Неожиданно Лучка Скелепоп замедлил шаг, а потом и вовсе остановился и, светя лампой, принялся что-то разглядывать впереди.
– Что случилось? – спросил Зимородок. Он передал свою лампу Гловачу и подошел поближе к проводнику.
Лучка выглядел совершенно спокойным. Он даже не запыхался.
– Ничего, – ответил он Зимородку. – Просто знакомые места кончились. Здесь я впервые.
Зимородок посмотрел на Лучку с плохо скрытым восхищением.
– Пещера, – произнес Лучка задумчиво. – И сквознячком потянуло. Сдается мне, добытчик, что скоро мы будем у цели.
– Хорошо бы, – пробормотал Зимородок.
Лучка чуть усмехнулся:
– Притомились?
– Врать не стану.
Лучка снова пошел вперед, пробуя каждый шаг.
От усталости Марион засыпала прямо на ходу. Сквозь наваливающуюся вату она досадовала на Мирко – зачем тащит ее куда-то.
Спустя недолгое время путешественники уже стояли посреди небольшого пещерного зала, скромно украшенного в одном месте сталактитами. Возле стены, подальше от узкого прохода, откуда действительно тянуло свежим воздухом, притулились две странные фигуры. Они были неподвижны. Вокруг опустошенной сердцевины – изъятой, словно ее нарочно выскоблили – кое-как еще держалась ветхая, покрытая густым слоем пыли оболочка. Под этой пылью до сих пор можно было разглядеть два печальных лица – юноши и девушки. Однако при первом же прикосновении они рассыпались в прах.
– Какая смерть! – проговорила Гиацинта, поворачиваясь к Людвигу.
Герцог Айзенвинтер сморщил свое круглое веселое лицо в трудной для него гримасе страха, и слезы быстро запрыгали по его щекам.
– Это ужасно! Ужасно! – повторял он.
– Думаю, нам лучше держаться подальше от этих останков, – произнес Штранден. Он силился сохранять бесстрастный тон, но его голос все-таки подрагивал. – Мне думается, вдыхать эту пыль небезопасно.
– А что, если мы опоздали? – вопросила Марион уныло. – Вдруг там уже все такие?
Пан Борживой сильно сопел в темноте и переминался с ноги на ногу. Ему хотелось незамедлительно броситься в бой. Кровавый.
– Нет, – сказал брат Дубрава. – Вспомни Иоганна Шмутце. Все не так уж безнадежно.
– А как же эти? – Марион кивнула на горстки праха. – Что заставило их исчезнуть?
– Я знаю, – проговорила Гиацинта, – я знаю!
Все обернулись к дочери Кровавого Барона. А она, решительно тряхнув белокурыми кудрями, вдохновенно заговорила:
– Они любили друг друга, юноша и девушка. В ту роковую ночь отправились они в пещеру, чтобы насладиться ее таинственными чудесами. Здесь и настигло их подлое колдовство. В одно мгновение заставило оно их испытать то, что для любящего сердца наиболее страшно: полное разочарование в Любви. И не успели они понять, что это всего лишь злой морок, как любящие их сердца разорвались от горя. А колдовство делало свое дело, развоплощая их тела…
Марион тихо заплакала.
– Ну нет! – закричал Мирко, выпрыгивая вперед, как зверь. – Хватит слез! Эдак и мы выберемся наверх дохлятиками… Давай-ка, музыкант, шпарь плясовую!
Гловач, не возражая, принялся скучно брякать на лютне. Мирко закружил по пещере, совершая странные и дикие прыжки. Это продолжалось некоторое время, затем молодой граф остановился, отер пот с лица и сердито оглядел остальных. Мрачное вдохновение покинуло дочь Кровавого Барона. Марион и Людвиг перестали плакать, а у Штрандена больше не дрожали губы.
– Давайте спать, – предложил брат Дубрава. – Завтра предстоит тяжелый день.
И он развязал походный мешок, чтобы достать одеяло.
