И вскоре после этого наш буйвол отправился на Небеса. Мимоза рассказывала мне историю прошедших лет тихим, задумчивым голосом, полным воспоминаний, и вдруг с её губ слетела эта странная, поразительная фраза: «Буйвол отправился на Небеса». Потому что она немного слышала об этом чудесном месте, слышала о дивных вратах, распахнутых настежь; о стенах, возвышающихся на основании из драгоценных камней; о ярких, радостных улицах, о полноводной реке и цветущих деревьях. Именно эта картина красоты и славы прежде всего завладевает воображением малых детей и простых душ, умеющих видеть мир детскими глазами. Всё остальное может подождать. И, наверное, в своём воображении Мимоза видела, как по золотым улицам, как по дорогам здешних городов и деревень, неспешно бредут буйволы (конечно же, преображённые в славе, чтобы соответствовать тому месту, где они оказались, но всё же буйволы, родные и привычные). Если на Небесах есть река и деревья, то неподалёку непременно должны быть поля и дороги, широкие и привольные. Тогда почему на них не может быть и буйволов?
– Да, – мечтательно продолжала она, как будто заново переживая тот вечер, когда её буйвол отправился на Небеса. ‑ Давным‑давно, в день скорби я пошла в поле моей матери. Я пошла туда, потому что сердце моё изнывало от жажды, и душа моя тосковала. Поле же называлось Землей Драгоценной Воды, потому что неподалёку от него была река; работники всегда могли вдоволь напиться, и хлопок там всегда рос преотлично.
И придя на то поле, измучившись от жажды, я вдоволь напилась драгоценной воды, но не той воды, что течёт из земли. Там я услышала глас моего истинного Бога. Хлопок ещё не созрел; с посева прошёл всего месяц, и росточки едва доходили до моего колена. Я подвесила люльку с малышом к ветке акации, покрытой ярко‑жёлтыми цветами. Я и сейчас как будто вижу её сладкие, пахучие жёлтые бутоны.
|
|
Это поле досталось мне на целый год, и в соляной лавке дела у нас шли очень хорошо. Мы купили пару буйволов для пахоты; один из них был серый, а другой – бурый. Серого буйвола звали Майло, и это его Господь забрал к Себе домой.
Но сначала мы получили большую прибыль. Вот этими руками я выдернула из земли все тернии и колючки и вспахала её. Не звала ни работников, ни работниц. Собственными руками я посадили хлопок и ухаживала за ним, а потом собрала и прочесала его. Так что вся прибыль пошла нам. А выручили мы тогда много, очень много – больше, чем всегда, так что все вокруг удивлялись. И муж мой сказал: Сначала из этой выручки мы купим тебе серьги и ушные подвески. Так мы и сделали.
И вдруг однажды вечером безо всякой причины наш серый буйвол Майло отвернулся от еды, лёг на землю, и Бог забрал его.
Мы расстроились. Нам так много ещё нужно было сделать. Потерять буйвола – дело немалое. Но что делать? Назад его не вернёшь!
И тут меня, как светом с неба, озарила мысль. Разве не благо всё то, что Господь делает для Своего чада? Разве Он попустит, чтобы зло приблизилось к нему? Значит, и эта утрата тоже к лучшему. Что если бы наш буйвол по имени Майло остался жив? Может быть, тогда мы начали бы желать всё больших и больших богатств, добавляли бы поле к полю и опутали бы себя любовью к земным благам?
Тогда я вспомнила старшего брата своего мужа, того самого хитреца, что обманул нас. Наша удача непременно пробудила бы в нём ревность и алчность. Начались бы семейные ссоры, поднялась бы вражда, а с нею и новые несчастья. Должно быть, Бог предвидел всё это и, идя впереди Своих детей, расчистил им путь, чтобы ноги их не были уловлены в сети зла.
|
|
Так что буйвол Майло – тот, что пошёл на Небеса, – стал для нас буйволом благословения, и мы отпустили его без жалобных причитаний, с миром и покоем в сердце. Я же размышляла о премудрых путях моего Бога и вспомнила, что пообещала мне старуха‑христианка: »Своими чудесами Он будет показывать тебе дорогу даже в самых малых и незначительных делах.
Муж её тоже воспринял случившееся довольно легко. Это просто Судьба, а ведь она никогда не была к нему особенно благосклонной. Даже рассуждения жены, пусть странные и необычные, были утешением его слуху. В конце концов, работать в поле – это тяжкий труд, а тяжкий труд – это весьма неприятно. Теперь же можно будет успокоиться. Однако Мимозе с её стремлением к честной работе, с её вольным, радостным духом, рвущимся к новым делам, сначала трудно было смириться с потерей такого доброго труженика, так что мысль, пришедшая к ней в голову, действительно была для неё лучом света. Тогда она ничего не знала о Божьей милости, помогающей нам проходить через временные, земные испытания, чтобы в конечном итоге мы не потеряли того, что вечно. Но эта мысль принесла с собой новое утешение и новый покой, и с тех пор она всегда с любовью вспоминала своего серого приятеля, буйвола по имени Майло, который отправился на Небеса, как будто своими верными копытами он проложил туда дорогу для всех них.
|
|
Глава 22
Знамение Шивы
Только вот последуют ли её домашние по этой проторенной для них дороге? Царевич, её старший сын, уже однажды намазал себе лоб священным пеплом бога Шивы.
Неподалёку от деревни, где жила Мимоза, расположен город, который повсюду славится как настоящая цитадель индуизма. Всем этим городом, от самого центра до окраин, безраздельно владеет великий храм, и то, что творится за его стенами, невозможно описать ни в одной книге. Содом? Да, это Содом? – сказал один человек, хорошо знавший, что там происходит. В этом городе сейчас и проживал муж Мимозы. Он поселился в доме у своего негодного брата и взял с собой старшего сына. Никакие уговоры Мимозы не смогли ему помешать. Он заупрямился всем своим слабохарактерным существом, и ничто не могло изменить его твёрдое решение.
Среди его друзей был богатый купец, желавший взять себе в помощники маленького мальчика и обучить его премудростям торговли на базаре. Этим мальчиком должен был стать Царевич. Но сначала он должен был уверовать, как все достопочтенные индусы. Он должен был покрыть свой лоб знамением Шивы. И тогда отец повёл его в храм.
В этом городе храм возвышается над людьми и домами, как огромный великаний дворец. В нём не счесть высоких коридоров с рядами колонн, испещрённых изваяниями и упирающимися в резные каменные своды, и тайных внутренних покоев, куда ведут двери, выглядящие так, как будто никакая земная сила не сможет заставить их повернуться на тяжёлых петлях. Даже при дневном свете храм подавляет, лишает силы и воли. Ночью же там просто невыразимо жутко. Именно ночью отец привёл сына в храм и через массивные двери, доступные лишь людям определённой касты, провёл его в дальний конец пугающей темноты, где вокруг святого святых мерцали сотни тусклых огоньков.
Тут он велел сыну втереть себе в лоб пепел Шивы, тот самый вибути, от которого на смертном одре отказался его дед. Это будет знамением того, что отныне он поклоняется Шиве.
Царевич вспомнил о матери, покачал головой и попытался оттолкнуть от себя пепел. Но как одинокому маленькому мальчику противостоять этим пугающим силам, этому зловещему давлению? Слова отца больно хлестнули его по сердцу; остальное сделала густая, мерцающая темнота. Он покорился, и на его лбу впервые появилась серо‑белая отметина, которую теперь ему заново втирали в кожу каждый день. Шива победил.
Мимоза узнала об этом и отправилась в кладовку, своё маленькое прибежище. »Отче, как мне вынести подобное? Неужели всё закончится плохо? Ведь сейчас всё идёт именно к этому! Отец, я не понимаю! Я просила Тебя совсем об ином. Неужели Ты не ответишь на мои молитвы? Она рыдала так безутешно, как не рыдала даже по Майилу, ибо то, что могло случиться с Царевичем, было хуже и горше смерти. Это было настоящим мучением. Даже сейчас, много лет спустя, когда лоб её сына отмыт дочиста, она не может говорить об этом без содрогания, и душа её дрожит и трепещет от одного воспоминания о тогдашнем кошмаре.
И вдруг – Мимоза даже не знает, как рассказать о том, что произошло, ‑ вдруг на неё снова снизошёл покой, непонятным образом наполнив её сердце. Я не стану тревожить Тебя новыми прошениями, – сказала она вслух (она всегда говорила с Отцом вслух, кроме тех моментов, когда скорбь или радость невозможно было выразить словами). »Я оставлю в Твоих руках всё, о чём просила Тебя. Разве мой мальчик не принадлежит Тебе? Разве до сих пор Ты не вёл меня самыми чудными и удивительными путями? Разве Ты не направлял меня даже в самых незначительных мелочах? Разве слово Твоё не было истинным и верным? Так зачем же мне горевать и плакать? Ведь я думаю, Отец, что и я сама, и мой муж, и все мои дети в Твоих руках, и Ты Сам заботишься о нас. Разве не так? Тогда мне нечего страшиться. Может быть, эту молитву и не стоит описывать высокими словами торжество веры, но разве это было не торжество?
