Мои университеты
Моя первая свекровь, Регина Борисовна, была из актрис. Точнее – из бывших актрис. Еще точнее – из бывших актрис Театра оперетты. Тяжелый, густой и страшный замес кровей: польской, литовской и грузинской – давал о себе знать, играя затейливыми гранями. Безусловная красавица – тогда ей было лет пятьдесят, и мне она казалась красавицей бывшей, – к быту она относилась пренебрежительно. Женщины, варящие борщ, вызывали у нее презрение, брезгливость и жалость. В ней замечательно уживался грузинский темперамент, литовское спокойствие и польская расчетливость – в зависимости от ситуации.
Была Регина Борисовна высока, стройна, кареглаза и темноволоса. Естественно, мужчин в ее жизни имелось множество, и все они отличались внушительностью и значительностью – и внешне, и по положению. В общем, под стать ей самой. Все были небедны и оставляли после себя неплохую память. Свекровь с удовольствием демонстрировала знаки любви и внимания, преподнесенные ими в период их отношений.
Ее единственный сын Герман стал моим первым мужем. К сыну Регина Борисовна относилась с легким пренебрежением – уж точно не материнство она считала главным увлечением своей жизни.
Сын Герман тоже был красавец. И бездельник. И непризнанный гений – так считал он, но еще сильнее уверена в этом была я. И верила, свято верила в его счастливую звезду. Был он художником. Работать не любил, хотя, наверное, талант у него имелся. Зато любил пить, гулять и веселиться – словом, тусоваться.
Поженились мы странно и скоропалительно. Оба сильно удивились полному взаимопониманию и совпадению в интимной сфере – в молодости казалось, что это важнее всего. И верили, что на этом можно построить брак. Но что мы понимали тогда? Два двадцатилетних избалованных ребенка, которым никто не объяснил, что такое семейная жизнь. Да и стали бы мы кого-нибудь слушать тогда? Вряд ли. Влюбленные до обморока и измученные бессонными ночами, мы неумело начали строить свою семью. Вернее, это начала делать я одна. Гера в этом участия не принимал. Собственно, его жизнь фактически не изменилась. Он остался в собственной квартире, так же вставал в двенадцать дня, долго пил кофе, курил, вяло перебрехивался с мамашей и уходил в свою жизнь. Или снова ложился спать. Собственно, вариантов было два.
|
|
Я пыталась как-то прибраться, что-то приготовить и бежала в институт. Через некоторое время обнаружила, что беременна. Регина Борисовна уговаривала меня сделать аборт. Она не была злодейкой, нет, она в этом была абсолютно искренна.
– Господи! – заводила она очи к небу. – Какие дети! Вам самим еще надо жопы вытирать! С ума сошли! Один – бездельник, другая – студентка. Чистой воды безумие! – Она выпускала тонкую струю дыма, а я бежала в туалет. Блевать.
Когда родилась дочка, Герман удивился. Потом он продолжал удивляться дальше. С удвоенной силой. Дочка просила есть, с ней надо было гулять, мыть ей попу и купать ее в ванночке с чередой, в воде определенной температуры, а еще – кипятить бутылочки, бегать на молочную кухню и стирать пеленки. Он стоял над ее кроваткой, и на его лице читалось выражение священного ужаса. Конечно, мы начали ругаться. Это теперь я понимаю, что было смешно требовать от такого человека ответственности. В двадцать лет. Правда, сейчас ему пятьдесят, и он остался таким же, как в юности. Трудности его пугают, проблемы выводят из себя, заботы настораживают.
|
|
Но тогда я, замученная, тощая и бледная, пыталась приобщить его к процессу. Свекровь пожалела меня (или нас?) – отнесла в антикварный браслет и наняла няню. Мне стало чуть легче, но на отношения с мужем это благотворно не повлияло. Бурная интимная жизнь, так привлекавшая нас, отпала сама собой, как болячка, – была и нет. Без следа. А больше ничего, как оказалось, нас не связывало. Не считая дочки. Герман пропадал где-то с утра до поздней ночи. Няня помогала с ребенком, а свекровь учила меня жить.
