Такое указание в письме есть. Оно писано перед праздником Пасхи, когда муж замешкался приездом домой. В связи с теми показаниями, какие давали здесь родные подсудимой о том, что она ни в чем недостатка не терпела, что касса торгового дома не была замкнута для вдовы и ее дочери, что Максименко не запрещал выдавать доходы своей жене и не заявлял на них своего права, а равно в связи с показаниями родни покойного, что он не был ни тираном, ни алчным, а скорее тяготился тещей и был уступчив, я считаю себя вправе истолковать это место в письме согласно с общим тоном жизни супругов.
Жена ждет мужа к празднику, и муж говорит ей, чтобы подождала его покупать праздничные обновы, -- ведь так приятно вместе встречать праздник и готовиться к нему вместе, начиная с покупки обнов. И вот жена ждет. Но праздник близко, а обнов еще нет. Боится молодая женщина остаться без новенького платья и, быть может, без новых дорогих башмаков, которые так красят маленькую ножку, и просит мужа либо приезжать скорее, либо дозволить ей уж самой заняться своими нарядами. Всякое иное толкование письма шло бы вразрез с прочими данными процесса. Тирания мужа, доходившая до того, что его богатая жена сидит разутая и раздетая, требовала бы проявления наружу его характера в более существенных фактах их экономических отношений. А мы уже знаем от свидетелей, даже вызванных обвинением, совсем другое. Остается этих свидетелей вычеркнуть. Но тогда что же у обвинения останется?
Теперь мы переходим ближе к трагическому месту процесса. Появляется Резников. Краски сгущаются. Факты делаются уже чрезвычайно важными, потому что их приходится относить к призванным дать ответ обвинению подсудимым. Противоположные объяснения здесь уже имеют другой характер: ослабляя подозрение против одного, они усиливают его против другого. Но если где-либо мои соображения, высказанные в интересах подсудимой, будут вредны для другого и, вопреки моему желанию, будут неверны, заступник, за второго подсудимого, да и вы сами исправите их.
Смею надеяться, однако, что, вступив в область самых опасных фактов и улик, я успел доказать вам, что до этого момента прошедшее Александры Максименко не навлекает на себя подозрения, что в этом прошлом нет поводов к ненависти, к страданию, к страстному желанию, хотя бы ценой преступления; выйти на волю, что прошлое рисует нам ее мужа таким человеком, около которого живется легко, по крайней мере сносно.
Отсюда: обвинение обязано в этом периоде, к которому мы подходим, найти мотивы к убийству Максименко; эти мотивы, если оно хочет обвинять обоих, распределить между ними; здесь найти улики, подкрепляющие мотивы, и затем доказать; что мотивы эти общие, что цели -- одни и что им соответствуют общие и согласные действия подсудимых.
Мне же представляется, что этих условий основательного, требуемого законом обвинения в деле нет.
Появляется в доме молодой четы Резников. Вы его сами видите. Это человек, которому нет еще и двадцати лет, шустрый и юркий. По-видимому, в нем течет та кровь, с которой у нас сложилось предположение о ловкости, услужливости, умении сделаться необходимым в доме, где ему отворили двери. Введен он в дом самим покойным/Благодарный по природе, чем-то обязанный в годы нужды отцу Резникова, Николай Максименко отплатил отцу тем, что пристроил сына в контору своего пароходства, а затем познакомил его и со своей женой. Через сына Резникова с подсудимой подружилась вся семья, которая стала бывать у Максименко. В минуту смерти жертвы рассматриваемого преступления в доме его, кроме родни, мы видим именно Резниковых.
Резников для дома средней руки -- интересный знакомый. Он занимателен, он заметно культурнее той среды, какая обыкновенно бывала у Дубровиных. Это не образованный человек, не развитой в лучшем смысле слова, но он вкусил по крайней мере, внешних благ цивилизации. Я называю этих людей людьми уличной культуры, то есть нахватавшимися тех сведений и усвоившими те приемы и условия культуры, которые, как общеупотребительные слова иностранного модного языка, чаще других раздаваясь в разговоре, делаются достоянием и тех, кто не знает вовсе этого языка.
