ТАМАРА МНЕ ПОНРАВИЛАСЬ СРАЗУ




С Тамарой Синявской мы познакомились в Бакинской филармонии, носящей имя моего деда. Возможно, в этом был какой-то знак: филармония — как бы наша семей­ная обитель, в которой, хочется верить, живет дух пред­ков и благословляет нас.

Тогда в Баку проходили Дни искусства России. Как я уже говорил выше, Гейдар Алиевич Алиев подобным со­бытиям умел придавать значение праздника. Силу искус­ства поддерживало восточное гостеприимство, гостепри­имство в алиевском стиле.

На очередном концерте в филармонии меня подозвал Роберт Рождественский и представил миловидной моло­дой женщине. Я назвал себя: «Муслим...» Она улыбну­лась: «И вы еще представляетесь? Вас ведь знает весь Союз».

Казалось бы, обычное светское знакомство, но у меня сразу возникло приятное ощущение уюта и симпатии — никакой натянутости, как обычно бывает на такого рода мероприятиях с их дежурными полупоклонами, полу­улыбками... Тамара мне понравилась сразу. Мне показа­лось, что и я ей...

Честно говоря, при той встрече я Тамару не узнал. До этого только раз видел ее по телевизору в 1970 году, ко­гда шла трансляция прослушиваний Международного конкурса имени Чайковского. Тогда Тамара Синявская разделила первую премию с Еленой Образцовой. Помню, как, услышав голос Тамары, я воскликнул: «Что за мец­цо-сопрано! Глубокое, красивое!..»

И вот теперь передо мной стояла милая дама, которую я видел впервые: то ли телевидение так меняет вне­шность, то ли Тамара так изменилась за эти два года...

А через несколько дней Алиев распорядился нагрузить яствами паром, курсировавший между Баку и Нефтяны­ми Камнями. Ему хотелось показать гостям этот чудо-го­род на сваях, с домами, магазинами, кинотеатрами...

Когда паром уже отчалил, Гейдар Алиевич своим зор­ким взглядом обнаружил мое отсутствие. Помощники развели руками: «Магомаев почему-то не пришел... И со­листки Большого театра Тамары Синявской почему-то нет...»

И этот красавец паром, и наши экзотические Нефтя­ные Камни тогда были нам ни к чему. Нам с Тамарой хо­телось не шумного общества, а уединения: хотелось пого­ворить, приглядеться друг к другу. Тогда только-только был завершен фильм, снятый по заказу Центрального те­левидения, — «Поет Муслим Магомаев». Я его еще не видел, и мне надо было просмотреть новую работу. Тама­ра согласилась составить мне компанию. Мы пошли в мой любимый Клуб моряков, где я когда-то в юности уча­ствовал в художественной самодеятельности. Нам предо­ставили там для просмотра зал.

В те Дни культуры России, проходившие в Баку, когда состоялось наше с Тамарой знакомство, нас опекал ба­кинский Фигаро — Давуд Кадымов, колоритный, смеш­ной, до невозможности сметливый человек, живая достопримечательность моего родного города. Об этой ле­гендарной личности необходимо рассказать подробней.

Давуд Баламович Кадымов когда-то играл в симфони­ческом оркестре. По его словам, его коронным номером был «Полет шмеля», который он исполнял на своей вио­лончели за 54 секунды. Я, правда, не слышал, как он это делал, но сам Давуд хвалился, что именно в таком темпе «пролетал» виртуозное творение Римского-Корсакова. Нам хотелось проверить — сыграет он или не сыграет именно так, молниеносно, «Шмеля». Но его виолончель мирно почивала в футляре. Усомниться же мы, молодые, в словах старого человека не могли. Хотя старым он нам только казался — «старику» было немного за пятьдесят.

Старые посетители бакинских пляжей до сих пор по­мнят такую картину: по песку, перешагивая через разо­млевшие от жары тела, пробирается человек с портфе­лем, как всегда небритый, в привычно мятом костюме. Помню, как мы, провожая его взглядом, держали пари: что сегодня в портфеле Давуда — кусок колбасы? свежая рыбина, которая неминуемо будет зажарена в ближайшей чайхане? початая бутылка для праздника души? кипа не­отложных документов Министерства культуры, где това­рищ Кадымов не просто работал, а был работником вез­десущим и незаменимым?

Эта артистическая душа могла все. Обычно в стиле чи­новника вежливо или не очень говорить «нет». Дядя Давуд не знал, что это такое. Как это «нет», когда «да»! О чем бы ты его ни попросил, он все мог сделать. И неважно как, с какими уловками и какими последствиями. Попро­сил — получи.

