники углубились в нескончаемый лес, и зной перестал их томить. Продвигались они поэтому довольно быстро и задолго до наступления сумерек оставили позади не один десяток утомительных миль.
Охотник, подобно дикарю Магуа, место которого он теперь занял, словно инстинктом находил дорогу по еле видным приметам, лишь изредка замедляя шаг и ни разу не остановившись, чтобы осмотреться и поразмыслить. Он то бросал мимолетный взгляд на мох, которым поросли деревья, то поднимал глаза на заходящее солнце, то зорко посматривал на течение многочисленных ручьев, попадавшихся по пути, и этого было ему достаточно для того, чтобы выбрать дорогу и отбросить всякие сомнения. Тем временем зелень начала менять цвет, утрачивая ярко-изумрудные оттенки, украшавшие днем ветвистые своды леса, а это предвещало наступление вечера.
Взоры сестер старались уловить сквозь просветы между деревьями лучи золотого потока, который окружал солнце ослепительным, кое-где прорезанным багровыми полосами ореолом и окрашивал в ярко-желтый цвет зубчатую кайму облаков, громоздившихся над холмами на западе, как вдруг Соколиный Глаз повернулся и, указав на величественное закатное небо, сказал:
— Вот откуда подается человеку знак, что пора позаботиться о пище и отдыхе. Люди стали бы и лучше и мудрей, если бы умели понимать язык природы и брать пример с птиц небесных и зверей полевых. Для нас, впрочем, ночь будет сегодня короткой: с восходом луны нам придется подняться и продолжать путь. Я помню, как сражался в здешних местах с макуасами в прошлую войну, когда я впервые пролил человеческую кровь. Тогда, спасая свои скальпы от этих хищных злодеев, мы соорудили тут из бревен нечто вроде блокгауза. Если приметы меня не обманывают, мы найдем его развалины немного левее.
Не ожидая ни согласия спутников, ни даже ответа, суровый охотник смело свернул в густую рощу молодых каштанов, раздвинул их буйно разросшиеся, чуть ли не закрывавшие землю ветви с видом человека, уверенного, что на каждом шагу встретит издавна знакомые приметы. Память не обманула разведчика. Пробравшись через кусты, несмотря на бесчисленные колючки, и пройдя шагов сто, он очутился на открытой поляне, окружавшей невысокий холм, вершина которого была увенчана развалинами вышеупомянутого блокгауза. Это заброшенное нехитрое строение представляло собой одно из тех укреплений, какие возводились в минуту крайней необходимости и оставлялись, как только минет опасность. Теперь оно понемногу разваливалось в лесной глуши, забытое, равно как забыты и обстоятельства, вынудившие воздвигнуть его. Такие следы человека и его борьбы с себе подобными нередко встречаются в широкой полосе дремучих лесов, некогда разделявшей враждебные колонии. Руины эти, неразрывно связанные с историей заморских владений, как нельзя лучше гармонируют с мрачным ландшафтом.
Крыша блокгауза давно рухнула, истлела и смешалась с землей, но огромные, наскоро сложенные сосновые бревна все еще сохраняли первоначальное положение, хотя один из углов постройки осел под собственном тяжестью, ежеминутно грозя обвалиться и увлечь за собой все ветхое сооружение.
Хейуорд и его спутники заколебались, не решаясь подойти к столь обветшалому строению, Соколиный же Глаз и могикане вошли под прикрытие невысоких стен не только без опасений, но с явным любопытством. Пока охотник осматривал развалины снаружи и изнутри с интересом человека, в котором с каждой минутой оживают воспоминания, Чингачгук с гордым видом победителя рассказывал сыну о сражении, разыгравшемся в этом уединенном месте еще тогда, когда он был молодым воином. Однако в торжественном тоне, коим он пел свое повествование, то и дело слышались нотки печали, придававшие голосу могиканина мягкость и мелодичность.
Тем временем сестры с удовольствием спрыгнули с лошадей в надежде, что на этот раз ничто, кроме случайного лесного зверя, не может нарушить их покой и помешать им насладиться вечерней прохладой.
— Не лучше ли, мой достойный друг, поискать для отдыха более укромный уголок? — осторожно осведомился Дункан, заметив, что разведчик закончил беглый осмотр здания.— Быть может, нам стоит выбрать менее известное и реже посещаемое место?
— Почти все, кто знал о постройке блокгауза, уже мертвы,— последовал медленный, задумчивый ответ.— Про схватки могикан и могауков не пишут ни романов, ни рассказов. А между тем они вели настоящую войну. Тогда я был юнцом и дрался на стороне делаваров, зная, что племя их жестоко обижено и оклеветано. Сорок дней и ночей проклятые дьяволы могауки, алча нашей крови, осаждали этот сруб, план которого я сам придумал и отчасти собственноручно осуществил, хотя, как вы знаете, я не индеец, а чистокровный белый. Делавары тоже взялись за работу, и она пошла нам на пользу, потому что могауков было вдвое больше; а когда число воинов с обеих сторон почти уравнялось, мы сделали вылазку, и ни один из этих псов не вернулся домой, чтобы рассказать о судьбе их отряда. Да, в ту пору я был еще молод, не приучен к виду крови, и меня ужасала мысль, что тела существ, наделенных, как я, душою, будут валяться на голой земле и достанутся диким зверям, а кости их истлеют под дождем. Вот я своими руками и похоронил убитых под тем самым холмиком, где вы расположились. Удобное получилось место для сидения, хоть оно и возвышается над кучей человеческих костей!