Но долго еще не удавалось им заснуть. Только Лучка Скелепоп погрузился в безмятежный сон, едва растянулся на тощем одеяле, которое одолжила ему Мэгг Морриган, да Гловач, истомленный частой необходимостью играть и петь, преодолевая себя, вдруг вывалился из реальности и рухнул в тревожные грезы.
Марион думала о короле: любит ли она его достаточно сильно, чтобы спасти? А ведь кроме короля предстоит вызволить из беды очень много других людей – министров всяких, горожан… Наверняка окажется сотня красивых придворных дам. Мирко прав – нужно как следует подумать над тем, чтобы не ударить лицом в грязь перед всеми этими важными господами. А то начнешь, например, рассказывать «случай», а над тобой посмеются или еще что-нибудь. Но самое трудное в дворцовой жизни – это вилочки и ножички. Людвиг как-то рассказывал, еще давно. Марион даже в жар бросило, как представила. Решила, что после победы тайно наймет преподавателя придворных манер.
Пан Борживой лежал на спине, уставив брюхо вверх, к сталактитам, и любовно облапив саблю. Думал о своем, отчего усы его шевелились, как живые.
Мэгг Морриган приютилсь рядом со Штранденом.
– Лучше всего будет, если ты увидишь во сне двух черепах в любовном томлении, – шептал философ ей на ухо. От шепота ей делалось тепло, и она, вздрагивая, улыбалась.
– А ты что хочешь увидеть во сне?
– Большого рыжего муравья в поварском колпаке и фартуке, – сказал Штранден. – Удивительно, – вздохнула Мэгг Морриган.
Рядом с ними мирно спал брат Дубрава. А Зимородок полночи ворочался на жестких камнях, проклиная день и час, когда взвалил на себя ответственность за пестрое сборище взыскующих Города. Он так устал, что даже заплакал в темноте – жиденько, не всхлипывая, – но потом сон сморил и его.
Кандела, разбуженный тем, что прекратилась убаюкивающая качка, напротив – пробудился и начал подпрыгивать в коробе, как кузнечик.
– Что случилось? – верещал он. – Мне тоскливо! О, какое неохватное одиночество!
Людвиг придвинул короб поближе к себе.
– Только не открывай крышку, – предупредила Гиацинта, – чтоб не сбежал.
Кандела еще раз подскочил, сильно стукнулся головой и затих.
Людвиг заснул последним. Ему снилось, что он очутился в незнакомом лесу. Чужое солнце лениво проникало длинными влажными лучами сквозь мясистую зелень листвы, окрашивая ее жирными золотыми пятнами. С луком в руке Людвиг осторожно пробирался сквозь заросли сочных трав, смыкающихся у него над головой. Справа и слева от него переговаривались, посылая сигналы рожков, другие охотники. А где-то неподалеку затаилась прекрасная и смертоносная дичь – саблезубая орхидея.
Проснувшись, Марион, к своему удивлению, поняла, что отдохнула. И не успела она хорошенько стряхнуть сон, как тревожное и веселое ожидание праздника охватило ее. Такими бывали – особенно до появления на свет младшей сестры Лотты – пробуждения в день Весеннего Пирожка.
А Гиацинта, открыв глаза, сразу вспомнила, как отец подарил ей книгу с картинками «Времена года». Он давно обещал ей эту книгу – и вот в один прекрасный вечер сказал: «Завтра утром ее привезут». И книгу действительно привезли в тот день какие-то купцы, они все время кланялись и очень быстро исчезли. Книга оказалась ужасно тяжелой – девочке думалось, что от картинок.
Людвигу, пока он плавал по зыбким волнам между сном и явью, представилось утро его рыцарского посвящения. В углу поблескивал новенький доспех, в изголовье стоял строгий меч, и солнце сверкало на нем, проникнув в узкую щель между ставнями. А по всей комнате были разложены белая рубаха с кружевами, и изящные штаны в бантах, и колет, расшитый золотом и жемчужинами (символом невинности), и шлем с гигантским плюмажем… И все эти прекрасные вещи говорили Людвигу фон Айзенвинтеру: «Видишь нас? Мы твои!»