– Посмотри на себя. – Регина Борисовна брала меня за плечо и подводила к старинному мутноватому зеркалу в тяжелой золоченой раме. – Даже такой дурак, как Герман, от тебя сбежал.
Видимо, она была права. Я была похожа на призрак замка Морисвиль. Бледная, зачуханная, с хвостом на затылке, в старом, выцветшем халате. Зрелище не для слабонервных. Рядом со мной в зеркале отражалась прекрасная стройная дама с прической, макияжем и маникюром. В фиолетовом пеньюаре и с кольцами на пальцах. Несмотря на мой юный возраст, счет был явно не в мою пользу.
– Что вы хотите? – возмущалась я. – У меня грудной ребенок, сессия, уборка, обед, магазины!
– Наплевать, – отрезала свекровь, – пока ты не полюбишь себя, тебя не полюбит никто. Бог с ним, с Геркой. Он тебе не нужен. Но ты должна сделать себя и свою жизнь.
Свекровь вызвала на дом свою маникюршу, отвела меня на Калининский в «Чародейку», у своей подружки – спекулянтки Марго – купила мне французское платье-чехол, лодочки на шпильке, белый плащ и красные лаковые сапоги. Дома она вытащила из шкафа шелковый халат лимонного цвета. Мои старые клетчатые тапки, ковбойки и джинсы полетели в помойку. Свекровь предложила мне быть красавицей, только получалось у меня плоховато. Дочка срыгивала на шелковый халат, белый плащ в автобусе автоматически превращался в серый за два дня, лаковые сапоги не выдерживали глубину луж у метро и мгновенно промокали, а маникюр испарился на второй день – я стирала ползунки и пеленки. Но все-таки я старалась. И даже если у меня все пока получалось неважно, выводы сделать ума хватало.
|
|
Дочку Марину свекровь полюбила – ну, так, как умела. Называла она ее Маритой. Так к ней и приклеилось – она и до сегодняшнего дня для всех близких и друзей Марита. Нянчить внучку Регина Борисовна не помогала, да я и не обижалась. Свекровь объясняла, что младенцы ей непонятны и неинтересны. А вот подрастет – она ее всему научит!
«Всему, пожалуй, не стоит», – возражала я про себя.
Поучала, кстати, она ее со страстью. Моя дочь оказалась способнее меня – бабкины гены.
От Германа я ушла, когда дочке было три года. Думаю, он это даже не очень-то и заметил. Хотя, нет, наверное, в квартире все же стало тише. Он продолжал жить своей веселой жизнью. Мы с ним остались друзьями. Женился он, по-моему, еще раз пять. Последний раз вполне удачно – на француженке, старше его лет на пятнадцать. Она и вывезла его во Францию и даже продала какие-то его работы. Моя дочь съездила к отцу в Париж, он подарил ей свою картину, мы посмеялись и повесили картину на даче. Его жена Сесиль отдала Марите свою старую сумку от «Гермес» – в ней мы хранили документы и бумаги. Также Марите перепала старая норковая шуба, доставшаяся Сесиль от богемной матушки. Шуба эта повидала на свете многое, местами она была вытерта до кожи, да и та кожа была отполирована временем до блеска. Словом, раритет и антиквариат – единственный в нашем с Маритой доме. Из спинки многострадального манто мы вырезали наиболее сохранный кусок, и из него получился чудный коврик для нашего кота Бенвенутто.
Свекровь дожила до глубокой старости.
Марите ничего не досталось из сокровищ Регины Борисовны – та все с блеском проела: до конца жизни держала домработницу, принимала косметичку, парикмахера и маникюршу. К утреннему кофе любила рокфор, к обеду – парную телятину, а к ужину – парочку эклеров из кулинарии ресторана «Прага». Перед смертью она надела на Мариту свой крестильный серебряный крестик – сказала, что это будет ее оберег. Марита крестиком очень дорожит и считает его фамильной реликвией.
Квартиру на Малой Бронной – три комнаты, окно-фонарь, ванная с окном – Регина завещала своему непутевому сыну, чем очень поправила его материальное положение и украсила жизнь.