Скажем, завтра мне надо лететь на самолете. Обраща­юсь к Давуду:

— Поможете с билетом?

— Конечно, дорогой.

Утром билет у меня в кармане. Мне хочется, чтобы Да­вуд еще и проводил меня. Но он ссылается на неотлож­ные дела. Верю, что дел у него — не приведи Господи.

На аэродроме бортпроводница смотрит на мой билет и на ее лице вежливое недоумение:

— Муслим Магометович, вы случайно не ошиблись?

— Почему я должен ошибиться? Вот билет на рейс Баку — Москва. На мое имя.

Дальше разговор становится еще непонятнее.

— И вы не просите посадить вас в самолет просто так?.. Вы же знаете, что у вас никогда с этим не бывает проблем. Мы торговца с цветами, зеленщика-мешочника
снимем с рейса, а вас возьмем в первую очередь.

— А при чем здесь мешочник? У меня свой билет! —Я уже начинаю сердиться.

— У вас, Муслим Магометович, билет на рейс через неделю.

Улетаю, возвращаюсь обратно. Спрашиваю:

— Давуд Балаевич, зачем вы так сделали?
Он невозмутимо:

— Но ты же улетел.

— Улететь-то улетел, но как?

— Послушай, дорогой. Тебе нужен был билет? Я тебе его достал. Ты улетел? Улетел. Что и требовалось.

И тут же улыбка, легкий бражный душок, шутка... И все довольны.

Вот именно такой человек, который мог все, и взял нас с Тамарой под свое крылышко. Он знал, где в Баку можно отвести душу, потешить себя нашей националь­ной едой. Поводил нас Давуд по чайханам. Конечно, я показывал Тамаре разный Баку, но бакинский колорит можно было прочувствовать только там, в этих уголках вроде бы невинного чаепития, где и мухи, и не очень свежие скатерти, и фартук чайханщика не отличается опрятностью. Тамара сначала удивилась: куда это я ее, московскую примадонну, привел? Но так она думала, пока не увидела угощение: гастрономическое пирше­ство, парад вкусностей. Чайхана только называлась чай­ханой — это официально в ней все было устроено как бы для чаепития. А неофициально там готовили другие блюда.

Вот когда в одном из таких невзрачных на первый взгляд заведений из неопрятности, неприглядности мы попали в мир гурманского изобилия, то засиделись с Та­марой допоздна, устали и решили пропустить рейс того самого утреннего парома, где наше отсутствие бросилось в глаза...

Немного отвлекусь, чтобы закончить тему старого ба­кинского колорита. Мне рассказывали, что, когда в Баку приехал Мстислав Ростропович, бывший бакинец, его решили удивить современными ресторанами со всей их новоиспеченной роскошью. А Ростропович насмотрелся в разных странах на всю эту фешенебельность, на хрустя­щие скатерти-салфетки, на хрустальные бокалы и попро­сил, чтобы его отвели в бакинские чайханы-забегаловки, которые он помнил с молодых лет. Главное, чтобы была там обычная посуда, чтобы было нечисто, официант в засаленном фартуке... И чтобы была вкусная еда!

После бакинской встречи наше знакомство продолжа­лось в Москве, хотя Тамара была замужем. Я стал бывать у них дома. Вскоре мы поняли, что не можем не видеться. Случалось, и ссорились — думаю, именно из-за такого двусмысленного положения Тамары: любовный треуголь­ник всегда мучителен.

Как-то, после некоторой паузы, вызванной очередной ссорой, мы встретились в Кремлевском Дворце съездов. И снова почувствовали тягу друг к другу, необходимость быть вместе. Встречи стали чаще. А потом было испыта­ние наших чувств разлукой: Тамара на полгода уехала на стажировку в Италию. Я звонил ей каждый день, мы раз­говаривали минут по 30-40. Через швейцарского брата Ке-мала посылал ей цветы...

Много позже мы узнали, что наши с ней разговоры слышал незнакомый нам человек — телефонистка на междугородной станции. Эта женщина, которую мы никогда не видели, но потом познакомились заочно, впоследствии призналась, что тогда слушала нас. Интерес телефонисток привлекали частые разговоры еще одной известной пары — Владимира Высоцкого и Марины Вла­ди. Кстати, в одной из телепередач Марина Влади сама рассказала об этой истории. Наша телефонистка потом оставила нам свои координаты, просила обращаться к ней, если возникнет необходимость. Мы до сих пор с ней созваниваемся, хотя сейчас на междугородных станциях давно действует автоматическое соединение.

В момент нашего с Тамарой романа и возникла песня «Мелодия», о которой я уже рассказывал и которую, едва записав, крутил Тамаре по телефону.

