Инструкция по выживанию колясника в быту Пункт 1 Следует избегать любых упоминаний наружности в разговорах, за исключением ситуаций, когда она упоминается:
А) вне связи с говорящим;
В) вне связи с собеседником;
С) вне связи с кем‑либо из общих знакомых.
Не приветствуются упоминания наружности в настоящем и будущем времени. Прошедшее время позволительно, хотя, опять же, не рекомендуется. Упоминание наружности в будущем времени в связи с собеседником является тяжким оскорблением последнего. Разговор двоих в этом ключе ‑ легкая форма извращения, допустимая лишь между близкими людьми‑состайниками.
«Блюм» № 7
РЕЦЕПТЫОТ ШАКАЛА
‑ Вы ведь живете взаперти. В замкнутом пространстве, понимаешь? Вы повернуты на самих себя и на это место, как невылупившиеся цыплята. Я думаю, от этого все ваши извращения.
‑ Извращения? ‑ Сфинкс кашляет, дым вырывается у него из ноздрей и между зубами. ‑ Что ты имеешь в виду?
Курильщик колеблется.
‑ Так… разное…
‑ Выскажись, ‑ предлагает ему Сфинкс. ‑ Извращения ‑ это неслабо сказано. Хотелось бы понять, что ты имел в виду.
Курильщик с мрачным видом дергает бусину на свитере. Этот серо‑зеленый свитер связал для него Горбач. Вокруг ворота и манжет ‑ стеклянные бусины со зрачками, какие носят от сглаза.
‑ Ты понимаешь, ‑ говорит он, поднимая взгляд на Сфинкса. ‑ Прекрасно понимаешь.
‑ Допустим, что да. Допустим, мне просто хочется, чтобы ты подтвердил мои догадки.
Курильщик отводит взгляд:
‑ Я имел в виду ваши игры. Ночи, сказки, драки, войны… извини, но все это не кажется мне настоящим. Я называю это играми. Даже… даже когда они плохо кончаются.
‑ Ты опять о Помпее? ‑ морщится Сфинкс.
‑ И о нем тоже. Но не только, ‑ торопливо добавляет Курильщик. ‑ Это мог быть и не Помпей. Но хорошо, пусть будет он. Тебе не кажется, что это слишком ‑ зарезать кого‑то только за то, что он хотел считаться здесь самым крутым? В этом маленьком, затхлом мирке… пожалуйста, Сфинкс, не смотри на меня так! Ведь я прав! Никакое вожачество того не стоит.
Они одни в опустевшей столовой. Стулья отодвинуты от заставленных грязными тарелками столов, скатерти пестрят соусными пятнами и хлебными крошками. Дверь в коридор приоткрыта.
Сфинкс, раскачивается, откинувшись на спинку стула.
‑ Пойми, Курильщик, ‑ говорит он, стараясь не смотреть в раскрасневшееся лицо собеседника. ‑ То, что для тебя ничего не значит, для кого‑то ‑ все. Почему ты не можешь в это поверить?
‑ Потому что это неправильно! ‑ чуть не кричит Курильщик. ‑ Вы слишком умные, чтобы жить, закрыв глаза! Чтобы верить, что с этого здания все начинается и им же заканчивается!
В проеме кухонной двери появляется пожилая женщина и смотрит на них, поджав губы.
Сфинкс перестает раскачиваться на стуле, придвигается вместе с ним к столу и аккуратно опускает зажатый в зубах окурок на край тарелки.
‑ Это вопрос свободы, ‑ говорит он. ‑ О которой можно спорить бесконечно с перерывами на чай, сон и празднование юбилеев. Ты к этому готов? Вот скажи, к примеру, кто свободнее, бегущий по саванне слон или тля, сидящая на листе все равно какого растения?
Курильщик не отрывает взгляд от дотлевающего на тарелке окурка.
‑ Дурацкий пример. Оба не обладают разумом. Мы говорим о людях.
‑ Это слон‑то не обладает? ‑ удивляется Сфинкс. ‑ Ладно. Пусть так. Оставим животный мир. Можешь, кстати, загасить мою сигарету, если она так тебя нервирует. Возьмем заключенного и президента…
Курильщик морщится:
‑ Не надо! Умоляю, только не доказывай мне, что узник более свободен. Это все слова. Если тебе хочется отождествлять себя с преступником или с тлей…
‑ Я просто пытаюсь объяснить… ‑ Сфинкс смотрит через плечо Курильщика на кухонную дверь, из которой только что вышла судомойка, решительно толкающая перед собой столик на колесах. ‑ Но, кажется, я зря сотрясаю воздух. Ты меня не слушаешь. Каждый сам выбирает себе Дом. Мы делаем его интересным или скучным, а потом уже он меняет нас. Ты можешь согласиться со мной, а можешь не соглашатся. Это тоже будет в своем роде выбор.
‑ Ничего я не выбирал! ‑ возмущается Курильщик. ‑ Все выбрали за меня. Еще до того, как я сюда попал! Выбрали группу, а значит, сделали меня Фазаном. Моего согласия никто не спрашивал! Попади я во вторую, должен был бы приноравливаться к Крысам. К их дурацкому имиджу, который они себе выбрали до меня и без меня. Это ты называешь свободой?
