Ключ.
–Эй, куда, а ну стойте! А ну стоять, кому сказано! – грозным голосом окликал их старый завхоз, продолжая упрямо бежать следом уже второй квартал, – Вот скажу директору, мало вам не покажется. А ну стой, лови их!
Самым забавным здесь было то, что этот завхоз и их настоящий директор не были даже представителями рабочего персонала одной школы, а потому угроза злобного дяденьки изначально была ужасно бесперспективна. Но дело в том, что когда ты завхоз и уже в который раз обнаруживаешь на крышей своей родной и любимой обители знаний неизвестных тебе подростков до кошмарного криминальной наружности (на одном порваны кеды, на другом порваны джинсы, а на третьем всё цело, но надеты солнечные очки), а они всё тянутся туда, будто им там мёдом намазано, ты наверняка рассердишься, потому что так положено поступить в такой ситуации. Ведь не станешь же ты выяснять, для чего им упрямо таскаться на крышу школы, несмотря на солидную необычность в выборе пристанища юного криминала.
– Ух, настырный же тип! – пропыхтел на бегу Парень-Рваные-Кеды, озираясь на бегущего позади завхоза и присоединившуюся к нему по пути пару полицейских.
– О, ты, наверное, умаялся? – светским тоном осведомился Рваные Джинсы.
– Такими темпами даже в случае чуда, если б вы молчали, к примеру, он нас скоро догонит, – а Очки пребывал, как всегда, в эмоционально сумрачном настроении.
– Быть не может, он рискует стать первым в истории этой Галактики. Может, он совсем не завхоз, а колдун, но шифруется, чтобы спастись от армии ищущих его демонов? – выдвинул предположение Джинсы.
Кеды тоже не отставал от темы:
– Не забудь спросить, когда он тебя схватит.
– Эй, сюда, неудачники! – вдруг откуда-то сбоку открылась подъездная дверь, и оттуда появилось лицо девушки с голубыми волосами. Откровенно говоря, голубыми были только крайние передние пряди, но именно они и дали имя всему украшенному ими существу.
–Мы раз в жизни услышали тебя верно с первого раза, лови момент, – выдохнул Джинсы и первым скользнул в подъезд. Два других его спутника не заставили себя долго ждать, и дверь, не умевшая запираться, всё ещё болталась на петлях, когда они четверо рысью считали крутые ступеньки. На последнем пролёте, пятый этаж, когда все из них поравнялись с теперешней провожатой и остановились перед тяжелым люком в стене, что она уже открывала, перед тем, как впустить беглецов на дорогу к спасению, девушка вдруг остановилась в пол оборота и, усмехнувшись, шепнула:
– Каждый раз. Всегда слышишь с первого раза. Ты, ты и ты, - а затем резко навалилась на дверцу и распахнула её внутрь перехода.
Она забралась в недра люка первой, Кеды, имея должность наиболее ответственного, ждал, пока пройдут остальные, чтобы закрыть проход. Внизу раздался скрип распахнувшейся двери подъезда, и голос завхоза всё так же грозно и неубедительно воскликнул «Стой!»… Но круглая дверца захлопнулась, металл прилегал к металлическому ободку плотно, будто влитой – кульминация! – и они уже далеко.
Переходы были, на деле, давним устройством, знакомым всем ребятам уличных кланов уже не один десяток лет. Возможно, в них скрывались от погони ещё ваши собственные родители, может быть, проводили в них сверхсекретные собрания и устраивали тайники для хранения особенно важной информации. А возможно, ваши родители целый день сидели дома и вышивали крестиком, этого нам, конечно, знать не дано… Но эти четверо бежали, и бежали так, будто сейчас от этого зависела их лишенная крестиков жизнь.
Старые дома рядком нахохлившихся наседок-пятиэтажек выстроились вдоль узкой дороги с трещинами на тротуарах. Именно сквозь такие трещины должна прорастать трава, чтобы выглядеть эстетично, чтобы выглядеть исключительно и именно самой собой… Точно так же обстояло дело с домами: они не были бы собой без совсем не заметных обычному глазу трещинок тайны.
Все куры сидят на жердочках, это, без сомнений, понятно, но вот на чём сидят куроподобные дома, расставленные по своим местам человеком, разумеется, понятно не всем. Особенно же непонятно тем, кто никогда не залазил выше чердака хохлатых пятиэтажек. Даже изменившие скучной привычке не-влезать-ни-во-что-необычное счастливчики, побывавшие на своём чердаке, были уверены в том, что те самые чердаки – это верх не только их мироздания, но и самый верх конструкции дома, потому что даже потолок этих чердаков сделан был острым коньком, как бывает у скатов крыш. Им и в голову не приходило, что коньков у крыши может быть два, да и зачем, ведь порой самим хранителям этого секрета сей аспект не был понятен. Но они едва ли заботились об этом. Переходы были лишь малой частью Тайны; кроме того, дома-курицы на жердочках на проверку оказывались лишь перепёлками, нанизанными на шомпол сквозь соединённые вместе балками крыши домов, и это занимало юных клановых гораздо больше.