Он, повторяю, принят в дом, он сумел понравиться и жене и даже ее неуживчивой матери...
Как далеко зашли его успехи относительно подсудимой, следствие не дало неопровержимых доказательств ни в пользу предположений прокурора, ни в пользу основательного опровержения его мнения.
Предположение, выходящее из показания Португалова о болезни Резникова и одновременной болезни подсудимой Максименко, набрасывает тень на последнюю; но оно находит себе противопоказание в истории с бочонком, когда молодая женщина могла надорваться и получить здесь названную болезнь. Правда, эту болезнь Португалов назвал заразной; но ошибки вообще в диагнозе возможны, а в таких болях, как женские немочи известного сорта, ошибки далеко не редкость.
Но я готов допустить и здесь уступку прокурору. Я готов думать, что Резников увлек Максименко, увлек до падения. Но тогда, раз увлечение имело место, раз женщина пожертвовала долгом, не стесняясь именем жены,-- тогда удовлетворенная страсть, резких проявлений которой следствие не констатировало, равно как не удостоверило, чтобы покерный муж серьезно тревожился этим увлечением и противополагал ему сильные препятствия, -- тогда, говорю, не раздраженная препятствиями страсть не давала, сама по себе, достаточного повода для такой развязки, какую предполагает обвинение.
В руках обвинения есть довод, направленный против Резникова. Для него интересно было быть возлюбленным богатой хозяйки. Но положение слуги-друга опасно. Узнает и прогонит муж, да и сама хозяйка, охладев, не задумается расстаться с предметом своей слабости. Нет, уж если судьба помогла сделаться любовником, то отчего не попытаться упрочить место, сделавшись хозяином своей хозяйки, благо случай дает возможность скрыть следы преступления исходом болезни, начинающей, к несчастью, проходить.
Но этот довод, раз на него обращено внимание, разделяет, а не соединяет подсудимых. Что интересно одному, то прямо не входит в расчеты другого...
Не могу не отметить еще одного обстоятельства,-- что к периоду предполагаемого романа относятся свидетельские показания" письма супругов, доказывающие, что никакой резкой размолвки между ними не было, что жизнь их не была невозможной и что к этому времени. относятся показания врача Португалова о резких отзывах о покойном Максименко со стороны одного Резникова.
Для единства цели, для зарождения одной и той же преступной мысли, для союза двух злобно настроенных воль надо доказать наличность непреодолимых иным путем препятствий на дороге этих двух лиц, надо доказать, что страсть, неудовлетворенная страсть, или обоюдно разделяемая ненависть к покойному одушевляла обоих предполагаемых преступников и объединяла их в одно демоническое лицо, -- но этого-то и не доказано.
Чтобы восполнить это требование, обвинению приходится жертвовать цельностью плана своих соображений, приходится, вместо задуманного характера "развращенной натуры", перегримировать подсудимую в строгую женщину, которая пала, но желает подняться до порядочной, для чего и задумано ею преступление: отравление первого мужа, чтобы открыть дорогу для второго.
Второе препятствие на обвинительном пути -- условие, по которому жена уступила все свои права в торговом деле мужу, условие, в силу которого не перестает верить наследник покойного, Антонин Максименко, здесь отбрасывается таким образом: оно -- спорно, и, кроме того, его похитили в момент смерти, рассчитывая на то, что таким образом все права покойного утратились.
Но, как я уже говорил, условие о передаче прав собственности на вещь, раз оно совершено гласно, время, место и содержание сделки известны заинтересованным лицам, не уничтожается с потерей акта: это не долговой документ, где с потерей его уничтожается доказательство сделки и на "ей основанного права.
Это условие отрезало дорогу ей от ее имущества. И если бы ее тяготило супружество и тяготила, между прочим, и материальная зависимость от мужа, то она попыталась бы какими-нибудь средствами, лаской и просьбами во время болезни уговорить мужа быть таким же заботливым о ней, как была заботлива она о нем, когда боялась смерти от родов. Но, мы знаем, что никакой подобной просьбы не было, ибо, делая все, что от нее зависит, для здоровья мужа, она не ожидала не только намеченной, но даже и естественной смерти от болезни.
