Под в высшей степени суровой внешностью, обязанной этим постоянным встречам с преступниками всех рангов, инспектор Пак скрывал некоторую дозу чуткости. Арест Язона Бофора не произвел того шума, какой можно было ожидать.
Свидетелями его были только несколько деревенских жителей, привлеченных шумом, а ни одна из четырех газет империи, бывших в тисках полиции и безжалостной цензуры, не обмолвилась об этом ни словом. Кроме того, большая часть светского общества оставила Париж ради своих замков или модных курортов с водами и из-за этого узнала о новости гораздо позже. За исключением министра полиции, королевы Испании, у которой Пилар немедленно нашла убежище, Талейрана, на рассвете предупрежденного потерявшей голову Марианной, и, конечно, императора, никто не был в курсе дела.
Впрочем, о том, что касалось Марианны, приказ молчать был отдан немедленно, категорически. На другой день прибежавший к молодой женщине вечером Савари сообщил ей, что по решению Наполеона все его службы получили приказ ни в коем случае не произносить имя княгини Сант'Анна. Эту милость Марианна восприняла с трудом.
— Как можно не говорить обо мне, когда анонимный донос обвиняет господина Бофора в том, что он убил из-за меня?
Герцог де Ровиго кашлянул и заерзал на стуле, явно чувствуя себя не в своей тарелке. Он провел в кабинете императора мучительные четверть часа, одни из тех, секрет которых принадлежал Наполеону, и звуки раздраженного императорского голоса еще отдавались в его ушах.
— Его величество полагает, что обвиняемый вполне мог бы убить из-за вас, княгиня, но он очень хотел, чтобы я навел справки о… гм… дружеских узах, которые, при условии их существования, связывали вас с жертвой, и он заявил мне, что считать вас ответственной за его смерть было бы полной глупостью!
В действительности Наполеон употребил гораздо более энергичные, чисто солдатские выражения, но Савари не счел возможным произнести те слова, даже из августейших уст, в салоне дамы. Между тем Марианна выразила удивление.
— Чтобы вы навели справки? Позвольте, господин герцог, вы же министр полиции! Как наследнику господина Фуше, можно ли вам не знать, что по прибытии в Париж под именем Марианны Малерусс я стала лектрисой у госпожи де Талейран и что в картотеке на набережной Малякэ я числилась… под псевдонимом Стэлла?
— Похоже, что вы забыли, сударыня, увы, как и император, что герцог Отрантский не оставил мне материалов, годных к дальнейшей разработке, и что он жег свои досье и личные карточки агентов целых три дня… три дня! — вздохнул он удрученно. — И император упрекает меня за это, как будто я мог предвидеть подобное коварство! Мне надо все начинать с нуля, терпеливо отыскивая тех, кто работал на нас, на кого я еще могу рассчитывать.
— Во всяком случае, не на меня! — оборвала Марианна, мало заинтересованная неприятностями министра и слишком хорошо знавшая Фуше, чтобы без труда представить злобную радость, с которой он оставил своему наследнику пустое место. — Но дело не в этом: мне надо увидеть императора, и немедленно! Просто немыслимо, чтобы я позволила совершить такую явную несправедливость, как обвинение господина Бофора. Приписывать ему гнусное убийство, когда он всегда проявлял себя искренним другом нашей страны, чудовищно! Господин де Талейран, который знает его так же хорошо, как и я, может вам сказать…
— Напрасно, сударыня! — прервал ее Савари, печально покачав головой. — Его величество предвидел, что вы пожелаете его увидеть, и… он поручил мне сказать вам, что об этом не может быть и речи!
От этого неожиданного удара, нанесенного сочувствующим, но твердым голосом, Марианна побледнела.
— Император отказывается видеть меня?
— Да, сударыня. Он сказал мне, что вызовет вас, когда сочтет это уместным, что сейчас не является возможным, ибо, судя по некоторым данным, господин Бофор представляется в меньшей степени нашим другом, чем вам кажется!
— А даже если и так! — пылко воскликнула Марианна. — Даже если бы он ненавидел нас? Разве это достаточная причина, чтобы поставить его под удар из-за несправедливого и вздорного обвинения?
— Дорогая княгиня, речь идет об очень темном деле, на которое необходимо пролить свет. Предоставьте правосудию разобраться и внести полную ясность относительно преступления в Пасси!
— Вот именно! Правосудие только выиграет, выслушав меня. Я была с господином Бофором в то время, когда совершилось преступление, и, больше того, я знаю, кто является настоящим, вернее, настоящими убийцами Никола Малерусса. Следовательно, даже если император отказывается принять меня, вы, господин герцог, вы должны выслушать то, что знаю я. Человека, совершившего убийство и старательно подстроившего все так, чтобы подозрение упало на другого, зовут…
Очевидно, судьбе было угодно, чтобы никто не хотел выслушать Марианну. Успокаивающим жестом Савари оборвал ее слова.
