Ей пришлось многое испытать

В начале 30-х годов, когда началась коллективизация, многие зажиточные крестьянские хозяйства были разорены, а их хозяев, объявив кулаками, высылали куда-нибудь подальше от дома,- якобы искупать свою вину. Естественно, страдания и лишения испытывали не только родители, но и их дети. Мало того, к ним «прилипал» ярлык как дочь или сын врага народа.

Галине Васильевне Гомзяковой, жительнице Ильинска, довелось это испытать в полной мере. В то время, когда раскулачили её отца, она была подростком, но на всю жизнь запомнила: и как отца провожали, и как со двора скотину угоняли, и мамушку всю в слезах.

Родились двойняшки Галина и Нина последними в семье Гомзяковых Василия Максимовича и Еликониды Николаевны.

Большой был дом у Василия Максимовича: в переду пятистенок, потом мост и два крыльца, с той и другой стороны моста. Дальше шли два помещения: мезонин, без печки; здесь хранили всякий хлам, в основном домотканое белье. Белья ткали да запасали много, семья была большая; девятеро детей: Галина, Василий, Николай, Алексей, Максим, Нина, Александра, Людмила, Наталья. Рядом с мезонином, через стену находилась средняя изба, в которой жили зимой. Дальше — стая с яслями в центре. Сено в ясли спихивали с повети через едницу, небольшое отверстие в потолке стаи, закрываемое плахой или сенной затычкой. Коровы хрумкали сено, иногда перемешанное с соломой, вытаскивали его, оно падало на пол. Восемь коров месили его по стае: для пашни требовался навоз. Восемь коров и несколько телят содержалось на дворе Гомяковых (так было до 30-х годов).

Вдоль всей стаи, по одну сторону, был саник, по другую — хлев для овец. На поветь по бревенчатому взвозу заезжали на лошади. В хозяйстве Василия Максимовича их было две. Карько отличался выносливостью и силой. Сколько сена или навоза на сани ни нагрузи, — Карько тащит, не упрямится, не останавливается. Другой конь, Ванюха, считался «легковым», выездным, хотя и на нём в хозяйстве работали. Потешным он был, на всю округу славился. И в семье все его любили без памяти. Василий Максимович иногда устраивал настоящие представления. Положим, стоят мужики, про то про сё речи ведут, а хозяин, показывая на одного из мужиков, велит коню:

— А ну-ка, Ванюха, сними с Оли шапку.

И брал Ванюха зубами шапку и аккуратно на землю опускал. А хозяин опять велел:

— А теперь, Ванюха, положи шапку обратно на голову.

И брал Ванюха шапку зубами-губами, поднимал ее с земли и аккуратненько возвращал на Олину голову.

Василия Максимовича, Ваську Максина, как звали их в деревне, разорили в роковые тридцатые: летом 1931 года его выслали на три года в Мезень. Галина Васильевна вспоминала: «Когда стали организовывать колхозы, папу сразу объявили кулаком, его не брали туда, хотя он и был готов к этому. Обложили такими налогами, которые никак не выплатить. А через некоторое время «пришли» за ним и старшим братом. Их сослали куда-то на Север - папе дали год, а Василию – два.

После того как папа отсидел положенное время, его домой не отпустили, а отправили в Мезень, на вольную высылку. Устроился работать сторожем в больницу. Ее заведующий оказался хорошим человеком - оказывал ему всяческую помощь: помогал с питанием, давал дополнительную работу. После освобождения приехал домой и привез нам, дочерям, ботинки. Сколько было радости у нас!..»

В Путятино он вернулся в январе 34-го. Тогда ему было уже 63 года. В колхоз из хозяйства Василия Максимовича сначала забрали семь коров, одну недоюху оставили. Но и та ходила на родной двор недолго, всего одно лето. Осенью забрали и её. Колхоз «Сталинский призыв», который возглавлял тогда председатель Михаил Константинович Кобылин, только от одного хозяйства получил восемь коров. Коней же, Карька и «артиста» Ванюху забрал колхоз «Путь к Октябрю» (деревня Елезово).

Дом Василия Максимовича ещё нуждался в «доводке»: в пятистенке потолок не был набран. Его купил колхоз за 200 рублей и продал в Ильинск за 400. Он сохранился и по сей день: та часть нынешнего военкомата, в которой расположен кабинет военкома, и есть пятистенок путятинского мужика Василия Максимовича.