В ином положении к этой улике стоит Резников. Условие о передаче прав было заключено женой с мужем без особой огласки: ни мать, ни дядя не знали о ней -- его не оглашали. Знали участники да то лицо, которому перейдет наследство после смерти покойного,-- его брат. Значит, жена укрыть его не могла. Но существование его не известно было Резникову. Будь жена с ним в союзе преступления, совершай они вместе задуманное зло, расчетливые инстинкты Резникова оставили бы след в мерах к обеспечению утраченного имущества.
Отметив различие целей подсудимых до наступления злополучного дня смерти и начала последней болезни покойного, я перехожу к последнему моменту дела.
Максименко заболевает тифом в городе Калаче, где с ним его жена. Она там уже несколько месяцев и ни по ком не скучает, никуда из Калача не едет. В Калач она уехала вскоре после мужа, как это, кажется, бесповоротно установлено здесь, вопреки неясным показаниям сторожа и Дмитриевой, разошедшихся с прислугой и родней, которым эти события домашней жизни лучше известны.
Если бы жена тяготилась мужем, если бы смерть была желанной мечтой ее, то к чему было ей тревожиться о состоянии его здоровья и везти его в Ростов, где медицинский персонал надежен и многочислен и где каждая минута жизни больного будет проходить на глазах родни и его и ее?
Но она, едва заболел муж, как и следует жене, посылает за врачом в ближайший город Царицын, где медики опытнее медиков Калача, по совету врачебному везет больного в Ростов, везет, не боясь быть с заразным больным в одной каюте, спеша с ним, чтобы скорей воспользоваться надежной медицинской помощью, не на своих тихоходах, а на первом пассажирском пароходе.
В Ростове она немедленно посылает за Португаловым и по совету близких проверяет его лечение консультацией врача Лешкевича.
В то время, как раздраженный Португалов, бросая взор назад, но взор уже отуманенный обидой, осуждает ее холодность к больному и безучастность, врач Лешкевич, спокойный наблюдатель происходившего, говорит, что ничего бросающегося в глаза не было, и жена вела себя, как жена. А родные и посетители больного говорят, что она ухаживала за ним, как и следует.
Я допускаю, что и Португалов имел данные к своему слову. Но он забывает, что больной был болен тифом, болезнью заразной по общему мнению. Отчего же не допустить, что боязнь иногда заставляла жену отходить от постели больного, чтобы подышать свежим воздухом?
Вопрос жены к врачу: "Умрет мой муж?" -- так не пришедший по душе Португалову...-- вопрос естественный. Важен тон, которым он оказан. Простая, по стилистике не обработанная речь простой женщины в вопросе с подобной расстановкой могла включить самую тревожную мысль об исходе болезни.
Итак, предшествующие дню смерти обстоятельства не дают разгадки вопроса, кто убил покойного. Приходится обратиться ко дню преступления и к последующим дням, когда содеянное зло должно было вызывать известное поведение и образ действий виновников.
Во весь день смерти Максименко, когда мать подсудимой, не любившая зятя, своим счастливым "алиби" отклонила от себя подозрение, когда так тщательно доказано членами семьи Резникова, что и он значительную часть дня пробыл дома, хотя не опровергнуто, что, однако, он несколько раз приходил к больному и был с ним во время припадков болезни,-- жена не отходила от больного и не устраивала себе преднамеренных доказательств физической невозможности для нее быть виновницей смерти мужа. Она не отрицает, что носила ему последний стакан, когда, вернувшись от Дмитриевых, он попросил дать себе чаю. Этот стакан для обвинителя -- самая сильная улика.