‑ Ты же так и не сумел стать приличным Фазаном.
‑ Но я пытался!
‑ Если бы пытался ‑ стал бы. Ты просто не захотел. И сделал свой выбор.
‑ Между прочим, это и твоя вина, что я им не стал! ‑ запальчиво восклицает Курильщик. ‑ Это ты испортил мне репутацию.
Сфинкс смеется:
‑ И ты жалеешь?
‑ Нет, но… ‑ Курильщик случайно макает локоть в тарелку с остатками обеда и брезгливо от нее отстраняется. ‑ Я не жалею. Но не тебе после всего этого рассуждать о свободе выбора, ‑ невнятно заканчивает он, вытирая рукав салфеткой.
Сфинкс с интересом наблюдает за ним.
‑ Слушай. Сейчас ты не в первой и не во второй. Что же тебя так мучает? Какую роль вынуждаем играть тебя мы?
‑ Быть похожим на вас!
‑ Разве мы так похожи друг на друга?
Курильщик отбрасывает скомканную салфетку.
‑ Ты даже не замечаешь! Даже не чувствуешь, как вы похожи. От этого просто жуть берет!
Сфинкс смотрит на него с насмешливым удивлением.
‑ Мы похожи? Ну не скажи. Я вот считаю, что между мной и Черным мало общего. Так мало, что мы практически не в состоянии общаться. Еще я чувствую, что ты почему‑то решил перенять его взгляды на все, что нас окружает. Так что теперь мне трудно общаться и с тобой.
Курильщик улыбается:
‑ Понятно. Выговор за общение с белой вороной, так?
‑ Кто это белая ворона? ‑ изумляется Сфинкс. ‑ Уж не Черный ли?
‑ Он самый. Тот, кто не разделяет ваших взглядов. Нежелательный элемент.
Сфинкс весело хохочет.
‑ Черный? Не смеши меня, Курильщик! Если он в чем‑то и расходится с большинством, так только в вопросе своего статуса.
‑ С ним всегда можно поговорить о наружности, ‑ возражает Курильщик. ‑ А больше ни с кем.
‑ Ну да, ‑ соглашается Сфинкс. ‑ Нужна же ему какая‑нибудь фишка. Желательно такая, чтобы действовала на нервы окружающим. Но ты не обольщайся. Он здесь с шести лет. Наружность для него ‑ такое же абстрактное понятие, как для Слепого. Он знает ее только по книгам и фильмам.
‑ Но он ее не боится.
‑ Он сам тебе сказал?
Сфинкс встает.
‑ Хватит. Закончим этот разговор. Если бы ты так не зацикливался на том, что тебя никто не понимает, может, у тебя хватило бы сил понять других. Если бы ты поменьше общался с Черным, это пошло бы тебе на пользу. Если бы эта суровая женщина не приближалась к нашему столу так неотвратимо, я бы сказал еще что‑нибудь умное. Если бы эта дверь вела не в коридор, то вела бы еще куда‑нибудь…
Он подходит к двери, толкает створку плечом и, не оглядываясь, выходит.
Расстроенный Курильщик выезжает следом.
Черный сказал: «Попробуй поговорить с ним серьезно, и увидишь, как он начнет вилять. Ты с этим просто не сталкивался. Но я‑то знаю». В тяжких сомнениях ‑ можно ли считать, что Сфинкс вилял? ‑ Курильщик ищет его взглядом. Но Сфинкс уже растворился среди тех, кто шел и ехал ему навстречу.
Можно ли считать, что он вилял? Бессонная ночь щиплет веки, выкуренные сигареты скребут горло.
Сфинкс шагает быстро. На выходе из вестибюля он останавливается и ищет глазами белесое пятно на паркете. Когда‑то оно бросалось в глаза. Теперь стерлось. И не заметишь, если не знать, что оно все еще там. Сфинкс прислоняется к стене.
Видел бы ты, Курильщик, что сотворили они, когда пришло их время. Если бы ты это видел, то на весь остаток жизни здесь, заткнулся бы о наружности, о запертых дверях и о скорлупках с цыплятами. Если бы ты только видел…
‑ Мальчик! ‑ окликает Курильщика угрюмая женщина в переднике. ‑ Пожалуйста, никогда не кури в столовой. И назови свою фамилию. Я сообщу о твоем поведении директору.
Курильщик оборачивается.
Старуха держит двумя пальцами крошечный окурок. Оставленный Сфинксом. Курильщик пристально смотрит на окурок. Она что, специально выжидала, пока я отъеду подальше, чтобы орать на весь Дом? Головная боль схватывает клещами.
‑ Фамилия! ‑ настаивает узкий рот, похожий на щель.
‑ Раскольников! ‑ кричит ей в ответ Курильщик.
Удовлетворенно кивнув, женщина скрывается в дверях столовой. Курильщик едет дальше, размышляя о том, осмелилась бы она подобным же образом угрожать Сфинксу, и почему ничего не было сказано, пока они сидели там вдвоем.
Проезжая мимо Кофейника, где сидят цепенеющие в клубах дыма Логи, он видит Лэри, машущего ему рукой от стойки, и въезжает внутрь.
‑ Чего это вы застряли в столовой? О чем секретничали? ‑ Конь ковыряет в ухе заточенным ногтем мизинца.