— Дорогая княгиня, я же сказал, что император запретил вмешивать вас в это дело! Доверьтесь моим службам, которые найдут настоящего убийцу, если… это не тот, кого мы подозреваем!
— Но по меньшей мере выслушайте меня!.. Вы должны признать, раз я была там, раз я знаю все, что я являюсь ценным свидетелем! Даже если все должно остаться между нами, это поможет вам избежать ложного пути!
— Ценным — может быть, — но… безусловно, не бес пристрастным… Сударыня, — очень быстро добавил Савари, сразу обрывая новый протес! молодой женщины, — я еще не закончил с приказами императора, касающимися вас!
— При-ка-за-ми? — неприятно пораженная, по слогам повторила она.
Герцог де Ровиго уклонился от этого полувопроса, который привел бы, возможно, к неприятным объяснениям, и ограничился исполнением своей миссии, по-прежнему стараясь смягчить выражения.
— Его величество выразил желание, чтобы вы в ближайшие дни покинули Париж и отправились в любое место, какое вы найдете приятным для себя.
На этот раз Марианна встала, не ощутив попытки министра смягчить суровость приказа, ибо это действительно приказ.
— Оставим недомолвки, господин герцог! Император ссылает меня? Тогда скажите прямо.
— Никоим образом, сударыня — сказал Савари с вымученной улыбкой, ясно говорившей, что он хотел бы быть в другом месте, — никоим образом! Просто его величество желает, чтобы вы провели лето вне Парижа, где вы захотите, но не ближе пятидесяти лье. Лето и, может быть, также и осень! Нет ничего более естественного, впрочем: большинство наших красавиц покидают Париж ради целебных вод, моя собственная жена на днях едет на воды в Пломбьер, и вы только последуете общему движению… Короче говоря, это переезд вполне естественный, учитывая, что вы опасно болели после драмы в австрийском посольстве… Полностью восстановив здоровье, вы вернетесь, княгиня, еще более прекрасной, и никто не будет более счастлив вновь увидеть вас, кроме вашего покорного слуги.
Сдвинув брови, не обращая внимания на бесполезную галантность, Марианна внимательно вслушивалась в каждое слово гостя. Она не понимала этой внезапной и настоятельной необходимости послать ее на воды и только на относительно непродолжительное время, если считать, что она навлекла на себя императорский гнев. Когда Наполеон отправлял кого — нибудь из провинившихся приближенных в ссылку, обычно дело шло о гораздо большем сроке. И поскольку она не любила оставлять безответным вопрос, когда можно было добиться ответа, она четко сформулировала его:
— Скажите правду, господин министр, прошу вас! Почему его величество так настаивает на моем отъезде?
Зеленые глаза не только повелительно требовали, но и умоляли, и Савари с новым вздохом сдался:
— Правда — вот она: император — я вам уже говорил — не хочет, чтобы ваше имя было замешано в это дело. Ну и вот, в зависимости от того, как оно пойдет, господин Бофор будет отдан под суд или нет. Если процесс состоится, он не продлится дольше октября или ноября, и император не хочет видеть вас в Париже, пока все не будет закончено!
— Император хочет, чтобы я бросила моего лучшего друга? Более того, и вы можете ему это сказать, господин герцог, ибо я считаю, что он должен знать и эту правду: человека, которого я люблю!
— Его величество предвидел ваше противодействие, вот почему он и приказал… и отказался видеть вас!
— А если я, я тоже отказываюсь подчиниться, — дрожа, воскликнула молодая женщина. — Если я все-таки хочу остаться?
Спокойный и ласковый голос Савари внезапно наполнился строгими нотками. Он стал сдержанно-угрожающим.
— Не советую это делать! Вам нет никакого смысла заставлять императора признать, что вы замешаны в это дело.
Подумайте о том, что, налагая на вас легкое наказание, он особенно думает о том, чтобы удержать вас в стороне от скандала, в котором ваше имя не будет отмечено! Должен ли я напомнить, что, кроме господина Бофора, еще один человек находится из-за вас в тюрьме? Если носящая знатное имя женщина живет вдали от мужа, как можно это расценить, когда в течение двадцати четырех часов двое мужчин попадают из-за нее в тюрьму: один по обвинению в убийстве, другой — в связи со скандальной дуэлью с иностранным офицером, который по странному стечению обстоятельств только перед тем вызвал на дуэль первого из тех двоих.