Штранден в утренней полудреме чувствовал себя молодым, переполненным совершенно новыми, удивительными идеями, которые восхитят и изменят человечество.
Мэгг Морриган также навестило давнее воспоминание – о том, как братья впервые взяли ее с собой на рыбалку. Она собиралась не спать всю ночь и караулить – чтобы не обманули, не вздумали потихоньку уйти без нее. Младший из братьев накануне ворчал что-то насчет «назойливых девчонок». Но все-таки она не выдержала – заснула. Еще до рассвета, в зябком полумраке, ее растолкали, и она сразу погрузилась в восхитительное приключение: лодка в тумане, скрип уключин, неспешный восход солнца…
– Город близко, – сказал брат Дубрава. Он сел, потер лицо ладонью и улыбнулся растерянно. – Мы почти у самой цели!
– Конечно, близко, – отозвался Зимородок мрачным голосом. Оказалось, что он уже давно не спит. – Нам осталось только выйти наверх и передушить всех огнедумовых головорезов. Я как раз работаю над осмыслением этой проблемы, коллега.
Брат Дубрава покачал головой:
– Я о Городе – о нашем Городе, куда мы шли. Уже скоро. Разве ты не чувствуешь?
Ему никто не ответил, только Мэгг Морриган взглянула с потаенной улыбкой, но она тотчас занялась приготовлением завтрака. Проснулся Лучка. Он задерживаться не стал. Сказал: «Благодарю за труд, добытчики» и почти сразу же ушел – торопился на завтрак в столовую, к которой был приписан.
– Лучка-то скоро будет дома, – вздохнула Марион. Праздничное настроение потихоньку стало улетучиваться. Уж этот Зимородок! Умеет ввернуть неприятное слово.
Пан Борживой заворочался, потом сел.
– Ух! – молвил он. – Чую, быть сегодня сече!
И толкнул в бок Гловача.
Музыкант страдальчески сморщился во сне, вытянул губы трубочкой и пискляво застонал.
– Вставай! – рявкнул пан Борживой. – Опять всякую дрянь во сне видишь?
Гловач чуть приоткрыл веки. В мутном глазе плескалась паника.
– Лютня! – шепнул он немеющими губами.
– Вот твоя лютня! – сказал Борживой и вложил инструмент ему в руку.
Гловач прижался щекой к деке. Задышал успокаиваясь.
– Мне снилось, что ее съели, – объяснил он. – Что этот Огнедум нафаршировал ее какими-то липкими фруктами, облил жирным соусом – и жрет…
– Это к удаче при игре в карты, – сказал Штранден. – Ты играешь в карты, Гловач?
– Да ну вас всех, – обиделся Гловач.
– Завтрак готов, – объявила Мэгг Морриган.
– Добрая весть, коли говорят: «Пора есть!» – изрек пан Борживой. – А где Мирко?
Сын Драгомира VIII спал, как подобает юному богатырю, – беспробудно и безмятежно, однако при известии о завтраке сразу же вскочил.
– Я вот что думаю, – начал Зимородок. – Раз уж нам лезть к Огнедуму в лапы, то надо хотя бы заранее приглядеться, что там да как. В каком состоянии находятся горожане. Может, они уже все давно огнедумовцы и вовсе не желают, чтобы мы их спасали. Может, им и с Огнедумом неплохо живется.
– В подобных делах мнения черни никто не спрашивает, – заметил Борживой.
– Да я не о мнении, – отмахнулся Зимородок. – Я к тому, что лучше бы выяснить, стоит ли нам вообще рассчитывать на поддержку.
– Не стоит, – сказал брат Дубрава. – Видел Шмутце? Они там все еле ноги таскают.
– Зимородок прав, – неожиданно вмешался граф Мирко. – По уму стоило бы сперва разведать… Я так думаю, что надо мне сходить.
– Почему именно тебе? – спросил Людвиг. – Я местный уроженец, придворный, мне и город знаком, и королевский замок…
– А предсказание? – пылко возразил юный Драгомир. – Вот случится с тобой беда – и все, распался хоровод.