Супруга его Еликонида Николаевна, в девичестве Пироговская — она с Борисовца, с дочерьми Галиной и Ниной жила в средней избе. Потом пришёл из ссылки Василий Максимович. В стае какое-то время держали колхозных коров. Потом её отломали, увезли на гору выше Путятина. Был у Василия Максимовича готов и новый, сруб-пятистенок, но на какое «советское» строительство он пошел, теперь уж никто, даже из старожилов, вспомнить не может.

ВТОРОМУ брату Николаю еще до репрессий удалось уехать в Москву, устроиться на работу. И Василий после освобождения поехал к нему. Алексей, третий по роду, нашёл пристанище в Архангельске. Все потихоньку старались исчезнуть из дому, боялись, что и за ними могут прийти. Младшего Максима брат Николай тоже позвал к себе. Но чтобы добраться до Москвы, надо было как-то доехать сначала до Усть-Виледи, а оттуда на пароходе до Котласа, а там на поезд. «И вот, как сейчас помню, - рассказывала Галина Васильевна, - он взял чужую лодку и решил на ней плыть по реке до этой запани. Мама собрала котомку, благословила и отправила... Как она плакала, до сих пор помню. Очень долго ждали письма от него, и вот, наконец, долгожданная весточка - добрался до места. Из письма узнали, что доплыл он на той лодке только до Горбачихи. Там мужики его остановили, предложили продать «транспорт», а до конечного пункта довезли на лошади».

Еликонида Николаевна умерла в 35-м. Сердце не выдержало. Лопнуло. Перед смертью только и приговаривала: «Ой, девки, девки, как же я вас оставлю?» Схоронена она на Ильинском кладбище. Николая тяжело ранило в 42-м, на Великой Отечественной. Он пришёл домой, но жил мало, умер в том же году. Василий скончался в 1961-м, рано умерли и Алексей, что жил в Архангельске, и Максим, проживавший в Москве. Не задержались на этом свете и сёстры Александра, Людмила, Наталья. К 2001 году из большого семейства Василия Максимовича в живых остались две его дочери: Галина Васильевна в Ильинске, и Нина Васильевна в Котласе.

Галина Васильевна так рассказывала о своей судьбе:

- Мы с сестрой Ниной окончили 4 класса. Дальше учиться нам не разрешали. Причина - дети кулаков. Папа ходил в роно, просил за нас; хотел, чтоб мы учились дальше. По совету зав. роно он обратился к завучу Никольской школы В. И. Лобанову, и нас приняли.

Как сейчас помню, было это 1 октября (сентябрь-то мы пропустили). Учителя Анфиса Прокопьевна, Александра Алексеевна и её муж директор Геннадий Николаевич приняли нас хорошо. Учиться нравилось. Вроде бы всё потихоньку налаживалось... Но нас с сестрой, да и папу вскоре постигла большая беда - умерла мама. После всего, что ей пришлось пережить, у неё часто возникали боли в сердце. И вот после очередного приступа её не стало...»

По окончании семилетней школы Г. В. Гомзякова будет учиться в 8 классе, но уже в Ильинской. Ей больше никто не напоминал, что она дочь кулака. Сестра уедет на рабфак. Станет учителем химии и приедет работать в Ильинскую школу.

В 41-ом Галину Васильевну отправят на оборонные работы в Карелию.

- Повестку я получила 8 июля 1943 года. Я тогда работала в орсе. Пришла домой в Путятино, а папа и спрашивает: «Чего с тобой, чего? Чего рано идёшь?» А я ничего сказать не могу. Положила повестку на стол и вышла. Потом папа повестку увидел, прочитал, вышел на мост: и я заплакала, и он заплакал. Назавтра пошёл к военкому Ступину. Папе было за семьдесят. И вот Ступин ему говорит: «Ладно, дедушка, не возьмем её, а прийти-то ей сюда надо». Пришла я в военкомат на комиссию, меня спрашивают: «Слышишь? Видишь? Не беременная?» «Да что вы! - говорю, - я же девушка!» А мне отвечают: «Не удивляйся, и девушки бывают беременные». Когда мы вышли из военкомата, папа опять подошёл к военкому. Тот его успокаивал: «Дедушка, мы её из строя выведём». Поставили в строй, где же выведут? Правда, было уже поздно, и в тот вечер нас не отправили. Я ночевала на Роженце. Нас уходило много, не один десяток, и все женщины. Назавтра, 11 июля, нас повезли на машинах на Виледь, оттуда - пароходом до Котласа. Железной дороги еще не было. В Котласе переночевали в школе, и - поездом до Ярославля, где формировался зенитно-артиллерийский полк малого калибра. Обучали нас в Ярославле чуть меньше месяца.