Но не говоря уже о том, что, по данным экспертизы, количество мышьяка, обнаруженного в трупе, требовало большого количества выпитой жидкости, а, по данным обвинения, жена вынесла едва отпитый стакан сейчас же и назад, не говоря о том, что свидетели, сидевшие за самоваром,-- Марья Васильевна и Большакова, утверждают, что стакан был вынесен совсем не отпитый или чуть отпитый,-- я обращаю ваше внимание на то, что стакан был вынесен и поставлен на тот же стол, перед теми же людьми, причем подсудимая сама вскоре ушла назад к больному, а стакан уже прислугой был вылит в полоскательную чашку.
Я прошу вас сообразить: стала бы отравительница, поднеся отраву мужу, ставить стакан с тем же отравленным чаем на стол, где его могли нечаянно выпить, благо чай был внакладку, и нечаянная отрава выдала бы преступницу?
Спокойствие, с которым жена носила чай и возвратилась, указывает, что в чае или посуде отравы не было или подсудимая не знала о ней, а отрава была дана чьей-либо посторонней рукой, быть может, побывавшей тут же в доме или и в эту минуту тут находившейся.
Вечером больной почувствовал боли. У постели был Резников. Чужих никого. Дмитриевы ничего не знают. Португалов, сочтя больного выздоровевшим, к ним не придет. Чего бы лучше, если жена знает, что ею дано мужу, а Резников -- ее сообщишь, молчать н не вызывать врача; но жена требует врача, и Резников не может отклонить ее от желания, а должен ехать за Португаловым.
Лекарства прописаны. Но, по замечанию Португалова, касторовое масло не развязано, а микстура едва тронута. Обвинение говорит, что это -- улика против жены, доказательство ее нежелания спасти мужа.
Но ведь если она отравила, а лекарство, как и доктор, ею выписано лишь для отвода подозрения, то что мешало ей давать лекарство -- ведь это было не противоядие, а бесполезное против яда средство?
Доктор Португалов ставит в вину жены, что она в эту ночь легла отдохнуть, когда муж умирал. Обвинение подчеркивает эту же улику.
Но они забывают, что, не зная об отраве, а зная, что утром врач считал больного уже выздоровевшим, жена могла временные, боли считать за преходящий припадок и позволить себе отдохнуть после многонедельного ухода за больным, надорвавшего силы.
Наоборот, если бы подсудимая знала, что происходит с мужем, она, полная тревоги за исход своего зла и просто по закону потревоженной совести, не провела бы ночи спокойно.
Максименко скончался. Португалов требует вскрытия. Нежелание жены уродовать труп вообще естественно. Это нежелание стало бы подозрительно, если бы от нее исходили средства обойти вскрытие и приемы, подрывающие веру в достоинство врача, потребежавшего вскрытия. Но мы знаем, что это выдумка не ее сочинительства.
Покойного хоронят. Опять только Португалову и Дмитриевым кажется, что вдова слишком равнодушна к убитому. Но все родные, даже знакомые, этого не говорят, а свидетельствуют противное. Она плакала дома, и ее уводили в комнату; она была подавлена горем у гроба. А когда мы спросили жену одного из ее дядей, Дубровину, о том же, то она нам дала глубоко поучительный пример практической справедливости, который не лишне бы помнить свидетелям Португалову и Дмитриевым: "Вдова стояла у гроба, Как прилично всем в ее положении, а глубока ли или неглубока была ее печаль, свидетельствовать не берусь,-- ведь не в моем это было сердце".
Из послепохоронных данных отмечено здесь, что вдова в, первые же дни уходила ночевать к Резниковым. Но забыли одно, что в доме Резникова в пяти комнатах жило семь человек, и у предполагаемого сотрудника по преступлению не было особой комнаты, а подсудимая ночевала с сестрой его. Причина же ухода так проста: в доме Максименко не было ни одного мужчины, одни трусливые старухи. Бояться остаться в доме, где был покойник, так естественно. Обычное явление, что для успокоения оставшихся в живых их уводят к знакомым.
Впрочем, я не отрицаю, что семья Резникова, видимо, ухаживала за вдовой и при жизни, и по смерти мужа. Но это не улика против нее.
Подсудимую видели - вскоре, около шести недель спустя по смерти мужа, в театре, вместе с Резниковыми и с матерью.