– Ты же меня и заменишь, – сказал Людвиг. – В предсказании не говорится, что, мол, герцог фон Айзенвинтер и никто другой.
– Не ходи в город без нас, – сказал Гловач Людвигу. – Пусть идет Мирко.
– Почему? – Людвиг даже задрожал, а лицо его сильно покраснело. – Вы мне не верите? Не верите, что я сумею? Тряпичной куклой до сих пор считаете?
– Любезный мой герцог, – произнес пан Борживой и торжественно возложил ладонь себе на грудь, – клянусь вам рыцарской честью, что никто из нас и в мыслях не держит таких ужасных вещей.
– Людвиг, – повторил Гловач, – ты даже не представляешь себе, что такое вернуться в родной город через пару сотен лет…
Людвиг сдался. Точнее, надулся и прекратил спор. Гиацинта что-то тихонько ему втолковывала, он мрачно жевал и думал о своем.
Иной раз попадаешь в незнакомый город – как падаешь в объятия богатой, щедрой, чуть подвыпившей хозяйки праздника. Кричит, целуя в лоб ошеломленного гостя: «Ах, какой хорошенький пришел! Налейте ему кто-нибудь вина да положите закусок, какие остались!» И вот уже он ест, пьет и в хозяйку влюблен.
Другой город посматривает холодно. Руку при встрече подаст, но тотчас и отдернет ее. Бровь при этом взведена, во взгляде явственное: «Ну-с, что тут за гусь?»
Случаются города простые и душевные, как грузчики субботним вечером; встречаются и совсем дряньские города-оборвыши, скучные и грязные, где человеку вовсе делать нечего.
А бывшая столица Ольгерда была как старинная кружевная шаль из тончайших, пожелтевших ниток. Такая шаль с виду хрупка, словно вырезана из слоновой кости, а прикоснешься – прильнет к руке и трепещет…
Мирко, закутанный в плащ, ссутуленный, волочащий при ходьбе ноги (долго обучался такой повадке, прежде чем решили, что можно безбоязненно отправить его на разведку – сойдет за тень) был смущен увиденным. Стройные башенки, балконы, забавные маленькие площади в окружении разноцветных домов – и почти у каждого на фасаде пряничный лев, или толстый мальчишка, или бородатый старик в обнимку с огромной птицей, или черепаха с винным кубком, а то и вовсе не пойми что. Все это обветшало, покрылось пылью и как будто дремало в зачарованном сне. При правлении Ольгерда люди были живыми, полнокровными, а дома – неживыми, каменными; но под властью Огнедума одушевленность размазалась между людьми и строениями, она слабенько подмаргивала из окон и с трудом сочилась из ветхой фигуры горожанина, бредущего привычной дорогой в лавку.
Горожан граф Мирко увидел предостаточно. Ни на какое восстание они, конечно, не были способны. Их прозрачные руки едва могли касаться предметов, а уста из года в год шелестели одни и те же фразы, и странно было видеть двух добрых кумушек за разговором.
– Удачное замужество – основа женского счастья… – лепетала одна, тускло глядя в одну точку.
Вторая вздыхала:
– Поди угадай…
Первая тихонько повторяла:
– Удачное замужество…
А вторая отзывалась:
– Поди угадай…
В городе графа Мирко вроде бы и не замечали. Тени бродили по старым дорогам, и ни одна новая мысль, ни одно новое впечатление не достигали их полусонного сознания.
На рыночной площади Мирко встретил теней, перед которыми на прилавках были выложены горки сморщенных, почерневших, твердых, как камень, овощей. Один торговец монотонно переговаривался с покупателем:
– Такую маркровку еще поискать…
– Дорого просишь…
– Такую маркровку еще поискать…
– Дорого просишь…
Этот торг они вели уже двести лет. Каждое утро сходились на площади, становились по обе стороны прилавка – и начинали.