Кроме того, — заключил министр, — огласка, которая вынудила бы применить к вам особую строгость, даже не приблизила бы вас к вашему другу: расстояние очень велико между женской тюрьмой Сен-Лазар и Лафорс, куда направили господина Бофора! Не лучше ли остаться свободной, даже в пятидесяти лье, как для него, так и для вас? Поверьте, сударыня, подчиниться — даже в интересах вашего друга.
Теперь побежденная Марианна опустила голову. В первый раз Наполеон обращался с ней как с подданной, и подданной непокорной. Надо было смириться и уехать, тогда как она всем сердцем хотела остаться в Париже, как можно ближе к почерневшим стенам старой тюрьмы, за которыми Язон будет задыхаться на протяжении стольких недель. Ее отсылают в деревню, как прихворнувшую девочку, нуждающуюся в перемене воздуха, тогда как одна мысль о Язоне — заключенном делала ее больной и даже лишала желания дышать теплым воздухом прекрасного месяца июля. «Язон Четырех Морей и Четырех Горизонтов», как она его теперь называла про себя в нежном и гордом озарении любви, Язон, в котором узнавались мощный альбатрос и стремительная ласточка, Язон, пленник гнусной тюрьмы, тупых тюремщиков и грязной тесноты, — это было для Марианны как пятно грязи на голубизне неба, как ругательство среди молитвы, как плевок на образе Девы Марии.
— Итак, сударыня? — спросил Савари.
— Я подчиняюсь, — неохотно сказала она.
— Ну и хорошо. Отправляйтесь… скажем, через два дня!
Вот так! Малейшее сопротивление было бессмысленно, когда приказывал Хозяин. Тяжелая рука императора, может быть, ему казалась легкой и покровительственной, но Марианна чувствовала, как под ее пожатием трещат кости и рвется все ее нутро не менее болезненно, чем на средневековой дыбе.
Неспособная больше выдержать торжественную мину и притворное сочувствие министра, она быстро поклонилась и покинула комнату, предоставив Жерому, мрачному мажордому особняка, проводить высокого чиновника до кареты. Ей было необходимо побыть одной, обязательно, чтобы обдумать все.
Савари прав. Открытое сопротивление ни к чему хорошему не приведет. Лучше сделать вид, что подчиняешься, но никакая человеческая сила не заставит ее отказаться от борьбы!
Двумя днями позже Марианна с Агатой и Гракхом покидали Париж, избрав местом назначения Бурбон-Ларшамбо.
Ее первой мыслью было присоединиться к Аркадиусу де Жоливалю в Экс-Ляшапель, но небольшой город-курорт на берегах Рейна в этом году вошел в моду, и молодой женщине не хотелось видеть общество после драмы, которую она переживает и будет переживать до тех пор, пока Язона не признают невиновным и окончательно объявят непричастным к делу. К тому же Талейран, приехавший к ней вслед за Савари, категорически отсоветовал ей древнюю столицу Карла Великого.
— Людей-то там много, но каких, учитывая, что большинство недовольных и изгнанных собираются там вокруг короля Голландии, которого император в какой-то мере отправляет в отставку, аннексируя его королевство. Луи Бонапарт самый большой нытик из всех, кого я знаю, и ведет себя так, словно жестокий завоеватель пришел изгнать его с земли предков. С ним также госпожа Мать, которая многих приглашает и сама ведет хозяйство. Конечно, мой дорогой друг Казимир де Монтрон получил разрешение поехать туда, и я к нему бесконечно привязан, но это человек, с легкостью оставляющий за собой разбитые сердца и семейные драмы, и Бог знает, нуждаетесь ли вы в дополнительных неприятностях такого жанра. Нет, лучше последуйте моему примеру.
Действительно, уже восемь лет князь Беневентский с завидным постоянством отдыхал на водах в Бурбоне. Его больной ноге и ревматизму здесь делалось если и не лучше, то по крайней мере не хуже, и ни одно живое существо, никакое европейское потрясение не могли помешать ему ехать в июле на лечение в Бурбон. Он расхвалил своей юной приятельнице очарование этого небольшого городка, тихого и кокетливого, подкрепляя свои доводы тем, что он гораздо ближе к Парижу, чем Экс-Ляшапель, что семьдесят лье легче проехать, чем сто пятьдесят, что проще написать Жоливалю, чтобы он тоже приехал туда, что там гораздо легче забыться, что в небольшом местечке проще, чем в светском городе, обрести хоть немного свободы, что, наконец, среди попавших в немилость всегда найдешь помощь и поддержку.