Марита выросла отъявленной сибариткой, но ей это не мешает. От ее папаши и его придурочной французской жены тоже оказался толк: у них в гостях Марита познакомилась с французским графом, правда, изрядно обедневшим. Они поженились и поселились в предместье Парижа в собственном замке. Замок, правда, одно название – крыша течет, трубы лопаются, котлы взрываются, но это не мешает им ощущать себя небожителями и получать удовольствие от жизни. Я у них пару раз гостила – в комнатах пахнет затхлостью, белье ветхое и влажное, семейное серебро тусклое и разрозненное, прислуга неопрятная, парк заброшенный (садовника содержать слишком дорого). Но у Мариты вечерние платья, остатки семейных украшений и выезды в общество (средней руки богема – захудалые актеры и неудавшиеся художники). В общем, жизнью она вполне довольна. «Вот бы Регина Борисовна за нее порадовалась», – часто думаю я, глядя на Мариту. На свою бабку она здорово похожа.
Но и для меня уроки Регины Борисовны не прошли бесследно. Немного придя в себя и встав на ноги, я все-таки постаралась научиться хотя бы немного себя любить. Получалось это неважно, но парикмахер, маникюрша и массажистка стали в моем доме своими людьми. Утром я не забывала накрасить губы и надеть шелковый халат. Словом, этот опыт тоже не совсем прошел мимо. Я убедилась, что на ухоженную женщину приятнее смотреть и мужу, и ребенку, не говоря уже о коллегах. Словом, низкий Регине Борисовне поклон и добрая память.
Моя вторая свекровь была женщиной с карьерой. В партию она вступила в двадцать пять лет, будучи обычным участковым врачом в районной поликлинике. Строгая, ответственная и исполнительная, она стала быстро подниматься по служебной лестнице. Зав отделением, зав главного врача и, наконец, чиновник в министерстве. Муж, пьющий, никчемный и мелкий неудачник, от нее сбежал, и сына она растила одна. Каждый вечер проверяла дневник, просматривала портфель. С десяти лет он убирал квартиру, стирал свои носки и трусы и чистил картошку к ужину. Школу окончил с золотой медалью и поступил в университет. Мать он уважал, по-моему, побаивался и уж точно с ней считался. Женщина она была сухая, даже холодная, немногословная, но дочку мою приняла хорошо. Правда, попросила называть ее не бабушкой, а по имени-отчеству – Надеждой Васильевной.
На субботу и воскресенье она вручала нам список дел – прачечная, магазин, рынок, музей с дочкой, зоопарк. Вечером требовала отчета о проделанной работе. Мы хихикали и врали ей понемножку. Она в чем-то была наивна и наших хитростей не замечала. В наши отношения с мужем, правда, не лезла никогда.
Была Надежда Васильевна совсем некрасива, не пользовалась косметикой, регулярно делала химическую завивку и носила очки в тяжелой оправе. Нарядов у нее было немного: три деловых костюма – черный и синий на зиму, песочный на лето – и несколько блузок под эти самые костюмы. Обувь предпочитала удобную, темную, на низком, устойчивом каблуке. В сорок пять сшила себе в закрытом ателье каракулевую черную шубу. Говорила, шуба эта такая тяжелая, что ей кажется, будто она несет на спине раненого бойца. Ходила она в этой шубе лет двадцать, хотя зарабатывала вполне прилично и могла себе позволить что-то полегче и поэлегантнее. В еде была неприхотлива – картошка, селедка. Любимые писатели – Салтыков-Щедрин и Островский. Однажды я увидела, что она плачет над индийским фильмом. Это меня потрясло.