Там же, на рыночной площади, Мирко увидел первых огнедумовых стражей. Гомункулусы находились в увольнении. Шлем набекрень – аж на ухе, пояс болтается, рубаха выпущена из штанов – такими шатались они по рынку и забавлялись вовсю. Переворачивали, например, лотки, а потом смотрели, как тени тщетно пытаются собрать рассыпавшиеся по мостовой иссохшие шарики, столетия назад бывшие капустой, свеклой, яблоками. Руки теней проскакивали сквозь предметы, не в силах ухватить их. Тени чуть слышно хныкали и что-то лопотали, мелко тряся головой. Это ужасно веселило гомункулусов.
Один надрывно горланил:
Давайте выпьем за друзей,
За тех, которые смелей,
За тех, которые в бою
Сложили голову свою!
Давайте выпьем, выпьем за друзей!
За кровь врага, за смерть его,
За трупы и за воронье,
За то, чтоб пал в бою мой брат,
Чтоб миновал всех нас субстрат,
Давайте выпьем, выпьем за друзей!
Двое обсуждали вопрос, который, судя по всему, их очень занимал.
– Тенька – она тоже разная бывает, – говорил один, со шрамом через все лицо. – Ты слушай старших. Я из пробирки уж третий год как и жизнь за все сиськи успел пощупать. Есть такая тенька, сквозь которую рука насквозь проходит. Еще год-десять – и все, рассыплется в труху. А есть какие ничего, можно ухватить.
Второй сдавленно хихикал.
Из любой части города был виден замок – он как будто парил над ним, вознося высоко над черепичными крышами свои башни и узорные зубчатые стены. В былые времена с этих стен улетали в небо воздушные змеи самого удивительного и нарядного вида, а с высокого балкона по торжественным дням король Ольгерд кричал в особую трубу слова приветствия и одобрения своим подданным.
Мирко долго кружил по разным переулочкам, силясь отыскать тот, что выводит на центральную площадь – где часы Косорукого Кукольника; но вместо этого вдруг разом вынырнул из клубка улиц, словно спица из вязанья, и очутился рядом с замковым рвом. Теперь это была довольно глубокая канава, сырая и захламленная.
Впервые за много поколений один из Захудалых графов стоял лицом к лицу с твердыней Огнедума. Старая кровь медленно вскипала в жилах юноши. Этим замком владели его предки. Один из них до сих пор злостраждет в страшном плену – может быть, как раз в той высокой башне, что словно стягивает к себе все тучи. В окне, за причудливым стрельчатым переплетом, что-то зловещее вспыхивало и гасло. Мирко стиснул пальцы в кулаки и пониже наклонил голову, чтобы только не выдать себя раньше срока.
Мирко угадал правильно: Огнедум действительно находился в башне. Рядом с низкой тахтой в жаровне пылали угли. Рваная мантия с облезлой меховой опушкой плохо согревала энвольтатора, а в замке было холодно.
Перед Огнедумом стояли навытяжку двое «факелов». Один из них был женщиной. Выглядели оба не лучшим образом: ладная форменная одежда разорвана и заляпана, лица разбиты в кровь, опухли и отекли.
Огнедум молчал, шевелил пальцами над жаровней, впитывая ими тепло. Оба «факела», как положено по уставу, следили за ним глазами.
Наконец энвольтатор произнес:
– Так.
Из рукава его мантии выпал нечистый листок, исписанный каракулями. «Факела» переглянулись, мужчина чуть раздул ноздри. Огнедум взял листок двумя пальцами и поболтал им в воздухе.
– Полагаю, вам известно содержание этого документа.
Сгустилось неприятное молчание.
Потом «факел»-мужчина сказал:
– Нет, властитель.
Огнедум поднял бровь:
– Так уж и нет? Что ж, ознакомлю вас, раз вы у меня такие неосведомленные. – И прочитал: – «Сим довожу до сведения, что вследствие неусыпности обнаружено преступное нарушение присяги, выразившееся в даче лжеприсяги «факелами» друг другу, что недопустимо согласно устава, пункт два-б. А именно: «факел» Лихобор говорил «факелу» Лютояре (женскаго полу), что «я твой навеки». А также и другие возмутительные вещи. Причем она принимала их как командир и в свою очередь давала клятвы. Во имя Пламени Дум Его! Вечно и до крови преданный властителю – Бдительный Служака».