‑ Скажи, Лэри, кто, по‑твоему, свободнее: бегущий по саванне слон или тля, сидящая на листе все равно какого растения?
Лэри чешет грудь под многочисленными гайками и крестами:
‑ Откуда я знаю, Курильщик? Наверное, орел, который надо всем этим делом порхает. А зачем тебе?
‑ Орлы не порхают, ‑ вмешивается Пузырь из третьей. ‑ Они парят. Бороздят небо. Имеют его по‑всякому.
‑ Сам дурак, ‑ огрызается Лэри. ‑ Не знаешь ‑ не говори. Это корабли бороздят моря. И плуги землю.
Логи в черных жилетках дружно вздыхают.
Курильщик едет по коридору. Видит плакат в траурной рамке: «Помянем Ара Гуля, нашего почившего брата. Вечер памяти усопшего. Кл. комната № 1. Стихи, песни, посвящения. Всех, кто его знал и любил, просим явиться в 1‑ую 28 числа в 18:00».
Перед Курильщиком возникает мучнисто‑белое лицо с лошадиными зубами и занудный голос, тянущий бесконечную фразу о вреде курения и о болезнях, возникающих в связи с этой вредной привычкой. Всех, кто знал и любил… А кто знал и ненавидел?
Из‑за плаката выглядывает тупорылое личико Фазана Нуфа.
‑ Ты приходи, ‑ говорит он. ‑ Тебя приглашаем отдельно.
Нуф держит плакат за деревянные ручки. Плакат на картонной основе слишком тежел для него, но он горд данным ему поручением и сияет от счастья.
‑ Приглашаем, как человека, который его знал. Хотя ты теперь и из другой группы. Можешь сказать о нем речь. Приходи.
‑ А может, все‑таки, «приезжай»? ‑ не удерживается Курильщик.
Личико Нуфа злобно сморщивается.
‑ Ну и мерзкий же ты тип. Не зря тебя поперли…
Он вскрикивает и роняет плакат. Нагибается и, подхватив его за край, быстро отъезжает. Плакат стучит по паркету болтающимся древком.
Курильщик задумчиво разглядывает свой кулак. На костяшках розовая ссадина. Он облизывает ее.
К чему пытается привлечь внимание обсуждаемый? К своей обуви, казалось бы… афиширует свой недостаток, тычет им в глаза окружающим. Этим он как бы подчеркивает нашу общую беду…Курильщик начинает смеяться. Очень тихо. Кругом одни пятнышки, тля, покрывает листья, все листья в тле, листья, деревья, леса… Он смеется. Едет дальше. Приходи. На чем? Приди на колесах, но не упоминай об этом…
«Послание», ‑ предупреждает стена. Курильщик останавливается его прочесть.
МАЛЬЧИКИ, НЕ ВЕРЬТЕ, ЧТО В РАЮ НЕТ ДЕРЕВЬЕВ И ШИШЕК. НЕ ВЕРЬТЕ, ЧТО ТАМ ОДНИ ОБЛАКА. ВЕРЬТЕ МНЕ, ВЕДЬ Я СТАРАЯ ПТИЦА, И МОЛОЧНЫЕ ЗУБЫСМЕНИЛА ДАВНО, ТАК ДАВНО, ЧТО УЖЕ И НЕ ПОМНЮ ИХ ЗАПАХ.
Мысленно с вами всегда. Ваш Папа Стервятник.
Деревья, шишки… Старая Птица с зубами ‑ это больше похоже на птеродактиля!
В спальню Курильщик въезжает, истерично хохоча.
‑ Какой это к черту лист! ‑ кричит он Сфинксу. ‑ Это даже не саванна! Тля, слоны, и зубастые птеродактили! В какой такой саванне их вместе встретишь?
Сфинкс смотрит удивленно. Курильщика вытаскивают из коляски и кладут на кровать. Он смеется все тише, потом просто лежит, рассматривая потолок. Ему на лоб плюхается мокрая тряпка. Пахнущая кофейными лужицами. До меня ей, наверное, вытерли стол.
‑ Что с тобой, Курильщик?
Он молчит, нюхая тряпку.
‑ У него осенняя депрессия. Пройдет.
‑ Или не пройдет.
‑ Тоска по дому, ‑ вздыхает Шакал. ‑ По родильным стенам. Хотя я, кажется, неверно выражаюсь.
‑ Осознал, что он отброс общества, ‑ глубокомысленно изрекает Горбач. ‑ Это было как удар молнии, озаривший всю его жизнь. Бац ‑ и его подкосило.
‑ Вы нарочно так себя ведете? ‑ спрашивает Курильщик. ‑ Чтобы меня стошнило?
Тряпка сползает ему на нос.
Слепой тренькает на гитаре, свесив волосы на струны.
‑ Мальчики, не верьте, что в раю… ‑ дружно затягивают Табаки со Сфинксом.
‑ Нет деревьев и шишек! ‑ хрустально взмывает к потолку голос Горбача.
‑ Не вееерьтеее!..
Курильщик зажмуривается.
Кровать прогибается под тяжестью опустившегося рядом Черного. Он краснее обычного и тяжело дышит. Он пьян. Курильщика это нервирует.
‑ Ну, что, я был прав? ‑ спрашивает Черный.
Курильщик садится.