Центральная балка, скреплявшая вместе концы двух скатов (к слову, вы когда-нибудь замечали, что крыши высотных домов плоские, а не сделанные коньком, наподобие домов частных? Каждый догадывается об этом, но ведь, будь у вас чердак, вы бы не увидели ничего странного в крыше коньком, даже если снаружи она гораздо более плоская и напоминает трапецию) была не более полуметра в ширину, к тому же передвигаться по ней требовалось быстро и тихо. Четверо ребят ухитрялись спустя годы практики сочетать скорость и бесшумность достаточно эффективно. Особенно же преуспела Девушка с голубыми волосами, голубыми у котороых были только крайние пряди, потому что она практически всё время обитала в переходах, увлечённая Поиском в разы больше. Это в ней вселяло в клановых особое уважение.
Если бы вы оказались здесь в первый раз, вы давно потеряли бы уже счёт пройденным переходами крышам, но они совсем скоро остановились, узнав ту самую. Джинсы вычислил место открывания ещё одного люка и, распахнув его, спустил вниз верёвочную лестницу. Она, потемневшая от дождей, крепилась за башенку от, возможно, отопительно-вентиляционной системы (она нагревалась, и из неё дуло). Выбравшись наверх, все четверо улыбнулись по-своему и завалились на спины, тяжело дыша.
Солнце светило им прямо в глаза, пересекаемое тёмными ветками близстоящих деревьев. Парню в джинсах оно казалось особенно сверкающим и ярким, в кустах чирикали воробьи, а где-то в космосе, наверное, в миллионах тысяч световых лет отсюда точно такое же Солнце взрывалось, став Красным Гигантом, а ещё где-то лежал ключ от Двери с заглавной буквы «Д», а на этой крыше лежали они, и Джинсы знал, им всем тоже казалось, что всё это происходит так близко…
– Ну что? – спросила девушка. Она лежала, запрокинув голову назад, а ноги закинув друг на друга, и закрывала то один, то другой глаз, чтобы следить, как поменяется от этого угол обзора на нависшую над ней ветку.
– Что… Опять попались, – достаточно весело сообщил Очки. У него вообще было не много режимов работы, одним из них являлся вечный сумрак, а другим – веселье, не слишком мощное, но граничившее с маниакальным, отчего общение с ним становилось особенно интересным.
– Это я заметила, три девицы без окна. Вы тайник нашли?
– Неа… – выдохнул Кеды.
– Но зато завхоз – колдун, – радостно сообщил Джинсы.
– Почему я не удивлена? – девушка встала и взобралась на отопительно-вентиляционную башенку. Она подняла глаза к небу, голубому, как крайние пряди её волос, и стала следить за полётом стрижей высоко-высоко. Весь смысл в стрижах. Везёт им, она думала, они знают, чего хотят, знают, зачем живут: вылупляются, учатся летать, строят гнездо, находят пару и выводят птенцов, а затем умирают, и у них не возникает вопроса: а зачем? Почему и для чего даны им именно крылья, где кончается небо, жжется ли солнце, если к нему прикоснуться, и что будет, если не улететь зимой вместе со всеми на Юг… Потому что им кажется, будто они знают ответы. Они не хотят, нет, не могут знать другой, слишком сложной для них правды. Интересно, а могла бы птица покрасить пёрышки в голубой?
– Как глава клана Крылатых, официально нарекаю вас... –
– *Пииип*, понизив до шепота голос, поработал цензурой Джинсовый парень.
– … официально нарекаю каждого из вас вполне цензурным именем «серенький козлик», – она послала убийственную улыбочку Джинсам.
– Так не честно, – фыркнул тот.
Девушка снова отвернулась от них.
– Слушай, не дуйся.
– Мы честно старались.
Оба: и Очки, и Кеды – не выглядели уверенными в том, что их слова хоть сколько-нибудь убедят её. Но всё же Кеды решил продолжить:
– Мне кажется, едва ли мы там что-нибудь найдём. Зато однажды этот завхоз (– Колдун!!! – донесся голос от края крыши) устроит нам настоящую засаду.
– С ружьями и винтовками, – добавил Очки.