От второго брака у меня родился сын Антошка. Свекровь, уставшая, после работы, садилась рядом с ним и читала ему книги о пионерах-героях, а меж тем к власти пришел Горбачев, страна потихоньку меняла курс. Муж пытался свою мать остановить, но она была непреклонна. Говорила, что такие человеческие ценности, как честность, отвага, дружба и любовь к Родине, не девальвируются. Потом, правда, поняла, что ошибалась, и это стало для нее ударом. Но случилось это много позже, а пока она мне пыталась объяснить, что надо быть личностью и самостоятельной единицей. Что ни в коем случае нельзя проживать жизнь за спиной мужа, пусть самого лучшего. Что надо вставать на ноги и делать карьеру, и тогда ты будешь нужна и окружающим, и, главное, самой себе. Это она, Надежда Васильевна, в чем-то косная, а в чем-то очень даже прозорливая, заставила меня в начале перестройки окончить бухгалтерские курсы, курсы менеджмента и английского языка. Наверное, у нее было какое-то внутреннее чутье. Я с неохотой все это исполнила. Господи, сколько раз я говорила ей потом спасибо! И вслух, и, позже, мысленно – когда перестала с ней видеться. Я имею в виду те времена, когда она ушла в монастырь. Да-да, непостижимо, но факт. В перестройку она, естественно, растерялась – растеряешься тут. Распался Союз, врагами и злодеями были названы кумиры ее жизни. Помню, как она читала перестроечный «Огонек» и горько рыдала, почти выла. Из министерства ее выперли – неуважительно, грубо, в один день, указав на дверь. Мела новая метла, свекровь оказалась не у дел. Она было вернулась в поликлинику участковым врачом, но быстро оттуда ушла, честно признав, что за это время перестала быть врачом, а как администратор не востребована. Куда ей было податься? Ни шить, ни вязать, ни готовить она не умела, внуки в ней уже не особенно нуждались. Сдала, постарела, стала много читать. Однажды пошла в церковь. Потом стала ходить все чаще. Там обрела первых в своей жизни подруг и душевное равновесие. Стала истовой прихожанкой, обихаживала больных, слабых, несчастных. Ее кипучая натура снова нашла применение. И тут Надежда Васильевна серьезно заболела, но от предложенной операции отказалась. Молилась, молилась, ездила по монастырям. И – чудо – выздоровела. И спустя полгода ушла в монастырь под Архангельском. По-моему, была совершенно счастлива. Слава богу! С ее сыном, вторым мужем, я, кстати, вскоре развелась. Мы не ругались, не изменяли друг другу – просто он не сумел вписаться в новую жизнь. Институт, где он работал, почти развалился – комнаты стали сдавать под коммерческие палатки и склады. Ничем другим он заниматься не мог или не хотел. Клял новую жизнь, брюзжал с утра до вечера и ничего не делал. Как следствие – начал попивать, отец-то его был алкоголиком.
В общем, в нашей семье наступил полный крах, к тому же у меня дела пошли резко в гору. Тогда наступило такое время – разбогатеть было легко. Я начала возить из Эмиратов дешевое золото – фольгу, как я его называла. Открыла один магазин, потом другой. Дальше – больше. Конечно, с этим муж уж точно не смог смириться. Называл меня торгашкой и хабалкой, жуя при этом бутерброд с испанским хамоном.
А я влюбилась. Но об этом чуть позже.
Моя вторая свекровь научила меня ценить в себе человека, личность, самостоятельную единицу. Вести бизнес мне оказалось совсем нетрудно, хотя, конечно, всякое было – вспоминать не хочется. Но я выстояла, и теперь я – обеспеченная женщина, удачливый коммерсант, зависящий только от самой себя (и еще, правда, от катаклизмов, происходящих в нашей стране, – тьфу-тьфу, не приведи господи!). И все-таки, я думаю, не дай бог что – я выстою. Закалка у меня – будь здоров. В общем, спасибо моей второй свекрови и низкий поклон. Пусть будет спокойна ее душа. Сын ее, кстати, тоже не пропал. Продал материну шикарную квартиру на Шаболовке – кирпич, три комнаты, консьерж в подъезде еще с советских времен. Купил себе однушку в спальном районе – больше ему и не надо – и вторую квартиру, двушку в центре, на Маяковке. Ее он сдает за сумасшедшие деньги и живет не тужит. Наш сын Антошка получает образование в Англии – что я, пожалею денег для родного сына? Там, кстати, решил и остаться. Москва ему категорически не нравится. Думаю, это правильный выбор. Это уж мне разбираться со всеми проблемами, а дети пусть живут в старой доброй Европе.
