— Да, конечно, — сказала Уля.
Стахович безмолвно посмотрел на Ваню.
Олег сидел, вобрав голову в плечи, и то внимательно-серьёзно переводил свои большие глаза со Стаховича на Ваню, то, задумавшись, глядел прямо перед собой, и глаза его точно пеленой подёргивались.
Серёжка, потупившись, молчал. Туркенич, не вмешиваясь в спор, неотрывно смотрел на Стаховича, словно изучая его.
В это время Любка подсела к Уле.
— Узнала меня? — шёпотом спросила Любка. — Помнишь отца моего?
— Это при мне было… — Уля шёпотом передала подробности гибели Григория Ильича.
— Ах, что только приходится переживать! — сказала Любка. — Ты знаешь, у меня к этим фашистам да полицаям такая ненависть, я бы их резала своими руками! — сказала она с наивным и жестоким выражением в глазах.
— Да… да… — тихо сказала Уля. — Иногда я чувствую в душе такое мстительное чувство, что даже боюсь за себя. Боюсь, что сделаю что-нибудь опрометчивое.
— Тебе Стахович нравится? — на ухо спросила её Любка.
Уля пожала плечами.
— Знаешь, уж очень себя показывает. Но он прав. Ребят, конечно, можно найти, — сказала Любка, думая о Сергее Левашове.
— Дело ведь не только в ребятах, а кто будет нами руководить, — шёпотом отвечала Уля.
И — точно она сговорилась с ним — Олег в это время сказал:
— За ребятами дело не станет, смелые ребята всегда найдутся, а все дело в организации. — Он сказал это звучным юношеским голосом, заикаясь больше, чем обычно, и все посмотрели на него. — Ведь мы же не организация… Вот собрались и разговариваем! — сказал он с наивным выражением в глазах. — А ведь есть же партия. Как же мы можем действовать без неё, помимо неё?
— С этого и надо было начинать, а то получается, что я против партии, — сказал Стахович, и на лице его появилось одновременное выражение смущения и досады. — До сих пор мы имели дело с тобой и с Ваней Туркеничем, а не с партией. По крайней мере скажите толково, зачем вы нас созвали?
— А вот зачем, — сказал Туркенич таким тихим, спокойным голосом, что все повернулись к нему, — чтобы быть готовыми. Откуда ты знаешь, что нас действительно не призовут в эту ночь? — спросил он, в упор глядя на Стаховича.
Стахович молчал.
— Это первое. Второе, — продолжал Туркенич, — мы не знаем, что сталось с Ковалёвым и Пирожком. А разве можно действовать вслепую? Я никогда не позволю себе сказать о ребятах плохое, но если они провалились? Разве можно предпринимать хоть что-нибудь, не связавшись с арестованными?
— Я в-возьму это на себя, — быстро сказал Олег. — Родня, наверно, понесёт передачи, можно будет кому-нибудь записку передать — в хлебе, в посуде. Я организую это ч-через маму…
— Через маму! — фыркнул Стахович.
Олег густо покраснел.
— Немцев ты, видно, не знаешь, — презрительно сказал Стахович.
— К немцам не надо применяться, надо заставить их применяться к нам. — Олег едва сдерживал себя и избегал смотреть на Стаховича. — К-как твоё мнение, Серёжа?
— Лучше бы напасть, — сказал Серёжка, смутившись.
— То-то и есть… Силы найдутся, не беспокойся!
Стахович сразу оживился, почувствовав поддержку.
— Я и говорю, что у нас нет ни организации, ни дисциплины, — сказал Олег, весь красный, и встал.
В это время Нина открыла дверь, и в комнату вошёл Вася Пирожок. Все лицо его было в ссохшихся ссадинах, в кровоподтёках, и одна рука — на перевязи.
Вид его был так тяжёл и странен, что все привстали в невольном движении к нему.
— Где тебя так? — после некоторого молчания спросил Туркенич.
— В полиции. — Пирожок стоял у двери со своими чёрными зверушечьими глазами, полными детской горечи и смущения.
— А Ковалёв где? Наших там не видел? — спрашивали все у Пирожка.
— И никого мы не видели: нас в кабинете начальника полиции били, — сказал Пирожок.
— Ты из себя деточку не строй, а расскажи толково, — не повышая голоса, сердито сказал Туркенич. — Где Ковалёв?
— Дома… Отлёживается. А чего рассказывать? — сказал Пирожок с внезапным раздражением. — Днём, в аккурат перед этими арестами, нас вызвал Соликовский, приказал, чтобы к вечеру были у него с оружием — пошлёт нас с арестом, а к кому — не сказал. Это в первый раз он нас наметил, а что не нас одних и что аресты будут большие, мы, понятно, не знали. Мы пошли домой, да и думаем: «Как же это мы пойдём какого-нибудь своего человека брать? Век себе не простим!» Я и сказал Тольке: «Пойдём к Синюхе, шинкарке, напьёмся и не придём, — потом так и скажем: „запили“. Ну, мы подумали, подумали, — что, в самом деле, с нами сделают? Мы не на подозрении. В крайнем случае морду набьют да выгонят. Так оно и получилось: продержали несколько часов, допросили, морду набили и выгнали, — сказал Пирожок в крайнем смущении.
При всей серьёзности положения вид Пирожка был так жалок и смешон и все вместе было так по-мальчишески глупо, что на лицах ребят появились смущённые улыбки.
— А н-некоторые т-товарищи думают, что они способны ат-таковать немецкую жандармерию! — сильно заикаясь, сказал Олег, и в глазах его появилось беспощадное, злое выражение.
Ему было стыдно перед Лютиковым, что в первом же серьёзном деле, порученном молодёжи, было проявлено столько ребяческого легкомыслия, неорганизованности, недисциплинированности. Ему было стыдно перед товарищами оттого, что все они чувствовали это так же, как он. Он негодовал на Стаховича за мелкое самолюбие и тщеславие, и в то же время ему казалось, что Стахович со своим боевым опытом имел право быть недовольным тем, как Олег организовал все дело. Олегу казалось, что дело провалилось из-за его слабости, по его вине, и он был полон такого морального осуждения себя, что презирал себя ещё больше, чем Стаховича.