‑ Не знаю, ‑ говорит он. ‑ Ничего не знаю.
‑ Прав в чем? ‑ интересуется Табаки. ‑ Кто и в чем был прав?
Черный смотрит на Сфинкса.
‑ Спорим, вы говорили долго, но он так ничего и не сказал. Он это умеет. Может болтать часами, а потом не вспомнишь о чем, хоть убей.
Курильщик опять ложится. Он надеется, что если лежать неподвижно, голова перестанет болеть. К нему подходит Горбач и трясет гигантским вязаным носком в полоску.
‑ Эй, Курильщик, здесь будут новогодние подарки. Что бы ты хотел? Надо определиться с этим заранее, может, придется делать заказ Летунам.
‑ Ходячие ноги, ‑ отвечает за Курильщика Черный. ‑ Влезет в твой праздничный мешок то, что ему по‑настоящему нужно?
Горбач хмуро моргает:
‑ Нет, ‑ говорит он. ‑ Это не влезет, ‑ и отходит.
Курильщик ощущает неловкость. Все смотрят на них с Черным. Не осуждающе, а скорее устало, как будто они до смерти всем надоели. Оба. И хотя Черный только что сделал то же самое, что он сам чуть раньше проделал с Нуфом, Курильщику становится неловко и хочется как‑то от этого отмежеваться.
‑ Не надо, Черный, ‑ просит Курильщик.
‑ Плевал я на все эти заморочки, ‑ говорит Черный. По тону чувствуется, что он завелся. ‑ На все эти табу. Об этом нельзя, о том нельзя… Я буду говорить, о чем захочу, ясно? Это последний год ля страусов с упрятанной в песок башкой. Им осталось держать ее там каких‑то шесть месяцев, но ты посмотри, Курильщик, ты только посмотри, как они обсираются, когда кто‑то осмеливается об этом заговорить!
Гробовая тишина после слов Черного пугает Курильщика, но и вызывает в нем неожиданное злорадство.
Горбач комкает полосатый носок ‑ колючий куст, в котором прячется птица, если только бывают на свете полосатые кусты ‑ и лицо его медленно заливает краска.
Табаки в радужном балахоне застыл столбиком, за щекой непроглоченный кусок.
Слепой ‑ пальцы на струнах гитары, сами как струны ‑ лица не видно…
Сфинкс на спинке кровати, как на насесте, с закрытыми глазами…
‑ Тот о цыплятах, этот о страусах, ‑ бормочет Сфинкс, не открывая глаз. ‑ Даже метафоры одинаковые.
‑ Заткнись, пожалуйста, ‑ говорит Черный, тяжело дыша. ‑ Не делай вид, что не обоссался. Ты такой же, как они!
‑ Да уж не как ты, слава богу, ‑ вздыхает Сфинкс. ‑ Знаешь что, если ты закончил давить нам на психику…
‑ Ну нет, ‑ пьяно ухмыляется Черный. ‑ Я еще и не начинал. Это было так… вступление. Хотел дать Курильщику на вас полюбоваться. А как вы… ‑ приступ беззвучного смеха мешает ему говорить, ‑ а как вы все дружно сделали стойку, а? С ума сойти!..
Он вытирает выступившие на глазах слезы.
‑ Что ты пил, Черный? ‑ с ужасом спрашивает Горбач. ‑ Ты как себя вообще чувствуешь?
Табаки делает судорожные глотательные движения, пытаясь справиться с застрявшим в горле куском булки.
‑ Прекрасно! ‑ Черный вскакивает, демонстрируя широкую улыбку. ‑ Я прекрасно себя чувствую!
Курильщик немного отодвигается. Черный хватает его за плечо и, обдавая запахом перегара, громко шепчет в ухо:
‑ Ты видел? Нет, скажи, ты их видел?
‑ Видел, видел, ‑ морщится Курильщик. Хватка у Черного железная. ‑ Я все видел, Черный. Успокойся, пожалуйста.
‑ Видел, да? ‑ встряхивает его Черный. ‑ Ты это запомни! Мы еще ими полюбуемся в день выпуска. Вот когда можно будет сдохнуть со смеху!
Курильщику не до смеха. Он вскрикивает, когда Черный усиливает хватку и, шипя от боли, пытается разжать его пальцы.
‑ Отпусти, Черный! Пожалуйста!
Черный отпускает его, и Курильщик со вздохом облегчения валится на спину.
‑ Ладно, что там выпуск! В наружности я бы хотел их встретить, вот где! Хоть пару минут полюбоваться. Потому что я их там себе не представляю, не получается у меня, понимаешь? Пробую представить ‑ и не могу.
Черный стоит зажмурившись.
‑ Может, я перевел бы кого‑нибудь через дорогу, ‑ бормочет он.
Слепой, угадав в мечтах Черного себя, усмехается. Горбач вертит пальцем у виска.
‑ Придержал бы свою собаку, если бы она на кого‑то из них набросилась…
Табаки, справившись наконец с застрявшей в горле булочкой, разражается возмущенным визгом:
‑ Что еще за собака? Какая‑такая собака? Откуда она взялась? Мало того, что ты шляешься где‑то в наружности, выискивая бывших состайников, и перетаскиваешь их с тротуара на тротуар, так у тебя при этом еще какая‑то собака! Она что, натаскана нас отыскивать? Науськанная, да? Даешь ей понюхать заныканные у нас носки, а потом говоришь: «Фас, моя крошка»? Этой поганой, поганой…
‑ Бультерьерихе, ‑ шепотом подсказывает ему Сфинкс.
