III
В 1849 году я записан в Устюжское духовное училище в числе учеников первого класса. А всех классов в училище было четыре, из коих второй класс назывался еще иначе - низшим отделением, третий и четвертый, из которого воспитанники переводились уже в духовную семинарию, назывался высшим отделением. Училищное здание было каменное одноэтажное. Помещалось оно в Архангельском монастыре и стояло на том же месте, где находится корпус и настоящего духовного училища, с тою лишь разницею, что здание училища нашего времени, в котором учились и наши отцы, было очень небольшое, и вход в него был из монастыря. Кроме классов первого, второго и четвертого, по размерам достаточных для 50 учеников, а третьего - для 70-ти, в этом корпусе помещалось и правление училища с канцеляриею и кухнею для единственного при училище сторожа, старого солдата, которому школьное предание, кроме настоящего христианского имени, не знаю почему, присвоило кличку "Пилата". Из канцелярии, где была и сборная комната для господ наставников, тянулись деревянные неширокие мосточки во все классы на двух деревянных же столбиках утверждены были навесы, или зонтики. Вход в классы был с улицы, имел по две, в одно полотно, двери, снаружи плотничной работы закрашенные охрой, как и самое здание, а изнутри классов - столярной, грязно-матового цвета. Высота в классных комнатах казалась приличною и света было достаточно, окна были не малы, и свет входил в них с двух сторон, а в четвертом классе, где окна были с трех сторон, света оказалось бы более чем достаточно, даже при современных требованиях со стороны школьной гигиены. Это была самая веселая комната во всем училище. Но описавши училищное здание, я не могу не описать и моей квартиры, где угодно было моему родителю водворит меня, хотя на первое время, и где однако же прожил я все семь годов тогдашнего нормального училищного курса. В первый раз приплыли мы с батюшкою в Устюг поздним вечером в конце августа на довольно большой некрытой лодке с хмелевщиками, ехавшими водою на Богородскую ярмарку в Туглим. Мой батюшка рассчитывал поставить меня на квартиру к своей родственнице Н. А. Поповой, бывшей городскою просфорней и имевшей свой домик. Пришли, постучались.
|
|
- Что угодно?
- Н. Алексеевну.
- Ее уже здесь нет, ушла она в монастырь около года.
- А вы кто?
- Я просфорня вместо ее, купила у нее домик и живу в нем.
- Пустите Бога ради хоть ночевать; я вот такой-то, сейчас приплыл в лодке с сынком, и куда же я с ним и с хламишком в потьмах и так поздно денусь, если откажете, - заключил мой батюшка.
После такого диалога мы были пущены в дом, посидели, поговорили и спать легли. Домик этот находился позади дома протоиерея Н. Румовского и Ильинской церкви, близь дома дьякона Шаламова, где, сказать кстати, великолепно разрослись посаженные мною во дни оны черемухи, - был небольшой, в одну комнату, с полатаями и окошечком на печке и содержался чисто. Принадлежал он тогда старой девице Анне Александровне Поповой, устюжской просфорне, взятой на эту должность со Щекина, где она прослужила ранее больше 20 лет также просфорнею. Она была дочерью одного из несчастных, который, окончивши семинарский курс и женившись, надеялся быть священником, но едва угадал и в причетники и дальше этого не пошел. Преждевременно умерли как сам он, так и жена его, оставивши сиротами трех малолетних дочерей, из коих моя хозяйка была старшею. Оставшись круглым сиротою, лет 15 от роду, на первое время она с малолетними сестренками была уприючена покойным отцом протоиереем В. И. Нордовым, бывшим тогда настоятелем Устюжского Успенского собора, которым и устроена затем в просфорни к Близгородней Спасо-Щекинской церкви. Быв грамотною, она обучила грамоте и сестер и выдала отсюда обоих замуж. Извиняюсь перед читателем