– Дымовыми шашками и гранатами! – чтобы сказать это, Джинсы снова подошёл ближе к башенке, так как успел уже отойти с целью чуть не упасть с края крыши. Впрочем, он так часто это проделывал, что подобное давно никого не беспокоило. Не падение, попытки, разумеется, поэтому Голубые волосы самым краем глаза следила за ним, так, что никто этого даже не замечал, а Кеды совершенно откровенно выглядел так, будто готов был бы сходу сцапать Джинсового за шкирку и уволочь подальше от края, будь на то его воля. Что же до Очков, втайне он бы сам был не прочь вместе с Джинсовым попадать с крыши, но на то он и был в очках, чтоб никто об этом не догадался. Он вообще не был уверен, был бы ли Джинсы рад, если б он захотел спасать его, к примеру, а потому, как всегда, занимал вооружённый нейтралитет.
Девушка перестала следить за птицами. Она резко спрыгнула с башенки, целясь прямо на парня в кедах, и, приземлившись в паре сантиметров перед ним, сказала, хватая за воротник рубашки:
– Даже если есть крохотный, крохотный шанс, что он там, мы должны искать, понятно? Если мне придётся идти самой, я пойду и сейчас же! – осознав, что она, возможно, слишком резко обошлась с Кедами, а именно он заслуживал этого меньше кого бы то ни было и вот уж точно меньше Джинсов, она отпустила его рубашку и тихо сказала, отходя к краю крыши:
– Вы ничего не обязаны делать. Но я не брошу.
– Знаем. Но мы ищем там уже месяц, – резонно заметил Очки.
– Значит, будем искать два, – она подняла камешек с покрытой шифером крыши и швырнула им в Джинсы.
– Эй, за что?!
– Прекрати пытаться упасть. Я тоже хочу, и это отвлекает.
– Я вам попадаю! – возмутился Кеды.
– Спокойно, милый, тебя я тоже научу, – заявил Джинсы, и Очки добавил, коварно ухмыляясь:
– Это не сложно, – так, как будто уже придумал, как именно будет происходить такое действо.
– Эй. Мы вовсе не собирались отступать, – Кеды сменил тон, зная, что для Девушки с голубыми волосами не было ничего важнее. Сейчас и всегда, – Но, может быть, что-то не так в расчетах? Может быть, мы просто ошиблись крышей. Или школой?
– Ты слишком оптимистичен, – вид Очков говорил: «Хочешь, сбрось меня с крыши, но это то, что я скажу», – Уже пес знает, сколько лет никто не может найти этот Ключ, почему ты думаешь, что найдёшь его? Мы вечно молчим об этом, но даже таким подходом реальности не изменишь.
– Я не думаю. Я знаю, что найду его, – голубоволосая оглянулась через плечо, и этот вид говорил: «Ну, давай, попытайся сбросить меня с крыши», и ни у кого не возникало сомнений в том, насколько это у кого-либо выйдет.
– Она была первой, кто нашёл Послание. Сколько лет существуют четыре клана, и все, все соревновались в Поиске, но до нас никто уже кот знает, сколько лет ничего не находил, – сказал Джинсы. – Она найдёт Ключ.
– Если только кто-нибудь вообще его найдет, – дойдя до стадии, максимально близкой к согласию из возможных, проговорил Очки. Он всё ещё не отвёл из-под тёмных стёкол взгляда от глаз Главы клана Крылатых. Она тоже не отводила взгляд.
Кеды смотрел на них и понимал, что всё это давно уже стало для него слишком привычным, чтобы вызывать беспокойство, хотя он и беспокоился всегда, просто на всякий случай. Потому что среди этих голубоволосых, сереньких и не очень сереньких козликов беспокоиться о других больше было некому. Глядя на них, на эту крышу, небо и солнце, на Главу Клана, он осознавал, что здесь каждый из них не только часть клана, но, по-своему, немного часть и Глава целого мира, оттого как они слились в этом Поиске. Пускай каждый и искал совершенно отличную от других вещь. Он живой кинолентой видел историю, уходящую корнями в столетия; четыре клана без конца стремились найти Ключ - загадочное явление, нужное для того, чтобы открыть капсулу Времени. Сообщение чего-то, чего-то очень важного. Или не важного совсем. Она хранилась в городе и была когда-то заложена под печать самими его Основателями. Вместе с капсулой они создали эти порядки, игру, безо всякого принуждения заставляя подростков каждого поколения вновь и вновь, сменяя друг друга, искать, заведовать лабиринтами Переходов, скатами городских крыш, а затем, разочаровавшись поражением, вырастать, передавать эстафету другим и забывать об этом, как о и многих других «детских штучках», не имеющих иных оснований, кроме как «проделки юношеских гормонов». Были и те чудаки, кто не оставлял Поиска до конца своих дней, находились сумасшедшие историки, собирались консилиумы из важных шишек в костюмах, после чего был однажды вынесен окончательный вердикт: Ключа нет, капсулу когда-нибудь можно будет открыть мощным взрывом, и придумана эта глупая шутка только на забаву детишкам. Капсула – исторический памятник, что однажды откроют, уничтожив, когда появится безопасная технология. Но только не для неё.