Стажировка закончилась, Тамара вернулась в Москву, домой. В честь ее возвращения я дал концерт во Дворце съездов, на который она не смогла прийти... Видимо, все шло к тому, что нам надо расстаться... Александра Пахму­това и Николай Добронравов, почувствовав, что в наших с Тамарой отношениях назревает разрыв, написали для нее песню «Прощай, любимый»... Но прощания не полу­чилось... Мы оказались вместе... А песни «Мелодия» и «Прощай, любимый» стали нам особенно памятны.

Еще до отъезда Тамары в Италию я стал завсегдатаем Большого театра: прослушал все спектакли с ее участи­ем, дарил, без всякого преувеличения, самые большие, самые красивые букеты... Но посещать спектакли беско­нечное количество раз я уже не мог. Постановки Большо­го великолепны на гастролях за границей, или когда в театре премьера, или когда за дирижерский пульт стано­вятся Евгений Федорович Светланов, Геннадий Николае­вич Рождественский. Спектакли тогда проходят на подъеме, солисты, оркестр, хор работают с самоотдачей. А вот рядовые спектакли меня не впечатляют — начина­ется уже работа, а не праздник, это уже больше ремесло, чем вдохновение. Я не раз говорил о своем недостатке — о несдержанности. Я вздрагиваю от каждой фальшивой ноты, «кикс» духовиков воспринимаю как зубную боль. Больше всего боюсь валторны, капризнейшего, в смысле абсолютного тона, инструмента. Жду, замирая, когда она сфальшивит, мучаюсь физически. Если же знакомые пе­вец или певица играют в страсть, а сердце спит, я не могу прийти за кулисы и дружески-снисходительно по­хлопать по плечу или, поцеловав ручку диве, сказать: «Превосходно!» А это частенько случается за кулисами Большого театра, на этой ярмарке тщеславия, когда с придыханием, лицемерно скажут: «Ты — гений, старик!»

Расцелуют, а потом отойдут и... ругнутся. Так что я сказал Тамаре: «Извини, если я не буду ходить на рядовые спек­такли — у меня портится от этого настроение. Обещаю посещать все твои премьеры».

Романтика ухаживания продолжалась, а вопросы оста­вались: что с нами будет и как? Мы всё не решались сде­лать необходимый шаг. Не потому, что не верили в свои чувства, а словно ждали какого-то случая. Так бывает в жизни — кто-то или что-то должно подтолкнуть. Первый шаг сделала Тамара — она развелась с мужем. А другой шаг...

Сидели мы как-то в моем номере в гостинице «Рос­сия». Зашел «на огонек» наш друг, знаменитый худож­ник Таир Салахов. Накрыли стол, начался обычный в таких случаях разговор... И вдруг Таир сказал нам реши­тельно:

— Ну что вы ходите-бродите, время тянете? Чего еще испытывать?.. Давайте-ка ваши паспорта. У меня в Союзе художников помощник есть шустрый, он все устроит. — Гипноз Таира был таков, что мы подчинились, молча пе­реглянулись и отдали ему наши паспорта.

Все устроилось как нельзя лучше. Устраивать же прихо­дилось потому, что в те времена в загсе требовалось ждать три месяца после подачи заявления, прежде чем вас рас­пишут. А для меня главным в той ситуации было дру­гое — чтобы все произошло без шумихи, без помпы, чтобы народ не знал. И еще, чтобы в загсе не было этих дежурных, скучных церемоний: речей-напутствий, заиг­ранной музыки, и чтобы безо всяких там «а теперь жених целует невесту... наденьте кольца... выпейте шампан­ского»...

В общем, весь наш свадебный ритуал совершился тихо и скромно. Вышли мы на улицу — и вдруг вижу то, чего я так хотел избежать: из морозного пара в нашу сторону качнулась толпа. Откуда столько людей собралось? Види­мо, работники загса оповестили своих знакомых, что женится Магомаев. Как бы сказали теперь — произошла утечка информации...

Увидев на улице перед дверью живой коридор моих поклонников, ожидавших нас на морозе, я нашелся. Вы­толкнул вперед Таира Салахова, словно он и был жених, и сказал громко:

— Иди, иди! Чего стесняешься? Молодец какой! Дав­но бы так! Старик, до седых волос дожил, а все бобылем ходишь! Хорошо, что решился! Какую невесту отхватил!..

Так с шутками и прибаутками, с боем, но без потерь пробирались к машинам.