за это уклонение в сторону от дела и надеюсь, что вполне поймет меня читатель, когда узнает, что этому умному и доброму человеку, не видавшему в жизни красных дней, но сохранившему в душе своей живую веру и любовь к Богу и добрым людям, я обязан очень и очень многим. Она научила меня любить Бога, сама горячо молилась Ему едва не каждую полночь, а меня приучая читать сначала Св. Евангелие, а затем и жития святых. Она возбудила в душе моей любовь к знанию, а еще более к доброму и честному поведению, часто замечая, что "ученых-то дураков много, везде целыми кучами". Она научила меня и ученьем заниматься правильно; она поднимала мой упадающий дух, когда я начинал порою сомневаться в своих силах, не надеясь быть и в церкви, и в школе одним из первых, если не первым по успехам и поведению, чего она от меня потребовала. Она умела возбудить во мне святое соревнование, но отнюдь не зависть, которой она не жаловала. И она взяла меня на квартиру с платою 2 рубля в год деньгами и по одному пуду солоду, кормила меня редькою, капустою, огурцами, картофелью и молоком кислым. Говядины она не ела. В первую зиму в баню меня не пускала (да своей бани у нее не было), говоря, что я там угорю или плохо вымоюсь. А согреет, бывало, воды дома в печи да и вымоет сама меня на печи в корыте. А потом, когда я был уже в четвертом классе, об одном иногда намекала, чтобы я не забыл молиться о ней, когда придет время. Она надеялась, что, несмотря на бедность родителей, как-нибудь доучусь до священного сана. А когда располагала меня к молитве, не замечая иногда в душе моей святой настроенности, она любила говорить: "Молись, хотя бы и не хотелось, душа согреется и умилится, - и добавила, - Бог не забудет детской молитвы и потом в жизни, что с тобою ни случилось бы". Вот почему, располагаясь говорить о школьном периоде в моей жизни, первые строки моих воспоминаний я посвящаю моей "Тетушке", как всегда звал я ее в бытность ее постояльцем в годы школьной жизни моей в Устюге. Умерла она в 1857 году, когда я учился уже в семинарии, и погребена по ее завещанию, близь Устюга в Яиковском Знамено-Филипповском монастыре. Царство небесное этой рабе Божией Анне.
|
|
|
|
Возвращаюсь к продолжению повествования. Порешивши благополучно с хозяйкою дома, где ночевал я первую ночь по прибытии в Устюг, вопрос о квартире, повел меня батюшка в училище. Здесь нам сказали, что детей принимает и экзаменует сам отец ректор дома. А ректором Устюжского д. училища тогда был настоятель Успенского собора магистр С.-Петербургской д. академии протоиерей Тимофей Андреевич Скворцов, из профессоров Вологодской духовной семинарии. Вот и дом отца ректора. Куда же пройти к нему? Парадный вход в него заперт. Да о пути по этому входу мой батюшка не смел и думать. Вошли в кухню, где и было приказано нам подняться из сеней вверх по внутренней лестнице да осторожнее отворять и затворять двери. Вот мы и в передней ректорского дома, где никого не видно и не слышно. Стоим и покашливаем. Спустя некоторое время отворилась дверь из закрытой комнаты (кабинета), откуда и появилась в подряснике духовная особа, среднего роста, худощавая, лет сорока. Это и был отец ректор. Благословив отца и сына, он мягким баритоном поставил вопрос:
- Что? Записывать в училище сына? Читать умеет?
- Да, - последовал робкий ответ моего батюшки.
- А писать?
- Писать не обучен.
- Ну-ка, почитай по-славянски сначала, а потом по-русски, - обратился ко мне отец ректор, подавая мне Евангелие. - Читывал эту книгу?
Я взглянул на оглавление и отвечал "нет".
- Ну, так вот, читай главу сначала.
Я стал читать. Последовало замечание: "Не спеши!". Я продолжал тише.
- Ну, а теперь по-русски то же самое, вот видишь тут рядом.
Прочел я не больше стихов пяти и услышал: "Хорошо, довольно. Принят".