Только не для девушки с голубыми волосами, голубыми у которых были лишь крайние пряди, Главы клана Крылатых, чья жизнь, потеряв в одночасье иные смыслы, превратилась в Поиск Ключа. Она ощущала это превращение так, как, скорее всего ощущает себя сера бенгальского огня, когда превращается в разноцветные искры. Бенгальский огонь. В конце он сгорает…
Кеды никогда не стремился к особенно высоким целям в отличие от остальных из четвёрки, его цели были вполне земными. Но ему было достаточно и того, что стремились они, для того, чтобы всегда идти вместе с ними. К тому же, он едва ли мог бы сказать, к чему именно, в конце концов, тут шёл каждый, но ему нравилось идти здесь, и поэтому его цель была для него предельно ясна. Даже если причина - не до конца понятна.
Краешек губ девушки с голубыми волосами дрогнул в улыбке, и она снова подняла глаза к небу. Да, она нашла Первое Письмо, подсказку Основателей. Да, для неё это стоило того, чтобы бросить весь остальной огромный, огромный мир. И…
– Да. Я найду его.
Муза
Опустевший зал походил на коробку фокусника изнутри: чёрный, бархатный и квадратный, весь покрытый сохранившимися от показанного фокуса остатками чуда. Пушистый хвостик кролика. Разбитые и рассыпавшиеся палетки блестящих теней для век, бумажные стаканчики, шарфы и билеты с оторванным «контролем».
Он сидел на краю сцены и болтал ногами, глядя на всё это, пока некие специально выдуманные на месте для такой цели люди отключали аппаратуру, сматывали провода, коротко говоря, выполняли за него его работу. Его и других музыкантов, которые сейчас этой самой работой и были заняты вместе с выдуманными местной администрацией людьми, в то время как он сидел на краю сцены, болтал ногами и выглядел до невозможности беспечно. Музой его была Неудержимость, но сейчас он вовсе не чувствовал себя неудержимым. В голове крутились одни и те же мысли, запуская черные щупальца осьминожьих чернил в искрящееся волшебство пост-концертного настроения. Он не мог не думать об этом в такой день. В последнее время всё блекло и мрачнело для него за считанные секунды, концерты всегда были чем-то вроде недолгодействующего лекарства, но… Эти песни написала Эллин. Десять лет прошло в ожидании и бесплодных попытках приставить имеющийся ноль к палочке возможного решения задачи, и сегодня его мысли больше не могли подчиняться или принадлежать ему.
Светловолосый юноша, выглядевший гораздо старше положенных ему на данный момент человеческих лет, впрочем, для него всегда это было нормальным, выбрался на сцену из-за кулис, очевидно, за оставленной им гитарой. Очевидным также являлось то, что он рад был освободиться от излишней суетливости того места, откуда только что появился, пусть прямо там об этом сейчас никто и не догадывался. Заметив Его на краю сцены, юноша помедлил с секунду, поднял гитару и направился прямо к единственному движущемуся объекту во всём пустующем зале. Приблизившись, он с минуту стоял, молча глядя вместе с другом на ряды необитаемых квадратных метров, покрытых потерянными вещами, выдернутыми совершенно случайно из чужих жизней, собранных вместе здесь таким необычным способом. Затем он присел на корточки и, облокотившись о свою гитару так, что одна рука свисала над темнеющим пространством зала, контуры которого тонули в сумраке (всё освещение после выступления отключалось, кроме центрального прожектора над сценой), другую же он положил на плечо вокалиста группы и произнес:
— Скажи это. Ты всё равно будешь думать, что тебе не говори, просто сделай это вслух. Не думаю, что я смогу изменить что-либо в прошлом, но я смогу напомнить о том, что ты прекрасно знаешь. Всё, что ещё произойдет зависит от нас.
— Я не знаю, когда это произойдёт. И произойдет ли вообще. Я не могу не задавать себе тот же самый дурацкий вопрос. Вы все сами тоже себе его задаете, уверен, но, наверное, слегка более успешно, — он прервался на мрачную усмешку, передразнивая гитариста, — Ты прекрасно знаешь этот вопрос. Уже десять лет, — Это вполне звучало логическим завершением фразы, но…— Для чего?... — полушепотом закончил он, запуская пальцы в взлохмаченные темные волосы.