Это, конечно, очень скоро. Но не будем требовать от жизни лицемерия. Простая среда и не знает его. Тогда как в высших слоях общества приличие налагает оковы далее внутреннего побуждения, но зато и превращает эти оковы в простые символы скорби, вроде флера и крепа, да платьев установленного цвета, что не мешает слишком скоро и повеселиться, и потанцевать, пожалуй, с знаменитым ограничением: "Танцуем мы, но только с фортепьяно",-- простая жизнь делает иначе: она плачет, пока плачется, и, когда пройдут дни плача, живо входит в колею обычных забот и радостей. Едва ли это неприлично. В простой жизни так мало действительных радостей, так много невзгод, что прибавлять к последним еще искусственные, право, не следует.
Слухи о сговоре в сороковой день опровергнуты, а знаменитое объяснение Резникова с Антониной Максименко о намерении его вступить в брак с вдовой -- факт много говорящий, но не по адресу подсудимой.
Во время следствия, сидя в остроге, Максименко хлопотала, вопреки мнению следователя, о вторичном вскрытии, которое решительно установило отравление. Если бы она отравила, то стала ли бы она добиваться доказательства против себя. Прокурор признал, что это факт.
Больше в деле нет ничего. Обвинителю приходится иметь счет с этими данными. Мне кажется, что они не дают ему логического и юридического основания привлекать обоих подсудимых вместе.
Обвинение ошиблось в пользовании одним бесспорно умным правилом практической юриспруденции. Оно гласит, что при исследовании какого-либо преступления самое вероятное направление для следователя -- в сторону заинтересованных в преступлении.
Да, это так; но если предполагается несколько заинтересованных, то, прежде чем остановиться на всех, надо выяснить природу преступления: таково ли оно по данной форме совершения, что требует участия нескольких воль и сил. Если у меня в дому дурная прислуга и у меня в одну ночь пропала такая масса вещей, что одному или двоим не успеть сделать этого, я основательно заподозреваю массу служащих; но если у меня пропал со стола бумажник, при доступности кабинета всей прислуге, то необходимость совместного участия в преступлении нескольких лиц не требуется. Только положительные данные могут заставить власть привлечь группу, без них же природа содеянного зла не оправдывает общего подозрения.
В нашем деле та же история. Отрава -- действие, не требующее участия многих сил. Здесь всего нужнее момент и тайна. Поэтому для привлечения двух лиц нужна достаточная причина к подобному предположению.
Но вы знаете, что и здесь, и в обвинительном акте распределение ролей в преступлении не указано, даже названо это распределение безразличным или неважным. И здесь упоминалось, что яд дан либо в чае, либо в сельтерской.
Но если первое, то к чему сюда позвали Резникова? Тогда надо обвинять только мою клиентку, а для Резникова, отсутствовавшего в момент отравления, искать иной формы пособничества.
Если в чае яда дать не могла подсудимая, если и вас, как и меня, открытый образ действий ее во время подачи чая мужу и отсутствие цели отделаться от мужа, человека не злого и не тирана, и, наоборот, невыгодность подобного действия, которое разоряет ее, передавая ее состояние в чужие руки,-- если все это и вас располагает не доверять выводам, сделанным из недостаточных данных, то нет места ее содействию, и нет надобности иному лицу в сотоварище, далеко не представляющем из себя умного и надежного сообщника, каковой она была и по летам и по развитию.
Где же тогда виновник и кто он? Неужели же отпустить привлеченных, не указав достойную для правосудия жертву? Не разразятся ли тогда на вас и на нас люди, подрывающие способность вашу служить делу правосудия? Что скажут о вас?
Не дело защиты указывать виновника,-- ее дело отстаивать того, чья вина не доказана или опровергнута.
Правосудие -- вовсе не путь, которым, как жребием, выделяется из общества жертва возмездия за совершившиеся грехи, очищение лежащего на обществе подозрения.
Правосудие есть всестороннее изыскание действительного виновника, как единственного лица, подлежащего заслуженной казни.