Листок сам собою юркнул обратно в рукав.
– Итак, – зловеще произнес Огнедум, – это правда?
– Мы не нарушали присяги, – выговорил Лихобор.
– Ты полагаешь? – переспросил Огнедум. – Ты полагаешь, что ничего не нарушал? И пункт два-б – тоже? «Не признай над собою командира сверх положенного от начальства»? Так, кажется, в уставе?
«Факел» молчал. Энвольтатор сплел пальцы. Расплел их. Огладил бороду.
И закричал:
– Я вас обоих!.. В субстрат!..
– Это ваше право, властитель, – сказал «факел». – Но мы не нарушали.
Огнедум вскочил и навис над «факелами», как огромная растрепанная курица.
– Я создавал вас бессердечными! – орал энвольтатор. – У вас нет такого органа, которым любят! Единственное чувство, которое вы способны испытывать, – это безграничная преданность! Мне! Мне! И никому другому!
– И своим боевым товарищам! – выкрикнула Лютояра, перебивая Огнедума.
Маг замолчал, тяжело дыша. По его роскошной бороде сползала желтоватая пена. Женщина чуть склонила голову под бешеным взором Огнедума.
– Что ты сказала? – переспросил он.
– Верность боевым товарищам, в рамках общей верности Делу Огнедума, – повторила она упрямо. – Пункт шесть-а и далее.
Огнедум резко выбросил вперед руку с фигой:
– Во! Видала? Дура! Распустеха! Дрянь!
Лихобор скрипнул зубами.
– Вы не можете так с нами, властитель… – начал он.
– Почему? А? Почему? – напустился на него Огнедум. И завопил, брызгая слюной: – Почему это я не могу?.. И кто это мне говорит? Какая-то слизь из пробирки?
«Факел» побледнел под своими синяками.
– Я не слизь, – твердо произнес он. – Вы создали нас отважными и гордыми, властитель.
– Ерунда! Свинячья чуш-шь! Я создал вас кровожадными и глупыми! Жестокими! Бесчувственными! Понял? Впредь мне урок – всех баб прямо из пробирки сливать в субстрат…
И тут произошло нечто доселе неслыханное. Лютояра скрутила фигу и, неистово размахивая ею перед носом у Огнедума, закричала:
– Сам – во! Нюхай! Обтерханный старикашка! На кого ты орешь? Сам ты мразь! Понял? Понял? Понял? Я люблю его!
Огнедум окаменел. Оба «факела» замерли, чувствуя, что прямо сейчас случится нечто ужасное. Лихобор нашел руку своей подруги. Она ответила ему слабым пожатием.
Энвольтатор наконец шевельнулся, стряхивая оцепенение. Сгорбил плечи. Отошел к тахте, сел, облокотился на подушки. Задумался.
Поколение за поколением он совершенствовал объекты синтезированной жизни. Поколение за поколением выходило из пробирок и становилось в строй. Свежих гомункулусов сразу начинали перемалывать мельницы войны. Большинство погибало в первый год своего существования. Тяжелораненые, провинившиеся, больные, отбракованный материал – все это шло в субстрат, на переработку. Идеальная система. Где, где была допущена роковая ошибка?
Обладают ли гомункулусы индивидуальным сознанием – или же им, скорее, присущ коллективный разум? Иными словами, до какой степени каждый из объектов синтезированной жизни может считаться личностью? Изучение этой проблемы удручающе далеко от завершения.
– Подай-ка мне тетрадь и карандаш, – сипло велел Огнедум Лихобору.
«Факел», ошеломленный, повиновался. Снял с полки затрепанную тетрадь с простой бумажной обложкой, на которой было выведено: «Журнал субстрагирования. Попутные раздумья». Привязанный ниткой карандаш болтался на корешке.