Гитарист убрал руку с его плеча, повернулся прямо к собеседнику, глядя на него в упор, и снял с гитары вторую руку:
— Ты помнишь наши времена «Queen»? Рождение «Ковент-Гарден»? Весенний Белтейн? «Русскую пятёрку» и «священников лютни»?
Он коснулся кончиками пальцев предплечья второго музыканта, повторяя узор расположенной там татуировки:
— Чувствуешь? — затем крепко перехватил поперёк запястья и вывернул ту же руку, проводя ею по струнам электрогитары. Достаточно сильно и без излишней жалости, так, чтобы даже от открытых, не подключенных к усилителю струн раздался яркий и мелодичный звук:
— Слышишь? — Он твёрдо, но мягко ударил сидящего в грудь, отчего тот, почти не сопротивляясь, упал назад, прямо на ворох электрических проводов; его черные волосы совершенно сливались с покоящимися прямо под ними чёрно-серыми змейками. Освещающий сцену прожектор был направлен своим лучом точно в это место; его свет: ослепительный, весь наполненный танцующими искорками пылинок и живой в ту минуту — стал всем, что составляло видимый музыкантом мир.
— Видишь? — спросил голос гитариста откуда-то далеко, справа, извне, но точно не из этого крохотного мира чисто ангельского сияния. Чьи-то руки вытащили его из оглушающего восприятие, мерцающего столпа света, и уже видимый теперь гитарист сказал:
— Вот, что имеет значение. То, что ты можешь это. То, что ты можешь дать это другим. Не смей больше задавать такой вопрос, в особенности себе.
На мгновение он остановился, обводя взглядом зал:
— Я видел, что нам давно было пора поговорить. Посмотри туда, на этом месте были тысячи, миллионы людей. Знаешь, скольких из них сейчас держит только наша музыка? Понимаешь, сколько из них приходят сюда на нуле, и сколько из них уже скоро совсем никуда больше бы не пришло? В этом чертовом «современном мире»?
— Не хочу я этого сейчас понимать, — тихо откликнулся первый юноша, — у них есть сотни других, таких как мы. Музыкантов.
— Музыкантов. Но не таких как мы. Ты сам знаешь, что это не одно и то же. Больше ни у одних музыкантов света нет Муз, это накладывает определенную ответственность. Хочешь ты того или нет.
— К черту ответственность. У меня больше нет музы, она не проявлялась уже десять лет, так что я ничем не отличаюсь от них, — он закрыл глаза, отводя голову в сторону, позволяя длинной челке упасть на лицо.
Гитарист вслед за ним прикрыл глаза в знак солидарности, но и сам он при этом стал выглядеть гораздо более отстраненным, печальным и… как будто бы стал выглядеть моложе.
— Я тоже скучаю по Эллин. Но не она твоя Муза. Твоя Муза – Неудержимость. Используй её, ты не сможешь помочь, пребывая в подобном состоянии.
— Думаешь, я не знаю?! — его собеседник со злостью ударил кулаком по полой поверхности сцены. Гулкое эхо пронеслось и погасло где-то вдали, в пустоте. Даже эта злость в его исполнении смотрелась тягучей и вялой, будто на руке юноши висело, по меньшей мере, с десяток стокилограммовых гирь.
— Тогда ты сможешь прекратить это, — гитарист наклонил голову вправо; свет прожектора отражался звездами в его до краев наполненных мыслью и какой-то неоспоримой, неподвижной истиной глазах. Неудержимый никогда не мог понять, как он живет со всем этим внутри своих глаз и внутри своего сердца. Неудержимость не была сложной Музой для сожительства, она обладала своими угнетающими носителя качествами, была спусковым крючком, сдерживающим выстрел, опустошала, но только непонимаемой, бездонной, ни в какой степени, она не была. В отличие от…
— Тебе легко сказать такое. Твоя первая Муза – Уверенность.
— Я сейчас ещё больше похож на уверенного, чем ты – на неудержимого.
— То есть, ни черта не похож.
— То есть, ни черта, — согласился гитарист, устало опуская голову и едва заметно, так свойственно ему, минорно улыбнулся.
Они оставались сидеть неподвижными, вглядываясь в поисках ответов каждый на свой вопрос, один и тот же, если написать его обезличенными словами, куда-то вглубь матовых теней помещения. До тех пор, пока сцену не наводнили люди в служебных костюмах.
—Нам пора. Самолёт взлетает ровно через два часа — заметил гитарист. Юноша с черными волосами встал, отряхивая колени, и мрачно бросил:
— Вперёд, ковбой.