- Давай метрику, - сказал тогда отец ректор батюшке, но метрики у нас не было.
-Ну, пришли по почте, - заметил тогда начальник, назначил день, когда я должен явиться в училище и отпустил с миром, записавши мое имя, фамилию, чей сын и откуда. Оба мы веселые вернулись на свою квартиру, побеседовали с хозяйкой, походили по городу, где все для меня было новое и все меня удивляло, начиная с солдата в кивере, стоящего с ружьем на часах у острога и кончая большими домами, большими храмами и колокольнями, а особенно колоколами, из коих тысячепудовый в соборе казался так-таки чем-то положительно диковинным. На следующий день простился я с моим родителем и остался один восьмилетний ребенок в чужом городе в чужом доме с чужим человеком, который однако же, понимая мое душевное состояние, так бережно и симпатично относился ко мне, что я плакал и тосковал не долго.
Настало время ученья, открылись занятия, и я взялся за дело со всем усердием. О молебне перед учением ничего не помню и думаю, что его и не было. Замелькали дни, недели, месяцы, годы, прошел и весь семилетний период школьной жизни, так отдаленной от настоящего времени и кажущейся теперь не более как сном. Но это был не сон, а жизнь, порою трудная, порою легкая, порою горькая, порою сладкая, та жизнь, которая поставила меня на определенный путь и указала затем мне свое место, когда, выйдя из школьных рамок, развернулась она во всю ширину свою. Чем же я помяну эту жизнь, стоя на конечном пункте ее, старый и немощный? А помянуть хочется. Постараюсь припомнить то, что было своеобразного и характерного в этой жизни, а быть может, в некотором смысле, положительно или отрицательно, и поучительного. Еще не вся матушка Русь поет "отречемся от старого мира" и проч., еще многое множество людей любит родную старину и свято чтит ее, изучая ее во всех подробностях. Вот для этих-то добрых людей и пишу я мои воспоминания.
С 1849 по 1856 год учителями Устюжского духовного училища были в первом классе Димитрий Иванович Рохлецов, во втором Алексей Андреевич Колпаков, в третьем Аристарх Львович Попов и Константин Андреевич Мусников и в четвертом Алексий Семенович Кулаков и Александр Иванович Дмитриев. Этот последний был инспектором училища. Все это были достойные люди. Дело свое они знали, относились к нему внимательно. Говорили в свое время о склонности одного из них к выпиванию и о некоторой в таком виде жестокости, за что этот учитель и уволен потом от должности. Это Аристарх Львович Попов. Но это были преувеличения. Водку он выпивал, это правда, но выпивал при случае, когда был в гостях; никогда, до самой смерти, он не опохмеливался и водки у себя в доме никогда не имел и иметь не считал нужным. Да, когда Аристарх Львович пожалует в класс, бывало, "с мухой", - мы были настороже. Шутить тогда он не любил, но и страшен был только для лентяев завзятых и шалунов грубых. А такие ученики у нас имелись в третьем классе, что им не учиться, а пора бы жениться. Ну и вот, если такой молодец попадет ему тогда на вид и окажется незнающим урока - получи расчет по назначению: 5, 10, даже 15 ударов розгами по мягкой части тела пониже поясницы. А за шальство, если заметит Аристарх Львович, бывало, не осуди такой гусь, если он влепит и здоровую плюху. Что же касается уменья и способностей педагогических, то это едва ли был не самый лучший из всех учителей. Всегда просто, наглядно и так хорошо он объяснит урок, что мало-мальски способному и внимательному ученику не оставалось ничего делать. Преподавал он русский и латинский языки и устав церковный. Учебником по русскому языку в наше время была грамматика Н. И. Греча, по латинскому языку и церковному уставу авторов учебников не помню. Приучая своих учеников к грамматическому разбору слов и предложений, Аристарх Львович любил давать игривые предложения, возбуждавшие в нас интерес к предмету. Например, "с этого стекла вода стекла" или "солнце выше ели, а вы еще не ели" и т. д. Или по-латински двусмысленное изречение какой-нибудь пифии: "Domine sedeas