Впервые за все это время… Может быть, поэтому и звучала песня?
Над лесом висел ущербный серп луны, а в небе светили звезды. Странное небо. Небо с чужими созвездиями. Некоторые созвездия, например. Плеяды, еще можно было узнать. Но другие изменились неузнаваемо. Я не мог найти Большой Медведицы, Ориона, Персея. Как и всякий астронавт, я не раз видел такое небо, но только здесь я почувствовал, насколько оно неземное. Созвездия, которые я наблюдал с Земли, здесь стали иными.
Что ж, люди долго смотрели на небо снизу.
И небо казалось невообразимо далеким. А теперь мы идем сквозь небо. И стоит ли удивляться тому, что я не вижу на небе созвездия Большого Пса? Ведь мой корабль находится в системе Сириуса — альфы Большого Пса…
Не знаю, какая сила заставила меня вдруг встать и пойти в ту сторону, откуда слышалась песня.
Я быстро пересек поляну и остановился у высокого выпрямившегося дерева. Было очень тихо, только ветер шелестел длинными листьями и поскрипывали разогнувшиеся, ставшие почти прямыми ветви. Песня Видящих, светлая и чистая, звучала теперь громче, и я понял, что правильно определил направление.
Облака закрыли луну, наползла темнота. Я инстинктивно прижался к дереву. И тут я заметил, что кора, покрывавшая его ствол, светится. Она излучала мягкий красноватый свет. Светились и другие деревья. По-видимому, это было еще одно средство защиты от резких изменений радиации. Кора деревьев поглощала избыток излучения и выделяла его с наступлением темноты.
Я вошел в этот фосфоресцирующий лес. Деревья светили слишком слабо, чтобы свободно ориентироваться. Однако почва тоже светилась (желто-зеленым светом), и на ней оставались отпечатки моих следов.
Скорее всего, это был мох — днем я не обратил на него внимания (возможно, он просто не был виден).
Но сейчас это придавало мне уверенность: я знал, что легко смогу вернуться.
А Видящие Суть Вещей пели свою песню. Я старался не шуметь, мне не хотелось привлекать внимание поющих. В конце концов я был лишь непрошеным гостем… Осторожно обходя деревья, я приближался к Видящим. В одном месте мне пришлось пройти сквозь довольно густые заросли кустов, на их широких листьях выделялись яркие лиловые полосы. Шагах в тридцати росли другие кусты — повыше, резко пахнущие мятой, с голубоватыми листьями. А дальше была обширная поляна — и на ней тот, кто пел. Да, я не оговорился. На поляне оказался один — только один! — Видящий Суть Вещей. Он сидел на камне метрах в пятидесяти от меня, закутавшись в фосфоресцирующий алым светом плащ. Вначале я не поверил, что он один. Я всматривался в темноту, искал других Видящих.
Все та же ошибка! В этом мире следовало раз и навсегда отказаться от земных понятий и масштабов. На Земле нужны были хор и оркестр, нет, великолепный хор и великолепный оркестр; здесь это, по-видимому, мог каждый.
О чем пел Видящий Суть Вещей? Не знаю. Но песня становилась все более и более грустной. Нет, «грустной» — не то слово. Это была не грусть, а какое-то безнадежное отчаяние. Отчаяние уже привычное…
Я долго слушал, боясь шелохнуться. Ветер тихо шелестел светящимися листьями, и чужая песня поднималась к чужому небу.
Видящий Суть Вещей сидел неподвижно. И только приглядевшись, я обнаружил, что он слегка покачивается в такт песне. Но самое удивительное — он тоже светился! Порыв ветра распахнул плащ, и я заметил, что тело его излучает мерцающий оранжевый свет.
Где-то вдалеке раздался крик, похожий на приглушенный стон. Но Видящий Суть Вещей по-прежнему пел свою печальную песню. Мне стало тяжело, и я пошел назад, к кораблю.
Возвращаясь к кораблю, я все еще слышал песню. Я подумал, что Видящие Суть Вещей, безмерно одиноки, и мысли мои невольно обратились к надвигающейся катастрофе. Как ни странно, но именно среди фосфоресцирующих деревьев у меня появилась идея, ставшая очень скоро твердой уверенностью.
