Узнав, что в госпитале находится боец нашего отряда Руф Федорович Демин, я попросил начальника хирургического отделения А. Е. Брума перевести его поближе ко мне:
— В соседнюю палату хорошо бы...
Брум возразил:
— Нечего здесь землячество разводить. Не лечиться будете, а о десантах по ночам толковать.
Я не отступал. Наконец Брум сдался. А когда Демин оказался рядом, уговорил санитаров устроить нам свидание. И вот в один из вечеров они принесли Руфа Федоровича в нашу комнату вместе с кроватью. Мы с интересом рассматривали друг друга, как будто никогда не виделись.
— Ну рассказывай, где был, что делал, — обратился я к Демину.
Он махнул рукой:
— Если не повезет, так не повезет. Не столько воевал, сколько в сарае отлеживался...
В больничной одежде, при слабом свете ночника, Руф показался мне несколько старше, чем был на самом деле. Видно, жизнь успела наложить на него свою печать. Волнуясь и от этого немножко путаясь, Демин стал рассказывать о том, что перенес за тридцать пять дней, которые провел в деревне, занятой врагом.
— Как вы знаете, товарищ майор, мы вылетели в ночь на пятнадцатое декабря. Километрах в двадцати — тридцати за линией фронта начали выброску. Прыгали через дверь и два бомбовых люка. Я, как старший группы, должен был оставить самолет последним. Сначала все шло хорошо. Когда же очередь дошла до меня, то случилась заминка — за что-то зацепился. Благо было чем: кроме парашюта и карабина на мне было еще два вещевых мешка с гранатами, взрывчаткой и патронами. Не помоги бортовой механик, я бы, пожалуй, не скоро освободился. Парашют сработал нормально. По темным контурам на белом снегу определил, что подо мной окраина села, речка, а за ней выселок. Ветром меня сносило в поле. Я определил, что оторвался от своей группы километра на три — четыре. За ребят был спокоен. С ними были два моих заместителя, которые хорошо знали задачу.
— Кстати, — прервал я рассказ Демина, — ваши товарищи действительно не растерялись. После приземления вышли к дороге, установили на ней более десяти мин, устроили два минированных завала...
— А вот у меня, — продолжал Руф Федорович, — сразу все не так пошло. Спрятав в сугробе парашют и один из вещевых мешков, направился к селению, чтобы разведать, есть ли там противник. Выбрался на проселок, не прошел и с полкилометра — услышал скрип снега. Остановился, пригляделся. В темноте заметил движущиеся силуэты вражеских солдат. Они тоже насторожились. Раздался окрик: «Хальт!» Мне оставалось одно — уходить. В ночи загремели винтовочные выстрелы, затарахтел ручной пулемет. Одна из пуль угодила в правую ногу. Я упал на колено. Поднявшись, почувствовал, что в валенок течет кровь. Свернул с дороги, пошел к реке. Выйдя на крутой берег, спрыгнул на лед и попал в полынью. С трудом выбрался, подался на другую сторону. Здесь меня начали покидать силы. Кое-как дополз до сарая, расположенного на краю какого-то выселка. Из-за реки послышалась сильная пальба. В небо полетели сигнальные и осветительные ракеты. По поднявшейся суматохе, по гулу заводимых моторов я понял, что неприятель готовится оставить село. Превозмогая острую боль, я открыл дверь строения, вошел в него и повалился на хранившееся там сено. Хотел снять валенок, но не смог.
Руф Демин сделал небольшую паузу, потянулся к графину с водой. Наполнив стакан, он тут же забыл о нем, вернулся к прерванному рассказу:
— Наступило утро, потом день... вечер и опять день...
На следующую ночь я вылез из своего убежища, намереваясь ползти в район действия нашего отряда. Нога сильно болела. Еле-еле дотащился до ближайшей деревни. Никого из парашютистов в ней не оказалось. Дальше двигаться не было сил. Решил немного отдохнуть. Нашел сеновал, пробрался в него и вскоре потерял сознание. Очнулся днем. Все тело разламывалось, голова пылала... Понял: никуда уйти не смогу. Одно меня утешало, что высадились мы всего в двадцати — тридцати километрах от линии фронта. Надеялся, вот-вот подойдут наши войска.