А потом была свадьба в ресторане «Баку». Тогда он размещался в Черемушках, поскольку в основном здании на улице Горького шел капитальный ремонт. В округе стало известно, что в ресторане Магомаев играет свадьбу, и опять повторилась та же история, что была перед заг­сом: собралось множество моих поклонников. В зал они, естественно, не могли попасть, поскольку он был закрыт для других посетителей. Люди стояли на морозе и ждали, когда я начну петь. Я попросил открыть большие окна и пел стихийно собравшимся слушателям... А потом два ме­сяца болел бронхитом...

Впервые петь так, на улицу, мне пришлось, когда я гастролировал в Одессе. После концерта я обычно удирал от поклонников через запасные, служебные и прочие не­заметные входы-выходы. Вот и в тот раз — убежал, сижу в гостинице в своем номере, отдыхаю. Вдруг слышу — за окном шум, крики. Вышел на балкон, чтобы посмотреть, что происходит, вижу — внизу собралась огромная толпа. Увидели меня, стали аплодировать. Прямо с балкона я спел для них «Вернись в Сорренто».

Нечто подобное повторилось в Молдавии, когда я вы­ступал в Бендерах. После концерта мы сидели в артисти­ческой комнате, окно которой выходило на улицу. Под ним собрались слушатели, не желавшие расходиться. Мо­ему концертмейстеру Чингизу Садыхову пришлось взять аккордеон, и я начал петь в открытое окно. Состоялся концерт после концерта...

Итак, началась наша с Тамарой семейная жизнь. Меня часто спрашивают: как уживаются двое вокалистов под одной крышей? А почему бы им не ужиться? Разве мало на свете артистических пар? Мы солисты, у каждого своя партия. Если занимается Тамара, то ей есть где занимать­ся, чтобы не мешать мне. Скажем, когда я неважно себя чувствую, и тогда для меня чей бы то ни было голос зву­чит в два раза громче и резче, Тамара, зная об этом, ухо­дит в мой кабинет, где есть электропианино, и спокойно себе занимается. Начинаю петь я — Тамара уединяется на кухне, как она говорит, в «своем кабинете». Кухню она облюбовала добровольно, но не только и не столько в смысле стряпни. Готовит она талантливо, когда захочет. Правда, хотение приходит к ней не всегда. Но это не страшно — сейчас есть, что выбрать в магазинах из полу­фабрикатов. А я человек неприхотливый: если голоден, то беру ломоть хлеба с куском колбасы и под молоко — за милую душу. Лучшего и не надо.

Конечно, в первые годы нашей совместной жизни у нас возникали ссоры. Иногда доходило до того, что я срывался из Москвы в Баку. Теперь-то я понимаю, что без ссор не бывает ничего настоящего, характеры мужа и жены должны притираться, как жернова мельницы. Тако­ва трезвая безусловность семейной жизни. Но умея ссо­риться, надо уметь и мириться. С годами Тамара узнала мой характер.

Я неусидчив. Хочу, чтобы все получалось сразу. Только что у меня на мольберте был портрет моего любимого композитора Верди. Чувствую, что-то не то — и замазал все черной краской. А портрет был почти готов. Когда об этом узнал мой друг художник Александр Шилов, он воскликнул: «Ты — сумасшедший! Надо было не замазы­вать, а подправить. Ты — максималист». — «Я просто ра­зозлился, — говорю. — Почему у меня сразу не получается сходство?!» — «К тому же ты, Муслим, и нетерпе­ливый».

Я вспыльчив. Могу так разозлиться, аж дыхание пере­хватывает. Но быстро остываю. И тогда мне самому ка­жется странным мой гнев. Чего это я так?! Злая память — один из смертных грехов, но, слава Богу, я им не грешу. Человек живет среди себе подобных. И это обычное дело, когда ему кто-то портит настроение. Бывает и больше того — предает. Ты делаешь добро, а получаешь... Это обычно или необычно? Раньше я бы сказал: «Да как мож­но?!» Теперь, с высоты прожитых лет, говорю: «Да, это обычно: не сделаешь добра, не получишь и зла». И все-таки это не значит, что надо скупиться на добро. Просто надо приучить себя к тому, что поступать по-доброму важно и для самого себя, для собственной души. Добро, говорят, рассеивается. Зло бумерангом возвращается к ис­точнику. Короче, делаешь добро — делай. Отзовется — благо. Не отзовется — так тому и быть...

Самое во мне неприятное — это мои невольные шут­ки. Только потом я понимаю, что обидел человека. Дога­дываюсь, за что меня бабушка называла по-татарски «илан малы» — змеиный мальчик. Не знаю, как насчет всего мальчика, а вот язык у меня и правда такой. Не раз Тамара говорила мне, что я могу невзначай обронить ед­кое слово. Подчас на меня обижаются за мою непосред­ственность. Но первым я никого не подковыриваю. Про­сто говорю прямо, когда можно сказать иначе или про­молчать.