Огнедум быстро пробежал глазами записи последних месяцев. «Однорукий… На правой руке семь пальцев… Ранение в голову… Явно выраженный идиотизм… Задет позвоночник… Странные высказывания (что тени – бывшие люди)… Обоеполость… Дополнительная пара реликтовых глаз… Ранение в живот (бранил кого-то «продажной шкурой» – адресат не выяснен)…» Все эти субъекты – никаких сомнений! – подлежали субстрагированию.
Случаи врожденных уродств стойко держались в границах приблизительно восьми процентов от общего количества произведенных объектов синтезированной жизни. А вот случаи так называемых моральных отклонений заметно возросли по сравнению с тем же периодом истекшего года… Интересно, кого же он все-таки называл «продажной шкурой»? Теперь уж и не спросишь… Да.
Огнедум торопливо вписал на чистой странице: «Во избежание закрепления нежелательных морально-нравственных мутаций следует разделить субстрат на два чана – для чистых и нечистых. В субстрате «для чистых» следует (с воинскими почестями) растворять раненых и погибших в бою за дело Огнедума. В субстрат «для нечистых» отправлять после гражданской казни все случаи морального и физического уродства. Примечание: физических уродов гражданской казни не подвергать. Контейнеры с нечистым субстратом подлежат уничтожению. По предварительным прогнозам, подобные меры должны за десять поколений снизить уровень отбраковки до 0,5 процента».
Он поставил дату, отложил карандаш и поднял глаза на «факелов». Те по-прежнему держались за руки. Надо допросить их, прежде чем они отправятся в небытие по новой системе. (Но как можно было даже предположить?!.)
– Итак, дети мои, – милостиво начал Огнедум, – вы обменялись некими запрещенными клятвами взаимной верности и тем самым нарушили присягу, которую давали мне…
– Мы не нарушали присягу, – сказал Лихобор хмуро.
– Объясни. Видишь – я готов выслушать.
– Клятва, которую я дал Лютояре, – совсем иного рода. Вам я повинуюсь до субстрата, а ее люблю… до самой смерти.
Огнедум пожевал губами в бороде.
– А скажи мне, болван, – тут энвольтатор подался вперед и впился мервящим взглядом в «факела», – кто научил тебя всей этой ерунде?
Лихобор сжал зубы. Вместо него ответила Лютояра:
– Нас никто не учил этому, властитель. Это родилось само.
Лихобор бросил на свою подругу отчаянный взгляд.
– Само зародилось? – переспросил Огнедум. – Где?
– Внутри нас, властитель! – отчеканила Лютояра.
– Опиши, – потребовал Огнедум. – В деталях и подробностях.
– Где-то повыше живота, властитель, делается щекотно, а потом вдруг становится тепло. Это называется «чувствовать любовь». Полагаю, так, властитель.
– В каких случаях вы это ощущаете? – не отставал Огнедум.
Лютояра отрапортовала:
– При мысли об объекте любовного томления сия щекотка возникает, при его приближении она усиливается приблизительно в три, иногда в четыре раза; при физическом контакте возникает тепло.
«И речь заметно усложнилась, и эмоции появились новые, – смятенно подумал энвольтатор. – Проглядел! Немедленно уничтожить!»
А вслух он произнес:
– Скажите пожалуйста! И что, часто ли ты о нем думаешь?
– Почти всегда, – призналась Лютояра.
– И на посту? – продолжал выпытывать Огнедум.
– Почти всегда, властитель! – повторила Лютояра.
– А случись бой?
– Мы бились бы плечом к плечу, – сказал Лихобор.
– А знаешь что, умник из пробирки, – язвительно проговорил Огнедум, ерзая среди скользких и холодных шелковых подушек, – что твои попытки выгородить его просто смехотворны? Да я тебя насквозь вижу!
– Кого, властитель? – тихо спросил «факел». – Кого я пытаюсь выгородить?
– Того! Того, кто растолковал вам, дурачки, что именно вы испытываете! Без него вы бы всю эту «щекотку» объяснили несварением желудка и самое долгое через месяц забыли бы о ней и думать.