Отступавшие гитлеровцы начали жечь хранилища с сеном и зерном. Пламя поползло от одного строения к другому. Стало светло как днем. Запах горящей ржи щекотал ноздри. Едкий дым лез в легкие. Глядя в щели, я видел солдат с чадящими факелами, даже различал их лица. Хотелось вступить с фашистами в бой. Но удерживало то, что моя вылазка может толкнуть этих головорезов на крайнюю карательную меру — уничтожение всех жителей селения. Огонь все ближе подступал к моему укрытию. «Видно, придется сгореть живым, чтобы не сдаться в плен», — подумал я. Но на этот раз мне повезло. Сарай, в котором я находился, не подожгли. Он стоял немного на отшибе, и, может быть, немцы просто поленились идти к нему по глубокому снегу. В общем, мое пристанище уцелело.
— А знаешь, — снова перебил я Демина, — Бедрин еще с кем-то из ребят был в той деревушке, где ты скрывался, даже на сеновал тот заходил.
— Как же он меня не нашел?
— Ушел ты уже оттуда.
— А может быть, он не в том сарае побывал?
— Нет, именно в том. Вот посмотри, — я протянул Руфу лист бумаги, исписанный карандашом, — твой почерк? Бедрин нашел.
Демин почти выхватил записку из моих рук, внимательно всмотрелся в нее. Возвращая, сказал:
— Оказывается, десантная почта действует не хуже, чем полевая...
Строчки, сообщавшие о том, что произошло с Руфом Федоровичем потом, были слишком скупыми, и я попросил Демина вспомнить некоторые подробности. Собравшись с мыслями, он заговорил:
— Состояние мое было очень плохое. Часто терял сознание. Силы поддерживал пайком. Мучила жажда. Днем ел снег, ночью спускался в овраг. По дну его бежал небольшой ручей. Туда же за водой ходили и гитлеровцы. Я наблюдал за ними через щель. Однажды, захватив с собой финский нож, которым пробивал лед, я отправился к источнику рано утром. Когда полз обратно, услышал шаги. Что делать? Спрятался в кусты... Мимо прошел солдат. Был он в одном кителе, поверх пилотки женский платок. Пока он наполнял канистру, я подумал: «Вот бы мне такую штуку. Не нужно было бы каждый день сюда таскаться». Решил рискнуть. Возвращаясь, гитлеровец беспечно насвистывал. Мой белый халат надежно маскировал меня, и я отважился подтянуться к самой тропинке. Когда враг поравнялся со мной, я ударил его по ногам, потом навалился и всадил финку под лопатку. Отдышавшись, стащил труп вниз, засунул его под лед. Кровь на тропинке засыпал снегом и, толкая перед собой тяжелую канистру, направился к своему убежищу.
— Канистру, о которой ты говоришь, Иван Бедрин нашел, — сообщил я Демину. — В сене была зарыта.
Руф Федорович ничего не ответил. Он был во власти нахлынувших на него воспоминаний.