Вы являетесь в этой работе лицами, содействующими от общества законной власти, поставленной на страх злодеям, на защиту неповинных. Являясь сюда, вы несете не беспринципную власть народную карать или миловать,-- страшно было бы жить там, где суды по произволу убивали бы неповинных и провозглашали бы дозволительность и безнаказанность злодеяний самих в себе.
Только в этом случае были бы правы ваши порицатели.
Но если вы принесли сюда здравое понимание вашего положения, положения людей, исполняющих повинность государству, тогда не опасайтесь ничего, кроме неправды, в вашем приговоре.
Если вы будете требовательны к доказательствам обвинения, если трусливость перед тем, что скажут о вас, не заставит вас унизиться до устранения рассудительности в вашем решении,-- вы только исполните вашу миссию.
Законодателю дороги интересы своих подданных, и чтобы напрасно не погиб человек жертвой ограниченности всякого человеческого дела, он, вручая органам своей воли суд и преследование, требует от них проверки своих взглядов, прежде чем дать им перейти в грозную действительность карающего правосудия.
И вот, в глубоко гуманной заботе о неприкосновенности человеческой личности, прежде чем слово обвинения перейдет в слово осуждения, перед вами представительствуем мы, представительствуем не напрасно и не вопреки интересам закона, а во имя его. Если обвинение есть дело высокой государственной важности, то защита есть исполнение божественного требования, предъявленного к человеческим учреждениям.
Но и этим не ограничивается забота законодателя о чистоте и достоинстве судебного приговора.
Чтобы органы власти не впадали в невольные ошибки, тяжело отражающиеся на участи личностей, привлеченных к суду, им предписано проверять их окончательные выводы путем, исключающим ошибки в сторону осуждения невиновного почти до невозможности противного.
На суд призываетесь вы, люди жизни, не заинтересованные в деле иными интересами, кроме интересов общечеловеческой правды, и вас спрашивают о том, производит ли общая сумма судебного материала на вас то же впечатление, какое произвела на органы власти. Если да, то власть успокаивается на том, что ею сделано все и выводы ее суть те же, какие сами напрашиваются на ум всякого честного человека; если нет,-- то власть считает, что сомнение существует, и не решается дать ход карающему приговору.
Останьтесь верны этому призванию вашему: не умаляйте силы улик, но и не преувеличивайте их,-- вот о чем я вас прошу. Не преувеличивайте силу человеческих способностей в изыскании разгадки, если таинственные условия дела не поддаются спокойной и ясной оценке, но оставляют сомнения, не устранимые никакими выкладками. Тогда, как бы ни не понравилось ваше решение тем больным умам, которые ищут всякого случая похулить вашу работу, вы скажете нам, что вина подсудимой не доказана.
Если вы спросите меня, убежден ли я в ее невиновности, я не скажу: да, убежден. Я лгать не хочу.
Но я не убежден и в ее виновности. Тайны своей она не поверила, ибо иначе, поверь она нам ее и будь эта тайна ужасна, как бы ни замалчивали мы ее, она прорвалась бы, вопреки нашей воле, если бы мы и подавили в себе основные требования природы и долга.
Я и не говорю о вине или невиновности; я говорю о неизвестности ответа на роковой вопрос дела.
Не наша и не обвинителя это вина. Не все доступно человеческим усилиям.
Но если нет средств успокоиться на каком-либо ответе, успокоиться так, чтобы никогда серьезное и основательное сомнение не тревожило вашей судебной совести, то и по началам закона, и по требованию высшей справедливости вы не должны осуждать привлеченную или обоих, если сказанное равно относится и к нему.
Когда надо выбирать между жизнью и смертью, то все сомнения должны решаться в пользу жизни.
Таково веление закона и такова моя просьба.
* * *
Присяжные вынесли оправдательный вердикт. Однако по протесту прокурора приговор Таганрогского окружного суда был отменен и дело было передано на новое рассмотрение в Харьковский окружной суд. О результатах рассмотрения дела в этом суде см. стр. стр. 821--865. (Речь Н. И. Холева).