— Вы составите мне партию в вист, я буду читать вам творения госпожи Деффан, перемоем косточки всей Европе и обругаем тех, кто ругает нас! Как видите, нам будет чем заняться, э?
Марианна согласилась. В то время как Агата укладывала ее чемоданы, а Гракх занимался дорожной берлиной, она написала Жоливалю длинное письмо с изложением последних событий. В конце она просила его как можно скорее — с Аделаидой или без нее — приехать к ней в Бурбон. И хотя Марианна понимала, что виконт не мог серьезно помочь в деле Язона, ее не покидало ощущение, что будь он здесь, все пошло бы иначе. Она прекрасно знала, что в его присутствии хитро задуманные Кранмером ловушки не сработали бы с таким успехом, ибо менее наивный и особенно менее эмоциональный, чем Марианна, Жоливаль сразу догадался бы о западне и принял бы соответствующие меры.
Но зло уже причинено, и теперь необходимо приложить все усилия, чтобы его исправить и покарать настоящих убийц Никола Малерусса. В предприятиях подобного рода Аркадиус был бесценным помощником, ибо никто не знал лучше его зловещих обитателей парижского дна, среди которых англичанин набирал сообщников.
Письмо было доверено Фортюн» Гамелен, которая как раз уезжала в Экс-Ляшапель. Прекрасная креолка также узнала, что обворожительный граф де Монтрон прибыл туда, чтобы полечиться на водах, и никакая человеческая сила не могла бы помешать пылкой влюбленной соединиться с человеком, разделявшим вместе с Фурнье ее любвеобильное сердце.
То, что Фурнье еще находился в тюрьме, ее не остановило.
— По крайней мере за это время он не будет меня обманывать! — заявила она с бессознательным цинизмом, совершенно забывая, что она готовится к встрече с соперником красавца генерала.
Итак, Фортюнэ уехала накануне, поклявшись, что письмо будет вручено Жоливалю даже до того, как она увидит Монтрона. Успокоившись в этом отношении, Марианна отправилась в путь. Она должна была приехать раньше Талейрана, который собирался остановиться на один-два дня в своих землях у Валенсея, чтобы приветствовать вынужденных постоянных гостей, принцев Испании, и урегулировать денежные дела с управляющим. Недавний крах банка Симона в Брюсселе нанес чувствительный удар по финансам князя Беневентского.
Не без сожаления покидала Марианна в четырнадцатый день июля 1810 года Париж. Кроме сознания, что она оставляет здесь Язона в руках полиции, она испытывала тяжесть в сердце, покидая ставший ей дорогим дом. Несмотря на утешительные слова Савари, она спрашивала себя, сколько времени утечет, прежде чем она снова его увидит, ибо она хорошо знала, что рано или поздно она ослушается императора и что, если осудят Язона и усилия Жоливаля, на которые она рассчитывала, окажутся тщетными, никакая сила в мире не сможет воспрепятствовать ей находиться рядом с любимым в этот момент. Рано или поздно она навлечет на себя гнев Наполеона, и один Бог знает, до чего этот гнев дойдет! Император вполне способен приказать княгине Сант'Анна вернуться в Тоскану и запретить выезд оттуда. Он может заставить запереться в вилле, такой красивой и одновременно такой пугающей, откуда она убежала утром после кошмарной ночи…
Только при одной мысли о ней дрожь ужаса пробегала по телу Марианны. С тех пор как она потеряла ребенка, она не могла без страха представить себе момент, когда князь в белой маске узнает, что столь ожидаемый наследник никогда не появится. И день за днем она откладывала решение послать роковое письмо, настолько она боялась его реакции.
Что-то подсказывало ей, что, если император в своем гневе препроводит ее во дворец Сант'Анна, ей больше будет невозможно избавиться от его колдовства. Воспоминания о Маттео Дамиани никак не изглаживались в ее памяти.
Она часто задавалась вопросом, что же произошло с ним.
В час ее отъезда донна Лавиния сказала, что князь Коррадо запер его в подвале и, без сомнения, должен наказать. Но какой каре мог он подвергнуть человека, который всю жизнь служил ему, его семье и, безусловно, знавшего его тайну?
Смерти? Она не могла в это поверить.
В то время как лошади шли рысью по дороге через Фонтенбло, где солнечные зайчики затеяли веселую игру, пробиваясь сквозь дрожащий занавес листвы, Марианна не обращала никакого внимания на проплывавший за окнами кареты ландшафт. Ее сознание оставалось далеко позади, подчиненное странному феномену раздвоения: одна его часть устремилась к Жоливалю, а другая, большая и более чувствительная, неустанно блуждала вокруг старой тюрьмы Лафорс, хорошо ей знакомой.