— Весь тот день, — медленно ронял он слова, — я чего-то ждал. Начала болеть вторая нога. Валенки смерзлись и стали как кость. Хотел разрезать их, но не нашел ножа, наверно, где-то обронил. Так промучился еще несколько дней. Наконец с востока донесся глухой гул разрывов, небо осветили сполохи. «Наши, идут наши», — догадался я. Первый раз за это время у меня радостно забилось сердце. Не раздумывая, подался навстречу своим. Каждый метр стоил огромных усилий. Но я упорно двигался. К утру оказался возле хутора, расположенного неподалеку от деревни Малюново. Это в Лотошинском районе. Вокруг царила тишина, и я решил, что противника в этом месте нет. Дополз до ближайшего дома, взобрался на крылечко, постучал. Меня впустили. Просторное помещение было полно народу. Я даже растерялся сначала. Потом спросил, что за народ и откуда столько. Хромой старик, видимо хозяин, коротко ответил: «Беженцы, погорельцы». Мне не стали задавать вопросов. Старик и две девушки положили меня на печь, разрезали валенки. От страшной боли я потерял сознание. Когда очнулся, не сразу вспомнил, где я. Уже знакомый старческий голос успокоил: «Не бойся, сынок, здесь все свои...» Позже я узнал имена людей, которые оказали мне помощь. Это были Семен Гущев и его дочери Екатерина и Анна. Положение мое было незавидным. Обе ноги почернели до самого колена. На правой, выше лодыжки, была сквозная рана. Я так мучился, что несколько раз просил застрелить. Но дядя Семен, старый солдат, раненный еще в первую мировую войну, говорил: «И думать не смей об этом! Такой молодой, красивый! Я еще на свадьбе у тебя спляшу...» Когда на хутор приезжали гитлеровцы, Гущевы прятали меня во дворе. А когда не успевали вынести из дома, на вопрос, кто такой, отвечали: «Из соседней деревни малый. Ваши сапоги с него сняли, вот и поморозил ноги». Немцы, взглянув в мою сторону, говорили: «Капут!» — и уходили. Я понимал, что все это до поры до времени, и уговаривал Гущевых унести меня из дома. Но они и слышать не хотели. Лечить было нечем, перевязывать тоже. В ход пошли пеленки и Катина простыня. Бинты Аня и Катя стирали в щелоке — мыла не было. Сушили утюгами и вновь накладывали на раны. Сменять повязки приходилось по четыре раза в день. А мне с каждым днем становилось все хуже. Началась гангрена. Как помочь мне, никто не знал. Однажды Аня, вернувшись из соседнего села, куда ходила за картошкой, сказала: «Там врач-румын из военного госпиталя за плату делает местным жителям операции». Гущевы готовы были отдать все, что у них было. Свою помощь предложили и соседи. Но я не согласился. Показав на топор у порога, сказал: «Лучше вон тем топором отрубить, чем-у врагов лечиться». Тогда сестры Гущевы решили разыскать старого больничного фельдшера, который где-то прятался. Однако все их усилия оказались тщетными.
Демин замолчал, взглянул на меня так, будто сказал: «Эх, закурить бы...» Курить в палате строго воспрещалось. Но я махнул рукой:
— Ладно, нарушай...
Руф достал из-под подушки папиросу, чиркнул спичкой, с наслаждением затянулся.
— В семье Гущевых меня любили, — снова услышал я голос Демина, — относились, как к родному. Все делали, чтоб скорее поправился. Питание какое? Одна картошка. Поставят на стол чугун, самые лучшие картофелины вытащат мне. А уж потом сами едят. У одной бабушки уцелела коза. Молока она давала не больше стакана. И опять... от себя, от детей отрывала, мне оставляла. Если, случалось, пекли хлеб, я первый ломоть получал. Все с нетерпением ждали Красную Армию. Она пришла в конце января. Поднимая столбы снежной пыли, облепленные десантниками в белых маскировочных халатах, надетых поверх полушубков, в хутор вошли наши танки. Жители высыпали на улицу встречать их. Но танкистам некогда было задерживаться. Они спешили на запад. Потом появились вторые эшелоны, тылы... В общем, примерно через час после их прихода я уже был в медсанбате, а вечером — в госпитале. В три сорок ночи положили на операционный стол. В восемь двадцать утра проснулся в палате. Ног уже не было.
Демин тяжело вздохнул. Я спросил:
— Настроение, конечно, плохое?
Руф утвердительно кивнул головой:
— И поверьте, не столько от того, что стал инвалидом, а от сознания, что так мало пришлось повоевать. Только и было два боя: на Угре и Извери.
Я утешал товарища, как мог. Говорил ему, что и это немалый вклад парашютистов в разгром немецко-фашистских захватчиков.
— Ничего, я еще послужу Родине, — убежденно произнес Демин. — Нахлебником не буду. Вылечусь, пойду учиться. Не возьмут в консерваторию, поступлю в музыкальную школу...
Не знаю, сколько бы мы еще проговорили с Руфом, если бы нашу беседу не прервал дежурный врач.