Теперь по тому пункту, что был выше. В смысле, по поводу того, что я тогда влюбилась. Когда женщина впервые влюбляется в сорок лет – это смерч, торнадо, тайфун, ураган – стихия! За эти слова я отвечаю. Первый мой брак был незрелым, дурацким. Первый муж меня, восемнадцатилетнюю соплю, сильно потряс красотой, утонченностью (как мне казалось), талантом (как, опять же, казалось) и полным безразличием к реалиям жизни. Чем все это кончилось – известно. Во втором браке я хотела обрести устойчивость, надежность, спокойствие – крепкий тыл. Второй муж всем этим моим потребностям идеально отвечал: верный, заботливый и страшно положительный. Но перемен и трудностей он не перенес. Еще важно то, что он не смог пережить мой успех – или слабак, или мало любил. А скорее всего – и то, и другое. Бог ему судья.
Так вот, в свои сорок я, еще молодая (будьте доброжелательны), успешная, ухоженная женщина, влюбилась – в первый раз в жизни всерьез. До этого, видимо, было некогда – то дети, то учеба, то мужья, то бизнес. Влюбилась до обморока, до кишечных колик (правда-правда, даже вызывали «Скорую» – сказали, что это нервное). Но опять, увы, в объект недостойный. Поняла я это, честно говоря, сразу, хоть и пыталась кривить душой – перед самой собой. Но так, видимо, часто бывает с красивыми и успешными женщинами – в смысле, объект выбирают недостойный. Мой возлюбленный был артистом эстрады. По-старому – конферансье, по-новому – ведущий корпоратива. С чем-чем, а с разговорным жанром у него было точно все в порядке. Языком молоть – не мешки ворочать. Но я попалась, как подросток в пубертате.
Познакомились мы с ним на корпоративе. Он его, собственно, и вел – ярко и самозабвенно. Деньги зарабатывал – это да, но тут же быстро и легко делал им ручкой. Кабаки, гулянки, друзья. Был хорош собой – высок, ладен, синеглаз. Изысканно носил костюмы и курил сигары. В общем, я пропала. Но если я пропала в переносном смысле, то он – в прямом. Три дня у меня – нежится, мурлычет, цветочки поливает. Я ему – кофе в постель, гренки с малиновым джемом. А он отлежится – и в бега. Неделями отсутствовал, мобильный – вне зоны доступа. Я превратилась в законченную неврастеничку, даже в кардиограмме нашли изменения.
Но у него была замечательная мама. Звали ее Светлана Осиповна. Больше всего на свете Светлана Осиповна любила продукты. На рынке она самозабвенно ходила часами по рядам – брала в руки помидор, огурец, жала, изучала, гладила, нюхала зелень, мяла мясо, пробовала творог и подсолнечное масло. Продавцы не раздражались – видели в ней профессионала. Уважали. А придя домой, Светлана Осиповна начинала священнодействовать – принималась за обед. Первое могло быть одно, но вторых блюд – точно два: мясное и рыбное, кому что захочется. Борщ только на мозговой косточке, компот только из свежей вишни, пироги не на два дня, а на день, например чесночные пампушки к обеду. К вечеру блинчики, сырники, гречневая каша с грибами и жареным луком. Ей, например, ничего не стоило испечь к утреннему кофе ватрушки. Словом, легких путей она не искала. Подай она яичницу с сосисками, к примеру, на ужин, ее мужчины – муж и сын – восприняли бы это как оскорбление. Да она и не пыталась. Кроме того, в доме у нее была идеальная, непостижимая чистота – как в операционной. Она даже гладила мужские носки и складывала их по цвету – справа светлые, слева темные. Предложить мужу или сыну надеть дважды одну рубашку? Господь с вами! Словом, она была хлопотунья. И еще женщина честная. В начале нашего знакомства она посадила меня на кухне напротив себя, подперла лицо ладонью, посмотрела грустно, тяжело вздохнула и сказала, что ей меня искренне жаль.