Как-то тоскливым днем Аделаида привела ее в старинный квартал Марэ, чтобы показать ее прежний дом, очень красивое здание в стиле Людовика XIII из розового кирпича и белого камня, соседствующее с особняком де Севинье, но ужасно обезображенное и изуродованное складами и канатными мастерскими, располагавшимися в нем во время Революции. Лафорс находилась совсем рядом, и Марианна охватила одним полным отвращения взглядом приземистый вход под единственным нависающим этажом, изъеденные временем, но крепкие стены, низкую, окованную железом дверь между двумя ржавыми фонарями. Дверь зловещую, красноватую и засаленную, словно она еще не перестала впитывать в себя потоки крови, омывавшие ее во время сентябрьской резни 1792 года.
Ее пожилая кузина рассказала об этой резне, которую она наблюдала, притаившись в мансарде своего дома. Она поведала об ужасной смерти милой княгини де Ламбаль, и теперь ее рассказ воскрес в памяти Марианны вплоть до самых страшных подробностей. И молодая женщина не могла избавиться от тревожного трепета перед лицом рокового стечения обстоятельств, которые неумолимо уводили Язона Бофора на трагический путь княгини-мученицы. Он так стремительно попал из ее дома в тюрьму! А Марианна разве не слышала плач ее призрака в жилище, где г-жа де Ламбаль искала забвения от королевской неблагодарности? Впечатлительный и слегка суеверный ум молодой женщины видел в этом роковое предостережение. Что, если Язон, он тоже покинет тюрьму, только чтобы отправиться на смерть?..
В этих мыслях вдобавок к сознанию невозможности помочь другу и к тому, что она называла «жестокостью императора», не было ничего утешительного, и, приехав через день в Бурбон, Марианна, которая не спала от самого Парижа и съела за дорогу только немного размоченного в молоке хлеба, находилась в таком подавленном состоянии, что ее оставалось только уложить в постель.
Бурбон-Ларшамбо был очень милым городком. На берегу обширного пруда, питавшего быструю речку, его белые и розовые домики сгрудились под сенью мощного скалистого вала, на котором когда-то были воздвигнуты семнадцать гордых башен — теперь их осталось четыре, — герцогов Бурбонских. Город был богатым, могущественным и многолюдным, когда в век Великого Короля придворные остряки приезжали сюда лечить ревматизм. Но и здесь Террор оставил свой кровавый след. Тени поэта Скаррона, г-жи де Севинье и маркизы де Монтеспань, гордо закончивших тут жизнь, растаяли в туманах, в то время как рушились башни замка, его красивый корпус и Святая Капелла. Но Марианна даже не взглянула ни на уцелевшие башни, так красиво отражающиеся в переливчатых водах пруда, ни на стройные холмы, среди которых гнездился город, ни на горожан в живописных костюмах, с любопытством сгрудившихся вокруг элегантной берлины.
Ее поместили в апартаментах Севинье, в комнате очаровательной маркизы, но ни старания Агаты, ни радушный прием учтивого, полного благожелательности содержателя пансиона не смогли победить черную меланхолию, в которой Марианна добровольно замкнулась. Ее единственным желанием было спать, спать как можно дольше и, если это окажется возможным, до тех пор, пока кто-нибудь не принесет новости о Язоне. Кроме этого, было бесполезно говорить с ней о чем-нибудь другом или пытаться расхваливать прелести пейзажа.
Она оглохла, ослепла, онемела. Она ждала.
Так прошло пятнадцать дней. Дней довольно странных, ибо впоследствии в памяти Марианны о них осталась туманная неопределенность. Она запретила допускать к себе кого-либо, особенно врачей, удивлявшихся поведению такой странной курортницы.
Приезд Талейрана нарушил эту серую будничность, принеся маленькому городку возбуждение, а Марианне непредвиденную помеху. Она ожидала прибытия князя налегке, с одним секретарем и слугой Куртиадом, например. Но вот когда соседний дом заполнился толпой людей, ей пришлось признать, что Талейран имел совершенно противоположную точку зрения относительно того, какой должна быть княжеская свита. Там, где княгиня Сант'Анна удовольствовалась одной горничной и кучером, князь Беневентский привез с собой армию слуг и поварят, своего повара, секретарей, приемную дочь Шарлотту с неизменно близоруким воспитателем, г-ном Феркоком, брата Бозона, на десять лет младше, но глухого, как пень, и, наконец, свою жену! Иногда, впрочем, у него бывало и больше приглашенных. — Больше всего удивил Марианну приезд княгини. В то время как в особняке Матиньон Талейран по возможности старался избегать контактов с женой, в то время как вообще с самых первых лет он отсылал ее на лето в принадлежащий ей небольшой замок Пон-де-Сен, где он никогда не появлялся, предпочитая общество герцогини Курляндской и ее уютное летнее жилище в Сен-Жермене, он всегда регулярно привозил ее в Бурбон.