Командир нашей батареи Николай Иванович Абрамов из Саратова всех спрашивал - у кого какое образование. У меня у одной было десять классов. И он мне говорит: «Будешь разведчиком». А я: «Нет, ни за что! Где девочки, там и я буду». Но много не наговоришь. Леонид Александрович Демин, командир взвода управления, стал учить с нами самолёты. Я как посмотрела на силуэты наших, немецких, английских, японских, американских самолетов - боже мой, все одинаковые! Никогда не запомнить. А он говорит: «Нет, разница есть, у одного кабина круглая, у другого бочкой…» И правда: потом мы их различали безошибочно. И звук у всех разный. Из Ярославля нас отправили в Елец, но пока мы туда ехали, освободили Орёл. Нас - туда. Там мы стояли все лето, потом охраняли аэродром недалеко от Брянских лесов, потом - в Белоруссию. Там мы часто меняли места. Наша задача была - сбивать немецкие самолеты. А нам, разведчикам, нужно было опознать самолет и дать команду.

Тревоги бывали по пять- шесть раз на день. Ночью только ляжешь — тревога! За 20 секунд надо быть на своем рабочем месте, в яме разведчика, которая находилась в центре, вокруг неё - четыре пушки. Командир батареи - рядом с ямой разведчика, командиры огневых взводов - у пушек. В яме звук самолета лучше слышно. Когда высоко на земле стоишь, - слышишь хуже. Если раньше в поскотине колокола коровы не слышно, то пастух падёт на землю, прислушается: где тенькает, отдаётся... Такая у нас была служба: охраняли железнодорожный мост в Орле, потом - аэродромы, железнодорожные мосты.

Нас было три Гали: я, Галя Токмакова из Пречисты, с Ершихи, имя её высечено на обелиске воинам-вилежанам в Ильинске, и Галя Ананич, с Ленского района, но белоруска: её родителей выслали из Белоруссии, её, ещё маленькой, увезли, она с 23-го года рождения. Как-то она тяжело заболела. Повезла я её в госпиталь в Орёл. Госпиталь располагался на втором этаже разбитого дома: на второй этаж вела деревянная лестница. Врач осмотрел, сказал: «Будет операция». Это было 18-го октября 43-го, а 28 октября комбат разрешил мне съездить навестить подругу.

У неё был аппендицит. Швы уже сняли. Во второй свой приезд я её уже не застала: её отправили в тыл на излечение. Она написала нам, чтобы мы обратились к командиру полка: ей к нам вернуться хотелось. Девушки очень боялись, когда их направляли в другую часть. Там было ещё труднее. В новой части девок не любили: мол, не так просто, а из-за чего-то их сюда перевели. И Галя хотела к нам вернуться. Но командир полка нам отписал, что её направили учиться то ли на санинструктора, то ли на повара. Поехали они - и их дорогой разбомбили. Так она погибла. У неё друг был, Виталий Иванович Коровкин, работал в Котласе на комбинате. Написал ей письмо, послал 200 рублей, а от неё - нет ответа. Но она ему ещё раньше писала, что есть у меня подружка с Виледи, и зовут её тоже Галиной Васильевной, и до войны она тоже работала в орсе. Он написал мне: почему от Гали нет писем, где она, что с ней случилось? А тогда я ещё не знала о смерти Гали, так и написала. Мы с ним встретились, когда я пришла из армии: он на Виледи был в командировке.

- Много смертей мы повидали за эти годы, сколько тягот перенесли. Жили в землянках два года не знали, что такое дом. Землянки устраивали сами. Хорошо, когда на новое место переезжали летом, а ежели как в феврале?! Как-то переехали на аэродром под Брянские леса. Зима. Ветер в ушах свистит. Все замерзли. А ребята ещё подтрунивают: «Девок сегодня не пустим ночевать!» А яму под землянку они уже сделали. Крыши-то ещё нет, лечь не на что, так можно хоть сесть, прижаться друг к другу - потеплее. И вот мы - одна, другая, - все расплакались. Идёт командир батареи, спрашивает: «Чего? В чём дело? Кто вас обидел?» А мы: «А вот ребята говорят, что девок не пустим в яму, пусть делают свою». А мы ещё не выкопали. А чего мы, девки, молоденькие все. А выкопать надо глубиной в два метра. А на дворе зима, мороз лютый, ветер. Заревёшь.