***
Юноша с Музой Неудержимости в сердце не любил большого количества разговоров или возни, но любил путешествия, туры и аэропорты. Они были лучшими изобретениями человечества за последние, должно быть, лет пьтьсот (Не смотря на специфику своей судьбы, он не был слишком уж хорош в истории или измерении времени). Чемоданы, киоски, движущиеся трапы, гудящие на взлетной полосе самолёты — всё это побуждало думать о них, как о крохотных городах, а не об обыкновенных зданиях необыкновенных масштабов. То же самое работало для него с вокзалами, причалами - всеми отправными точками для больших подвигов, идей и мыслей. Так о подобном когда-то говорила Эллин. Сегодня самолет собирался умчать его вместе с группой прямо к ней, но он не знал, чего ждать, и потому не хотел ждать вообще чего-либо. Возможно, им солгали, тогда сегодня совсем ничего не изменится, как и за последние десять лет. Но возможно…
Эллин была вокалисткой их группы и хранила в себе две Музы – Свободу и Счастье. Сложно ли представить, что за человеком она была? На протяжении всей истории их совместной игры, именно она составляла идею и сущность команды, не смотря на то, что в коллективе не было вожака, главного, лидера, только Эллин в качестве лица и три человека, составляющие все вместе четыре отдельных империи на одном континенте. Команда на данный момент включала в себя только их четверых - тех, кто обладал Музами, пусть так было и не всегда: сам он, рассуждающий про себя вокалист, гитарист или барабанщик по необходимости, преспокойно носящий в XXI веке имя Хиларайон, и кудрявая клавишница Софи, добавлявшая в звучание своих песен из альбома стиль кантри. И Эллин.
Каждый из вышедших четырех альбомов посвящался одному из участников, перенимая у него характерные тексты, набор музыкальных инструментов и звучание, смешивая его с оригинальным альтернативным роком (достаточно абстрактное понятие, которым можно прикрывать совершенно любую музыку); так Эллин примешивала к их игре поп и поп-панк, а Хиларайон – нотки блюза, сам Неудержимый не скрывал пристрастия к отсутствию лишних слов и присутствию тяжести металла. Музы значительно влияли на восприятие каждым из них мира вокруг, человеческой действительности, каждый из них нес свой крест и имел свои крылья за спиной.
Музы. То, как это работало, казалось ему забавным. Они представляли собой вспышки всего того, чего могло не хватать людям целого мира в одном единственном человеке. Муз было десять, из них две принадлежали Эллин, две Софи, одна сильнейшая Муза Неудержимости неизменно существовала внутри него и целых пять – внутри Хиларайона. Никому из них это не казалось справедливым, кроме самого Хиларайона. Его крест был самым тяжелым, но он никогда не бывал недоволен этим, возможно, оттого, что у него были и самые большие крылья.
Его Музы: Уверенность, Честность, Сила Воли, Великодушие и Гениальность делали его основой и фундаментом всего существования их квартета. Во все времена, как он справедливо заметил чуть ранее у сцены. Если кто-то и мог бы быть лидером здесь, так это он. Музы испокон веков распределялись между ними именно в таком порядке, кем бы и когда они ни рождались, но только он был способен по-настоящему выдерживать груз Времени, сохраняя опыт всех предыдущих прожитых им часов, дней и лет. Остальные предпочитали забывать, равно как и сам юноша с тёмными волосами, глядящий на отдаляющуюся Землю через стекло круглого, как луна, иллюминатора. Софи владела Музами Любопытства и Вдохновения. Эллин спала уже десять лет.
Это случилось десять лет назад, на одном из концертов в городе *****. Рекордные рейтинги, рекордная громкость и рекордное количество зрителей – фестиваль называли теперь одним из самых ярких событий в истории современной музыки. Но только такое прозвище было дано ему вовсе не из-за большого количества мирных оваций, плюшевых тигров или милых щенят в конце выступления. На этом концерте, если, конечно, нечто подобное можно называть таким маленьким и непримечательным словом, группе отчаянно трезвых идиотов взбрело в голову устроить импровизированную баталию под открытым небом прямо посреди толпы: слэм, затем стекла, биты, коктейли Молотова… Взрыв. Хаос, госпитали, огонь и, конечно же, жертвы. Ни один человек не погиб в тот день под ликование СМИ, но Музы Эллин покинули её тело, из-за выброса абсолютно всей своей энергетики. Самым отвратительным было то, что она жива. Жива, но совершенно недоступна для них – Эллин могла находиться совсем рядом, возможно, прямо сейчас здесь, в этом самолёте, но никто из них никогда бы об этом так и не догадался.
