Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова
Реферат по истории русской литературы XX века на тему:
«Образ женщины в уголовном мире в произведениях Сергея Довлатова «Зона (Записки надзирателя)» и «Очерки преступного мира» Варлама Шаламова».
Выполнила:
Студентка IV курса
Романо-германского отделения
418 (итальянской) группы
Липень Софья
Москва, 2018 год.
Произведения, которые я анализирую в моей работе, относятся к так называемой лагерной прозе. Эта проза прежде всего обращена к человеку. Мы помним, что она не исчерпывается творчеством Александра Солженицына, не менее важная фигура здесь – Варлам Шаламов, который совершенно иначе понимал сам феномен лагеря. Если по Солженицыну некоторые люди способны духовно возвыситься благодаря тюрьме, то Шаламов считал, что лагерь – это сугубо негативный опыт, он может только растлить, разрушить личность и вообще всё человеческое, что есть в человеке. Человек как бы подавляется зоной. Шаламов показывает нам абсолютный мрак и ужас лагерного бытия, тяготея к экзистенциалистской картине мира. Таким образом, лагерные опыты Солженицына и Шаламова совершенно разные, и не только из-за времени (Солженицын был в лагере в конце 1940-х и в начале 1950-х, а Шаламов – в 1930-е). Шаламов потрясающе описывает рукотворный ад, которым, по его мнению, и является зона.
А теперь обратимся к тексту Довлатова: «По Солженицыну лагерь – это ад, я же думаю, что ад – это мы сами…» В качестве причин такой разницы Довлатов приводит род занятий, положение («Солженицын был заключённым. Я – надзирателем»), а также тип колонии («Солженицын описывает политические лагеря. Я – уголовные»). По поводу Шаламова Довлатов в повести «Зона» указывает, что тот «ненавидел тюрьму» и «считал лагерный опыт – полностью негативным…» Довлатов указывает на явное отличие своего мировоззрения от мировоззрения Шаламова. «… меня интересует жизнь, а не тюрьма. И – люди, а не монстры» Довлатов действительно пишет скорее не о тюрьме и заключённых, а, как он сам выражается, «о жизни и людях».
Но, несмотря на всю разницу между творческими взглядами на феномен лагеря Довлатова и Шаламова, есть в них и много общего. В своей работе я бы хотела рассмотреть проблему образа женщины в уголовном мире.
Занимаясь уголовной культурой и изучая лагерную прозу, я пришла к выводу об исключительной патриархальности этой среды. Женщине здесь отводится практически самое непочётное место, и не только по той причине, что воровской и зоновский мир состоят по сути из мужчин (женские лагеря – это вообще отдельная тема). По этому поводу Шаламов в своих «Очерках преступного мира» пишет: «В моральном кодексе блатаря, как в Коране, декларировано презрение к женщине. Женщина – существо презренное, низшее, достойное побоев, недостойное жалости». Здесь интересно сравнение с исламом. Далее Шаламов рассказывает о жестоком обращении с женским полом, которое является нормой для вора, уголовника, о сексуальном насилии, будь то дама «из вольных», воровка (надо вообще сказать, что даже женщины-воровки никогда не признаются ворами за равных, несмотря на общую «профессию») или проститутка. Также приведены краткие пересказы некоторых реальных историй о женщинах блатного мира и их судьбах, призванных проиллюстрировать позицию автора.
Довлатов же вообще рассматривает положение женщины в сознании уголовников с другой стороны. Он пишет о так называемом «сеансе»: этим словом в лагере обозначает «всякое переживание эротического характера. Даже шире – всякого рода положительное чувственное ощущение. Женщина в зоне – сеанс». Какова разница! Дальше – больше: «Здесь каждую, самую невзрачную, женщину провожают десятки восторженных глаз. Это внимание по-своему целомудренно и бескорыстно. Женщина уподобляется зрелищу, театру, чистому кино. Сама недосягаемость её (а положение вольной женщины делает её практически недосягаемой) определяет чистоту мыслей. … Тут властвует умами женщина как факт. Женщина как таковая, является чудом. … нечто загадочное, возвышенное, экзотическое». Также Довлатов указывает на крайне редкие случаи посягательство на вольных женщин, служащих в колонии, так как «гораздо важнее – культ, мечта, наличие идеала». Сразу почему-то на ум приходит культ прекрасной дамы, платоническая любовь и даже образ Беатриче. Но так ли всё романтично на самом деле? Дело в том, что Довлатов описывает скорее жизнь конкретного лагеря, где он служил надзирателем, а Шаламов пишет об уголовной среде и культуре вообще. Шаламов в начале «Очерков…» стремительно развенчивает миф о так называемой воровской, блатной романтике, повествуя о всевозможных ужасах и безобразиях этого закрытого своеобразного мира, говорит о «фосфорическом блеске уголовщины», о том, что это вина многих деятелей искусства – закрепление у широких масс ложного представления о бесчеловечном и отвратительном преступном мире.
У Довлатова, по моим наблюдениям, более позитивный взгляд на положение женщины в уголовной среде, на отношение к ней. Надо также указать, что повесть «Зона» им писалась с 1965 года и была издана в 1982, а вообще автор служил во внутренних войсках в охране нескольких исправительных колоний три года. Возможно ли, что такой взгляд на данный вопрос связан с несколько отстранённым положением «вохровца» по отношению к самим заключённым? Вполне возможно, хотя Довлатов и упоминает множество раз в тексте произведения о своём общении с арестантами и даже о некой дружбе с ними. Шаламов же сам был арестантом и бывал в исправительно-трудовых колониях несколько раз. Скорее всего, его контакт с уголовниками был более близким и тесным, как мне кажется, но у Шаламова вообще всё написано в более мрачных тонах, как было подчёркнуто выше.
