Эми Кармайкл
Мимоза
МИМОЗА
Глава 1
Мимоза
Когда я впервые её увидела, она стояла на солнце во всём блеске сверкающих золотых браслетов и малинового сари с оранжевой отделкой. Своей красочной одеждой и сияющими украшениями она напоминала яркую тропическую птицу, но глаза у неё были большие, мягкие и кроткие, больше похожие на глаза лани или оленёнка.
Мы поздоровались и с ней, и с её отцом, высоким мужчиной, стоявшим тут же. Но обращаясь к нему, мы всё время чувствовали некую неясную тревогу. Его старшая дочь, Звёздочка, жила с нами, и хотя это было с его согласия, в любое время он мог потребовать её обратно.
Удивительно, как ясно встаёт перед глазами прошлое. Он и сейчас, как живой, стоит у меня перед глазами: статный, прямой, с чётко очерченным лицом и отважными, проницательными глазами, всем своим видом выражая твёрдую решительность. Я вижу, как Айер (миссионер мистер Уокер из Тинневелли) приветствует его дружелюбным жестом (пожать руку для индуса значило бы оскверниться). Я вижу, как двое мужчин неспешно пересекают гостиную, чтобы уединиться в кабинете, такие разные, но в чём‑то такие сходные по характеру.
Вскоре нас со Звёздочкой позвали, и мы вместе уселись в гостиной, испытующе вглядываясь в лица мужчин. Следующие полчаса были похожи на огненную печь. Наконец отец поднялся, возвышаясь над дочерью, как могущественная башня, и протянул руку, чтобы увести её прочь. Но рука его бессильно упала. Потом та же самая сцена повторялась ещё много раз: у него просто не получалось схватить дочь за руку, чтобы увезти домой.
– Что это такое? Чья это сила? – однажды воскликнул он. – У меня как будто рука отсыхает!
– Господь Бог земли и небес отделил эту девочку для Себя, – ответили мы ему, – и хочет, чтобы она узнала Его.
И он склонился перед этими словами и позволил ей побыть с нами ещё немного.
Однако мы никак не могли уговорить его оставить с нами и младшую дочь тоже. Он знал, что по отношению к Звёздочке мы старательно сохраняли касту, тщательно соблюдая все обычаи и установления, потому что не имели права заставлять её нарушать семейный закон. Для Мимозы мы готовы были делать то же самое. Но нет, об этом не могло быть и речи!
Девочка, уже услышавшая слово о Божьей любви и всем сердцем жаждущая услышать и понять больше, настойчиво упрашивала его разрешить ей остаться.
– Отец, позвольте мне побыть здесь хоть немножко, хоть самую чуточку, и я сразу, сразу вернусь!
– Ты что, тоже хочешь осрамить меня, глупая девчонка? И так уже позора не оберёшься!
Она продолжала умолять, и вся её застенчивость и страх обидеть строгого отца уступили, растаяли перед одним горячим, пылким желанием:
– Отец, ну, пожалуйста! Пожалуйста!
Но он с негодованием повернулся, испепеляя её гневным взглядом:
– Посмотри на свою сестру! Я уже сказал, что позора мне и так достаточно.
На мгновение всё стихло. Потом Мимоза залилась слезами.
Вскоре настало время прощаться. Когда повозка уже отъезжала, девочка обернулась, и я увидела, как её маленькая фигурка в пёстром одеянии ярко выделяется на фоне тёмно‑зелёных тенистых зарослей манго. Смахивая с глаз слезинки, она попыталась улыбнуться нам на прощанье. Именно такой мы и вспоминали её последние двадцать два года: большие, прекрасные глаза, улыбающиеся нам сквозь слёзы.
А мы? Мы вернулись к обычным повседневным хлопотам, изо всех сил стараясь не унывать. Но девочка показалась нам необыкновенно умненькой. Она так прилежно, с таким очарованным видом слушала всё, что мы успели ей рассказать, что в наших ушах всё время звучал знакомый, любящий Голос: "Пустите её приходить ко Мне». Пустят ли её теперь? Ах, если бы у нас была возможность рассказать ей побольше о Том, Кто любит всех детей! Да и как ей запомнить всё, чему мы успели её научить? Она же ещё совсем маленькая!
Но когда речь идёт о Божьем Царствии, разве бывает хоть что‑нибудь невозможное?
Глава 2
"Палкой её, палкой!"
С девочкой что‑то случилось. Что с ней такое? – так говорила мать Мимозы. Она страшно сердилась. А когда она сердилась, в её руках начинала плясать толстая палка.
– Вы только посмотрите на неё! Она же не втёрла себе в лоб ни щепотки священного пепла! – причитала она.
– Что теперь скажут соседи? – вторила ей тётка.
– Ну‑ка иди сюда, неблагодарная! – крикнула мать. – Иди сюда немедленно!
Девочка подошла и молча встала перед женщинами. Тогда и мать, и тётка, и старшие сёстры, и прибежавшие соседки разом заговорили громкими пронзительными голосами. Дом звенел от их крика. Они то беспорядочно говорили друг с другом, то снова поворачивались к Мимозе и, как градом, забрасывали её давно знакомыми поговорками и наставлениями:
– Её заколдовали! Вы только посмотрите! Она ездила к белым людям и там выпила колдовское зелье!
– Конечно, заколдовали! У белых все разговоры колдовские.
– Да какое колдовство? Избаловали девчонку, вот и всё. Не зря говорят: "Испорченный ребёнок слова не боится". Палкой её надо, палкой!
– Кроме розги разве найдёшь на неё управу?
Всплеснув руками, они снова заговорили все вместе, наперебой:
– Если дитя не боится укоризненного взгляда, разве оно убоится наказующей руки? И всё равно, без палки не обойтись.
– Если деревце не сгибается в пять лет, разве согнёшь его в пятьдесят?
– Без плётки и буйвола в плуг не запряжёшь!
– Если волосы не приучишь к гребню, вырастут ли они густыми и ровными?
Наконец, измученная молчанием дочери (а Мимоза не знала, что говорить, потому что уже сказала всё, что знала), мать отвела её в дальнюю комнату и там как следует отхлестала розгами, чтобы впредь было неповадно. Мимоза тихо плакала про себя и удивлённо думала, как странно всё получается. Она пыталась обо всём рассказать, но родные не хотели ничего понимать.
О чём она хотела им поведать? Трудно сказать, потому что говорить‑то было особо нечего. Что‑то произошло с ней в тот самый день, когда она впервые услышала о живом и любящем Боге, которого мы называли своим Отцом, сотворившим всё в мире, даже солнце, луну и звёзды. Она поняла, что этот Бог любит её. И с ней случилось что‑то необыкновенное. У нас почти не было времени рассказать ей о Господе Иисусе Христе, но она каким‑то образом успела увидеть великую Божью Любовь, ощутить её, не умея объяснить, что именно она чувствует, – и полюбила этого любящего Бога, поверила, что Он тоже любит её, хотя вообще ничего не знала о том, как Он явил Свою любовь во плоти: у нас просто не хватило на это времени.
Шагая домой рядом с отцом, она чувствовала повсюду вокруг себя тугой воздух, смотрела вверх на голубое небо и видела бескрайнюю синеву, простирающуюся за пределы всякой синевы, видимой глазу. И она знала, что как воздух облегает и обвевает её со всех сторон, так же обнимает её любовь этого чудесного Бога – и сверху, и вокруг, и везде. Попробуйте выразить это словами, и вы почувствуете, что уплываете в безбрежные, беззвучные, безвременные моря. В тот день девочка увидела чуточку вечной Божьей любви и приняла её всем своим отзывчивым детским сердечком. Родственники уверяли, что девочку опутали какие‑то незнакомые чары. Так оно и было. Эта книга ‑ о душе, очарованной Богом.
Конечно же, в тот день мы вообще не говорили с девочкой ни о священном пепле Шивы, ни о том, что она не должна больше втирать его себе в лоб. Но когда Мимоза вернулась домой и утром, как заведено, ей протянули корзинку с пеплом, она отшатнулась, инстинктивно чувствуя, что больше не сможет следовать семейному обычаю. Пепел означал верность и преданность богу Шиве. Но теперь её Богом был не Шива. Теперь у неё был другой Бог, Бог‑Любовь.
Её необъяснимый отказ сначала всполошил, а потом и разгневал всю семью. Раз в месяц отец приносил из храма корзинку с пеплом, и её подвешивали к потолку в гостиной. Каждое утро отец с сыновьями покрывали этим пеплом лоб, руки и грудь, а мать с дочерями втирали щепотку пепла себе в лоб. Выйти из дома без этой метки считалось позорным.
День или два домашние терпели её упрямство, но потом, когда отца (более терпимого, чем все остальные) не оказалось дома, женщины решили положить конец этому безобразию. Запинаясь и путаясь в словах, Мимоза попыталась всё им объяснить, но не сумела рассказать о том, что видела и слышала. Она стояла среди них,
Без упрёков и слёз принимая презренье,
Лишь в серьёзных глазах – молчаливая власть.
Но эта молчаливая уверенность была слишком духовной материей, и родственники не ощутили её. Однажды они почувствуют и поймут. В тот день они видели перед собой то ли упрямое непослушание, то ли колдовские чары, то ли и то, и другое вместе. В любом случае, оставалось одно‑единственное средство. "Если палка пляшет, обезьяне тоже придётся плясать. Палкой её, палкой!" И палка продолжала свою пляску.
Глава 3
"Я мог бы выдержать распятие,
но только один раз!"
Так прошло несколько трудных лет. Мимоза научилась раздражённо поводить плечами и огрызаться. Ведь она не превратилась, как по волшебству, в блаженную маленькую святую, и частые, а порой и весьма жестокие побои нередко вызывали в ней совсем не благочестивые мысли. Как всё это странно! Если Бог – тот самый Бог, за Которого она так ревностно цеплялась (и тем ревностнее, чем чаще ей попадало), если Он действительно такой, как ей говорили, живой, могущественный и любящий, то почему Он не запретит матери то и дело хватать мутовку и колотить её почём зря? На этот вопрос она ответить не могла. Неужели Любовь, просиявшая однажды над девочкой, совсем позабыла про неё?
Любовь никогда не забывает. Постепенно и незаметно, несмотря на все невзгоды, душу её наполнило ощущение, что она всё ещё любима. Она знала (хотя никогда не смогла бы объяснить, откуда), что Бог никогда не покидал и не покинет её. Она была совсем одна. У неё не было ни одного друга, который понял бы её; она не знала ни сочувственного пожатия руки, ни дружеских объятий. Но в душу её пришло утешение. Постепенно она выучилась терпеть и научилась смиренно принимать то, что посылал ей Бог.
«Потом мне пришло время идти в марайву». Это не было родительской жестокостью. Просто обычай касты. Слово «марайву» означает «уединение, затворничество», и обычай этот был продиктован обыкновенным страхом. Когда мусульманские завоеватели начали менять древние индусские обычаи, индийцы решили, что молоденьким девушкам будет безопаснее жить в домашнем заточении. По сей день девочек запирают в четырёх стенах как раз в то время, когда всё их любопытное, растущее существо превращается в один сплошной вопрос, и не выпускают до тех пор, пока не придёт пора выходить замуж.
– А ты когда‑нибудь пыталась вырваться и убежать?
– Нет, никогда. Разве можно? По обычаю девочка должна всегда оставаться в уединении.
– Но как же ты выдержала?
– Что было делать? Только терпеть.
– А бывает такое, что девушки нарушают обычай?
– Нет, никогда, никогда! – воскликнула Мимоза, решительно качнув головой. И добавила по‑тамильски выразительную фразу:
– Так у нас не делают!
А ведь она была таким любознательным ребёнком! Творец заложил в неё деятельную, энергичную душу и вдохнул живой, непоседливый дух. Но эта неуёмная пытливость не нравилась старшим, не одобрявшим «учёных женщин»: учёба предназначалась только для мальчиков. Мимозу заперли в крошечных комнатушках и загрузили скучной, монотонной работой. Она слышала только самые плоские, повседневные, ничего не значащие разговоры, а за любопытный ум, до отказа наполненный вопросами, к ней относились, как к ненормальной: «Для чего это тебе? Ты же девочка!»
Так проходили вялые, тоскливые годы. Ей пришлось многое вытерпеть. Иногда казалось, что ветра, бушующие вокруг, вот‑вот задуют эту маленькую свечку, одинокую и беззащитную. Несколько раз она поддалась на уговоры и преклонилась перед идолами. То были самые чёрные для неё дни. Но и тогда Мимоза не оставалась одна. Любовь неотступно следовала за нею и непременно отыскивала её. А потом на неё обрушивалось новое испытание, казавшееся ещё более свирепым, потому что недавнее падение подорвало её силы.
«Если бы меня распяли только один раз, я, может быть, и выдержал бы! – сказал Ниисама Сан из Японии, свободный, сильный человек, хорошо знающий истину. – Но как выдержать это ежедневное распятие?» И такая вот ежедневная пытка была назначена индийской девушке, которая успела узнать о Боге лишь самую чуточку и в течение долгих лет больше ничего о Нём не слышала. Только Божья любовь обладает такой удивительной смелостью. Разве может человек просить своего друга о подобной преданности? Неужели кто‑нибудь, кроме Самого Господа, осмелился бы после столь короткого знакомства просить человека о таком мужестве, о такой несгибаемой и неустрашимой вере? И разве могла бы она удержаться, если бы не Всемогущая Любовь? А ведь мы не видели ещё и сотой доли того, на что способна её могущественная сила!
Глава 4
«Я иду к Всевышнему Богу»
Нет, я на этот праздник не пойду!
Так сказал отец, глава семьи и всего рода. Голос его звучал решительно и твёрдо. И когда его дочери в самых лучших, самых ярких своих нарядах смешались с шумной толпой соседей, родственников и знакомых их касты и вместе со всеми отправились в великий храм возле моря, чтобы попасть на один из главных праздников года, никто из них даже не подозревал, что отцу предстоит совсем другая дорога.
Всю свою жизнь он верил, что Шива – это Господин человеческой души, похожей на зверя, заточённого в бренном теле. Душа его принадлежала Шиве, как домашний пёс принадлежит своему хозяину. Но душе мешали плотские узы, и всю свою жизнь он пытался делать только одно: день за днём ослаблять эти узы, чтобы пленённая душа, наконец, высвободилась и отправилась к своему хозяину.
И вот к нему подступила Великая Освободительница, которая навеки вырвет душу из телесных оков. Он заглянул в лицо самой смерти.
Он поклонялся в великом множестве храмов, раздавал милостыню, ежедневно втирал в лоб вибути, священный пепел, покрывал им руки и грудь. Со всей тщательностью и скрупулёзностью, на которую только способен смертный, он пробирался по замысловатому лабиринту своей религии, бесконечно повторяя тысячу и восемь имён своего бога, поклоняясь всем его ипостасям, поклоняясь жене Шивы и его сыновьям, чьи изображения можно было увидеть повсюду, в придорожных святилищах и храмах. На всякий случай он приносил жертвы бесчисленным бесам. Пожалуй, не было ничего такого, чего он не сделал бы ради своей души. Кроме того, он никогда не делал того, что было запрещено, – разве что уступил пустому желанию дочери, Звёздочки. Да ещё разрешил двоим сыновьям вкушать христианскую пищу, чтобы дать им возможность получить образование.
Теперь ему оставалось лишь подытожить свою благочестивую, набожную жизнь в одном последнем, символическом обряде. Дрожа, Мимоза смотрела, как мать принесла ему шкатулку со священным пеплом. «Вот вибути, помажь себе лоб», – сказала она. Только по этой жирной, серо‑белой отметине ужасный Бог смерти сможет узнать в нём ревностного почитателя Шивы.
Но отец молча оттолкнул от себя пепел. Он был слишком слаб для объяснений. Он лишь бессильно взмахнул рукой, отстраняя от себя шкатулку и, глядя в лицо самой смерти, воскликнул: «Я иду к Всевышнему Богу!» И умер.
Потом родные поспешили сделать всё так, как требовал обычай.
Индусы верят, что, даже когда человек умер, душа его на какое‑то время остаётся среди живых и о ней можно и нужно заботиться. Поэтому сразу же после смерти (особенно одного из родителей) семья умершего старается сделать всё возможное, чтобы помочь и послужить отлетевшему духу. Вот почему все погребальные обряды, бесшумно приходящие в дом сразу вслед за смертью, дышат такой любовью и достоинством.
Тело отца тут же отнесли в маленький шалаш, наспех сооружённый во дворе, положили на соломенную подстилку, обрили и наскоро омыли водой, принесённой из ближайшей реки – священной реки с водою медного цвета, название которой дали ещё греки, много‑много веков назад. Затем его завернули в белый муслин, а лоб, руки и грудь помазали священным пеплом, от которого он отказался перед смертью. Прямо на губы ему положили рисовый шарик, а на него – несколько серебряных монет. Всё это делалось для того, чтобы помочь бестелесному духу пройти первый этап своего долгого пути.
Потом рыдающие, воющие женщины во главе с матерью Мимозы начали ходить вокруг неподвижного тела. Они скорбно воздевали руки, кулаками ударяли себя в грудь, рвали на себе распущенные, всклокоченные волосы, густой массой падавшие им на плечи и на спину. Они сели на землю и, раскачиваясь взад‑вперёд, затянули долгую песню о том, каким прекрасным, славным и сильным был их умерший брат. На эту сцену нельзя было смотреть без слёз. Вот из чего соткано горе – горе, не знающее надежды.
Маленькая Мимоза слышала их причитания и горевала вместе с родными, но всё это время ходила, как в тумане, и потому не могла ни петь, ни плакать. А когда отца унесли прочь, чтобы закончить печальный обряд погребальным костром, и девочка услышала, как зычно взревели морские раковины, вторя оглушительному бряцанью инструментов, ей показалось, что стены всей её жизни разом обрушились вокруг неё.
Глава 5
"Парпом"
Следующим важным событием жизни Мимозы стала её свадьба.
Когда она рассказывала о свадьбе, мы сидели у меня в комнате, где вдоль стены стояло несколько книжных шкафов.
– Я тебе покажу, какого цвета были мои сари, – сказала Мимоза, поднимаясь и направляясь к одному из них. – У меня было одно такое, – она указала на "Гарибальди" Тревельяна (в ярко‑красном переплёте), – и ещё такое, – "Теннисон и его друзья" (в ярко‑зелёном), – и вот такое, – на этот раз она показала на "Христианских мучеников Китая в 1900‑х годах" в жёлто‑оранжевой обложке. После длительных поисков и хождения от одного шкафа к другому мы обнаружили киплинговского "Кима" (малинового цвета) и «Жизнь лорда Кельвина" (глиняно‑коричневого), которые вполне её удовлетворили.
Ещё на ней было множество украшений. Её медные ожерелья и браслеты были самой наилучшей выделки. Обо всём этом заблаговременно позаботился отец. В тот длинный, тёплый день первые лучи солнца застали её у колодца. Чёрные волосы были гладко расчёсаны на ровный пробор, и в своих многоцветных сари и блестящих украшениях она ещё больше напоминала диковинную птицу в пёстром оперении. Наверное, когда она, семнадцатилетняя невеста, стояла тогда у воды, восходящее солнце с радостью освещало её, любуясь прелестной картиной: юная девушка возле древнего тёмно‑серого колодца на фоне чистого, бескрайнего неба.
Но скоро на ухо ошеломлённой Мимозе начали нашёптывать, что всё совсем не так радужно, как кажется. У них в доме совсем не было денег.
Это была правда. По наущению старшего брата, хитрого, бессовестного мошенника, её муж обманул свою будущую тёщу. Оказалось, что у него нет никакой земли. Но ещё хуже было то, что он по уши завяз в долгах.
В семье Мимозы было принято, что перед свадьбой жених должен преподнести невесте солидный надел земли. Жених Мимозы выполнил это условие. Правда, больше у него не было вообще ничего, но, конечно же, мать Мимозы и знать об этом не знала.
Мимоза решила поговорить с мужем. Он боготворил землю, по которой она ступала (кстати, это её собственное выражение; удивительно, как соприкасаются порой языки разных народов!). Когда он был с ней, она могла убедить его в чём угодно. Беда в том, что чаще всего он, как нитка за иголкой, ходил за старшим братом, который цепко держал его в своих руках. Однако Мимоза была женщиной решительной и не собиралась молчать. "Я не смогу спокойно спать, пока мы не выплатим все долги до последнего фартинга".
Но это же глупо! Почему нельзя спокойно спать? Что за муха её укусила? Поведение Мимозы было прямо‑таки скандальным, а её муж терпеть не мог скандалов и неприятных потрясений.
Хотя какое‑то время после свадьбы никто ничего не говорил, соседи не забыли, что Мимоза не поклоняется привычным богам. Тут уж точно беды не миновать, пророчили они. Глядишь, из‑за этого вся их семейная жизнь будет несчастливой. "Парпом", – говорили они. «Посмотрим!» Они причудливо складывали руки ладонями вверх, так, что словами не опишешь, и размахивали ими взад‑вперёд, как будто отгоняя от себя неминуемое несчастье. "Парпом. Да‑да, Парпом!"
Тогда на помощь снова пришёл услужливый старший брат. Если Мимозе так уж хочется расплатиться с долгами, надо сделать вот что. Пусть она продаст свой свадебный подарок, надел земли, отписанный на её имя. Мимоза с радостью согласилась, и сделка состоялась. Добрый брат помог оформить все бумаги и неплохо на этом поживился.
Но как им теперь жить, без земли?
Мимоза снова пошла к мужу, и её слова прозвучали для него, как гром среди ясного неба.
– Давай пойдём работать! – сказала она.
В ушах у него противно зазвенело. Он ошеломлённо смотрел на неё печальными, но восхищёнными глазами. Ибо жена его была прекрасна. Живое, энергичное личико, золотые украшения, маленькие, изящные руки и ноги. Над локтями и на щиколотках у неё красовались серебряные браслеты с крошечными колокольчиками, хрустально звеневшими при каждом движении. Да, она прелестна, в этом ей не откажешь.
Но этот цветок услады, его милая жёнушка, ведёт себя совершенно не так, как все остальные. Что же делать? Даже в самом невероятном кошмаре он и представить себе не мог подобной дикости! Работать! Она что, в самом деле сказала: "Пойдём работать"? Но он никогда в жизни ничем таким не занимался, даже и не думал о том, чтобы трудиться своими руками.
Подумаешь, долги! Разве у них не будет сыновей, которые потом заплатят всё сполна? Проценты… Да, это досадная мысль, но ничего, пусть себе копятся! Будь как будет. Надо оставить всё, как есть. До сих пор именно так он и поступал. Теперь же он весьма неохотно расставался с почётным и славным бременем своих долгов (ведь разве вам не известно, что если у человека нет долгов, это значит, что никто ему не доверяет и не желает ссужать деньгами, потому что он ‑ всего‑навсего мелкая сошка, не стоящая внимания?). Новое предложение жены неприятно поразило его. Лучше уж опять залезть в долги! Но он согласился. Хорошо, они пойдут работать.
Один из зятьёв предложил заняться торговлей. Что ж, это годится! Сидишь себе возле прилавка на базаре, в ряду со всеми остальными, и ждёшь покупателей. А лучше всего торговать солью: легко хранить, легко взвешивать. И он согласился.
Но даже для того, чтобы открыть соляную лавку, были нужны деньги, и старший брат снова с превеликой готовностью взялся им помочь. У него возникла блестящая идея. У молодых ещё остались свадебные украшения Мимозы, её приданое, за долгие годы накопленное бережливым отцом. Особенно большое золотое ожерелье, самое ценное из всех драгоценностей. Надо всё это продать и на вырученные деньги закупить соли. Ради того, чтобы начать честную жизнь, Мимоза отдала всё своё имущество.
Они потеряли всё до последнего камешка. У брата было припасено много хитрых уловок, чтобы сокровище не вернулось к своим владельцам. И Мимоза ничего не могла сделать.
У них не осталось почти ничего, что можно было бы продать. То немногое, что ей удалось сохранить, Мимоза собрала и отнесла к матери, потому что ни мужу, ни зятю уже нельзя было доверять. За это мать обещала каждый месяц давать ей немного денег. Но когда пришёл назначенный срок, она отказалась выполнить своё обещание:
– Ты же сама отдала мужу своё приданое! Даже золотое ожерелье! Ты недостойная дочь и не получишь от меня никаких денег! Пусть тебе помогает твой Бог!
Об этом услышали соседи и многозначительно улыбнулись: "Мы же говорили – Парпом!"
Глава 6
"На Тебя я не сержусь"
Когда Мимоза пошла далеко в поле. На руках она несла своего первенца, ибо удар настиг её в час слабости. Она ничего не знала об Агари, но горе вело Мимозу по её стопам. Она увязала сына в полотняную люльку и подвесила к ветке акации. Минуту или две она легонько покачивала малыша, пока тот не заснул, а потом оставила его, отошла в сторону, села и возопила к Господу.
Никто не учил её молиться. Она успела услышать только одну молитву, когда перед тем, как попрощаться, мы просили Господа, чтобы Он хранил её Своей любовью. В тамильском языке есть целых четыре личных местоимения второго лица. Есть "ты", с помощью которого старшие обращаются к младшим, а начальники к подчинённым. Есть ещё одно "ты", немножко более почтительное. Есть «Ты», с помощью которого ребёнок обычно обращается к отцу. И есть высокое, почтительное "Вы", встречающееся в таких фразах, как «Ваша честь» или «Ваше превосходительство». Классическая тамильская поэзия изумительно тонко чувствует вечные ценности и, говоря о Божестве, всегда употребляет самое низкое "ты" – ведь всё Божественное превосходит убогие земные титулы и почести. Христиане обычно обращаются к Богу с помощью второй, несколько более почтительной формы того же самого "ты".
Мимоза ничего не знала о классической литературе и не знала, как принято молиться среди христиан. Не задумываясь, она выбрала то слово, с которым обратилась бы к своему отцу. Она выбрала "Ты".
– Боже, – сказала она вслух, и ей показалось, что её слова поднимаются в прозрачном голубом воздухе. – Боже, меня обманул муж, меня обманул зять, даже мать моя меня обманула! Но Ты не обманешь меня.
Потом она немного помолчала, глядя вверх, и протянула к небу руки:
– Да, все они обманули меня, но на Тебя я не сержусь. Всё, что Ты делаешь, – хорошо. Что бы я делала без Тебя? Ты даёшь здоровье, силы, желание работать. А разве всё это не лучше, чем богатства или людская помощь?
Она снова немножко помолчала, как бы ожидая чего‑то.
Потом, стоя на коленях посреди поля, она взяла в руку свободный конец своего сари и расстелила его перед Господом. Наверное, когда‑то Руфь точно так же держала перед Воозом край своего платья, пока он насыпал ей в подол шесть мер ячменя. Так на Востоке женщина выражает самую преданную любовь и смиренное ожидание: "Ибо Он сказал: не ходи… с пустыми руками". Так и Мимоза склонилась перед Господом: Ты не обманешь меня!
Солнце припекало ей голову, вокруг неё юные ростки хлопка изнеможённо опустили свои мягкие зелёные листочки, но Мимоза продолжала стоять на коленях, не замечая ничего, держа край сари перед своим Богом. »Во мне нет ничего, одна пустота. Господи, наполни меня!
Она не знала ни одной строчки Писания, и Дух не мог извлечь из её памяти ни одного слова из главной Книги на земле, чтобы этим словом обратиться к ней. Но возможности Господа бесконечны, и Мимоза вдруг вспомнила мудрые слова, сказанные когда‑то отцом: »Посадивший дерево непременно польёт его. Да, Бог – это небесный Садовник. Если уж Он посадил деревце, разве Он не будет его поливать? Она выпустила из руки сари и встала.
Что было дальше? Может быть, как и в той, древней истории, Бог открыл ей глаза, она увидела колодец и напилась из него? Внезапно усталость её исчезла. Она почувствовала себя бодрой, полной новых сил. Он услышал, её Бог услышал! Ей не надо бороться с жизнью в одиночку, своими силами, то и дело впадая в отчаяние. У неё есть Бог. »Ах, что бы я делала без Тебя? Эти слова прозвучали, как ликующая песня победы. Мимоза сложила руки и слегка поклонилась, как делают все индийцы, завершая молитву этим своеобразным Аминь. Она постояла минутку со склонённой головой, вбирая в себя сладость Божьего утешения. Потом она вернулась к дереву, где лёгкий ветерок покачивал её сынишку, отвязала колыбель от ветки, перекинула тонкую ткань через плечо и зашагала домой, исполненная покоя, превосходящего всякое разумение.
Глава 7
Тулази
У Мимозы появилась смелая мысль. К западу от деревни простирались хлопковые поля, когда‑то принадлежавшие её семье. Некоторыми из них до сих пор владели её родственники. Она пойдёт и станет работать, как обыкновенный кулич, чтобы зарабатывать деньги и кормить мужа и сына. Так она и сделала. И под солнцем, и на ветру (что, кстати, гораздо труднее) она трудилась в душных двориках, куда кипами сбрасывали собранный хлопок, который нужно было чесать, и где в воздухе целыми днями носились бесчисленные пушинки, забиравшиеся в нос и горло и мешавшие дышать. Десять минут в таком дворике – и работник пулей вылетает вон, откашливаясь и отплёвываясь от удушья. Мимоза же провела там целую вечность таких минут.
Трудно сказать, почему она так упорно стояла на своём. Она ничего не знала о заповеди не влезать в долги. Обычаи её страны, наоборот, склоняли человека брать взаймы. Её муж, глава семьи, не видел ничего страшного в том, чтобы спокойно сидеть в долгах. Может, она всегда отличалась этой тонкой, деликатной щепетильностью, а может, это был отблеск небесного света, который все ветра в мире так и не смогли угасить? Что бы это ни было, оно помогло Мимозе терпеливо выдержать годы тяжкого труда, и за всё это время её руки ни разу не опускались от отчаяния.
Но годы эти были наполнены страданиями. На её голову сыпались все оскорбления и порицания, которые только может измыслить человек. Индия, какой бы доброй она ни была к своим и чужим, может очень жестоко наказывать тех, кто преступает закон касты и нарушает обычаи, а если кто‑то вдруг начинает поклоняться нездешнему Богу, ему нечего искать любви и уважения среди набожных соседей, свято хранящих древние традиции.
Растение тулази считается священным по всей Индии. Это небольшой, неприметный кустик вроде базилика, растёт он повсюду, и никто за ним не ухаживает. Некоторые считают, что его веточки пронизаны естеством бога Вишну и его жены Лакшми, и для таких людей само растение становится божеством. Другие полагают, что это Сита, жена Рамы, одна из прекраснейших женщин индийских сказаний. Кто‑то ещё утверждает, что в хрупких веточках тулази, в его благоуханных листиках, крошечных, скромных цветочках и плодах заключены все божества индийского пантеона. В своей книге Монье Уильямс убеждённо заявляет, что в Индии (а значит, и во всём мире) этому растению поклоняются больше, чем какому‑либо другому. Он приводит на память молитву, обращённую к тулази: »О, тулази, как я люблю тебя! Корни твои – святые места паломничества, в твоём существе живут все боги, а ветви твои – священные Веды. Каждый день миллионы индийских женщин, которые относятся к тулази с особым трепетом, непременно хоть раз обходят вокруг него либо в храме, либо прямо у себя во дворе, посередине которого возвышается специальный горшочек с почитаемым растением. Они приносят к нему цветы и рисовые шарики. Считается, что бездетной женщине надо мелко порубить листочки тулази, бросить их в воду и выпить это чудотворное лекарство, а сок растения приносит исцеление от укусов змей.
В деревне, где жила Мимоза, тулази не столько почитали, сколько боялись. Все тамошние жители поклонялись Шиве, и хотя это растение всё равно оставалось для них священным, они не боготворили его так, как поклонники Вишну или Рамы (одного из воплощений Вишну). Поэтому в тех местах тулази просто растёт себе на полях, как ему вздумается. Никто не трогает его, опасаясь разгневать богов, но и для обрядов им почти не пользуются, так что зарослей тулази становится всё больше с каждым годом.
Мимоза задумчиво смотрела на пенные, благоухающие кусты. Ей надо было чем‑то развести огонь. Конечно, тоненькие веточки – не слишком подходящая растопка, но если их подсушить, то они вполне подойдут. И если их сотворил единый истинный Бог, её живой Бог, то неужели Он захочет, чтобы кустики тулази бесплодно увядали в поле? Но разводить огонь прутиками тулази? Осмелится ли кто на такое святотатство?
Мимоза осмелилась. Однажды она притащила домой огромную вязанку тулази и разложила веточки во дворе, чтобы немного их подсушить. Тут же прибежали соседки, всплёскивая от ужаса руками.
– Кара богов постигнет тебя!
– Они жестоко отомстят тебе за это!
– Остановись, остановись, неразумная женщина! Не прикасайся к тулази! Если сожжёшь его, рассердишь богов! Накликаешь на себя несчастье, навлечёшь проклятие!
Их голоса становились всё громче и пронзительнее. Мимоза неподвижно стояла среди них.
– Но эти боги не такие, как мой Бог. Есть один великий Бог, Всевышний, и нету богов больше него. Как могут меньшие боги покарать меня, если я поклоняюсь Тому, Кто сотворил тулази?
Это была удивительная возможность свидетельствовать об истине, в которую Мимоза верила всей своей душой. Но женщины перепугались ещё больше и потому разъярились. Они перепугались за себя, а не за неё; иначе она почтила бы их страхи и больше не прикоснулась бы к растению. Но они поносили её не из‑за того, что любили, а из‑за того, что боялись, боялись мести разгневанных небожителей.
Прутиками тулази Мимоза развела в очаге огонь. К удивлению соседок, сразу после этого ничего страшного не случилось. Но они опять сказали: Парпом! А на Мимозу каждый день сыпались презрительные оскорбления и насмешки.
Глава 8
Майил, Маленький Павлин
Её второй сынишка был таким прелестным, что она назвала его Майилом, Маленьким Павлином. Индийцы, обожающие пёстрые, многоцветные наряды, совсем не связывают образ этой великолепной птицы с человеческим чванством и тщеславием, так что, глядя на Маленького Павлина, Мимоза лишь любовалась его красотой и радовалась ей. Ещё она называла его своим золотым мальчиком и почти ничуть не преувеличивала, потому что кожу такого младенца вряд ли можно назвать просто смуглой. Она вся пронизана тёплым светом, как лучом солнца, высвечивающим коричневые камни под водой. А глаза с длинными загнутыми ресницами, а крошечный алый ротик! – так много радостей сразу, и каждая приводила счастливую мать в неописуемый восторг.
Что ей теперь до всеобщего презрения? Всё это сущие пустяки! Шесть блаженных месяцев она вскармливала своё маленькое сокровище, унося его с собой в поле, подвешивая к ветке дерева, время от времени отрываясь от работы и снова подходя к нему. Свежий воздух шёл малышу на пользу, и с каждым днём он становился всё прелестнее.
Потом начался сезон дождей, и она больше не могла брать сынишку с собой. Её первенцу, Царевичу, было уже два с половиной года. Утром она наскоро хлопотала по дому, а затем подвешивала люльку Майила к потолку, привязывала к ней верёвку, на пол бросала подушку, ставила перед ней плошку с рисом и говорила Царевичу: »Садись, сынок, сюда. Вот тебе рис, кушай, когда проголодаешься. А если твой братишка заплачет, вот тебе верёвка: потяни её туда‑сюда, покачай его, пока он не угомонится. Будь хорошим послушным мальчиком, покуда я не вернусь.
С тяжёлым сердцем (но что ещё ей было делать?) она уходила на поле и трудилась там с девяти утра до шести вечера, оставив дома двоих детей и наказав старшему сынишке, которому не было ещё и трёх лет, заботиться о полугодовалом малыше.
Уставшая, вымокшая насквозь, она возвращалась домой на закате и шла прямо к своему несчастному грудничку. За восемь долгих часов без еды и питья он совсем изнемогал от плача и голода, и Мимоза нежно прижимала его к груди, роняя горькие слёзы на его личико, стараясь успокоить его и дать ему всё, чего он был лишён с самого утра. Так продолжалось каждый день, пока не кончились дожди. Ни один из родственников, ни одна соседка не предл