sedeas", - или то же, но в другом смысле: "Domi ne sedeas, sed eas". Он каждую неделю назначал нам на квартиры и письменные работы, которые весьма способствовали твердому усвоению грамматических правил по тому и другому языку. А нам было интересно видеть письменный отзыв учителя о наших работах, вроде "Laudabiliter", "Laudabillime, особенно elegantissime". Отзыв "Bene" казался нам недостаточным и свидетельствовал он о посредственном достоинстве наших трудов. Церковный же устав преподавал он нам не по учебнику, а по церковным книгам, практически, справедливо находя, что, заучив механически урок по уставному учебнику, ученик мог механически же и забыть его и, при отправлении церковной службы, растерялся бы в церковных книгах и оказался бы совершенным невеждою в церковном уставе. Какой отдел устава проходился нами, такой и круг богослужебных книг у нас был под руками. "Ну-ка ты, церковная задвижка, скажи мне, когда читаются на утрени два Евангелия? - обращался в особенных случаях ко мне бывало Аристарх Львович. Тогда-то скажешь в ответ. - Не верю. Отыщи главу и укажи". Отыщешь и укажешь. И учитель и ученик оба сияют. Хороший был это учитель.
Александр Иванович Дмитриев и Константин Андреевич Мусников также заботливо относились к своему делу, преподавали хорошо, особенно Дмитриев, но были всегда как-то сухи, важны и серьезны неестественно, как нам казалось, чем от себя и отталкивали. Алексей Семенович Кулаков держал себя проще и естественнее, но любил иронизировать, а это нас оскорбляло. Он был учителем греческого языка, арифметики и географии. Переводили раз басню "Астрологос". Я не слушал и держался рассеянно. Вдруг он обращается ко мне с вопросом: "Что значит по-русски это слово?". Я растерялся да и бухнул невпопад: "Верхогляд". "Да вот ты-то, братец, верхогляд", - отрезал он мне не без насмешки. Но, к счастью, эта кличка ко мне не прильнула. А что обидело нас, так это какое-то шаловливое отношение его к страданию человека. Наказывает, бывало, и смеется. Господа Колпаков и Рохлецов были естественны и симпатичны, хотя также по временам, как и все другие, прибегали к розге. Дмитриев, так этот наказывает человека розгами бывало и тут же убеждает и наказываемого, и свидетелей наказания, что по любви к страдающему, из желания добра, наносит раны ему. А мы, грешные люди, сидим и думаем иногда, так ли ты, добрейший человек, наказываешь дочерей и жену, когда они бывают в чем-либо виноваты, интересно бы знать... Но, говоря о телесных наказаниях, я должен заметить, что они не были часты и не слишком суровы, наши "мастера" умели и облегчать их, да при том и назначались они или за упорную леность, или же за грубое шальство в церкви, в классе или на улице, так что принципиальных возражений против телесных наказаний не приходило нам в голову. А за неуместное шальство или своеволие всем нам попадало, надо сознаться, на калачи в свое время и под кровом родительским. Время уж было такое. Всех терпеливее из господ наших учителей был, конечно, Константин Андреевич Мусников, величавший обыкновенно малоуспешных учеников "бараньими головами". И мы у него всегда почти добивались помилования, хотя и сознавали вину свою. Расскажу один случай со мною, имевший место на уроке Константина Андреевича, кажется, по арифметике. Необходимо при этом пояснить, что входные двери в классы вводили человека в средину комнаты, по боковым сторонам ее стояли ученические парты, впереди же у лицевой стороны находились учительский стол и кресло, а на стене за ними, выше окон помещалась икона Спасителя. Ученики рассаживались по успехам по той и другой стороне равномерно, так что первый ученик сидел за первым столом первым на одной стороне, а второй ученик сидел первым за первым столом на другой стороне, за ним рядом с первым учеником сидел ученик третий, а рядом со вторым четвертый и т. д. Один из спрошенных учеников решал задачку у классной доски, учитель, занимаясь с ним, сидел в своем кресле, между которым и лицевою стороною стены оставалось с аршин или