– Мы не понимаем вас, властитель, – сказала Лютояра.
– Да? Ух, какие мы скрытные… Ольгерд! – выпалил Огнедум. – Говори, ты, уродка! Трепалась с тенью? С этой мышью, что под троном скребется, – с ним секретничала?
– Я не понимаю, о чем вы говорите, властитель, – повторила Лютояра. – Ни одна тень не может ничему научить «факела». Тени только повторяют то, что слышат. А ничего лестного для себя от нас они не слышат.
Огнедум сверлил ее глазами, но женщина вытянулась по-уставному, выставила вперед подбородок и оловянно вперилась в пустоту.
…Конечно, это был Ольгерд. Среди «факелов» о бывшем короле ходили самые разные слухи. Например, что он превратился в ветошку, которой гомункулус-уборщик из разжалованных унтеров раз в неделю моет полы в тронном зале. Или что он липнет полупрозрачным телом к зеркалам и корчит оттуда отвратительные рожи.
Лютояра и Лихобор были побратимами. Их колбы стояли рядом. И потом, уже на тренировках, они всегда были вместе. Плечом к плечу. Старослужащие советовали непременно обменяться каплями крови из левой руки. Мол, для боевого братства. Все боевые «факела» это делают. И Лихобор с Лютоярой так поступили. И дали обычную в таких случаях клятву – «стоять за брата от субстрата и до субстрата».
Они были на хорошем счету. Их посылали в самые ответственные наряды. Раз они удостоились высокой чести стоять на часах у входа в тронный зал. Тогда-то все и случилось.
В тот день, пользуясь отсутствием Огнедума, тень короля выбралась из темного угла за троном и осторожно направилась к дверям. Остановилась, прислушиваясь.
– Скребется, – сказала Лютояра побратиму.
– Нас это не касается, – отозвался «факел».
– Любопытно же, – проговорила Лютояра.
– А мне – нет, – молвил Лихобор.
– Врешь, побратим мой дорогой! – И Лютояра засмеялась.
Перед этим смехом не мог устоять Лихобор – и чуть приоткрыл створки дверей тронного зала. Оба затаились: что будет?
Поначалу ничего не было. Потом в щель проскользнуло что-то невзрачное, блеклое.
– А ну, стой! – прикрикнул Лихобор.
Тень замерла. А Лютояра опять засмеялась.
– Подойди сюда, – позвал Лихобор.
Робея, тень приблизилась к «факелам».
– Так ты и есть бывший Ольгерд? – спросил Лихобор.
– Бывший… Ольгерд… – прошептала тень.
– Утри лицо! – приказала Лютояра. – Смотреть на тебя противно! Разве так можно? Весь грязный!
– Противно… грязный… – согласился король, тщетно водя руками по ускользающему лицу.
– Стой-ка. – Лютояра вынула из рукава свой идеально чистый платок и осторожно стерла со лба и щек Ольгерда старую грязь. В тех местах, где ей удалось оттереть налипшее за двести лет, вдруг засияло лицо – полупрозрачное, светлое, как хрусталь. Оба «факела» разом присвистнули.
Ольгерд следил за ними тревожно. За долгие годы бесславия свергнутый король не раз имел случай убедиться в том, что с «факелами» шутки чрезвычайно плохи.
– Скажи, Ольгерд, это правда, что тобой моют полы? – спросила Лютояра. – Ходят, знаешь, такие слухи… Ты только скажи, может быть, мы поможем – подадим рапорт с ходатайством о прекращении…
Ценой невероятных усилий тень короля сумела выговорить:
– Неправда…
И, матово побелев лицом, которое только что лучились прозрачностью, король начал оседать на пол.
«Факела» обменялись быстрыми взглядами. Лихобор молча поставил бывшего короля на ноги. А тот вдруг задергал всем лицом, перекосив губы в мучительной судороге. Лихобору стало противно, и он поскорее выпустил тень. Ольгерд быстро исчез за дверью.