– Ну зачем он тебе? Ты еще молодая, красивая, богатая. Тебе мужика надо серьезного, стабильного. А мой Илюша? Такие никогда не остепенятся.
Но я хотела заполучить его всего и безраздельно. Жаждала тотального владения собственностью – я же давно в бизнесе.
– Люблю, – сказала я твердо.
– Ну, если так, – уважительно вздохнула она, – смотри, девочка, я тебя предупредила. И еще – учись.
Я удивилась. Мне казалось, что учиться мне нечему. Я и так вполне удалась, но Светлана Осиповна со мной не соглашалась.
– Илюша привык ко всему этому. – Она обвела руками свое хозяйство. – Избалован до предела. Хочешь его получить – тебе надо хотя бы приблизиться ко мне, – тихо сказала она, смущаясь и опуская глаза.
– Ну, знаете, это невозможно, – вполне искренне возразила я. – У вас талант, а тут, знаете, учись не учись. Щи, в конце концов, я сварить сумею.
– Какой талант? – удивилась она. – Я выходила замуж – только яичницу и умела делать. Это все терпение и любовь к близким. Ведь кто-то говорил про любовь? – ехидно поинтересовалась она.
– Знаете, мне проще держать повара и домработницу, у самой времени на это не хватит.
– Нет и еще раз нет, – жестко возразила Светлана Осиповна. – Только ты сама и твои руки. Иначе все это не имеет смысла, иначе это просто не оценят.
– А ваши, ну, они ценят? – осторожно поинтересовалась я.
Светлана Осиповна надолго замолчала – видимо, этот вопрос застал ее врасплох, – потом неуверенно сказала:
– Ну, я, по крайней мере, на это надеюсь.
И начался мой ликбез. Я была настроена очень серьезно. Бизнес побоку. В конце концов, для чего я держу толковых менеджеров и плачу им неплохие деньги? На карту поставлена моя жизнь: Илюшу я должна получить в качестве мужа, и здесь все средства хороши. Я была готова на все.
Я училась печь пироги, взбивать паштеты, солить рыбу, мариновать огурцы. Блины у меня получались кружевные, огурцы хрусткие, паштеты воздушные, пироги пышные – минимум теста, максимум начинки.
– У Илюши язва, – напоминала свекровь. – Питаться в ресторанах ему заказано.
Встав в семь утра, перед работой я делала сырники с изюмом в сметанной подливе, варила борщ – третий бульон, два предыдущих слить, свеклу тушить с сахаром и лимонным соком (обязательно корешок петрушки и сельдерея). Лепила пельмени на ужин (говядина, свинина, желательно немного баранины). Закатывала компоты из груш и персиков – фрукты спелые, но мелкие, чтобы плоды были целиком. Варила варенье из абрикосов (косточки вынуть, разбить, вытащить ядрышко и засунуть его обратно в абрикос). Кипятить три-четыре раза по пять-семь минут, чтобы абрикосы не расползались. Уф! Все это было непросто, но я всегда была способной девочкой.
– Мужа надо холить и лелеять, – настаивала свекровь. – А как ему передать свою любовь? Только заботой и еще раз заботой! Через твои руки.