Всё это время они отчаянно искали способ вернуть Эллин обратно в сознание, её тело пребывало в коме на острове **** близ берегов Ирландии. Месте, священным для Муз. Однако до недавнего времени все попытки их были тщетны – как на уровне докторов и новейшей медицины, так и на уровне медиумов и спиритических сеансов. Пару лет назад от, на первый взгляд, ничем не выдающейся, но известной своими способностями среди людских масс ведуньи они услышали об особенном Дне, на который раз в десять лет приходится ослабление границы между миром материи и духа. Именно это помогло Эллин совершить тогда то, что она совершила, и теперь именно сегодня этот День наступает снова. Это означало, что Эллин могла вернуться.
Он скользил взглядом по белым, пушистым, похожим на лучший сорт взбитых сливок и перья небесной горлицы одновременно облакам, но мысли его парили далеко от происходящего; так же далеко, как парил самолёт над поверхностью Земли. Сколько лет пролетело так же быстро, как проносятся километры сейчас там, под крылом, под его ногами и ногами нескольких тысяч других людей, летящих в самолетах над твердью Земного шара? Мир не капельки не изменился. По мнению Неудержимого, мир людей всегда сочетал в себе до неправдоподобного контрастные сочетания человеческой сути и того, как она в конечном итоге проявляется, пройдя сквозь все фильтры эпохи, морали и разума: быть всё время близким к людям, но никого из них по-настоящему не впускать за «стену», потому что никто другой за свою тебя впускать и не собирается. Пытаться быть добрым, но быть равнодушным для чужих глаз, чтобы не казаться уязвимым. Верить в людей, но никому из них не доверять, слишком сильно боясь за сохранность собственного сердца. Любить мир, себя и близких, но кривиться при виде бездомных, или зеркал, или отвернувшись от нежеланного собеседника, встреченного улыбкой. Кричать во все стороны о любви, чтобы отвести глаза от существующей ненависти, быть необычным, но только не проявлять настоящую свою суть, призывать к истине, не видя её, чтить правила, которых нет, жить ради мира, в сущности, в разы худшего войны. Потому что сраженные тела вполне благородно горят, а не гниют изнутри. Все ради мифического состояния дзен, комфорта и процветания. Спокойствия малыша, накинувшего покрывало сверху на пламя подожженной случайно им занавески, и радующегося, что огонь исчез за одну секунду до того, как пламя охватило целый дом. Так вели себя все они на протяжении многих столетий, они были несчастливы, ожидая момента, когда наступит счастье, словно бы какого-то временного периода, когда могли бы быть счастливы все просто априори, оттого что время настало счастливое. Но зачем? Ради чего? Ради новых людей, что подхватят эстафету ожидания, гонки за счастьем? Или оттого, что привычка верить в то, что хорошее может быть только где-то далеко за горизонтом, потому что… вот на этом месте ответ расходился на два пути. Потому что оно, вообще-то, прямо здесь, пред тобой, как ему однажды сказали, или оттого, что его просто… нет? Именно так и думал он раньше, пока не случилась Эллин. Существо, бывшее Счастьем, не могло иметь проблем со счастьем, как реально было бы догадаться, но, в конечном счёте, счастье, найденное Неудержимым, оказалось не в ней самой. Это открытие было настолько банальным и очевидным, что невольно хотелось зааплодировать той колоссальной силе само- и просто обмана, применяемого для того, чтобы всё это скрыть. Счастье было в… Счастье просто Было. Не в богатстве, не в любви, не в семье, славе или котятах, не в новых впечатлениях, знаниях или родственных душах. Всё это было только сосудами, в которые каждый мог это самое Счастье поместить. А Счастье Было. Было и только. До тех пор, пока существовала вера в него. Оно было сродни Богу, а быть может, оно и было Бог.
Но люди страдали от безысходности. Сам он страдал от безысходности, потому что из его жизни как-то незаметно ушла вместе с Эллин и вера. Ушел тот вариант сосуда, что содержал в себе его Счастье, а на то, чтобы искать новый у него не хватило желания быть счастливым по-другому. На самом деле, он понимал других людей. Их вера ушла потому, что им нечего делать, потому что им не хватает зарплаты, у них оторвалась пуговица и потому, что «в жизни так не бывает».. Хуже, если разные тростинки не ломаются под давлением разных порывов ветра, а если они просто высыхают, продолжая стоять на солнце обезжизненными.