четвертей пять свободного места для прохода человека. Нам не было дано никакой работы. От нечего делать один из нас, я ли, сидевший на первом месте второй парты как второй ученик, или покойный Александр Иванович Дементьев*, сидевший первым за первой партой, сделал зайчика и швырнул его по полу другому. Этот другой тем же путем возвратил зайчика первому. Нам казалось, что учитель наших занятий не видит, мы их продолжали и увлеклись. Нам уже не интересно было пускать зайчика по полу, захотелось пускать его по воздуху, повыше и повыше, и довозвышали до того, что пущенный, наконец, очень высоко зайчик, ударился в икону и отлетел от нее прямо на стол учителя. Дошалили. Положение наше стало трагическим. Берет Константин Андреевич нашего зайчика за хвост и, поднимая его, взволнованно взывает: "Бараньи головы! Кто этим занимается, вставай и иди, пуская высекут!" Скрываться и запираться было бы бессовестно и немыслимо, потому что учитель, вероятно, давно уже заметил наше шальство и только терпел его до времени. И вот мы, два шалуна, решительно и одновременно встали, признали себя виновными и просили прощения. "Нет, - говорит учитель, - ступайте, пусть высекут". "Простите!" - взывали мы... И темная туча продолжалась минут 10 и кончилась, к нашему благополучию, прощением. Понятное дело, из других учителей никто не простил бы нас, да мы никогда и не решились бы так испытывать их терпение. А у Аристарха Львовича это было уже совершенно не мыслимо. Его неизменным правилом было на каждое "помилуйте" отвечать прибавкою 5 ударов. Если бы вы позволили себе обратиться к нему со словом "помилуйте" трижды, то и получили бы вместо пяти двадцать ударов розгами. Ну и не повадно было взывать к нему о милости.
Ничего не сказал я еще о классных трудах учителя первого класса, на котором лежала, если не ошибаюсь, обязанность приучать нас, невоспитанных детишек сельского большею частию духовенства, к школьной дисциплине и в то же время учить их, иногда совершенно неграмотных, славянскому и русскому чтению, письму и начальному счислению. Сколько здесь нужно было положить трудов, каким надобно владеть запасом терпения и хладнокровия*. И это за 10 рублей в месяц, если не изменяет мне память. Возьмем, например, чистописание. Надобно было учителю и тетрадки наши на первое время сшивать, и награфить их, и перья для нас чинить (писали тогда ведь гусиными, а не стальными перьями), и для образца на тетрадях своею рукою написать те или другие знаки письменные - палки или буквы, научить, как правильно сидеть при этом, правильно руку, пальцы и перо держать. Работа эта, если и не каторжная, то во всяком случае египетская.
И вот иной из нас, начинающих бумагомарателей, не успеет и двух-трех письменных знаков написать, как снова идет к учителю с жалобою, что у него перо что-то "попортилось", то вот тут "сучок какой-то мешает" и т. д. И смешно, и грустно, как подумаешь. А учителю-то каково было возиться с нами! Но от Димитрия Ивановича я не слыхал и не помню ни одного слова ропота, ни тогда, ни позже. Правда, окончив курс одним из первых студентов Вологодской духовной семинарии в 1848 году к началу учебного 1849 - 1850 года он только что был определен учителем, но нетерпеливый и не достаточно умный человек мог бы в течение первого года своей училищной службы обнаружить те или другие невыгодные стороны своего характера, но с ним этого не случилось. Я помню, что, кроме уменья его обучать и удивительного терпения, он знал, что дать ребенку и для внеклассного занятия. Он первый дал мне и первую книгу на русском языке для внеклассного чтения и спрашивал потом меня, что я тут понял и как понравилась она мне. Книги этой я не встречал потом в жизни нигде. Она была, я думаю, переводная и называлась "Гумаль и Лина". Интересно бы знать, сохранилась ли она до настоящего времени в библиотеке Устюжского духовного училища, откуда она была взята Димитрием Ивановичем? С каким удовольствием, кажется, прочел бы ныне эту книжку, возбудившую некогда во мне интерес к чтению!