Она теперь узнала, что дело здесь шло об основанной Талейраном традиции хотя бы три летних недели проводить в обществе своей жены. Кроме того, Марианна была тронута приемом своей бывшей хозяйки, которая горячо ее обняла и проявила искреннюю радость, увидев ее снова.
— Я знаю о вашем горе, дитя мое, — сказала она, — и хочу, чтобы вы были уверены в моем понимании и полной поддержке вас.
— Вы бесконечно добры, княгиня, и я это говорю не в первый раз! Присутствие друга — самая большая ценность.
— Особенно в этой дыре! — вздохнула княгиня. — Можно умереть от скуки, но князь утверждает, что эти три недели приносят громадную пользу всем домашним. Когда же мы снова сможем проводить лето в Валенсее! — сказала она, понизив голос, чтобы не услышал муж.
Пребывание в Валенсее было ей категорически запрещено с тех пор, как, став роскошной, но вынужденной резиденцией испанских инфантов, замок и его романтичная обстановка стали местом идиллии хозяйки и очаровательного герцога Сан-Карлоса… Это могло пройти и не замеченным князем, если бы Наполеон не счел необходимым лично предупредить Талейрана о его беде, причем в очень резких выражениях, доставивших радость злым языкам. Князь вынужден был вмешаться, и бедная княгиня не могла утешиться, потеряв свой рай.
В то время как она приступила к своему водворению под хлопанье дверей, стук сундуков, топот ног и возгласы слуг, привлекших внимание любопытных горожан, Талейран направился к Марианне под предлогом узнать, хорошо ли она устроилась. Но едва за ним закрылась резная дверь ее салона, как беззаботная улыбка исчезла с лица князя и Марианна со страхом отметила как озабоченные складки на лбу, так и внезапную усталость осунувшихся плеч. Чтобы усмирить охватившее ее волнение, она сильно сжала подлокотники кресла, на котором сидела.
— Неужели… так плохо?
— Гораздо хуже, чем вы можете себе представить! Из-за этого я и задержался с приездом к вам. Я хотел разузнать как можно больше и поэтому только заглянул в Валенсей. По правде говоря, друг мой, я не знаю, с какой из плохих новостей начинать…
С усталым вздохом он тяжело сел, вытянул больную ногу, приставил трость к колену и провел рукой по бледному лицу.
— Сжальтесь! Скажите мне все! Не щадите меня, ибо неведение — худшее мучение. Вот уже пятнадцать дней я умираю от неведения! Неужели невиновность Язона еще не доказана?
— Невиновность? — горько улыбнулся Талейран. — Можно сказать, что каждый прошедший день погружает его все глубже в омут виновности! Если так пойдет и дальше, останется только одна вещь, которой нам надо попытаться избежать… если удастся…
— Что вы имеете в виду?
— Эшафот!
С криком ужаса Марианна вскочила с кресла, словно его охватил огонь. Прижав ледяные руки к пылающим щекам, она, как обезумевшее животное, сделала несколько кругов по комнате, кончив тем, что упала на колени перед князем.
— Вы не могли произнести более ужасное слово, — сказала она глухо. — Но худшее сказано! Теперь рассказывайте, умоляю вас, если не хотите свести меня с ума! Талейран мягко положил руку на гладкие волосы молодой женщины. Он покачал головой, в то время как его глаза, обычно холодные и насмешливые, загорелись сочувствием.
— Я знаю ваше мужество, Марианна! И я скажу все, только встаньте. Пойдем и сядем. Вот, на этой кушетке мы будем совсем рядом, э?
Когда они расположились бок о бок, рука в руке, как отец и дочь, на уютной соломенной кушетке возле открытого в парк окна, князь начал свой рассказ.
Обвинение в убийстве, предъявленное Бофору только на основании анонимного доноса и свидетельства матроса Переса, продолжавшего утверждать, что он выполнил приказ корсара, подкрепилось теперь некоторыми фактами.
Прежде всего матрос Джон, который, по утверждению Переса, должен был помочь ему унести труп, но убежал при появлении полиции, был найден двумя днями позже в сетях у Сен-Клу. Поскольку его труп не носил никаких следов насилия, полиция пришла к заключению, что, бежав в темноте из парка, Джон упал в Сену, ибо после дождя крутой берег реки был очень скользкий.
— Какая глупость! — возмутилась Марианна. — Любой моряк, даже ночью случайно упав в Сену, свободно выплывает! Тем более летом!