Скажем, собрались на день рождения гости. Соответ­ствующее настроение... Но вдруг кто-то глядит на часы и просит включить «Итоги». Он один этого хочет, а у нас веселый разговор. Что ответить любителю теленовостей? Я мог бы сказать так: «У нас, дорогой, телевизор и в ка­бинете, и на кухне. Иди, смотри». А я говорю резким то­ном: «Ты на день рождения пришел или телевизор смот­реть?» Может быть, это грубо, но так бывает. Я пони­маю, что сначала надо думать, а потом говорить... Вот такая у меня слабость, которая, увы, стала чертой характе­ра. Хотя у нас людей с такой слабостью — пруд пруди. Иной выйдет на трибуну и сначала говорит, а потом ду­мает. И никто не обижается. И всем почему-то смешно... Зато после одного случая я почти уверовал в свою способность к ясновидению. Мы тогда с Тамарой еще не были женаты. Как-то сидели за столом с ее сестрой, очень скромной женщиной, которая меня до того не зна­ла лично и была немного смущена. Разговор вдруг иссяк, и наступило длительное молчание. Пауза затянулась, я возьми и скажи: «Ну вот, милиционер родился...» Обыч­ная шутка в такой ситуации. Но эта шутка оказалась ре­альностью: у моей будущей родственницы, в то время ожидавшей ребенка, действительно муж был милиционе­ром, чего я не знал. А родился у них мальчик...

Я бы не женился ни на ком другом, как только на му­зыкантше, на певице... Общие интересы, общее дело... Вскоре у нас с Тамарой будет серебряный юбилей...

 

 

ПЕЧАЛЬНЫЕ СТРАНИЦЫ

В детстве мы никогда не задумываемся об этом. Позже, повзрослев, тешим себя обманом, что это случится нескоро. Но когда приходит время, это застает нас врасплох...

Я и не заметил, как постарели они, мои старики. Ма­рия Ивановна сильно сдала. Ела очень мало: насильно за­ставляла себя что-то проглотить. Прежде, для аппетита, хотя бы рюмочку водки могла выпить... А теперь слабела на глазах.

Восполняла свою физическую немощь неизбывной ду­ховной энергией: лишь душа поддерживала ее. И так было всегда, в самые трудные времена. Она по-прежнему много читала. Продолжала говорить на хорошем, старом русском языке. И по-прежнему производила впечатление светской дамы. До самой старости сохраняла легкость стати. Сколь­ко ей было лет — никто не мог сказать. Да и говорить об этом, даже дядюшке Джамалу, никогда не приходило в голову.

И вот беды обрушились на наш дом. Дядя перенес два инфаркта, а потом и тетя Мура... По горькой надобности я стал посещать больницу в Кунцево. Откровенно говоря, познакомившись вплотную с медициной 4-го, Кремлев­ского управления, я усомнился во всесильности его вра­чей. Оказалось, что и в больнице сильных мира сего спо­тыкались безбожно — у тетушки прозевали инфаркт. Че­рез год Марии Ивановны не стало — она умерла от раз­рыва аорты.

Дядя Джамал как-то сразу сломался, пал духом... Сидел за столом отрешенный, сутулился. Помню, взял сига­рету, закурил как заправский курильщик. Я выхватил ее. Он обиженно вздохнул: «Сам бросай, если можешь».

Смотреть на него не было сил. Это часто бывает — муж после смерти жены, с которой прожита вся жизнь, теряет опору. Вот и дядя Джамал буквально потерялся. Он часами сидел, уставившись в одну точку. Иногда говорил что-то вслух — из глубины своих дум, одному ему из­вестное. Он словно ушел в самого себя, потерял связь с внешним миром. Что-то пытались делать врачи и мы, близкие, старались отвлечь его от горя, вернуть его сюда. Но, похоже, душа тетушки крепко держала его...

Всю жизнь дядя Джамал казался мне домашним Ива­ном Грозным, суровым к себе и к другим. И вот теперь он бывал беспомощным. Я приводил его к себе домой, наливал чайку или рюмочку коньяка и говорил с ним неспешно. В такие трудные для него дни он нет-нет и за­говаривал о том, почему он меня не мог усыновить: «Ты, Муслим, сын своего отца. А он был герой. Не забывай об этом...»

Но я-то всегда знал, что ближе, чем я, у него на свете никого не было и не будет. А любить он умел — нутром, сердцем, немногословно, скупо. Такое у него было серд­це — все там умещалось, и сила, и слабость. И строгость его была как бы прикрытием его доброты. Он словно сты­дился быть сентиментальным. Из породы государственных мужей, он полагал, что нельзя быть добрым открыто. После смерти Марии Ивановны строгая маска дяди Джамала исчезла и открылась его доброта... До жалости.