Совершая обход и не обнаружив Демина в его палате, он дал нагоняй сестре и приказал немедленно разыскать больного.
Мы поспешили распрощаться. Пожимая Демину руку, я сказал:
— Ну, Руф, до скорой встречи!
Однако случилось так, что вновь увиделись мы лишь шестнадцать лет спустя. Произошло это на концерте в городе Кольчугино. Оркестр исполнял что-то классическое. За дирижерским пультом стоял высокий человек с удивительно приятным лицом. Я сразу узнал его. Это был Руф Демин.
* * *
А вот с Сашей Буровым, тем самым, которого фашисты дважды расстреливали, мне в то время повидаться не удалось. Он также находился в нашем отделении. Но оба мы не могли двигаться и вынуждены были довольствоваться лишь перепиской. Одно из его писем у меня сохранилось. Вот оно:
«Нередко вспоминаю, как вы не раз говорили: «Бороться за жизнь могут только сильные и смелые люди, знающие цену жизни, любящие жизнь». Откровенно говоря, раньше я как-то не придавал этим словам значения. Мне казалось, что ко мне они не относятся. А когда посмотрел в бездонные глаза смерти, понял, что значит лишиться жизни, не исчерпав всех возможностей в борьбе за нее. Знаю, положение мое тяжелое: я, как видно, надолго вышел из строя. Очень тяжело это сознавать, но я буду полезен родной стране. Если состояние здоровья не позволит вернуться в боевой строй, буду среди тех, кто кует оружие победы. Я вернусь туда, где меня застигла война, — на металлургический завод.
Уже больше месяца нахожусь в госпитале, но еще ни разу не вставал с кровати. Врачи говорят, что предстоит еще несколько сложных операций. Не беспокойтесь за меня, товарищ майор, у меня достаточно сил. Хотелось бы только, чтобы все это было побыстрей...»
«Дипломатический прием»
Как-то в необычное время в палату, где я лежал, вошел дежурный врач и спросил:
— Как себя чувствуете, Иван Георгиевич?
Я сказал, что хорошо.
— В таком случае я приглашу сейчас к вам иностранную делегацию. Ее члены выразили желание побеседовать с вами.
— Пожалуйста, — ответил я.
Через несколько минут в сопровождении главного врача к моей койке приблизились несколько английских офицеров. Они были в белых халатах, накинутых на плечи. Один из гостей, пожилой, рыжеволосый майор, представившись, сказал:
— Я член военной миссии. Много слышал о подвигах вашего отряда и очень рад счастливой возможности побеседовать с командиром десантников. — Он сел на стул и продолжал: — О русских парашютистах мы самого высокого мнения. Некоторые наши обозреватели считают, что именно две тысячи парашютистов спасли Москву в октябре тысяча девятьсот сорок первого года.
Я улыбнулся:
— Те, кто так думают, ошибаются: двухтысячный отряд не мог решить такой большой задачи. Нашу столицу спас весь советский народ.
С трудом подбирая слова, майор возразил:
— Согласитесь, у вас нередко поступают вопреки здравому смыслу.
— Что вы имеете в виду?
— На войне тоже есть своя логика. Когда благоразумие подсказывает, что сопротивление бесполезно, надо складывать оружие. А ваши солдаты и в этих случаях продолжают воевать. У нас это называют фанатизмом.
Английский майор откинулся на спинку, далеко выставив ноги в щегольских, неформенных ботинках. Брюки цвета хаки были тщательно отутюжены, и складки четко разграничивали на них свет и тень. Я в упор посмотрел на гостя и ответил:
— По-вашему, это фанатизм, а по-нашему, любовь к земле, на которой вырос и которую возвеличил трудом. Любовь к стране, где ты — полный хозяин. И то, что советские бойцы бьются за Родину до последнего патрона, до последней капли крови, мы считаем самой высокой воинской и гражданской доблестью. В этом, если хотите, и есть наша логика войны. А та, о которой говорили вы, нам, извините, не подходит.
Майор пожал плечами:
— Собственно говоря, мы здесь не для подобных споров. У меня к вам есть вопросы. Можно?