... Для землянки искали какие-нибудь доски, а на верх, на потолок, клали что-нибудь попрочнее и засыпали землей. В землянке ставили железную печку, которую всегда возили с собой. А вот умывались - всегда на улице: ну летом - водой, а зимой - снегом. За два года в доме ни разу не умылись...

- О Победе своих известила я. Мы тогда стояли в Бресте, охраняли железнодорожный мост. У нас взаимозаменяемость была: когда-то нас подменяли связисты, когда-то - мы их. Так вот в ту ночь я сидела за связиста. Из полка передают: сегодня не рабочий день, Победа... Я выскочила, Лиде Клыпиной, разведчику, кричу: «Лида, война кончилась, ребятам скажи, что на батареях дежурят, в расчётах...» А сама побежала - забыла, что от телефона нельзя отходить - к командиру батареи.

- Товарищ старший лейтенант, война кончилась!

А он:

-- Гомзякова, я сейчас тебя расцелую.

- Некогда, - говорю. Прибежала к своим девкам: «Девки, война кончилась!» Они вскочили да плясать в одних рубашках! Такая была радость. Сначала радовались, а потом заплакали. И сами за войну намучались, и у всех - кто-то погиб. Так, как плакали в День Победы, мы за всю войну не плакали. Там плакать было некогда: всё постоянно менялось, каждую минуту - разное, движение, переезды, бои, потери... Некогда было задержаться остановиться... А тут - отвели душу. Ревели, как коровы. Командир батареи говорил: «Да чего мне с вами делать-то?» Все ревём. Хороший он был парень, Николай Иванович Абрамов. Всегда звал меня Галиной Васильевной. Я была постарше его, я с 19-го, он — с 23- го.

- Домой, в Путятино, я вернулась 30 или 31 июля, на Ильин день... На Виледи увидела лошадь, спросила у мужика, не подвезёт ли. «Я с грузом, - говорит, - так где-то и попойти придётся».

- Да я хоть всю дорогу пешком пойду! Домой...

Мы с ним ехали до Матвеевской. Там я перебрела реку, устала. Поклажа у меня была большая: дали нам по восемь килограммов муки, по два килограмма песку сахарного, ребята мне чемоданчик из досок сколонули... Да еще вещмешок, шинель, сапоги... Да и большую часть пути я шла пешком. Села я тут, да и уснула. Сижу. Сплю. Едет женщина, Сима Гомзякова, сено загребать. Остановила лошадь, посмотрела: «Галя, Галя, это ты?!» Лошадь завернула: «На, поезжай». Приехала я, домой захожу. А папа печку затопил да на мост вышел: там кадушечка с водой стояла. И черпает воду. Ковш держит в одной руке, а чугунок - в другой.

Так он держит в обеих руках - и ковш не ставит, и чугун не ставит:

- Галинка! Галинка!

- Да поставь,- говорю, - поставь...

Столько было радости! Так я вернулась домой.

После войны Галина Васильевна работала в орсе Вилегодского леспромхоза бухгалтером. В 1959-м сильно заболела. Врачи сказали: ревматизм. Вышла из больницы уже инвалидом II группы. Что касается личной жизни, то и здесь счастье этой женщине не улыбнулось. Хотя кажется, что именно такие люди его и заслуживают. Был у Галины Васильевны высокий молодой симпатичный парень - Миша Кобылин с Березника. В 1940 году ушел в армию. Последнее письмо получила 21 июня 1941 года. До сих пор бережет те, довоенные... Свою первую и последнюю любовь Галина Васильевна пронесла через всю жизнь.

Использованная литература:

Н. Редькин.Семейство Василия Максимовича. - Знамя труда. 1994. 21 апреля.

Н.Редькин. «Поставь ковшик, папа, я вернулась ». - Знамя труда. 1995. 11 июля.

В. Рушакова. «Нашему поколению не повезло». - Знамя труда. 2001. 27 октября