Он постоянно звал нас с Тамарой к себе на дачу, в Жуковку, просил побыть у него. Ждал нас в выходные дни — в субботу и в воскресенье. Но у нас не всегда по­лучалось — то записи, то концерты, то гастроли. Конеч­но, он понимал, что у нас, молодых, своя жизнь, свои дела.

Дядя давно жаловался на боли в груди, сквозные, спе­реди и сзади. Помню, как-то на даче, уже после смерти

тети Муры, он жарил нам шашлык, пил коньяк... И шумно, тяжело вбирая воздух, сетовал на прострелы от грудины до лопатки.

Его возили в Кунцево, слушали, подключали уникаль­ную аппаратуру и говорили, что ничего страшного: что вы хотите, сердце-то больное, да и возраст.

И дядя терпел эту боль, жил и работал. Работать плохо он не умел. А потом начались неприятности с чиновника­ми из правительства Азербайджана. Дядя задумал в зда­нии постпредства сделать некоторую перепланировку. Он решил свой большой кабинет переоборудовать под каби­нет для Алиева. У Гейдара Алиевича, когда он приезжал из Баку, в постпредстве имелся свой кабинет, где он принимал людей. Но кабинет был маленький, неудоб­ный, да еще находился возле лестничного пролета, и мимо постоянно ходили. Получался проходной двор. Дяде Джамалу было неловко, что первый секретарь компартии Азербайджана ютится в таком месте, в то время как пост­пред занимает огромный кабинет.

Сам Алиев был не в курсе этих планов дяди, но кто-то из правительства республики, не желая возиться с про­блемами, связанными с перепланировкой в здании пост­предства, и, видимо, не желая выделять на это деньги и материалы, позвонил дяде в Москву и сказал, что Алиев недоволен тем, что затеяли какое-то строительство. По­том Гейдар Алиевич говорил мне, что ничего подобного он и не мог сказать и был бы только благодарен своему постпреду за то, что тот устроил для него более удобный кабинет.

Но дядя расстроился, когда узнал о якобы недоволь­стве Алиева. Не мог же он перепроверять, правда это или нет.

Я говорил ему:

— Да бросьте вы, дядя Джамал, не переживайте. Вы же не для себя, для других стараетесь. Ну, не хотят они новые двери — не надо, оставьте как есть.

Он качал головой:

— Понимаешь, я отдал приказ мастерам. И что, пост­пред должен теперь отменить свой же приказ?..

В это время в Москве ждали приезда Алиева — ему предстояло делать доклад на очередном важном заседа­нии. Дядя Джамал отправился встречать его в аэропорт. Естественно, он думал, что Гейдар Алиевич может ска­зать ему о своем недовольстве насчет затеянного в пост­предстве строительства, потому был неспокоен.

А я в это время по какому-то поводу пригласил друзей в ресторан «Баку». Звоню домой, чтобы узнать, вернулся ли дядя. Мария Григорьевна, наша домашняя хозяйка, ответила взволнованно: «Приезжай, Джамалу плохо».

Я сразу приехал. Смотрю, дядя лежит с полотенцем на голове. «Очень, — говорит, — голова болит». Как мог, на­чал успокаивать его: «Голова может болеть и от погоды. На улице дождь». Спросил про Алиева. Дядя оживился: «Очень хорошо меня встретил, очень хорошо. Сердечно...» Вижу, что говорить ему трудно — скажет слово и отдыха­ет, дыхание переводит. Потом ему стало хуже. Неотложка. Одна, вторая... Уколы...

Он держался до последнего, просил нас с Тамарой выйти из комнаты, не хотел, чтобы мы его видели та­ким — ослабевшим, беспомощным... Последние его же­сты были в сторону шкафа. Я понял, о чем он хотел ска­зать: там, в шкафу, — дедовские архивы. Дядя завещал мне хранить их.

Его увезли в больницу. Что-то оборвалось во мне. Я си­дел у телефона. Выпил водки, но не опьянел — настоль­ко был в подавленном состоянии, что она показалась мне простой водой. Такой была реакция организма на то, о чем предупредили врачи — дядя безнадежен.

Поздно вечером позвонили из больницы и сказали, что мы можем приехать. Я застал дядю Джамала уже без сознания...