— Перес сказал, что его товарищ не умел плавать. Правда, Язон утверждает, что Джон, один из его лучших людей, плавал как рыба!
— И верят, конечно, этому ничтожеству?
— Обвиняемый редко играет первую скрипку! — вздохнул Талейран. — И тем более жаль, что свидетельство Джона могло бы, опровергая лживые заявления Переса, спасти нашего друга. Если вы хотите знать мое мнение, Джон никогда не был связан с Пересом, которого Бофор наказал и выгнал. Но для тех, кто так тщательно соорудил эту смертельную ловушку, лишний труп ничего не стоил! Вдобавок таможенники и жандармы обнаружили в трюмах «Волшебницы моря» груз, сильно усугубляющий положение Язона.
— Шампанское и бургундское! Вот уж преступление!
Из-за этого можно лишить человека головы? И святейшая блокада…
— Есть из-за чего лишить головы, когда находят также и фальшивые деньги!
— Не может быть! Это не правда!
— Я и сам не верю, что это Язон положил их туда, но в том, что их там обнаружили, к сожалению, нет никаких сомнений! Нашли около ста тысяч фунтов стерлингов в билетах Английского банка, билетах, удручающе новых! Как я вам сказал, удар был нанесен точно!
— Хорошо, надо его отразить! — вскричала Марианна. — Мы знаем, мы уверены, что и это преступление, и все, что его сопровождает, дело известной полиции банды, которая одна, без сомнения, имеет возможность фабриковать фальшивые деньги. Вот с этого и надо начинать: отыскать тех, кто делает эти фунты стерлингов! Но можно подумать, что у людей из полиции глаза, чтобы не видеть, и уши, чтобы не слышать. Когда я хотела сказать правду инспектору Паку, он едва не счел меня безумной, а герцог де Ровиго вообще не хотел ничего слушать.
— Я не знаю никого более тупого и более глупого, чем герцог де Ровиго… если не считать господина Савари, э? — сказал Талейран, который даже в самых мрачных обстоятельствах не мог устоять перед искушением выдать новое «словцо» или повторить его, как в данном случае. — Наш жандарм живет в постоянном страхе прогневить императора.
Но в данном случае я не могу его упрекнуть. Подумайте, дитя мое, что перед лицом предъявленных Бофору обвинений у вас есть только личная убежденность и слова… и ни тени доказательств!
— А чего у них больше, чем у меня? — возмутилась Марианна. — Их доказательства — только клевета, исходящая от субъектов столь презренных, что ее вообще не следовало слушать. И кстати, я никак не могу понять, почему жертвой стал Язон, а не я?
— Потому что он американец. Дорогое дитя, — вздохнул Талейран, — я удручен, лишая вас иллюзий, но ваши распри с Кранмером являются в этом деле второстепенными!
Чтобы отомстить вам, не требовалось причинять столько зла.
Но создать дипломатический инцидент с Соединенными Штатами, подпортить довольно щекотливую обстановку, возникшую из-за континентальной блокады, но в последнее время проявившую тенденцию к улучшению, вот что важно для английского шпиона, вот что заслуживает приложения сил!
Политика вмешалась в ее личные дела? Это, пожалуй, последняя вещь, которую Марианна могла ожидать. Она подняла на своего собеседника взгляд настолько растерянный, что он снисходительно улыбнулся и объяснил:
— Сейчас вы поймете: начиная с прошлого года восстановилась, несмотря на политические разногласия, торговля между Англией и Соединенными Штатами. Эти последние были действительно сильно задеты Берлинским и Миланским декретами Наполеона, особенно Миланским, по которому иностранные корабли, хотя бы только заходившие в английские порты или входившие в контакт с английскими кораблями, рассматривались как законная добыча. Лорд Уэлсли воспользовался недовольством американцев, и в начале этого года большое количество английских коммерческих судов отправилось в Соединенные Штаты для оживления торговли, пришедшей в полный упадок. Но президент Медисон, являющийся другом Франции, хотел бы видеть восстановленными добрые отношения с родиной Лафайета, и он был бы счастлив, если бы по крайней мере по отношению к Соединенным Штатам Миланский декрет был отменен. Он дал соответствующие распоряжения своему послу в Париже, и Джон Армстронг уже многие недели работает в этом направлении. Я знаю из достоверных источников, что он недавно послал Шампаньи, моему заместителю по внешним сношениям, запрос об условиях, на которых Берлинский и Миланский декреты можно аннулировать в части, касающейся Соединенных Штатов. Это дело с контрабандой и убийством скорее выглядит как попытка свести на нет их усилия, чем… месть лорда Кранмера. Вы были предлогом, Марианна, а Язон — инструментом.