‑ Да! Этой бультерьерихе, этой охотнице за черепами! Этой мерзкой твари! Дерьмо какое!
‑ Уймись, Табаки, ‑ смеется Слепой. ‑ Он же сказал, что придержит ее. Меня вот угрожают перетащить через дорогу, не спросив согласия ‑ я и то не жалуюсь. Хотя, может, у меня все имущество на этой стороне останется. И мисочка для подаяния, и табличка «Подайте бедному слепому».
‑ Придержит? ‑ с горящими глазами выкрикивает Табаки. ‑ Придержит? Ха! Да этих булей нипочем не удержать, если им что втемяшилось в их тупую башку. Они же невменяемые! А эта еще будет специально натасканная, представляете?
‑ Но ведь и Черный у нас не слабак, согласись, ‑ качает головой Сфинкс. ‑ К тому же это будет его псина, его радость и сладкая девочка. Они будут вместе охотится, вместе завтракать…
‑ Заткнитесь, придурки! ‑ кричит Черный. ‑ Шуты гороховые!
‑ Так и вижу, как они прогуливаются по утрам. Он ‑ в сером пальто в клеточку и она ‑ отрада холостяка ‑ в серой попонке. У него в кулаке старый носок Слепого… в пакетике, чтобы запах не выветрился… они вышли на ежедневную охоту…
‑ Заткнись! Да вы уже обоссались на самом‑то деле!
‑ Еще бы не обоссались, ‑ хмурится Сфинкс. ‑ Мы просто в ужасе, ты уж поверь. От одного вида твоей собаки…
‑ Этой безбожной уродины, ‑ встревает Табаки.
‑ Особенно, когда ее не видишь, ‑ не отстает Слепой.
‑ Эти ее кривые ноги…
‑ И пиратский прищур…
‑ И ошейник с шипами… Ой‑ой‑ой!
‑ И серая попонка!
‑ Оставьте мою собаку в покое!
Вопль Черного тонет в общем хохоте. Сфинкс сползает со спинки кровати и валится на пол.
‑ Кретины! Идиоты!
Черный встряхивает общую кровать, с рычанием переворачивает ее и, путаясь в собственных ногах, выбегает из спальни.
‑ Шизофреники! Жалкие ублюдки! ‑ доносится из прихожей. Что‑то с грохотом падает, отмечая траекторию его бегства.
‑ Швабра и ведро с грязной водой, ‑ шепчет Македонский, бережно выуживая Курильщика из‑под матраса.
Сфинкс раскидывает ногой одеяла и переворачивает подушки:
‑ Если он убил магнитофон, пусть лучше не возвращается. Я его самого прикончу.
‑ Как он нас из‑за этой ублюдочной собаки! ‑ радостно орет Табаки, ползая среди осколков. ‑ Чуть всех не раздавил! Вот это сила! Вот что я называю ‑ гордый хозяин!
Курильщик держится за голову, с удивлением отмечая, что она отчего‑то перестала болеть. Он тоже не сдержал смех, и теперь ему не по себе. Как будто этим он предал Черного. Одинокого, взбешенного Черного, которого так мастерски довели. Интересно, заметил ли он, что Курильщик тоже смеялся?
Горбач и Македонский переворачивают кровать на место и принимаются собирать вещи.
‑ А вообще‑то… ‑ задумчиво говорит Горбач, ‑ вообще‑то бультерьеры очень мужественные и преданные животные.
‑ Кто же спорит? ‑ спрашивает Слепой.
Горбач пожимает плечами:
‑ Не знаю. Мне как‑то показалось, что вы их недолюбливаете.
Табаки разражается счастливым кудахтаньем.
Магнитофон орет в полную громкость, и Слепой поспешно приглушает звук.
‑ Уцелел. Повезло Черному.
Сфинкс передергивает плечами, чтобы пиджак сел правильно. На щеке его налипли чаинки, ворот рубашки стал коричневым.
Курильщик ощупывает шишку на лбу. Должно быть, от нее и прошла головная боль.
‑ Кстати, а с чего вы взяли, что снаружи у Черного будет обязательно бультерьер? ‑ спрашивает он Сфинкса.
ДОМ
Интермедия
В Доме было одно место, где Кузнечик любил прятаться. А вторым таким местом был двор после наступления темноты. В этих местах, ему «думалось». Для того они и существовали, особенные места, чтобы в них можно было прятаться ‑ исчезая для других ‑ и думать. Странным образом, места влияли на «думанье».
Двор отдалял от Дома, позволяя взглянуть на него со стороны, чужими глазами. Иногда ему казалось, что это улей. Иногда Дом превращался в игрушку. Картонный, раскрашенный ящик со съемной крышей. Все как настоящее ‑ и фигурки внутри, и мебель, и самые мелкие предметы ‑ но всегда можно заглянуть под крышку и узнать, кто куда переместился. Это игра.
Он играл в эту игру ‑ и в другие, для которых существовали свои «думательные» места. За спинкой большого дивана в холле, где пахло пылью и где ее клочья, похожие на серые тряпки, разлетались от дыхания и просто если пошевелиться. Там было сердце Дома. Через него простукивали шаги и проплывали голоса проходивших, там не было отчужденности и мыслей со стороны, только свои мысли и свои игры, как у сидящего в животе Великана, когда слышишь бурчание, стук огромного сердца и сотрясаешься от его кашля. Живот Великана, темный кинозал, и ‑ чуть‑чуть ‑ Слепой, потому что место заставляло слушать неслышные шорохи, угадывать разговоры по обрывкам, а людей по шагам, все в полудреме «думанья», а мысли, приходившие здесь, были тягучими, прозрачными мыслями‑невидимками ‑ самыми странными из посещавших его. Чтобы выйти из этой игры он ложился на пол. Надо было лечь, ощутить под собой холодный паркет и холодную кожу диванной спинки; побыв никем, растворенным в пространстве, вновь стать собой, вернуть свое тело и мир вокруг.
Он вытягивал ноги со странным ощущением их длины, силы и спрятанных в них пружин. Сила была везде, но больше всего ‑ в нем самом, и он удивлялся только тому, что она не разрывает его на куски, потому что ей не полагалось умещаться в маленьком теле между стеной и спинкой дивана. Ей полагалось летать ураганным смерчем, закручиваться спиралью, сметать лампочки с потолка и сворачивать в жгуты ковровые дорожки. Кузнечик, прятавшийся в животе Великана, вдруг сам становился Великаном. Потом это уходило, таяло, как в конце концов таяли все игры, но, выбравшись из‑под дивана, он еще долго чувствовал себя легким, как пух, маленьким и тонким. Он был Великан, превратившийся в мышь, а великанская сила, уменшившаяся до размеров ореха, пряталась в жалкий замшевый комок, висевший у него на шее.
Сила была похожа на необъятного джинна, смерчем просочившегося в крошечную бутылку. Эту игру он любил больше всех. Она пахла амулетом, Седым и его комнатой. Все его тайные игры выросли из комнаты Седого, из его заданий, которые кормили амулет Кузнечика, как рука Седого кормила треугольных рыбок в зеленом аквариуме. Он играл в «думальные места», в «гляделки» и в «ловилки» ‑ и все эти игры вышли из комнаты Седого, все они были, как корм‑порошок треугольных рыбок, прозрачными и незаметными.
«Гляделки», когда он просто смотрел. Стараясь увидеть больше, чем видят занятые собой и своими делами люди. Оказалось, что люди замечают не так уж много, если не приглядываются специально. Если им это не нужно. Играя в «гляделки» надо было смотреть не только на кого‑то, с кем говоришь, но на все, что в это время творится вокруг, сколько увидишь не поворачивая головы и не бегая глазами по сторонам. Кто где стоит, сидит, и что делает. Где что находится. Что на своем месте, а что передвинуто или исчезло. Игра была скучной как задание и интересной, если играть в нее. Из‑за нее болели глаза, а сны заполнялись скачущими вспышками. Но он стал замечать многое, чего не замечал раньше. Войдя в комнату, видел пятна, вмятины на подушках, и передвинутые предметы, следы того, что присходило в его отсутствие. И он знал: если играть в эту игру долго, научишься угадывать каждого, оставившего такой след, как Слепой различал их по дыханию и по запахам, Слепой, с рожденья игравший в «слушалку» и в «запоминалку» ‑ две из четырех доступных ему игр‑невидимок.
Кузнечик ждал. Один день из семи принадлежал Седому. Вечерами, в дни фильмов, он творил в полутемной комнате свое волшебство с сигаретным дымом и со словами ‑ усталый, раздражительный старшеклассник в ветхом халате, красноглазый колдун, знавший тайны невидимых игр. Кузнечик подходил к двери, читал, как заклинания, написанные на ней слова: «Не стучать. Не входить». Стучал и входил. И оказывался в душной, прокуренной пещере, где в темноте прятались Сиреневый Грызун и Кусливая Собака, где кто‑то бормотал «Весна ‑ страшное время перемен…», где в свете настольной лампы струился дым, а Седой Колдун говорил: «Ну вот и ты». И опускал амулеты от сглаза в винные лужицы. Амулеты смотрели сквозь вино, рыбьи глаза ‑ сквозь стекло аквариума, спина Кузнечика покрывалась мурашками, и страшнее и прекраснее этого не было ничего на свете.
Спустя несколько часов ему, засыпавшему в постели, чудилось, что внутри него живет что‑то острое, что‑то с каждым приходом к Седому делающееся острее, как будто Седой затачивал это что‑то волшебным точильным камнем.
Кузнечик и Горбач смотрели на собак. Горбач отряхивал куртку от грязи и снега. Собаки обнюхивали землю и друг друга, а самые нетерпеливые уже убежали в другие места, где тоже могло найтись что‑то съедобное.
‑ Им мало, ‑ сказал Горбач. ‑ Конечно, им этого мало.
‑ Но это их подкрепляет, ‑ заверил его Кузнечик, ‑ так что они могут искать другую еду.
Они отошли от сетки. С капюшонами, надвинутыми на лбы, хлюпая по грязи башмаками, они брели через слякотный двор. Там, где снег стаял, проступали белые полосы колец. Летом они отмечали спортивную площадку. Горбач подошел к машине одного из учителей, которую поленились завести в гараж, и поскреб пальцем лед на капоте.
‑ Дешевка, ‑ сказал он. ‑ Эта машина.
Кузнечику нравились старые машины, и он ничего не ответил. Нагнулся посмотреть, есть ли под днищем сосульки, но сосулек не было. Они побрели к крыльцу.
‑ Знаешь, мне как‑то спокойно теперь, когда я их покормил, ‑ сказал Горбач. ‑ Всегда про них думаю ‑ и нехорошо. А как покормлю, проходит.
‑ А у меня в глазах иногда черные кошки мелькают, ‑ невпопад произнес Кузнечик. ‑ Шмыгают под кровать или под дверь. Мелкие такие. Странно, правда?
‑ Это потому, что ты «туманно» смотришь. Говорят тебе, не смотри «туманно». А ты смотришь. Так у тебя и носороги побегут. Как у Красавицы бегает его тень.
‑ Так больше видно, ‑ вступился Кузнечик за «гляделки». Скорее по привычке, чем надеясь переубедить Горбача.
Некоторые задания не удавалось хранить в тайне. «Гляделки» Чумные Дохляки вычислили почти сразу. И невзлюбили. Трудно поддерживать связный разговор, играя в «гляделки». Как Кузнечик ни старался, у него это пока не получалось.
‑ Ага, ‑ фыркнул Горбач. ‑ Больше. Конечно. Например, больше черных кошек, которых нет!
‑ А что за тень бегает у Красавицы? ‑ поинтересовался Кузнечик, неловко меняя тему.
‑ Его собственная. Но как бы живая. Ты его лучше не спрашивай. Он боится.
Они дошли до крыльца и постучали о ступеньки ботинками, отряхивая грязь. На перилах сидела старшеклассница и курила, глядя во двор. Ведьма. Без куртки, в одной водолазке под замшевым жилетом. Кузнечик поздоровался. Горбач тоже поздоровался, на всякий случай скрестив пальцы в кармане куртки.
Ведьма кивнула. С крыши крыльца капало, и капли отскакивали ей на брюки, но она ничего не замечала. А может, ей просто нравилось сидеть там, где она сидела.
‑ Эй, Кузнечик, ‑ позвала она. ‑ Иди сюда.
Горбач придерживавший дверь, обернулся. Кузнечик послушно подошел к Ведьме. Она бросила сигарету.
‑ А ты иди, ‑ сказала она Горбачу. ‑ Иди. Он скоро придет.
Горбач топтался около двери, угрюмо глядя на Кузнечика из‑под капюшона. Кузнечик кивнул ему:
‑ Иди. Ты весь мокрый.
Горбач вздохнул. Потянул дверь и вошел в нее пятясь, не отрывая глаз от Кузнечика, как будто предлагал ему передумать, пока не поздно. Кузнечик подождал, пока он уйдет, и повернулся к Ведьме. Ему не было страшно. Ведьма была самой красивой девушкой в Доме, и к тому же ‑ его крестной матерью. Страшно не было, но под ее пристальным взглядом сделалось неуютно.
‑ Садись, поговорим, ‑ сказала Ведьма.
Он сел рядом на сырые перила и ее пальцы стянули с него капюшон. Волосы Ведьмы, как блестящий черный шатер, доходили ей до пояса. Она их не собирала и не закалывала. Лицо ее было белым, а глаза такими черными, что радужка сливалась со зрачком. Настоящие ведьминские глаза.
‑ Помнишь меня? ‑ спросила она.
‑ Ты назвала меня Кузнечиком. Ты ‑ моя крестная.
‑ Да. Пора нам с тобой познакомиться поближе.
Она выбрала странное место и время для знакомства. Кузнечику было мокро сидеть на перилах. Мокро и скользко. А Ведьма была одета слишком легко для улицы. Как будто так спешила познакомиться с ним поближе, что не успела даже накинуть куртку. Он свесил одну ногу и уперся носком в доски пола, чтобы не упасть.
‑ Ты смелый? ‑ спросила Ведьма.
‑ Нет, ‑ ответил Кузнечик.
‑ Жаль, ‑ сказала она. ‑ Очень жаль.
‑ Мне тоже, ‑ признался Кузнечик. ‑ А почему вы спрашиваете?
Черные глаза Ведьмы смотрели таинственно.
‑ Знакомлюсь. И давай на ты, хорошо?
Он кивнул.
‑ Любишь собак? ‑ спросила Ведьма.
‑ Я люблю Горбача. Он любит собак. Любит кормить их. А я ‑ смотреть, как он их кормит. Хотя собак я тоже люблю.
Ведьма подтянула одну ногу на перила и опустила подбородок на колено.
‑ Ты можешь мне помочь, ‑ сказала она. ‑ Если, конечно, хочешь. Если нет, я не обижусь.
Кузнечику капнуло за ворот, и он поежился.
‑ Как? ‑ спросил он.
Это имело какое‑то отношение к смелости и к собакам. А может, ему так показалось, потому что Ведьма о них заговорила.
‑ Мне нужен кто‑то, кто передавал бы мои письма к одному человеку.
Волосы закрывали ее лицо.
‑ Ты понимаешь?
Он понял. Ведьма ‑ из людей Мавра. Письма ‑ кому‑то из людей Черепа. Это было понятно, и это было плохо. Опасно. Опасно для нее, для того, кому предназначилась письма, и для того, кто эти письма стал бы ему носить. О таком никто не должен знать. Поэтому она спросила, смелый ли он, поэтому во дворе и вечером, без куртки и без шапки. Наверное, увидела его из окна, и сразу спустилась.
‑ Я понимаю, ‑ ответил Кузнечик. ‑ Он человек Черепа.
‑ Да, ‑ сказала Ведьма, ‑ правильно. ‑ Она полезла в карман, достала зажигалку и сигареты. Ее руки покраснели от холода. Из замшевой жилетки, сшитой из кусочков, торчали нитки. ‑ Страшно?
Кузнечик промолчал.
‑ Мне тоже страшно, ‑ она закурила. Уронила зажигалку, но не стала поднимать. Спрятала ладони под мышки и сгорбилась. В ее волосах блестели серебряные капли. Ведьма качалась на перилах и смотрела на него.
‑ Тебе не обязательно соглашаться, ‑ продолжала она. ‑ Я не стану напускать на тебя порчу. Если ты веришь в эту ерунду. Просто скажи, да или нет.
‑ Да, ‑ сказал Кузнечик.
Ведьма кивнула, будто не ждала другого ответа:
‑ Спасибо.
Кузнечик болтал ногами. Он промок до трусов. Ему уже было все равно, что он мокрый. Двор стал темно‑голубым. Где‑то выли собаки. Может, те самые, которых кормили они с Горбачом.
‑ Кто он? ‑ спросил Кузнечик.
Ведьма спрыгнула с перил и подняла зажигалку.
‑ А как ты думаешь?
Кузнечик никак не думал. Он любил угадывать, но сейчас ему было холодно, а людей Черепа было слишком много, чтобы представлять себе каждого по очереди и думать, в кого из них можно влюбиться.
‑ Я не знаю, ‑ сдался он. ‑ Ты скажи.
Ведьма нагнулась к нему и шепнула. Кузнечик захлопал ресницами. Она тихо рассмеялась.
‑ Почему ты сразу не сказала? С самого начала? Почему?
‑ Тсс! Тихо, ‑ ответила она, смеясь. ‑ Только не кричи. Это не так уж важно.
‑ Почему ты не сказала!
‑ Чтобы ты не согласился сразу. Чтобы подумал, как следует.
‑ Я буду счастлив, ‑ прошептал Кузнечик.
Ведьма снова рассмеялась, и волосы заслонили ее лицо.
‑ Конечно, ‑ сказала она. ‑ Конечно… Но ты все же подумай.
‑ Где письмо?
Она подышала на руки и достала из кармана жилетки конверт.
‑ Вот. Не потеряй, ‑ Ведьма сложила конверт и спрятала ему в карман. ‑ Передашь это своему другу. А у него возьмешь другое ‑ и передашь мне. Сегодня. На первом около прачечной. После ужина. Я буду тебя ждать. Или ты меня подождешь. Будь осторожен.
‑ Какому другу? ‑ удивился Кузнечик, но сразу догадался. ‑ Слепому?
‑ Да. Постарайся, чтобы вас никто не видел.
‑ И про Слепого ты не сказала. Почему?
Ведьма сунула руку ему в карман, затолкала письмо поглубже и застегнула карман на клапан, чтобы конверт не высовывался.
‑ Ты проверяла мою смелость, ‑ укоризненно сказал Кузнечик. ‑ Ты меня проверяла. Но я и так бы согласился.
Ведьма провела ладонью по его лицу:
‑ Я знаю.
‑ Потому что ты ‑ Ведьма?
‑ Какая я ведьма? Просто я знаю. Я много чего знаю, ‑ она натянула ему капюшон на голову и открыла дверь.
‑ Пошли. Холодно.
Кузнечику было уже не холодно, а жарко.
‑ Скажи, ‑ произнес он шепотом, когда они поднимались по лестнице. ‑ Скажи, а что ты про меня знаешь?
‑ Я знаю, каким ты будешь, когда вырастешь, ‑ сказала она.
Черный шатер волос и длинные ноги. Звонкий стук подкованных ботинков по ступенькам.
‑ Правда?
‑ Конечно. Это сразу видно, ‑ она остановилась. ‑ Беги вперед, крестник. Не надо, чтобы нас видели вместе.
‑ Да!
Он взбежал вверх по лестнице и на площадке обернулся.
Ведьма подняла на прощание руку. Он кивнул и взлетел через пролет. Дальше бежал не останавливаясь. Мокрые джинсы липли к ногам. Что она про меня знает? Каким я стану, когда вырасту?
В спальне Слепого не было. Фокусник, положив больную ногу на подушку, с отрешенным видом терзал гитару. На кровати Горбача возвышалась белая треугольная палатка. Каждое утро эта палатка из простыней, натянутых на деревянные планки, обрушивалась, и каждый вечер Горбач устанавливал ее заново. Он любил, когда его не было видно.
Кузнечик посмотрел на палатку. Внутри кто‑то шевелился. Стенки‑простыни подрагивали. Но