Гейдар Алиевич тоже звонил в Кунцево. Не знаю уж что там отвечали ему врачи. Наверное, обычные в таких случаях слова: состояние тяжелое, но стабильное. Воз-

можно, скрывали от него, тянули время. В течение двух дней дядю всячески поддерживали, делали прямые уколы в сердце. Алиев должен был спокойно сделать свой ответ­ственный доклад. Нельзя было в такой ситуации говорить ему о смерти постпреда республики. Как только закончи­лась телевизионная трансляция заседания, врачи уже могли сообщить о случившемся: Джамал-эддин Муслимо-вич Магомаев скончался, не приходя в сознание...

Я так и помню его живым, дома... Его мечущиеся бес­помощные глаза и тот его жест в сторону семейного ар­хива...

Гейдар Алиевич спросил, где бы я хотел похоронить дядю? Конечно, на родине, в Баку, рядом с дедом, его отцом... Мы отправились с телом дяди на самолете Алиева. Похоронили с большими почестями. Гейдар Алиевич нес его гроб...

Пишу эти грустные строчки на нашей даче в Жуковке. Когда-то дядя Джамал звал нас сюда, пожить на его даче. Сейчас июльская жара, ни ветерка... Я жил бы здесь круглый год, и ко мне бы приезжали друзья...

 

 

НА ЗЕМЛЕ ОБЕТОВАННОЙ

Я побывал в Израиле с гастролями первым из совет­ских артистов еще тогда, когда у нас не было дипломати­ческих отношений на уровне посольств. Поездка была организована по линии Госконцерта, но опекала нас компартия Израиля: приходилось общаться с этими това­рищами, которые рекомендовали нам, что и где надо по­сетить.

С моим другом, прекрасным пианистом Фархадом Бадалбейли (ныне он ректор Азербайджанской государ­ственной консерватории) мы прилетели в Израиль в тот же день, когда там встречали Натана Щаранского: по­мню, что народу на аэродроме собралось очень много, но не по поводу нашего приезда...

Одно из впечатлений, неприятно поразивших меня, было посещение Назарета. Нет, благословенный город тут ни при чем, все дело было в его тогдашнем мэре, комму­нисте-арабе. Во время приема этот градоначальник явно перебрал, то есть напился так, что хуже не бывает. И стал требовать: «Ты певец, и все хотят, чтобы ты пел». Видимо, он решил, что если местные коммунисты при­няли участие в организации наших гастролей, то я дол­жен быть игрушкой в их руках. Я уже упоминал, что тер­петь не могу застольного пения. Правда, бывают ситуа­ции, когда надо петь. Тут как раз такой случай — мэр вцепился, не отвяжется. Тогда я решил схитрить, сказав, что без аккомпанемента не пою. Хитрость не удалась, по­тому что мэр приказал притащить синтезатор. Я поковы­рялся в клавишах: «Не смогу на нем играть — клавиши западают... Вот если бы был рояль...» Я прекрасно пони­мал, что рояля им сейчас не достать...

В общем, кое-как удалось отвертеться. Мэр, от огорче­ния, что не удалось заставить меня петь, еще больше на­чал налегать на горячительное. Войдя в политически-ком­мунистический азарт, он стал кричать нечто вроде: «Да здравствует Советский Союз, а Соединенные Штаты до­лой! И всех американцев... туда-то и туда-то! И хорошо, что грохнулся этот их «Челенджер»!.. Пускай американ­ские корабли бьются, а советские «Союзы» пусть себе бо­роздят просторы Вселенной...»

Я не выдержал, встал и ушел с приема. Не потому, что я обиделся за американцев, а потому, что хамство должно иметь предел. Зачем я это сделал? Такой у меня характер. Наверное, не должен был я так тогда посту­пать — ведь я был не у себя дома, а в гостях. Но все рав­но — хлопнул дверью...

На следующий день в секретариате компартии Израи­ля стали выяснять, что случилось. Я сказал, что ничего особенного, если не считать, что мэр пил, заставлял меня петь, а потом беспредельно хамил. А я всего этого не люблю. «Ладно, это все материальная сторона дела, а представьте себе, что творилось в моей душе: в Святом городе слышать и видеть такое? Или у вас здесь, товари­щи, вовсе без веры обходятся?»

Моя израильская публика дышала Одессой, Киевом или Днепропетровском. Знакомые все лица — словно я их где-то уже встречал. А уж они-то меня точно видели. Я выходил на сцену:

— Здравствуйте, дорогие друзья. Говорят, что сейчас у Магомаева в стране поклонников поубавилось. Возможно. Ведь многие теперь здесь, в Израиле...

Потом уже не надо было ничего говорить — дальше были просто музыка и слезы...

Израиль. Святые места. Смешение культур и религий. Впечатление сказочного сна...