Она слегка забывала, что я еще и зарабатывала деньги. В основном – я. Илюша, конечно, тоже. Но он так любил хорошие костюмы и обувь. И еще запонки, заколки для галстуков (ему нравились почему-то именно от «Дюпон»), одеколоны на заказ, мягкие кашемировые пальто. Нет, правда, они ему действительно шли! В общем, свои деньги он тратил на свои же шпильки. Но я все равно была счастлива. Счастлива, когда бегала по рынку, счастлива, когда стояла у плиты (по четыре часа, господи!). Счастлива, когда ставила перед ним на белой салфетке дымящуюся тарелку солянки (оливки, каперсы – обязательно, почки – вымочить три дня, язык, телятина, никаких сосисок!). И Илюша был счастлив. Из теплых и заботливых рук своей матери он плавно перетек в заботливые мои, по-моему, особенно не заметив перемен. Да как-то перемены его особенно не коснулись. Он по-прежнему ходил два раза в неделю в баню, три раза в неделю в спортклуб, плюс бассейн – действительно, за таким красивым телом надо обязательно следить, нельзя пускать дело на самотек, жалко, если пропадет такая красота. В субботу, правда, если не было работы, играл с друзьями в бридж. В воскресенье любил заглянуть в казино. В январе ездил в Австрию – кататься на лыжах. Не думайте, я с ним тоже, если могла вырваться с работы. В сентябре летал на Ибицу или Корфу – так хочется теплого моря, малыш! Конечно. Конечно, хочется. Вполне нормальное человеческое желание. При этом он был нежен, ласков, обходителен. Привозил мне подарки из дьюти-фри – швейцарский шоколад «Таблерон», мандариновый ликер. Правда, все это есть в соседнем «Перекрестке». Но главное – внимание!
А спустя четыре года Илюша меня бросил. Все было банально до смешного (хотя мне было совсем не смешно). Ушел он к двадцатилетней ссыкухе с ногами в полтора метра, силиконовыми сиськами четвертого размера и накачанными губами. Из тех приезжих девочек, что трутся на корпоративах, томно потягивая коктейль и прижимая к груди сумочки от «Луи Вьюитона» (фальшивые, конечно). Девочке, конечно, не сильно повезло – рассчитывала небось на олигарха или депутата, но те уже поумнели, прошли времена, когда они западали на такую фактуру. Теперь им хотелось умную, зрелую, образованную и верную. Правда, ноги и сиськи при этом не отменялись. А мой бедный, неискушенный Илюшка попал как кура в ощип. Сбежал, наплевав на пироги и мое устойчивое материальное положение, на мою зрелость, верность, образованность. Ну, влюбился человек! Несчастный случай!
Я, конечно, страдала, сходила с ума, похудела на семь килограммов (это, правда, несомненный плюс). Но главное – была страшная обида. Я ведь так старалась! А он не оценил.
– Не тот объект, – сказала мне моя умная подруга. В смысле, что не оценил. Думаю, нахлебается он с этой Мальвиной по полной. Хотя, может, и мужиком наконец станет. Пора же когда-нибудь за что-то отвечать. Со свекровью я, кстати, сохранила вполне пристойные отношения. Мне даже было ее жалко – ведь пока Илюша был со мной, ее душа была спокойна. Она так и говорила – эти четыре года я спала без снотворных. А потом, она же меня честно предупреждала! Ну какие могут быть обиды! А сколькому она меня научила! Никто лучше меня не умеет отпаривать брючные стрелки, гладить рубашки, варить обеды. Спасибо ей и низкий поклон! Любой опыт в жизни неоценим.
И вот Маритка в Париже со своим придурочным бароном или графом в замке со штопаными пыльными портьерами, Антошка в Лондоне, делает успехи – о-го-го! – а я одна. С макияжем, маникюром, педикюром, прической (цвет – пепельный блондин). В холодильнике – собственноручно испеченный торт «Черный лес». Ни для кого – просто, когда тошно, хочется чего-нибудь сладенького. Там же стоят щавелевый суп и купаты – не потому, что хочется, а просто так, по привычке. У меня прекрасно идет бизнес (тьфу-тьфу, не сглазить!). Ну и что, что мне под полтинник? Я выгляжу точно на десять лет моложе, и это не мое самоуверенное утверждение, так говорят окружающие.
Итак, я стройна, ухоженна, успешна в бизнесе, прекрасная хозяйка. За эти годы из мелких разноцветных осколков сложился вполне достойный мозаичный узор – помните, как в детском калейдоскопе, в том, что с картонной трубочкой? Я состоявшийся человек. У меня прекрасные дети, замечательные друзья. Чудные отношения со всеми бывшими свекровями. Это ведь тоже о чем-то говорит, а? Я отзывчива, не глуха душевно, не завистлива и готова к компромиссам.