Хотя надо бы отметить, что в одном фрагменте повести Довлатова, где речь идёт о постановке спектакля «Кремлёвские звёзды» на лагерной сцене, показано и не слишком возвышенное отношение к даме. Вольную работницу зоны, Тамару Лебедеву, исполняющую роль в пьесе, приветствуют так: «Из зала доносилось:
– Ишь как шерудит, профура! Видит, что её свеча догорает…»
Стало быть, даже «сеансу» иногда достаётся от зэков.
Также в главе «Женщина блатного мира» «Очерков…» Шаламов рассуждает об очень важном, как я считаю, особом феномене преступной культуры – «одном-единственном исключении из мрачного правила». Культ матери. Мать вора – единственная женщина, которую нельзя оскорблять даже словесно, даже в шутку. Она представлена здесь как святая, чистая, неприкосновенная, всегда прощающая блудного сына (возможна даже аллюзия на Богородицу), всегда ждущая из тюрьмы, его единственная заступница. Поэтому, как говорится в некоторых источниках, на зоне лучше не материться, ведь материться – значит ругать чью-то мать, а мать – это самое святое. Поклонением матери, насколько мне самой известно, пропитана практически вся уголовная поэзия, тюремный фольклор. Шаламов даже пишет в отдельной главе, что особая популярность поэзии Есенина среди уголовников объясняется не в последнюю очередь наличием в ней мотива покаянного обращения к любимой матери (но и мотивом презрения к женщине тоже!)
Но Шаламов тут же срывает ореол таинственности и святости и заявляет своим читателям: поклонение матери в преступном мире – не более чем лицемерная ложь, и я соглашусь с ним. «Культ матери при злобном презрении к женщине вообще – вот этическая формула уголовщины в женском вопросе, высказанная с особой тюремной сентиментальностью». Действительно, как можно, ненавидя вообще весь женский род, делать исключение только для матери? Ведь мать такая же женщина, как и все другие – а другие могут также быть матерями. Или твоя мать особенная оттого, что произвела тебя, вора, на свет? Это абсурд. Многое в блатном мире делается с театральным размахом, и это относится также к обожествлению образа матери. На деле же, рассказывает Шаламов, ни один заключённый никогда даже не поможет своей матери, не вышлет ей ни копейки. Это чувство только кажется светлым и возвышенном, на деле же это ложь, покрытая мишурой воровского словоблудия. «Прославление матери – камуфляж, восхваление её – средство обмана и лишь в лучшем случае более или менее яркое выражение тюремной сентиментальности». Возможно, цинизм воровской культуры не распространяется на мать потому, что только она одна способна пожалеть и пощадить своего сына-преступника, а это уже указывает на несостоятельность и моральную слабость самих «блатарей».
Шаламов резюмирует: «Культ матери, не перенесённый на жену и на женщину вообще, – фальшь и ложь. Отношение к женщине – лакмусовая бумажка всякой этики». Прекрасные и мудрые слова, и я разделяю эту позицию.
Кстати, что касается связей блатарей с вольными женщинами, тут написанное Шаламовым резко расходится с рассказами Довлатова о «сеансах» и трогательной почтительности зэков перед дамами. Такая связь, пишет Шаламов, – «честь и доблесть, предмет хвастливых рассказов одного и тайной зависти многих». Выходит, что, по Шаламову, женщина для уголовников, воров – это не прекрасная дама, не «сеанс», а уж тем более не друг, не полноправный партнёр отношений, а просто низшее существо, которое можно и нужно использовать в своих целях. Ни любви, ни уважения, ни даже жалости здесь быть не может.
Ещё отдельно мне бы хотелось сказать о таком явлении лагерной жизни, упомянутом и описанном у обоих авторов, как наличие в лагерях «петухов», «опущенных», то есть пассивных педерастов. Я пришла к выводу, что оно прямым образом связано с ненавистью и презрением зэков к женщинам, как сказано у Шаламова. Рассмотрим: «петуха» ведь презирают на самом деле за то, что с ним произвели половой акт, который обычно производят с женщиной. Довлатов и Шаламов пишут, что опущенным дают в качестве кличек женские имена – Манька, Дунька, Зойка, с ними играют импровизированные свадьбы (Довлатов утверждает, что сам был свидетелем такой свадьбы на зоне «и даже крикнул: “Горько”»), их всячески уподобляют женщинам. А порядочный арестант, а уж тем более вор-законник не может никак позволить «обабить» себя. От этого и идёт особенно ярая лагерная гомофобия. Если женщина – низшее существо, то как бы стать женщиной и означает самое страшное падение заключённого, переход в неприкасаемую касту.
В заключение работы хочу сказать, что вообще многие факты уголовной культуры, в том числе и положение женщины, кажутся мне как бы жуткими пародиями на религиозные традиции, извращённые тюремным сознанием. Выше я уже говорила о подобии культа матери культу Богоматери в католицизме. Негативное же отношение к женщине в общем видится мне неверным, превратным понимаем христианства как абсолютно патриархальной системы мировоззрения и взглядов, в которой слабому полу отводится самое дрянное место. Известно, что уголовники обожают спекулировать на теме религии и Бога, это отражается и в тюремном творчестве (здесь сразу вспоминается «тюремная сентиментальность» Шаламова). Но надо сказать, что и вера в Бога в таком случае употребляется как ширма, «дымовая завеса», подобно возведению в святые образа матери. Отношение к женщине – это действительно настоящий индикатор любой цивилизации, любой культуры. Жестокость и ненависть, проявленная по отношению к тому, кто слабее тебя, кто менее защищён, но кто ещё и призван дарить красоту и любовь, приносить новую жизнь в этот мир – это всегда показатель слабости и низости.