Занятия в училище в наше время начинались с 8 часов утра и продолжались, с двухчасовым перерывом, от двенадцати до двух - до четырех часов пополудни каждодневно, кроме суббот, когда они прекращались в полдень. Дневных уроков было три, из них два до полудня с получасовым перерывом и один - после полудня. Во время большого перерыва занятий, между двенадцатью и двумя, обыкновенно учителя и ученики расходились по своим квартирам для обеда. Классных журналов у нас не было, а имелись у каждого учителя списки, в которых и отмечались "спищиком" (одним из учеников, ведшим этот список по назначению учителя) степень знания учениками каждодневно своего урока. Кто же определял эту степень знания уроков? А для этого существовал целый ряд почтенных людей из тех же учеников, которые обязаны были прослушать уроки известного числа своих товарищей, определить степень знания и сделать соответственную отметку в списке. Назывались одни из них "авдиторы", а другие "поверяющие". Первому назначалось для прослушания уроков 5 учеников, а второму для проверки в случае апелляции или в целях прокурорского надзора до 20 учеников. Но "поверяющий" отметок в списке не делал, что было исключительно обязанностью авдитора, и не имел права исправлять отметку авдитора в частном своем списке, о чем и докладывал потом учителю. Но этого никогда почти не случалось. Замечательно, что наши знания отмечались не русскими, а латинскими словами S (scit) значило "твердо знает", nb (nonbene) - "не твердо", ms (malescit) - "плохо", ns (nescit) - "ничего не понимает". И вот учитель, по приходе в класс, после краткой молитвы, садится в свое кресло и развертывает уже находящийся на столе его список, обращает свое внимание на тех из учеников, которые ничего не знают.
- Почему не знаешь урока, - говорит он спрошенному ученику.
- Не мог выучить.
Резолюция: поди, высекут. Ученик идет, молча получает известное число ударов розгою и садится на свое место. А если кто скажет "я знаю" или "я выучил", - иди и отвечай. Хорошо ответил - прав, плохо - двойная порция назначается. И так далее до последнего ученика, не твердо урок знающего. Затем обычно спрашивался кто-нибудь, без всякой очереди из лучших учеников, всегда знающих урок, учитель начинает приходить более или менее в благодушное настроение, и затем начиналось объяснение урока или перевод по языкам для следующего дня. Если же кто из отмеченных знающим отвечал иногда с ошибками, это уже в вину не ставилось ни отвечающему, ни авдитору, из коих последний иногда должен был отвечать урок сам, вместо не оправдавшего его отметки ученика. И, конечно, было бы плохо, если бы и авдитор, по нашей школьной терминологии, "схватил столба". Но таких случаев я, право, не помню. Мы очень дорожили положением "авдитора", а особенно "проверяющего", а всего дороже нам было доверие к нам учителей.
В ноябре, декабре и январе на последнем уроке было зимою обыкновенно в классах уже темно. Нужно было их освещать, и они освещались. Для этого в каждом классе были прикреплены к подволоке на железных стержнях по два висячих железных подсвечника в каждом. Когда становилось темно, приходил с достоинством наш "Пилат" (уже не потому ли его и окрестили этим именем наши остряки, что в случаях исключительных, для позорной и жестокой казни училищных грешников, призывался училищною властию этот молчаливый человек?) и засвечал в этих висячих канделябрах восемь нетолстых сальных свеч. Получался, конечно, полсвет, или полумрак, что хотите, только не свет, но молодые глаза школьников не только видели друг друга, но видели даже и строки в книгах. И вот в эти именно часы последних уроков, случалось, навещал нас и отец ректор. Посидит, поспрашивает учеников, хороших из них похвалит, а ленивым большею частию только поугрожает наказанием "прутьями" и уходит в следующий класс. Однажды он пожаловал на урок Александра Ивановича Дмитриева в 4 классе. Шла речь об 11 и 12 членах символа веры. Александр Иванович слыл за знатока священного писания и был человек бесспорно умный. Перед ним ли захотел блеснуть о. ректор внушительностию своих богословских познаний или нам показать на деле, что он не напрасно носит на груди золотой магистерский крест, но мы стали замечать, что он ставит отвечающим ученикам такие вопросы, на которые ответов мы не слыхали. Учитель инспектор спокойно докладывал, что об этом не говорено, не входит в программу мол. "Отчего же? Ваши ученики уже, вижу я, мыслят, с ними можно рассуждать", - замечает о. ректор. Заговорили о небе. Что такое небо видимое и невидимое? Есть ли там люди? Где они? Что делают? Где, например, наши Енох и Илия? Урок вышел у нас преинтересный, на славу. Но только один из нас сказал, что Енох и Илия взяты живыми на небо, где и находятся.
- Да разве так? - обращается тогда о. ректор к учителю.
- Совершенно верно, - отвечает наш учитель. - Так говорит православное исповедание веры, так катехизис Филарета, так учит церковь на основании Библии.
- Да разве так сказано в Библии? - ставит прямо вопрос о. ректор.
- Так, кажется, - уже как будто неуверенно, показалось нам, отвечал наш учитель.
- Давайте Библию, - сказал тогда о. ректор.
Библия принесена. Сам он берет ее в руки, находит нужное для него место и, подавая ее несколько уже смутившемуся Александру Ивановичу, говорит: "Читайте вот этот стих". Каково же было удивление не только наше, но и учителя, когда оказалось, что Илия взят "яко на небо". Потом о. ректор пошутил с учителем, посмеялись тот и другой и распорядился закончить урок тотчас же.
Поговорим теперь о наших шалостях, не без них же мы росли и учились. Шалили мы на улице, шалили в училище, шалили и в церкви. Игры нам не воспрещались на дворах квартир, даже и на улицах близь квартир и при том без шума. Но в игре человек увлекается, забывается и переходит меру. То убежим в одних рубашках от квартир далеко, то нашумим много, то порассоримся и расшибем друг друга. Заметит это квартирный старший, запишет в свой журнал, или кто-нибудь из учителей заметит неприличие нашего поведения, - виновные подлежали наказанию. В классе преследовались излишний неумеренный шум, борьба и ссора с ушибами одним другого. А в церкви неблагоговейное стояние, смех и разговоры, об всякой надобности также заслуживали преследование. И здесь следили за нашим поведением те же старшие, обязательно отмечая в своих журналах, как вели себя в известный праздник или воскресный день в известной церкви вверенные его вниманию ученики. Эти старшие назначались из степеннейших учеников четвертого класса для того, чтобы следить за поведением учеников известного района на квартирах и в церкви. Им выдавались журналы, в которых они и писали каждодневно свои наблюдения, ходили они и по квартирам для своих наблюдений, одним словом, это были люди вроде нынешних надзирателей, исполнявшие свой долг строго и бесплатно. Подавали они эти журналы инспектору по субботам, когда за каждую неделю с этими журналами и следовал он во время перерыва занятий для расчета с шалунами. Почему и называлась у нас суббота днем очищения, хотя нередко и по целому месяцу не было этих очищений, а стало быть не было замечено и грехов наших. Обычными играми школьников нашего времени были осенью свайка, городки и какая-то "егоза", весною - мячики и бабки, а зимою шалили мы в классе, сражаясь между собою. Разделимся на пополам и пойдем сторона на сторону. Вот тут-то и попадало храбрецам и от наблюдателей да иногда и от инспекции, если продремлешь караул на сторожевых постах, или у побежденных окажется кто-либо с чувствительными поранениями, некоторое время занимало нас еще уженье крыс. Но им занимались, понятно, любители, а масса учащихся была зрителями. Полы в классе были деревянные с дырами в углах, прогрызенными крысами, которые не стеснялись подчас пройтись по классу даже во время урока. Это нас смешило.