После этого Мимоза радовалась всем хорошим новостям о своём дорогом мальчике. Из всех помощников купца он оказался единственным, на которого можно было полностью положиться и в слове, и в деле. »Я же просила Отца: »Да будет так, Отче! Помоги моим детям быть безукоризненно честными. И Отец даровал моему Царевичу честное сердце. Тот купец продавал много разных товаров: и кокосовые орехи, и ароматные масла, и пряности, и сладкие плоды. Но он мог спокойно оставить лавку на моего мальчика, зная, что, когда он вернётся, всё будет на месте. И вырученные деньги он тоже без опаски оставлял под присмотром Царевича. Когда моему мальчику настало время уезжать, тот купец даже прослезился – да, прослезился! – и сказал: »Никогда мне уже не найти такого верного помощника!
Эта была чаша, полная светлой радости. Единственной каплей яда в ней была серая отметина Шивы, красовавшаяся на лбу у Царевича, когда тот дважды в год возвращался домой на пять дней, чтобы повидаться с матерью. Она тщательно смывала пепел водой – хотя бы это можно было сделать! – но не могла помешать своему мужу снова намазать вибути на лоб сыну. Ибо всё, что стояло за этим знамением Шивы, было для неё горем и мерзостью, и с самого рождения она старалась хранить своего мальчика неосквернённым и чистым от всякого идолопоклонства. Ведь он был её перворождённым сыном.
Глава 23
Новое несчастье
И тут на неё свалился новый сокрушительный удар, от которого она не могла уберечь ни себя, ни родных. Её пятый ребёнок родился мальчиком.
Соседи явились посмотреть на новорождённого. Они кружились вокруг, как пчёлы, сочувствуя ей или осуждая её в зависимости от расположения духа. Они качали головами, всплёскивали руками и предрекали всевозможные беды.
Бедная Мимоза не превосходила мудростью своих товарок. Разве она не видела, как вслед за рождением пятого ребёнка (мальчика!) на семью её старшей сестры навалились страшные тяготы? Разве она не помнит, что после рождения Звёздочки (которая была пятым ребёнком в семье её родителей, а значит, принесла с собой удачу) судьба улыбнулась их дому? Да чего далеко ходить? Ведь в её собственной семье после рождения четвёртого малыша‑мальчика произошли настоящие чудеса! Разве они с мужем не нашли драгоценную подвеску и не получили большую прибыль с хлопкового поля?
И вот теперь с унылым видом она слушала пугающие пророчества соседок, не в силах стряхнуть с себя чувство, что это она во всём виновата. Её преследовали смутные страхи, и она ничем не могла ни оправдать, ни объяснить свою вину.
»Пусть он умрёт. Не корми его! Это будет лучше всего. Или отдай его кому‑нибудь, избавься от опасности. Отошли его прочь, – советовали ей. В Индии всегда найдутся люди, которые не откажутся от такого подарка и будут воспитывать малыша для своих целей.
Убей его! За деревней была живая изгородь из колючих кактусов, куда всегда можно было отнести ненужных и нежеланных детей. Там их вскоре найдут вороны, а потом и деревенские собаки.
Но будучи истинной матерью во всех своих побуждениях и инстинктах, Мимоза не могла больше слушать подобных речей.
«Оставить его на смерть? Не кормить? Отдать чужим людям? Убить?» – с каждым вопросом голос её становился всё громче и звонче. – Отойдите от меня! Будь это даже дитя самой злосчастной судьбы на свете, всё равно его даровал мне мой истинный Бог! И она выхватила ребёнка из недобрых рук и крепко прижала его к себе, укрыв от посторонних глаз. «Уходите, уходите и не приходите больше!» И она не стала больше их слушать.
И когда они ушли, пересыпая причитания угрозами и без обиняков высказывая всё, что они думают о ней, этой несчастной неразумной матери, она обратилась к своему Богу. Их громкие »айио!» и «ай‑айио!" всё ещё звенели у неё в ушах, заглушая всё остальное и раздирая ей душу, ведь этими возгласами индийцы выражают самые разные, но одинаково пугающие чувства. Какое‑то время Мимоза не могла выговорить ни слова. Наконец, снова обретя дар речи, она начала молиться о том, чтобы её пятый сынишка, всеми презираемый и никому не нужный, вырос сильным и красивым, чтобы все вокруг видели, как он прекрасен в глазах истинного Бога. Чем больше её будут пугать зловещими предостережениями, тем явственнее пусть будет его красота. Пусть все соседи и соседки будут вынуждены признать, что её Бог сильнее всех других богов, даже богов несчастий и бед – сильнее самого Сатурна, если тот действительно вернулся к ней в дом.
Она не стала давать малышу имени. Как можно было назвать такого сына? Все индийские имена обладают строго определёнными значениями, и тамил скорее изменит само слово, нежели станет употреблять его не по назначению. Женские имена должны кончаться на букву л, мужские – на букву «н». Допустим, христианин хочет назвать своего ребёнка в честь скорбей матери Марии. Если рождается девочка, её называют Мариал; если мальчик – Мариан. С обычной индийской тщательностью в выборе нужного имени, Мимоза, не придумав ничего подходящего, решила подождать. Но когда позднее мы предложили назвать малыша Божьим Даром, она засветилась от радости. Это было как раз то, что нужно!
Бог ответил на её молитву, и мальчик подрастал крепким и красивым. Он самостоятельно садился уже в шесть месяцев и ни разу не захворал даже на полчаса. Потом на их деревню напала корь, а для Индии корь – всё равно, что для нас ветряная оспа. Все четверо мальчиков заразились. Благословенный Четвёртый чуть не умер, а младший беспомощно лежал у неё на руках, исхудавший так, что от него остались лишь кожа да кости.
Вряд ли кому‑то показалось бы странным, если бы в такой трудный час вера Мимозы ослабла и пошатнулась. Хотя к её мужу уже давно вернулось зрение и он пребывал в здравом рассудке, он не обращал никакого внимания на её беды, а на злосчастного пятого сына даже не глядел. У неё не было денег на лекарства, которые прописывал местный цирюльник, игравший в деревне роль всеобщего целителя. Ещё хуже было то, что ей не на что было купить хорошую, питательную еду для своих ребятишек, чтобы они смогли окрепнуть и справиться с болезнью. Час от часу они становились всё слабее и слабее. Мимоза вынуждена была оставаться с ними дома, и поэтому денег у неё было даже меньше, чем обычно.
Должно быть, в те трудные недели искушение оставить веру (которая, по всей видимости, не смогла уберечь её от несчастья) и обратиться к привычным путям её народа, было особенно сильным. Достаточно было посмотреть вокруг. Её побуждали ублажать бесов болезни и умилостивлять мстительного бога бед и неудач. »Только два‑три кокоса и несколько венков! Неужели ей жаль такой малости ради того, чтобы вернуть здоровье бедным больным ребятишкам? – осуждающе звенели голоса соседок. Они наперебой предлагали ей купить или сделать талисманы или амулеты. Вот например, безобидный и недорогой талисман: если поймать лягушку, засунуть её в мешочек, подвесить на шею ребёнку и дать ей там умереть, лягушка передаст свои уходящие силы больному малышу. Ну, по крайней мере, попробовать стоит! К тому же, среди жителей деревни было немало заклинателей и колдунов. Они умели возвращать людям здоровье. Мимоза ни на минуту в этом не сомневалась. Ни один человек, побывавший среди этих заклинателей, не усомнится в их силе. Помните, как »волхвы Египетские сделали то же своими чарами"? В Книге, написанной на все времена, нет ни одного устаревшего, ненужного слова. Называйте эти таинственные силы как угодно – я имею в виду силы тех, кто предаёт себя злу, – но силы эти действительно существуют.
Мимоза знала, куда идти за помощью и чего это будет ей стоить. Но она не пожелала платить такую цену, и на неё опять обрушился бессмысленный поток упрёков и причитаний.
– Вернись к богам своего народа, и все твои беды сразу прекратятся!
– Не бойся, глупая ты женщина, боги милостивы. Принеси положенные жертвы, и всё ещё может повернуться к лучшему!
– Что тебе мешает? Неужели ты не видишь, что дни твои – как поверхность моря, возмущённая ветром? Как волна за волной, находят на тебя несчастья; не успеет отхлынуть одна, как за ней сразу же обрушивается другая. Так всегда бывает с теми, кто презирает древних богов.
‑ Вспомни своего отца! Неужели ты лучше и мудрее его? Разве он когда‑нибудь оставлял богов своего народа? Разве он не слышал чужеземные речи и не отвернулся от них с негодованием? Неужели ты считаешь себя умнее собственного отца?
Никому даже в голову придти не могло, что своими предсмертными словами её отец исповедал веру, до того момента почти не известную даже ему самому.
– Посмотрите на эту безумную! – причитали неугомонные соседи, и в неё со всех сторон летели жестокие слова, ударяя её в самое сердце, сокрушая и сминая его под своей тяжестью.
А она была такая же хрупкая и нежная, как побеги мимозы, растущие вдоль дороги; вечерами, возвращаясь домой с пастбища, скотина подминает их своими копытами. Одно дуновение – и по чутким лепесткам пробегает дрожь; цветок чувствует даже малейшее дыхание холодного ветра, предвещающего грозу. Прикоснись к нему, и листочки тут же сворачиваются один за другим, как бы увядая, и судорожно опускаются, повисая вдоль стебля. Только прелестные сиреневые коробочки с семенами смело глядят на солнце. Она завяла, ‑ разочарованно тянет ребёнок, впервые увидевший поникшую мимозу. Ничего подобного. В канаве, где она растёт, течёт тоненькая струйка воды, стекающая сюда с рисового поля. Вдоволь напившись и приободрившись, мимоза снова набирается решительности и смело раскрывает своё нежное сердце, как будто в мире нет ничего грубее, чем усики легкокрылой бабочки, изредка пролетающей мимо.
Нашей Мимозе тоже пришла помощь. Её корни тоже отыскали живительную влагу, скрытую от человеческих глаз, и, подобно своей придорожной тёзке, она набралась смелости жить дальше. Даже налетевшие на неё испытания обратились для неё в новую силу. Благодаря им она снова убедилась в верности своего Отца. Ибо »если дело от Господа, Он может даже самого дьявола обратить в ещё одну ступеньку для продвижения этого дела!
Все четверо ребятишек выздоровели. »Это мой Бог стал для них исцелением, – вспоминая, говорила она позднее. – Это Он вернул им здоровье, потому что даже я, их собственная мать, не могла ничего для них сделать. И потому, движимая любовью, которая не успокоится до тех пор, пока не воздаст благодарностью, и не задаваясь вопросами, зачем Господу всей вселенной нужны её убогие дары, она послала своих выздоровевших ребятишек в христианскую церковь, чтобы они отнесли туда часть её первого заработка.
Глава 24
Церемония Угла
Вспомни своего отца! Неужели ты лучше и мудрее его? – Она отмахнулась от этих слов, но они больно ужалили её в самое сердце, и она снова и снова чувствовала, как они отзываются неприятным эхом где‑то в глубине её души. И однажды, когда ей было особенно одиноко, она как будто прошла назад сквозь долгие годы и вновь ощутила себя девочкой, впервые осознавшей, что отец ушёл и больше никогда не вернётся.
Прошло только одиннадцать дней со дня его смерти, когда началась Церемония Угла. Мимоза закрыла глаза, перенеслась в то далёкое время, и к ней, как живые, вернулись все тогдашние образы, звуки, запахи, чувства.
В длинной комнате с низким потолком плотно закрыты все окна и двери. В воздухе тяжело повис сладкий и душный запах благовоний. В тускло освещённом углу лежит тщательно расправленное тонкотканое покрывало отца. На нём стоят дорогие её сердцу вещи: бронзовая шкатулка с орехами бетельной пальмы, отцовский нож и маленький кусочек извести. Тут же лежат его книги – и бумажные, и те, что сделаны из пальмовых листов, укреплённых в рамке. Здесь же его золотые кольца, серебряный пояс‑цепочка, сандалии и зонтик. Что это? Не его ли это шаги раздаются у входа? Может, он откроет сейчас дверь, войдёт и сядет рядом с ней?
Но нет, это только женщины. Мимоза видит, как в комнату одна за одной заходят все её родственницы, даже самые дальние. Церемония угла – дело женское, ни один мужчина даже близко сюда не подходит.
Наконец, комната наполнена до отказа. Становится невыносимо жарко и душно. У каждой женщины в руке пальмовый лист.
Открывается дверь. Через толпу с трудом протискиваются старшие сёстры Мимозы. Они раскладывают на полу трапезу для умершего отца. Рисовые лепёшки, горы бугорчатых сахарных шариков, изогнутые медовые крендели, толстые куски липкой и приторной жевательной смолы, влажные шарики сахара, начинённого орехами. Кроме рисовых лепёшек всё пропитано маслом. Повсюду Мимозе чудятся густые, жирные запахи. В плоских бронзовых блюдечках высокого светильника плавают фитильки, окунутые в густое касторовое масло, приправленное кокосом и кунжутом. Через эту чудовищную смесь запахов к Мимозе изредка пробивается аромат благовонного курения.
В неверном желтоватом свете она видит, как женщины сгрудились вокруг белого покрывала, расстеленного в углу. Они смотрят на знакомые, родные вещи того, кто ушёл в иной мир, и сердца их переполняются печалью.
Мимоза тихо плачет. Сандалии и зонтик – почему он не взял их с собой, отправляясь в такой далёкий путь? Куда он ушёл?
Кто‑то берёт курильницу, зажигает в ней душистые, сладкие пряности, бросает в огонь щепотку благовоний и медленно окуривает принесённые дары. Женщины распускают волосы, окунают свои пальмовые листы в ароматную смесь, зажигают крохотные кусочки камфары и потом подносят пепел ко лбу, к груди и к глазам. И каждая втирает себе в лоб священный пепел, знамение Шивы.
Всё это время они монотонно распевают погребальную песнь, раскачиваясь взад и вперёд до изнеможения.
Из глаз Мимозы ручьями струятся слёзы, волосы густым покрывалом падают ей на спину. Она тоже качается из стороны в сторону, вторит печальному песнопению, взывая к отцу, который, быть может, ещё не успел уйти слишком далеко.
Вдруг с внезапно переменившимся настроением женщины пружинисто вскакивают на ноги, и Мимоза вскакивает вместе с ними, плохо соображая, что происходит, и немного напуганная. Вместе с ними она ловко закручивает свои волосы в узел, хватает кусочек чего‑то сладкого и вслед за остальными выбегает во двор.
Теперь над ними ясное голубое небо, а вокруг – привычные приметы и дела обычного дня. С криками Ка! Ка! женщины бросают в воздух взятые сладости и кусочки лепёшек. Довольные вороны, такие земные и обыкновенные, шумно и деловито слетаются на пиршество, и при ярком свете дня недавнее необузданное неистовство кажется всего лишь сном.
Мимоза стоит в некотором отдалении от всех, ослеплённая солнечными лучами и оглушённая криком ворон. А её мать по очереди обходит каждую гостью и щедро насыпает им в подолы полные пригоршни того угощения, что было расставлено на отцовском покрывале в углу. Церемония Угла завершается.
Мимоза глубоко вздохнула и очнулась. Что это с ней? Почему она так долго сидит без движения? Она нетерпеливо встряхнулась. Столько всего ещё нужно переделать, надо вставать и приниматься за работу. И тем не менее, она ещё какое‑то время неподвижно стояла в тени деревьев. В её ушах ещё звучала заунывная погребальная песнь, она всё ещё вдыхала тяжёлый аромат курений и масла. Сквозь голубоватый дым в мигающем жёлтом свете она всё ещё видела белое покрывало, коричнево‑золотые лепёшки, сладости, знакомые отцовские вещи и чувствовала, как они сжимают ей сердце. Одурманенная приторным запахом благовоний, она всё ещё ощущала себя в толпе женщин, раскачивающихся из стороны в сторону и тянущих тоскливый, монотонный напев.
Я пишу эти строки, и мне кажется, что и я сама сейчас сижу среди этих женщин. Такие переживания не забываются никогда. Везде, где есть настоящее горе, кажется, что любовь, тоска, смутное томительное желание, жалость, сострадание, перемешанные с чувством благоговения и даже страха (потому что вещи умершего почти что воскрешают его), трепещут от любого незримого прикосновения подобно струнам тонкого и чувствительного инструмента. Кажется, что женщины обнажают само своё существо, полностью открывая его для всех этих эмоций. А потом вдруг происходит внезапная перемена, как будто незримые пальцы оборвали слишком туго натянутую струну, – и все бегут на свежий воздух, беспечно швыряют куски лепёшек прожорливым птицам, просто и разумно поворачиваясь от туманного таинства смерти и горя к обычной радости повседневной пищи. Разве можно забыть такое, если хоть раз принимал в этом участие? Потом женщины расходятся по домам, нагруженные всевозможными лакомствами для своих ребятишек, и всё снова становится привычно и хорошо. Только осиротевшая семья продолжает скорбеть и горевать. Ничто не может успокоить боль, сосущую их изнутри.
Но при этом они почти не задумываются о значении всего, что произошло. Никто не потрудился рассказать им, что и пища, бросаемая в воздух, и рисовый шарик, который кладут на губы усопшего, – всё это делается для того, чтобы поддержать, напитать то ветхое тело, что единственно удерживает душу умершего от погружения в Единый всеобщий Дух. Женщины знают одно: каким‑то образом всё это помогает их дорогим усопшим, ибо вера в жизнь после смерти неистребима в человеческом сердце, и они верят, что их ушедшие родные живы и здравствуют где‑то в ином месте. Но Мимозе, медленно приходящей в себя после долгого часа воспоминаний, вдруг нестерпимо захотелось узнать, где именно живёт её отец, и увериться, что с ним всё хорошо. Всем своим существом она тосковала по нему, но пуще всего её душа прямо‑таки горела желанием знать, действительно ли в свой последний час он обратился к её Богу, к истинному Богу. Ведь перед смертью он сказал только одну необъяснимую фразу: Я ухожу к Всевышнему.
Возможно ли, что он всё‑таки принял истину, пусть даже на пороге смерти? »О, мой милый отец! – почти что взмолилась к нему Мимоза, но остановилась, не зная, есть ли смысл обращаться к мёртвым, и, обратившись к вечно живому Отцу отцов, приклонила свою голову к Его любви. Она уже уверилась, что любовь эта надёжна и на неё можно положиться, даже если голову одолевают тысячи вопросов, на которые не слышно ответа. »Тебе всё это известно, Отец, Ты знаешь всё это от начала до конца. Я же не могу оставить Тебя. Нет, даже если мой земной отец так и не познал Тебя, я не могу оставить Тебя. Я знаю Тебя, Отче. Неужели Ты не позаботишься о нас, о моих детях и обо мне?
Глава 25
Пустая бутылка из‑под масла
Бедствия Мимозы не кончились. Коварная болезнь оставила за собой страшную слабость. Кожа всех четверых мальчиков была усыпана оспинами, а самый младший с ног до головы покрылся мокнущими нарывами и беспрерывно плакал и днём и ночью. Чтобы облегчить боль, нужно было обильно помазать нарывы маслом. Но сосуд, в котором хранилось масло, был пуст, а купить масла (да ещё и столько, чтобы его хватило на все болячки) было не на что.
Мимоза приуныла. Наверное, можно было пойти к соседям и взять масла взаймы, но какой‑то странный внутренний инстинкт (ведь она ничего подобного не слышала и читать тоже не умела) не давал ей залезать в долги. »Бог знает нашу нужду и даст нам всё необходимое. Он поможет мне заработать больше денег, даст мне новые силы. Он сделает всё так, как сейчас будет для нас лучше всего, – сказала она своим мальчикам.
В ту ночь, когда её малыши не могли успокоиться и плакали от боли, искушение, должно быть, было просто нестерпимым. С самого их рождения она непрестанно посылала благодарственные пожертвования в христианскую церковь: ведь она тоже поклонялась их Богу. Иногда это была серебряная монета, иногда пригоршня соли (так сказать, первые плоды торгового сезона). Обычно в церковь ходил один из её сыновей. Он складывал скромные приношения на специальный поднос, выставленный для этой цели, и уходил. Никто никогда не задавал мальчикам никаких вопросов. Никто никогда не вспоминал об этих дарах. Их никогда не заносили в списки приношений и пожертвований. Они попадали в общую корзину, и никто не обращал на них особого внимания. Разве что иногда кто‑нибудь удивлённо вскидывал брови и рассеянно вопрошал: »Интересно, для чего эта язычница продолжает посылать свои дары в христианскую церковь?
Но сейчас всё было иначе. Ах, если бы она удержала при себе хотя бы малую толику этих приношений (которые и так‑то сберегались и отделялись с большим трудом), её малыши не плакали бы сейчас так горько! Тут бедная мать строго одёрнула себя. Такие мысли надо нещадно отгонять от себя прочь. Она подошла к мальчикам и вместе с ними встала на колени прямо на подстилке. »Бог силён помочь нам даже в этой беде, – сказала она и начала молиться. Она молилась за исцеление, за то, чтобы дети освободились от этих саднящих болячек, не дающих им спать, и чтобы у неё самой была сила работать, делать всё необходимое и утешать больных ребятишек. Успокоенные и притихшие, мальчики наконец заснули.
Но где же взять масло?
Все эти годы ни одна из сестёр Мимозы ни разу не подумала о том, чтобы что‑нибудь ей послать. Пожалуй, отчасти это было из‑за того, что жили они далеко и не слышали о её несчастьях, а отчасти из‑за того, что им был известен её характер и они не хотели рисковать, посылая нежеланные подарки. Она, конечно, никогда не рассказывала им о своих трудностях. Если они что‑нибудь и знали, то не от неё, а от других людей, потому что Мимоза тщательно оберегала доброе имя своего Бога от злых языков тех, кто не желал её понимать: »Я знаю Его любовь, как я могу в Нём сомневаться? Но расскажи я им обо всём, они сказали бы, что мой Бог не такой сильный, как их боги. Ведь у них ни в чём нет недостатка!
Но сейчас сёстры Мимозы, живущие в дальнем городе, почему‑то вспомнили о ней и её детях и, движимые тёплым сестринским чувством, дважды послали ей небольшие но – ах! – такие нужные и благословенные дары. Да и кто мог отказаться от даров, чудом приходящих в такое трудное время? Сосуд с маслом вновь наполнился, и, кроме того, Мимоза смогла купить другие необходимые мелочи. Она подбодрилась, сердце её согрелось (она сама, наверное, сказала бы, что оно успокоилось в прохладе), она благодарила Бога и не унывала.
Вот так, с молитвой и в вере эта необразованная индийская женщина справлялась со всеми жизненными трудностями. Когда приходила болезнь, она шла с ней прямо к Богу и просила Его об исцелении. Её никогда не волновали пустяковые вопросы о том, как именно Он помогал ей в каждом случае. Её карие глаза только расширились бы от удивления, услышь она, что хорошее эвкалиптовое масло, за одну минуту снимающее боль от укуса скорпиона, не было даровано ей тем же самым добрым Отцом, Который щедро давал ей и рис, и овощное карри, чтобы кормить выздоравливающих сыновей.
В неизвестном ей далёком мире множество христиан писали, рассуждали и размышляли о возможности или невозможности исцеления в ответ на молитву. Обо всём этом Мимоза, конечно же, не имела ни малейшего понятия. Более того, она не слышала ни одной истории о том, как наш Господь исцелял увечных и больных. Но, наученная Божьим Духом, она смело подошла к самому сердцу этого сложного вопроса. Её вера не знала сомнений, возникающих из людских разговоров, и ей казалось совершенно естественным, что Бог может и любит исцелять. И хотя облегчение не всегда наступало сразу, покой нисходил на неё почти немедленно. А разве покой не важнее, чем исцеление? – спросила она в своей святой и милой простоте.
Когда её попросили объяснить, почему же некоторые всё‑таки не выздоравливают (например, её маленький Майил), она спокойно посмотрела в глаза тому, кто задал ей этот вопрос: Я не знаю, но Бог знает. А значит, всё хорошо. Именно так она отвечала на все трудные и запутанные рассуждения. Вот и сейчас с выразительным жестом повёрнутых вверх ладоней (которые у тамилов говорят не меньше, чем язык) и с улыбкой, так внезапно освещающей её серьёзное лицо, она говорит эти же слова: »Отче, Ты знаешь. И потому я думаю, что всё хорошо. Конечно, хорошо!
Может быть, эта история покажется вам выдуманной или приукрашенной. Но, честное слово, я ни разу в жизни сознательно не написала ни одной лживой фразы. А если историю приукрасить хотя бы самую малость, она уже теряет свою правдивость.
Но даже если бы нам было позволено придумывать или чуть‑чуть приукрашивать подобные рассказы, какая в том необходимость, если речь идёт о Божьей истине? Разве Его дела, показанные во всей их правде, не прекраснее всего, что мы могли бы измыслить? И такие вот невозможные вещи постоянно происходят среди нас, потому что Он не оставил наш мир и пребывает с нами.
Глава 26
Искупитель Христос, исцели и тело, и душу!
Кроме того, Он не оставил нас без свидетелей о Себе.
Деревня, где жила Мимоза, была хорошо известна полиции. Главный полицейский инспектор в тех местах однажды сказал нам, что в самой деревне и вокруг неё совершалось больше преступлений, чем во всей остальной провинции. Он рассказывал нам вещи, которые могут рассказывать только такие мужчины; из его историй получились бы странные и жутковатые книги, если бы у кого‑то нашлось время их записать. И посреди всего этого жила Мимоза со своими детьми. Но к тому же самому клану, печально известному своим бесшабашным удальством, принадлежал и тот приветливый двоюродный брат, что когда‑то читал Мимозе письмо Звёздочки. Никто ни разу не слышал от него грубого слова, и он всегда приносил с собой умиротворённую тишину и покой.
Именно он снова и снова становился свидетелем беспредельной Божьей любви к тем Его детям, что позабыли о Нём и постепенно превращались в ужасное подобие своих богов, которых создали себе собственными руками.
Однажды Мимоза, которая уже давно чувствовала себя всё хуже и хуже, сильно заболела. Каким‑то чудом она сумела приготовить всей семье такую пищу, которую можно спокойно хранить и есть целых три дня. Не успела она снять котёл с огня, как тут же бессильно свалилась и пролежала почти без движения трое суток. Никто об этом не знал, никто не пришёл её навестить. Испуганные мальчики судорожно цеплялись за ослабевшую мать, не понимая, что с ней происходит. Когда наступало время завтрака, обеда и ужина, они садились и ели то, что она приготовила им, пока ещё могла передвигаться. Но сама она ничего не ела, просто потому что не могла ничего есть.
Физически она не могла подняться и расправить подол своего сари перед Господом; но внутренне она всё время смиренно склонялась перед Ним. Её душа стояла коленопреклонённой перед Его престолом.
»Пошли нам помощь, Отче, я прошу Тебя. Я не сомневаюсь, что Ты знаешь обо мне всё. Ты знаешь, как мне нужны силы, чтобы встать и позаботиться о ребятишках. Но видишь, я не могу даже приподняться. Боль придавила меня к подстилке. Прошу Тебя, Отец, по милости Своей пошли мне облегчение! Вот о чём я прошу Тебя: чтобы я могла встать и, как обычно, заботиться о своих детях и трудиться по дому.
На третий день к ней заглянула соседка и тут же подняла тревогу. Ей показалось, что Мимоза умирает, что у неё уже начался страшный предсмертный бред. Она умирает! Умирает! – закричала испуганная женщина, выбегая на улицу.