Он понимал, что происходит. Каждый раз в его жизни с разной периодичностью случалось такое время, когда мир переставал быть пригодным к существованию в нём. Или он переставал быть пригодным для существования в этом мире. Просто побочный эффект нахождения в его сердце Музы Неудержимости и не более. Чтобы прекратить это, нужно было запустить действие пистолета, сорвать спусковой крючок силой нажатия пальца и вот тогда всё снова вставало на свои места, краски вновь оживали. Достаточным могло быть что угодно: прыжок с парашютом, солнечный закат, пение песни или вкусный кофе. Но обычно это была Эллин, потому что со временем для него она стала всем вышеперечисленным. Наверное, так работает эта любовь – вместо того, чтобы помещать счастье в кофе или банкноты, в закат или жизненную цель, ты помещаешь его в другого человека. Однако нельзя не поместить своё счастье в кого-либо или что-либо, оно, ровным счетом также, как гнев, уничтожит тебя изнутри за то время, что ты будешь держать его в себе. Но какое только это было бы время. Если бы он не знал, какого это, поместить своё счастье в другого человека, он готов был бы попробовать. Но он не был отшельником, разного рода людьми, не живущими в связи с этим миром и его «счастьем». Он не был. Он знал. Но Эллин не знала.
Для неё Счастье было во всём, и она была всем, потому ей просто некуда было помещать своё счастье. Потому она совершила то, что она совершила. Его вопрос «Зачем?» был гораздо более глубокого содержания, чем «Зачем жить?». Он не знал наверняка, понимают ли сущность его «Зачем?» Хиларайон или Софи… или кто-нибудь… «Зачем жить ради счастья, если даже оно само, в конечном счете, не может жить из-за самого себя и своей силы, но и не может жить без самого себя тоже?» Всё это походило на шутку. Каламбур. Ребус. Или шараду. Задачку-стишок, вроде «Налево пойдёшь –смысл потеряешь, направо пойдешь, друга потеряешь, а прямо пойдешь – потеряешь себя…» Но так всё и было. Только это была не загадка, а жизнь.
Лишь спустя несколько долгих секунд он понял, что отвлекло его от глубоко философских мыслей о сущности мира. Самолет заходил на посадку. Взлётная полоса готовилась встретить своими асфальтовыми объятьями новоприбывшие шасси.
***
Девушка на каменном постаменте, покрытом полупрозрачным материалом оливкового цвета, была похожа на Спящую красавицу в современной версии этой сказки. Только она была шатенкой и во много раз более красивой, чем Аврора. Эллин выглядела так, будто бы достаточно лишь коснуться её плеча и она проснётся, но стоило ли говорить, насколько это ощущение было неправдоподобным? Если бы юноша-Неудержимый был художником, то ему наверняка захотелось бы нарисовать завитки плюща, взбирающиеся по решётке за её спиной и цветы, кое-где прораставшие прямо из узорчатой зелени, и величественные колонны, подпирающие покрытый лепниной свод каменной беседки, и фонтан для птиц посреди неё, искрящийся в полумраке разноцветными светлячками капель. Зеленоватую дымку, витающую в воздухе, словно вне времени и пространства… Достойное фоновое сопровождение для исполнителя, как она. Это могла бы быть столь идиллическая картина, если бы не…
Софи и Хиларайон, после двух часов безмолвного совместного ожидания, покинули беседку, дабы сообщить о надвигающейся задержке организаторам их поездки обратно на континент. Связь с трудом нащупывалась лишь на расстоянии полукилометра от берегов острова, потому ожидать их возвращения в ближайшее время уж точно не представлялось возможным. На самом деле, Неудержимый был уверен, что они сдались. Они больше не думали, что Эллин проснется сегодня и решили дать ему шанс побыть с ней наедине перед тем, как покинуть её, скорее всего, уже навсегда. Но к чему ему этот чертов шанс, если Эллин была не живее камня, на котором лежала? Это ощущалось так же, как помахивание прямо перед носом во сне чудесной мелодией, а потом незамедлительным её забыванием вместе с рассветом. В твоих мыслях всё ещё витают отголоски того чудного сочетания звуков и нот, но ты уже никогда не сможешь их воспроизвести.
Темнело. Из-за угасающего солнечного света беседка казалась ещё более дымчатой и загадочной, чем была она днём. Сам сбой вспыхнул фонарь у входа, в струйках фонтана заиграли светлячки новых красок, тонов и оттенков. Неудержимый продолжал ждать.
Ветер прошелестел мимо него в листьях плюща, будто живой, и ему послышалось в нём какое-то тихое отзвучие. Смех. Голоса. Золотистые искорки сопровождали потоки крохотного вихря, срывающего листья и цветы с растений, поднимающего с земли многовековую пыль, баламутящего поверхность воды в фонтане, ему начинало казаться, что он заснул, и всё это – чудный волшебный сон о забавах малюток-фей, но порыв зачарованного ветра коснулся его щеки, растрепал и без того много раз растрепанные им самим волосы, засмеялся звоном переливчатых ручейков прямо ему на ухо, и вот уже тело Эллин парило над своим каменным пристанищем, всё еще безжизненное, в развева