— С удовольствием. Что вас интересует?
— Я хотел, чтобы вы, — майор прищелкнул пальцами, припоминая нужное слово, — поменялись опытом. Как у вас используется трофейное оружие?
— Мне кажется, — сказал я, — этот вопрос не ко времени.
— Почему?
— Прежде чем говорить об использовании трофейного оружия, надо попытаться захватить его. А союзная армия до сих пор пришивает пуговицы.
— Зачем так? Мы пришли как друзья. У нас общие идеалы.
— Идеалы общие, враг общий. А бьемся с ним мы пока одни.
Врач, видя, что беседа принимает нежелательное направление, вежливо напомнил посетителям:
— Больной устал.
Англичанин поднялся со стула и стал для чего-то застегивать пуговицы халата.
— Верю в ваше скорое выздоровление. Надеюсь еще услышать про командира русских парашютистов. Честь имею, господин майор!
Гости ушли, а врач стал упрекать меня:
— Нельзя, дорогой, так напрямик, надо деликатнее, дипломатичнее. Неприятностей не оберешься. Все же союзники.
Пришлось успокоить врача:
— Не бойтесь, милый доктор. Правда есть правда. Так что разговор был правильный...
Я возвращаюсь в строй
Девять месяцев провел я в госпитале. И вот вновь на прифронтовом аэродроме. Когда отшумели вешние воды, а земля покрылась зеленым ковром и наступила пора цветения, я снова собирался испытать то, что пережил много лет назад, впервые прыгнув с парашютом. Я волновался. Еще бы! На этот раз мне предстояло впервые покинуть борт самолета после операции.
Врач опять попытался отговорить меня:
— Товарищ майор, повременили бы. Сказать по совести, вы и ходите-то — смотреть горько...
Я заговорил о погоде, благо эта тема для авиаторов всегда важна и актуальна.
Наконец с формальностями покончено, и мы в воздухе. Кто из нас, сидевших в самолете, больше переживал — я или новички — не знаю. Чтобы немного отвлечься, я ушел в кабину пилотов. Но и там не мог думать ни о чем другом, кроме приближающегося момента выброски. Ведь от того, как справлюсь с этой задачей, зависит мое будущее.
Отделение от машины, разумеется, не представляло никаких трудностей. Главное было в другом: сумею ли по всем правилам приземлиться? Врач, например, был уверен, что нет.
— Сломаете ноги, на себя пеняйте, — сказал он.
Загудела сирена. Я вышел в общую кабину. Один из десантников, сидевших поближе к двери, вытащил из кармана носовой платок и, улыбаясь, протянул мне.
— Это зачем, — спросил я. — Слезы утирать?
— Нет, — ответил боец, — когда будете приземляться, подстелите.
Я принял шутку:
— Спасибо, на земле верну.
По сигналу «Пошел!» первым бросился в дверной проем. Все шло нормально. Вот привычный рывок — и над головой наполненный купол. Ощущение такое, словно и не было долгого перерыва в тренировках.
Через некоторое время раскрыл запасной парашют. Подо мной — зеленое поле. Всмотрелся — увидел контуры капониров, где совсем еще недавно стояли бомбардировщики, перелетевшие на другой аэродром, поближе к фронту. Узнал землянки нашего нового отряда. По стелющемуся дымку безошибочно определил место полевой кухни.
По мере приближения к земле становился все более спокойным. Крепла уверенность, что все будет хорошо. Правда, не очень приятные ассоциации вызывала санитарная машина, стоявшая у кромки аэродрома.
На стометровой высоте развернулся куполом запасного парашюта в плоскость ветра. Когда до земли оставалось всего метров десять, подтянул внутренние лямки запасного парашюта, сблизил его купол с куполом главного. И тотчас же падение стало более медленным. В момент соприкосновения с землей подтянулся на лямках и устоял на ногах.
Это был мой тысяча сорок второй прыжок вообще и первый с того дня, когда врачи произнесли: «Ну, батенька, отрыгался».
Не передать сейчас того чувства, которое овладело мной в тот памятный день. Меня переполняло безмерное счастье: я снова возвратился в строй...