- Надо ловить их, - говорил учитель.
Но кому? Ведь не ученикам же, думали мы. Однако между нами нашлись охотники-артисты. Спустя несколько дней сидим на уроке одного из уважаемых учителей и с полным вниманием слушаем объяснение его. Вдруг некоторые из камчадалов начинают смеяться, а через минуту и весь класс почти и даже почтенный учитель.
- Сама поймалась, - отвечал ловец, - а я только на рыболовный крючок, привязанный к бечевке, насадил кусок мяса и отпустил в дыру под пол...
- Молодец! Только поведи скорее на улицу и казни там ее, как знаешь, - распорядился учитель.
И затем учебные занятия в классе шли своим обычным порядком. По возвращении же на квартиру из училища с последнего урока, я немедленно развязывал свой белый мешок, в котором носил книги, доску и тетради, перо, грифель и карандаш (а чернильницу за пазухой), раскладывал все на свое место и тотчас же без всякого промежутка и роздыха начинал готовить уроки к следующему дню: сначала устные, а потом и письменные и, после того, как все было готово, отдавался я и игре с увлечением. Так приучила меня моя квартирная хозяйка, то и дело твердившая мне: "Запасай к завтрему хлеба, а не дела, дело делай сегодня". Я охотно слушал эти практические ее уроки и справлялся со своим учебным делом своевременно и легко, но хлеб насущный давался мне труднее. Батюшка мой, привезши меня к началу учебного года в Устюг, обыкновенно привозил пуда два-три муки ржаной и яшной да фунтов пять скоромного масла. Это на содержание. А на учебные принадлежности - бумагу, перья и на молоко, разумеется, кислое. И мне ничего не оставалось более, как всю эту скромную ассигновку отдавать в опытные руки моей хозяйки, в ее бесконтрольное распоряжение, да помечтать порой о скоромных щечках и пресном молоке. Но одна мечта человека не кормит. Разжигая воображение, мечта нудит его приискивать средства осуществлять себя на деле, чтобы достигать желаемого. Лично мне понравилась игра в бабки, которой я и посвящал весь мой досуг с увлечением, пока не достигнул того, что стал выигрывать в бабки гроши и копейки на покупку молока. Испытан мною был в первые три года школьной жизни в Устюге и еще способ улучшения моего стола - милостыня. На милостыню натолкнули меня два обстоятельства. Во-первых, я видел, что в числе моих товарищей по училищу были люди беднее меня, одеты они были в дырявое лохмотье зимой и летом, даже зимою плохо обуты и питались Христовым именем. А потом, во-вторых, одна знакомая моей хозяйки, из прислуги миллионера Грибанова, узнавши, что я учусь хорошо, а питаюсь плохо, посоветовала ей посылать меня иногда, по вечерам, на кухню этого дома за щами, которых у них, мол, всегда остается. И вот стали у меня на столе порою-то молоко пресное, а то и скоромные щечки. Мне это улучшение стола, конечно, нравилось, я запохаживал таким образом за подаянием и в другие дома, пока не нарвался в одном доме на таких хозяев, которые не только не позволили прислуге ничего мне дать, но и приказали прогнать меня метлою. Усердный слуга точно исполнил волю хозяев, спустив меня из второго этажа каменного дома по лестнице метлою. Этот памятный мне каменный двухэтажный дом стоит и ныне на своем месте: в первой части г. Устюга по Успенской улице первый от земляного моста, но принадлежит он уже кому-то другому, а не тому жестокому хозяину, пожалевшему для бедного школьника милостыни, которого не напрасно стало быть звали его сограждане в свое время "Костяной яишницей".