Водил нас по Святым местам заместитель главы рус­ской церкви в Иерусалиме... Встреча со Святыми местами оставляет неожиданное впечатление: вроде бы ты все ви­дишь и воспринимаешь в трехмерном пространстве. Ко­нечно, сначала невольно сравниваешь то, что уже зна­ешь — из библейских источников, из книг и фильмов, по великим полотнам художников. И сразу начинаешь по­нимать, что впечатление совсем другое, что все, что ты знал раньше, уже не имеет значения — ты все видишь заново. Недаром ведь говорят: лучше один раз увидеть. А потом включается четвертое измерение, зрение души, у которого другая, не внешняя память.

Мои друзья рассказывали, что нечто подобное случа­лось с ними в монастырях. Они вроде бы все видят, слы­шат, запоминают в деталях приметы и устройство обите­ли, но потом — как в тумане. Подобные, отмеченные Богом места пробуждают в человеке внутреннее созерца­ние, и уже обычные детали, приметы реальные не запа­дают в душу так сильно, как это ощущение чуда, загад­ки, чего-то потаенного...

Посетили мы и мечеть, стоящую на том месте, откуда Магомет вознесся к Богу. Там хранится святыня — ков­рик, на котором молился пророк. Фархад Бадалбейли, увидев этот коврик, бросился к нему, упал на колени и стал молиться. Местные охранники сразу же оказались рядом: коврик — это реликвия, к нему нельзя прикасать­ся. Переводчику пришлось объяснять: «Извините его, он такой верующий мусульманин, что не мог сдержаться». Потом я «поддел» Фархада: «Ты же партийный, что же ты?..» — «Все мы в душе все равно верим в Бога».

Не буду больше о своих впечатлениях. Слова мало о чем говорят.

В общем, Израиль поразил, но не утолил жажду. На­оборот, стал манить еще больше.

Второй раз мы поехали туда с Тамарой. В этой поездке с нами произошел странный, почти мистический случай.

Наш любимый песик Чарлик, любитель погрызть Тамарины украшения, повредил и ее нательный крестик, не­много погнул. Перед отъездом я сказал ей, что не надо брать этот крестик, лучше взять с собой другой. Но Тама­ра решила не менять его. И вот когда в Иерусалиме мы сошли к Гробу Господню, Тамара для освящения поло­жила (как там обычно делают все) на него свой крестик, потом взяла его в руки и увидела, что он треснул. Разве это не мистика? Ведь крестик был твердый, лишь немно­го помят собачкой, не прокушен... Что за неведомая сила, энергетика витает над этими местами? Неспроста милли­оны людей тянутся сюда, в Землю Обетованную...

Я горжусь тем, что у нас были дружеские отношения с Патриархом Всея Руси Пименом. Что бы про него ни говорили, как бы ни оценивали — служить ему выпало в трудные времена. Церковь, формально отделенная от го­сударства, была под неусыпным контролем и партаппара­та, и КГБ.

Пимен благословил меня. И с тех пор не раз удостаи­вал чести быть в нашем доме.

Меня волновала одна деликатная вещь. По природным корням я мусульманин. Я спросил Патриарха Пимена:

— Не смущает ли вас моя иная религиозная принадлежность?

Он ответил прямо:

— Вовсе не смущает. Все мы — дети Бога. Все...

Мы тоже бывали у него в гостях и в Москве, и в Лав­ре. Как-то раз, когда Его Святейшество пригласил нас в Троице-Сергиеву Лавру, мы оказались свидетелями одно­го разговора.

Приглашение было прислано заранее, и мы приехали как раз в тот день, когда объявили о смерти Константина Устиновича Черненко. Мы сидели уже в кабинете Патри­арха, когда раздался звонок из Кремля: просили по-хрис­тиански помянуть умершего Генерального секретаря.

Удивленные, спросили:

— А что, такие заказы оттуда только сейчас стали приходить?

— Нет, так было всегда. И когда умер Брежнев, тоже звонили...

Возможно, это делалось по просьбе семьи, а возмож­но, и сами главные коммунисты-атеисты в глубине души все равно тянулись к Богу...

Память о Патриархе Пимене для нас с Тамарой свя­щенна. Нас и сейчас не забывает Московская патриар­хия — приглашает на праздники. Спасибо им за это. Вспоминаю один праздник Рождества. Мы приехали в зал «Россия». Нас спросили перед концертом:

— Что бы вы хотели спеть?

Нам хотелось исполнить светлую рождественскую пес­ню «Тихая ночь» («Silent Night»). У нас есть прекрасная запись этой песни, она не раз звучала по телевидению. Поэтому мы посчитали, что эта известная всему христи­анскому миру песня была бы очень даже к месту. Но нам сказали:

— Извините, это католическая песня.

А какая разница? Ведь песня эта о Христе...

 

 



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-10-12 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: