На рубеже XXI-XX вв. опросы общественного мнения в ведущих странах Запада показывали быстрое падение популярности практически всех институтов, обладающих атрибутами публичной власти, – политических партий, бюрократии, судебной системы, армии, полиции, профсоюзов, корпоративного бизнеса, церкви. Нарастание массовой политической апатии соседствует со вспышками протестных настроений. Все более эмоциональным и непредсказуемым становится поведение избирателей на выборах. Нередко звучат обвинения представителей политической элиты в злоупотреблении властью, патернализме и коррупции, манипулировании общественным мнением с помощью политических технологий. В течение 2000-х гг. почти все страны Северной Америки и Европы оказались в большей или меньшей степени охвачены системным политическим кризисом. Наиболее типичными проявлениями этой тенденции стали формализация и персонификация избирательных кампаний, невозможность создания устойчивого парламентского большинства, спорная легитимность избранных глав государств, нарастание отчуждения между политической элитой и гражданским обществом, раскол самого общественного мнения по ключевым вопросам государственной политики и проблемам прав человека, подверженность общества разнообразным фобиям, склонность к поиску «образа врага» – как внешнего, так внутреннего, в лице представителей этнокультурных диаспор и иных конфессий. Все эти явления, как правило, объясняются издержками глобализации. Но в действительности кризис т.н. «западной демократии» имеет очень глубокие причины.
Идея демократии изначально отражала потребность общества в обеспечении преемственной и упорядоченной сменяемости власти по мере изменения запросов граждан и, в особенности, при возникновении социальных конфликтов. Именно политическая мобильность демократии компенсирует ее недостаточную «управляемость» и отсутствие жестких механизмов мобилизации. Либерально-демократическая доктрина в особой степени подчеркивает приоритет гражданского общества во взаимоотношениях с институтами публичной власти. Государство воспринимается как «наемный работник» гражданского общества. Но демократическое государство призвано не только гарантировать интересы гражданского общества, но и защитить человека от любых форм насилия. Поэтому само демократическое государство нуждается в сохранении дистанции от разнообразных корпоративных группировок, а также маргинальных масс. Задача демократического государства по защите гражданского общества от разнообразных претендентов на «улучшение» социального порядка с помощью властных методов или прямого перераспределения благ оказалась не менее важной, нежели защита гражданского общества от самого государства (достаточно вспомнить уникальную по своей «диалектичности» идею революционных марксистов о демократии как воплощенной классовой диктатуре). Как следствие, классическая система политической демократии формировалась в качестве весьма элитарной модели политического процесса, защищенной не только от узурпации власти клановыми группировками, но от властных притязаний «толпы».
|
|
В ХХ в. понимание «западной демократии» значительно изменилась. Постепенное преодоление антагонистического противостояния «труда» и «капитала», общий рост уровня жизни, преобладание в социальной структуре среднего класса с присущими ему стандартными потребностями в сфере материальных и духовных благ изменили роль политических институтов в жизни общества. Под демократичностью государства стало пониматься не умелое преодоление гражданских конфликтов, а непосредственное отражение социальных запросов большинства населения в текущей политике. Демократия, таким образом, стала «народной » и «социальной ». Но одновременно она все меньше оставалась «политической ».
|
|
Кризис политической демократии приобрел наиболее радикальные формы в странах с тоталитарными режимами, где торжество принципов «народной» и «социальной» демократии оказалось сопряжено с последовательным разрушением всех институтов гражданского общества. Но и в либеральных странах Запада ведущие политические силы в 1930-х – 1960-х гг. вполне открыто проповедовали идеалы «управляемой демократии» и корпоративного общества. Лишь столкновение с нацизмом и длительная «холодная война» с советским блоком позволили приостановить нарастающее разочарование в идеалах политической демократии. Более того, пафос противостояния с тоталитарными режимами создал в западном обществе своего рода «либеральный консенсус », устойчивое восприятие демократии в качестве символа западного образа жизни, важнейшей ценности, которая должна быть любой ценой укоренена в мировом масштабе.
Итак, во второй половине ХХ в. сложилось явное противоречие между либерально-демократической идеологией, требующей признания общечеловеческой ценности идеалов гражданского общества, и принципами социальной «управляемой» демократии, воплощенными в политике «государства благосостояния». Первые симптомы системного кризиса демократии, связанного с этим противоречием, проявились в конце 1960-х гг. Попытки связать эти события с «молодежным бунтов», «конфликтом поколений», рождением контркультуры лишь затушевывали суть происходящего. Западное общество столкнулось с противоречием собственной политической самоидентификации и реальной практикой государственно-политического контроля. Молодежь отреагировала на это противоречие быстрее и радикальнее. Но преодолеть нарастающую тенденцию оказалось непросто. Более того, очередной виток «холодной войны» позволил неоконсерваторам восстановить общие контуры «либерального консенсуса» и консолидировать общественное мнение в воображаемом противостоянии с «советской империей зла» (последние классические проявления – бойкот Московской олимпиады 1980 г., пропагандистская шумиха вокруг проблемы Афганистана, «дискуссия» по проблемам прав человека в «тоталитарных странах»).
|
|
Образовавшаяся парадоксальная зависимость западной либеральной демократии от наличия «образа врага» стала особенно явной после распада СССР. Утратив глобального противника, западное общество лишилось той идеи, которая превратилась в основу политической самоидентификации. Возникла необходимость радикального переосмысления демократии как социального принципа, а не абстрактной общечеловеческой ценности, перехода от политического общественного консенсуса к социальному согласию. Показательно, что все основные идеологические проекты конца ХХ – начала XXI в. оказались связаны с решением именно этой задачи. Европейские неоконсерваторы и сторонники «третьего пути» из левых партий, социал-консерваторы и коммунитаристы при всей разнице своих политических программ исходили по сути из одной и той же идеи – возрождения некоей «реальной » социальной основы общественных отношений. Все более явное сближение программных установок ведущих партий свидетельствовало от том, что общественный консенсус в этом вопросе казалось бы найден. Тем самым, идеал социальной демократии оказался как никогда близок к торжеству в западном обществе. Но эта ситуация оказалась ловушкой. Безапелляционная приверженность принципам социальной демократии (а ни одна политическая сила сегодня даже не рискует усомниться в необходимости сохранения «социальных завоеваний» и обеспечении «социальной справедливости») провоцирует в обществе резкий рост инфантильности. Люди привыкают требовать от государства привычно высокий уровень жизни, но болезненно воспринимают необходимость соответствовать современным критериям профессионализма, мобильности, компетентности. Более того, в условиях постиндустриальной экономики резко выросла эффективность «инновационного сектора» и соответственно изменилась структура нормы прибыли, а это привело к удивительному парадоксу, когда «работающее меньшинство содержит голосующее большинство» (по афористичному выражению Ю. Латыниной), и «и при этом голосующее большинство устами политиков и идеологов объясняет работающим, почему они «жадины», «эксплуататоры», «загрязнители атмосферы» и «капиталисты». Более того, даже если представить возможность достижения общенационального единства на основе взвешенной и сбалансированной социально-экономической политики, то и такое положение не укрепит, а парадоксальным образом еще больше разрушит стабильность существующей системы политической демократии – в такой ситуации теряют смысл ее состязательная основа, многопартийность, ценности плюрализма и гласности, существующий идеологический спектр. С этой точки зрения отнюдь не случайно, что подъем технократических настроений в 1990-х гг. сменился в 2000-х гг. созданием нового образа врага, будь то «мировой терроризм», «мировой империализм», «мировая финансовая элита» или просто люди с иными религиозными убеждениями или этнокультурными традициями.
Еще одним серьезным риском для развития современной политической демократии является растущая информационная открытость и мобильность общества. На первый взгляд, эта тенденция должна способствовать укреплению демократии – деятельность властей любого уровня становится «прозрачной», более зависимой от общественного мнения. Расширяются возможности для самоорганизации гражданского общества, неформального вовлечения людей в политические процессы, свободного выражения взглядов и мнений. Но существует и иная тенденция. В условиях нарастающего информационного прессинга, распада привычных нравственных категорий и моделей поведения расчет число людей, не способных воспользоваться мировоззренческой свободой, нуждающихся в комфортной и стабильной социокультурной среде. Это люди, которые не всегда стремятся отгородить себя от новой информации, но предпочитают «встраивать» ее в собственные стереотипы, в привычные образы «добра» и «зла». Именно они склоны обвинять государственную элиту в предательстве «народных интересов», коррупции и непрофессионализме, но одновременно легко становятся объектом политического манипулирования, оказываются не способны к ответственному гражданскому поведению.
Столь же неоднозначное влияние информационная революция оказывает на политическую элиту. В современных условиях доступ к власти обеспечивается прежде всего способностью работать с информацией – системно анализировать информационные ресурсы, креативно использовать их для решения нестандартных задач, обеспечивать доступную и эффективную презентацию собственных проектов. Поэтому современная политическая элита уже вышла за пределы государственно-партийной бюрократии и крупного бизнеса. Ее важной частью стало пестрое сообщество разного рода консультантов, аналитиков, публицистов, издателей, журналистов, продюсеров. Их объединенными усилиями создается та информационная среда, в которой разворачиваются политические процессы. Но сам новый политический класс оказывается столь же зависим от этой среды, как и его «массовый зритель».
В условиях раскола общества на мозаичные, быстро эволюционирующие социокультурные сегменты власть вынуждена быть толерантной, а точнее «политкорректной», идеологически безликой. Она не может использовать привычные методы идеологической мобилизации масс без риска взорвать хрупкое социальное равновесие, спровоцировать волну ксенофобии или экстремизма. Она все реже может опереться и на право «легитимного насилия», поскольку такие действия более не подкреплены идеологическим консенсусом. Поэтому власть вынуждена прибегать к новым формам воздействия на гражданское общество, превращать политический процесс в гибкую систему социального управления, т.е. использовать особые технологии «связей с общественностью» – « public relations » (PR).
Система PR является организационно-управленческой практикой, широко распространенной в самих разных сферах. Политический PR направлен на активную мобилизацию общественного мнения для решения тех или иных задач, стоящих перед властью. Поэтому технологии «public relations» зачастую характеризуют как манипулирование общественным мнением, «промывку мозгов». Но в основе их лежит прежде всего особая коммуникативная культура, а не информационное подавление. Власть, которая желает быть услышанной и понятой, должна вести диалог с общественностью в категориях, предельно понятных, очевидных и близких к самоощущению отдельно взятого человека. Интенсивное подавляющее воздействие на общественное сознание может принести кратковременный эффект, но угрожает власти стратегическим провалом. Эффективная система PR, таким образом, должна основываться не на методах политической пропаганды, а на формировании широкого информационного контекста принимаемых властных решений. Воздействие на человека осуществляется в этом случае на уровне подсознательно воспринимаемых символов, образов, эмоций, а поэтому оказывается, в конечном счете, гораздо действеннее, нежели рациональное убеждение или насильственное принуждение.
При широкомасштабном и постоянном использовании методов PR вокруг власти формируется особое коммуникативное пространство, в котором вынуждены действовать все политические партии и движения – как правящие, так и оппозиционные. Быстро растет роль визуальных факторов политической коммуникации. Телевизионная хроника событий в самых разных частях света, сформированные в СМИ имиджи государственных и общественных деятелей, виртуальные диалоги и репортажи «с места событий» создают информационную квазиреальность. Под напором виртуального политического пространства начинает преображаться и система реальных властных отношений. Происходит заметная персонификация власти. Система PR востребует предельно «очеловеченные» политические образы, обладающие ярким психологическим подтекстом. Имидж лидера вытесняет партийные программы и манифесты. Удачная фраза, сказанная в прямом эфире, может оказать на электорат большее влияние, чем многие месяцы «партийного строительства». Возрастает и цена неудачно смоделированного внешнего имиджа, публично совершенной ошибки, двусмысленной фразы, необдуманного действия. Те партии и политики, которые не успевают освоиться в этой квазиреальности, вытесняются на периферию общественной жизни. Таким образом, система PR предоставляет государственно-политической элите огромные возможности по влиянию на общество, но предъявляет к ней и очень высокие требования, требует развитой коммуникативной культуры, заставляет ориентироваться на малейшие колебания общественного мнения. В этом качестве использование технологий «public relations» является признаком не краха, а дальнейшего развития политической демократии. Но в условиях социальной инфантильности граждан, распространение маргинальных настроений, стремления сохранить привычные стереотипы и мифы, система PR превращается в средство манипулирования гражданским обществом и способна окончательно подорвать его демократическую основу.
В 2000-х гг. стал очевидным и еще один аспект неоднозначного воздействия «информационной революции» на политическую демократию – широкая виртуализация самых разнообразных социальных практик. Сама виртуализация является процессом исключительно многогранным и неоднозначным. Если первоначально речь шла скорее об особом технологическом прорыве, то в последнее время виртуализация рассматривается скорее как социокультурным процесс, во многом формирующий картинку мира современного человека, то есть создающий то знаково-символическое пространство, которое человек и воспринимает как подлинную «реальность». Открытым остается вопрос о соотношении позитивных и негативных последствий этого феномена. Не случайно, что среди теоретиков информационного общества весьма распространены пессимистические трактовки этой проблемы. Так, например, Фрэнк Уэбстер отмечает: «Современная культура более информативна, чем любая предшествующая. Мы существуем в медианасыщенной среде, что означает: жизнь существенно символизируется, она происходит в процессах обмена и получения – или попытках обмена и отказа от получения – сообщений о нас самих и других… Парадоксально, но именно этот информационный взвыв заставил говорить о смерти знака. Мы атакованы знаками со всех сторон, мы сами себя создаем из знаков, мы не имеем возможности скрыться от них – и все это в результате приводит к коллапсу смысла. Информации становится все больше, а смысла – все меньше». Ту же мысль формулирует украинский политолог Г. Почепцов: «Современный человек живет как бы в двух мирах: в мире реальном и в мире символическом, коммуникативном. Какой из них важнее – неизвестно».
В сфере политических отношений эффект виртуализации проявляется в полной мере. С одной стороны, технологии рublic relations, соединенные с медийными инструментами эпохи информационной революции, приобрели беспрецедентную эффективность. Они превратили политический процесс в подобие виртуального политического рынка, где «продаются» и «покупаются» образы политиков, партий, программ и событий. Но, с другой стороны, политические имиджи очень быстро перестали служить лишь «предвыборным» товаром. Они превратились в постоянный элемент властных отношений, в особую форму политического капитала. В рамках виртуальных сетей политические процессы превращаются в информационную квазиреальность, которая уже не просто подменяет, а зачастую заменяет и даже вытесняет мир «реальной политики». Поэтому современная политическая виртуализация отнюдь не заключается в изощренном манипулировании общественными массами – под ее влиянием складывает совершенно особое политическое пространство, которое конструируется средствами PR, и в который активно втягивается не только «публика», но и сами «политические сценаристы» – государственно-политический истеблишмент (этот эффект блестяще показан в сатирической комедии Барри Левинсона «Плутовство» / «Хвост виляет собакой»). Более того, в конструировании этого пространства все более активное участие принимают уже не виртуальные «кукловоды», а сама «публика». Блогосфера активно вытесняет традиционные СМИ и превращается эпицентр общественного мнения. Что лежит в основе этой экспансии?
Для характеристики воздействия виртуализации на политические процессы показательна модель public relations, разработанная Г. Почепцовым на основе теории Г. Бейсона. В соответствии с нею коммуникативные процессы протекают на двух уровнях: коммуникативном и метакоммуникативном. Коммуникативный уровень понимается стандартно, как прямой информационный диалог, а метакоммуникативный уровень задает «модус сообщения », то есть контекст ситуации, который воспринимается интуитивно и предопределяет смысловую интерпретацию получаемых сообщений. Эффективность метакоммуникации связана с тем, что человек зачастую воспринимает информационный диалог с точки зрения достоверности контекста, а не содержания – контекст общения воздействует на него на уровне символических подтекстов, ассоциаций, эмоций, и это неосознаваемое воздействие оказывается гораздо сильнее, чем прямое рациональное убеждение. Таким образом, эффект виртуализации политического диалога зависит не столько от технологического развития средств сообщения, сколько от формирования особого информационного контекста, который теперь складывается и развивается по законам виртуальной среде. И если медийная сфера еще сохраняет некую информационную целостность (при всем разнообразии СМИ и разноголосице их мнений), то социальные сети и блогосфера превращаются в пространство спонтанной коммуникативной активности, все более значимой и для получения, и для производства «новостей».
Классическая система политической демократии с огромными сложностями адаптируется к подобным тенденциям. Ее основу составляют механизмы выявления и консолидации групп интересов, то есть граждан, обладающих устойчивыми общими интересами и стремящихся к представительству этих интересов на уровне законодательной и исполнительной власти. Технологии public relations вполне эффективны для решения этих задач, наряду с традиционными институтами парламентаризма, избирательного права, многопартийности. Но формирование виртуальной реальности радикально меняет ситуацию. Политическая элита оказывается вооружена все более изощренными методиками воздействия на общественное мнение, но она утрачивает ключевой инструмент властвования – возможность четко и концентрированно сформулировать социальную программу, для реализации которой консолидированные группы граждан готовы будут делегировать властные полномочия. Эта возможность утрачивается не потому, что деградируют политические лидеры, выдвигающие их партии и поддерживающие «интеллектуальные штабы». Проблема заключается в том, что виртуальные политические процессы выдвигают на первый план информационный контекст и коммуникативную активность, а не прагматику политических программ и стратегий. Виртуальная политика все более явно отделяется от насущных «практических» потребностей общества, приобретает свою динамику и направленность, своих героев и антигероев. Политики и политические партии классического типа с трудом выдерживают конкуренцию блогосферы, потому что не создают информационный контекст, а в большей степени реагируют на него. В итоге проявляется все более явное отчуждение политического истеблишмента от «виртуальной реальности» и ее «авторов», что еще больше провоцирует протестные настроения в обществе.