Марианна опустила голову. Паутина англичанина оказалась искусно сплетенной. Он великолепно проявил искусство шпиона и грабителя высшей марки, раз ему удалось еще и деньги выудить у своей жертвы. Марианна заплатила за встречу с Язоном на дне ловушки, которую Кранмер открыл под их ногами. Она поняла теперь размах использованных средств, странное безрассудство этого Переса, который сам сдался — без сомнения, после того, как получил солидный куш и уверенность в безопасности, — чтобы надежнее погубить своего капитана. С момента когда в игру вступили международные интересы, шансы Язона значительно уменьшились.
— Но вы упоминали американского посла, — сказала она. — Он не может помочь?
— Уверяю вас, — что Армстронг уже сделал, все, что мог.
Но если Бофор уличен в шпионаже, фальшивомонетничестве и убийстве, остается просить милосердия императора.
— Императора! — взорвалась Марианна. — Нечего сказать! Вы хотя бы знаете, почему он отказался видеть меня?
За несколько минут аудиенции он мог все узнать, и Язон был бы уже на свободе!
— Я не уверен в этом, Марианна! В подобном случае император может действовать, только когда в деле все будет ясно. Затронуты слишком серьезные интересы! К тому же у него могло появиться желание преподать вам урок… и наказать за то, что вы так легко утешились, утратив место его фаворитки. Ведь он мужчина, что же вы хотите! Наконец, имеется отягчающее положение Язона свидетельство, которое Наполеон не может не принять во внимание, если не хочет стать открытым противником общепринятой морали, а вы знаете, до какой степени он дорожит респектабельностью своего двора. Ведь в самом деле, если автор анонимного доноса и матрос Перес просто отверженные, можете ли вы сказать то же самое относительно сеньоры Бофор?
Мертвая тишина воцарилась в комнате с цветами. Марианна в каком-то оцепенении мысленно повторяла последние слоги, произнесенные Талейраном, пытаясь найти в их соединении угрожающий смысл. Но она не нашла его и в конце концов чуть охрипшим голосом, в котором звучала недоверчивость, спросила:
— Не хотите же вы сказать, что…
— Что жена Язона выступает против него? Именно так, увы! Эта несчастная, разъяренная от ревности, твердо убеждена, что вы любовница ее мужа. Она не сомневается в его вине. Если послушать ее, а никакая фурия не сравнится с ней в ярости, Бофор способен на все, если дело идет о вас, даже на преступление.
— Но… она безумна! Ее надо связать! Ее безумие преступно! И после этого можно поверить, что она любит Язона?!
Талейран тяжело вздохнул.
— Может быть! Видите ли, Марианна, она принадлежит к племени непримиримому и страстному, у них оскорбленная любовь требует крови, обманутая влюбленная не дрогнув отправит неверного любовника к палачу и тут же бросится заживо похоронить себя в самый суровый монастырь, чтобы там найти смерть-избавительницу! Да, Пилар — ужасная женщина, и, к несчастью, ей известно, что Бофор любит вас.
Она сразу узнала вас.
— Узнала? Меня? Но каким образом? Ведь она никогда меня не видела?
— Вы думаете? Я узнал, что стоящая на носу «Волшебницы моря» фигура поражает сходством с вами. Он из плеяды мастеров, но… невезучих мужей! Возможно, Язон считал, что Пилар никогда не встретится с вами, поскольку их пребывание в Париже намечалось кратковременным, или же что сходство не бросится в глаза…
Несколько мгновений Марианна сосредоточенно смотрела на своего престарелого друга. Она была взволнована этим доказательством любви и не знала больше, то ли ей радоваться, то ли прийти в еще большее отчаяние, но в глубине души она никогда не сомневалась в любви Язона. Она всегда знала, что он любит ее, даже Когда она прогнала его от себя ночью в Селтоне, и это свидетельство тому, наивное и почти детское, невыразимо тронуло ее и взволновало. Подумать только, что она ненавидела этот корабль, что она многократно попрекала им Язона, ибо он приобрел его за вырученные от продажи Селтона деньги! И вот, оказывается, он как бы раздвоил ее существование, вторично воссоздав ее облик…
Она тихо встала, не потревожив задумавшегося Талейрана. Он не смотрел на нее. Глубоко опустив подбородок в пышные складки галстука, он рассеянно обводил кончиком трости бесхитростные очертания роз, обрамлявших ковер.
Паркет поскрипывал, когда Марианна, зябко закутав плечи шарфом, подошла к открытой на маленький балкон двери.
Несмотря на горяч