Но вижу перед собой, просто отчетливо вижу, то самое пресловутое разбитое корыто, у которого я осталась, – темное, потрескавшееся и склизкое, фу! Оно словно стоит в гараже, рядом с моим «Лексусом-460». Теперь, когда я умею все-все, когда у меня есть все, что нужно для счастливой жизни, – разум, опыт, умения, навыки, – мне очень хочется наконец обрести душевный покой. Чтобы меня оценили, блин!
Пусть он будет сантехник, водитель, шахтер, банкир или дрессировщик кошек. Главное – чтобы он был мой, и только мой. Чтобы ни с кем его не делить – ни с картами, ни с бабами, ни с друзьями. А когда он вечером придет домой, чтобы мое сердце билось – гулко и радостно. И я бы его встречала при полном параде (здравствуйте, Регина Борисовна!), накрывала бы ему самый вкусный ужин (спасибо, Светлана Осиповна!) и ненавязчиво хвасталась своими успехами в бизнесе (никогда не забуду вас, Надежда Васильевна, честное слово!). А он бы ел, постанывая от наслаждения, радовался за меня, гордился мною. Уважал меня. И любил. Хотя бы немножечко. Сильно любить я умею и сама. На двоих нам бы хватило.
Я оптимистка, уверена, что так все и будет. Почти уверена… Ну не пропадать же такому добру, как я!
Господи, ну почему я так несчастна?!
Вруша
То, что по рождению ей была дана такая фамилия, было, видимо, не случайно. Знак судьбы. Ее странной и путаной судьбы. Итак, фамилия ее была довольно редкая – Вистунова. И конечно же, очень скоро она превратилась в Свистунову – оно и понятно. Боже, какая же она была врушка! Конечно, врут все – в той или иной степени. В основном по необходимости и в зависимости от ситуации. Она же врала по вдохновению, без остановки, по любому поводу и, главное, без оного. На абсолютно ровном месте. Врала так легко и неприхотливо, как другие дышат или молчат. Ложь ее была бесполезна, беспричинна и так откровенно нелепа и смешна, что можно было вообще-то задуматься о каком-то странном врожденном пороке сознания.
Звали ее Лида. К нам в школу она пришла классе в третьем или четвертом, точно не помню. Была довольно хорошенькая, если, правда, внимательно приглядываться, – длинная, худенькая, довольно угловатая, как, впрочем, большинство высоких и тонконогих девочек, с короткими темными прямыми непослушными волосами, красиво вздернутым носом и большими, редкого и странного бирюзового цвета глазами. Взгляд у нее был слегка встревоженный и настороженный, но это довольно быстро прошло, и уже на первой перемене вокруг нее столпилась стайка девчонок. Всем было любопытно – кто она, откуда, что за штучка. И Лида Вистунова уже вовсю заливалась соловьем. Шепотом и с придыханием она сообщила (страшная тайна), что отец ее разведчик и что их семья только-только вернулась из Латинской Америки (откуда – не уточнялось), где они прожили много-много лет и где, собственно, она, Лида, и выросла. Все слушали открыв рот. Только умная Попова хмыкнула, оглядев Лидкины простые колготки в резинку и туфли из «Детского мира», и желчно осведомилась, не в Латинской ли Америке куплены эти предметы ее туалета. И еще что-то добавила по поводу легкой промышленности стран капиталистического мира. Попова была умна не по годам.
А вот Лида ничуть не смутилась. Она внимательно оглядела язвительную Попову и сказала, что ее родители считают, что в школе лучше не выделяться, а быть как все. Как большинство. Попова ничего не ответила, только криво усмехнулась, а все мы тут же и безоговорочно поверили новой подруге. Да что там поверили – мы ее сильно зауважали. Ну кто бы из нас смог напялить страшные (брр!), коричневые, растянутые на коленках уродцы, если в шкафу лежат тонкие эластичные и цветные? На следующей переменке Лида вдохновенно рассказывала еще и о том, что побывала она и в Лондоне, и в Париже и заезжала, кстати, и в Стокгольм, и в Прагу – вместе с папой, у которого были туда командировки.