Поднимаясь по трапу на корабль, я уже знал, какая опасность грозит Видящим Суть Вещей. Я знал, почему они догадываются о неизбежной катастрофе.
Точнее, не догадываются, а ощущают, как животные на Земле ощущают приближение землетрясения или наводнения. У земных животных выработался инстинкт, предупреждающий их о катастрофах. Здесь катастрофы были иные, несравненно большие по масштабам и связанные с изменением орбиты Планеты. У существ, живущих на Планете, выработался инстинкт, предупреждающий о наступлении таких катастроф.
Да, все дело было в изменении орбиты. В двойной звездной системе орбита планеты — путаная пространственная кривая. В системе Сириуса положение осложнялось тем, что, кроме звезд, были еще две массивные планеты. Поэтому третья планета испытывала одновременное притяжение четырех тел.
Ну, представьте себе полет мошки около лампы.
Мошка вьется, крутится, порхает, но находится вблизи лампы, и в среднем траекторию ее полета можно изобразить окружностью или эллипсом. Так было и с Планетой. Она двигалась по очень прихотливой орбите, однако не уходила далеко от двух своих солнц. Прошли десятки, возможно, сотни тысяч лет, пока однажды притяжение всех четырех тел не сложилось так, что Планета была переведена на другую орбиту. Подобно мошке, порхающей у лампы, она вдруг отлетела назад, в темноту, во мрак и холод.
Впрочем, не надо понимать эту аналогию дословно.
Планета отнюдь не «отлетела». Просто орбита ее стала более вытянутой. Наша Земля обходит свою орбиту за год, Планета — за сто тридцать земных лет. Так вот, изменение орбиты привело к тому, что около сорока лет из этих ста тридцати на Планете должен был господствовать суровый климат. Нечто вроде климата Антарктиды. Я определил это позже — часа через четыре, — когда электронная машина обработала данные наблюдений.
…В небе светил Большой Сириус. То, что было ночью, — светящийся лес, песня Видящих Суть Вещей — казалось мне сейчас фантастическим сновидением, не больше. Работая с электронной машиной, я думал о судьбе Планеты и Видящих Суть Вещей. Все зависело от того, когда начнется похолодание. Я знал, как с ним бороться. Но я хорошо — понимал, что мне одному это просто не под силу.
Здесь не нужно было ничего выдумывать. Только осуществлять. Но что мог сделать один человек?
Я ждал ответа электронной машины. Одна цифра, но от нее зависело многое. Машина скажет: «Двадцать лет», - и тогда сюда успеют прийти люди. Машина скажет: «Два года», - и тогда… Что тогда? Может ли один человек остановить космическую катастрофу?
Меня била лихорадочная дрожь — от нетерпения и, если говорить откровенно, от страха. Не за себя.
Мне ничего не угрожало. Но мысль о том, что мир Видящих Суть Вещей должен погибнуть, вызывала растерянность.
Впрочем, она, быстро прошла, эта растерянность.
Я понял, что гипнотизирую себя неправильной постановкой вопроса. Конечно, один человек в таких условиях ничего не может сделать. Одному человеку не под силу остановить надвигающуюся катастрофу. Но со мной были знания всех людей. Пусть моя память хранила только небольшую часть этих знаний. Однако они были записаны — в книгах, на магнитных лентах, на пленках Микрофильмов. И я умел находить нужное.
Машина все еще обрабатывала наблюдения, а я, рассчитывая на худшее, попытался представить себе, какие конкретные задачи мне придется решать.
Впрочем, прежде всего я должен объяснить вам, как вообще можно бороться с похолоданием.
Вы, вероятно, слышали о так называемой «кремниевой реакции». Возникнув в одном месте, эта цепная ядерная реакция перебрасывается повсюду, где есть кремний. Достаточно зажечь небольшой — с горошину — участок почвы, и огонь медленно, но неуклонно распространится в глубь земли и по ее поверхности. «Кремниевый» пожар проест земную кору, пройдет по пустыням, по горам, по дну океана, его не остановит ничто… Он обойдет весь мир и вернется к тому, кто его зажег. Когда-то это открытие послужило еще одним поводом ко всеобщему разоружению. Однако вам, возможно, неизвестно что «кремниевая реакция» все-таки, была практически применена. И даже не один раз. Произошло это в космосе, и потому мало известно неспециалистам. Сначала профессор Юрыгин осуществил «кремниевую реакцию» на небольшом астероиде Юнона. Астероид — он имел диаметр около ста девяноста километров — сгорел за одиннадцать месяцев. Несколько лет спустя Серро и Франтами повторили этот опыт на Гиперионе — одном из спутников Сатурна. Опыт не совсем удался, была допущена какая-то ошибка в расчетах. Впоследствии Сызранцев и Вадецкий предложили использовать «кремниевую реакцию» для изменения климата на единственной планете в системе звезды эпсилон Эридана. Климат там был суровый — как наш исландский. Но у планеты был спутник; Сызранцев и Вадецкий рассчитали, что кремния на спутнике, если его воспламенить, хватит на полторы тысячи лет.
Так можно было бы бороться с похолоданием и здесь. Разумеется, это дело простое лишь в принципе: возникли бы климатические пояса, времена года с жарким летом, когда светили бы оба Сириуса и пылающий спутник.
Самое сложное в осуществлении «кремниевой реакции» — получение геологических данных. Кремний на спутниках всегда распределен неравномерно, в особенности на больших глубинах. Нужны очень кропотливые исследования, чтобы решить вопрос о количестве и расположении запалов. Ошибка опасна: пожар потухнет или разгорится слишком сильно.
Вот эти геологические исследования и были для меня непреодолимым препятствием. Что может сделать один человек без исследовательской аппаратуры?
Впрочем, как я уже говорил, это неверная постановка вопроса. В таких случаях надо думать не о том, чего нет, а о том, что есть. Кое-что у меня все-таки было. Размышляя об этом, я подошел к люку. Свежий ветер гнал над лесом пушистые облака.
Белый шар по-прежнему висел над поляной, покачиваясь под ветром. Иногда в разрывах облаков ненадолго появлялся Большой Сириус, и деревья тотчас становились красными, сжимались, словно ввинчиваясь в почву. Потом снова набегали облака, спиральные стволы поднимались вверх и длинные листья приобретали сине-зеленый оттенок.
Этот мир жил своей жизнью, и ему не было никакого дела до меня и моих размышлений. Мне вдруг показалось, что эта изумительная планета с ее волшебной игрой красок вечна и незыблема. Надвигающаяся катастрофа — только выдумка электронной машины, которая сейчас злорадно подсчитывала время, оставшееся этому миру. А деревья — играющие красками чудесные деревья — будут стоять здесь всегда. И мне стало жаль, что ночью, возвращаясь сквозь светящийся лес, я думал о катастрофе и даже не догадался сорвать ветку…
Но через десять минут я поднялся в кают-компанию. Электронная машина закончила вычисления и уныло повторяла своим скрипучим голосом:
— Двадцать пять лет… Двадцать пять лет…
Резкое похолодание должно было наступить только через двадцать пять лет! Сказать, что у меня упала гора с плеч, было бы неверно. Упала целая планета…
В этот день — впервые за много месяцев — я завтракал, слушая музыку. Я думал о людях и звездах.
Мы давно создали атмосферу на Марсе, мы собирались зажечь искусственное солнце над Нептуном. Но это были лишь первые шаги. Настало время не только открывать, но и преобразовывать. Не открывателями, не путешественниками должны идти люди в космос, а строителями.
Уже открыто восемьдесят девять планет, эта — девяностая. И каждая планета должна быть преобразована. Когда-нибудь мы сможем управлять реакциями в глубинах звезд, менять орбиты планет. Однако даже сейчас можно сделать очень многое.
Здесь, над девяностой планетой, загорится маленькая звезда. Пусть жизнь ее будет короткой. Пусть «кремниевый» пожар погаснет через несколько столетий.
За это время люди придумают что-то другое.
…Кристаллофон еще играл рапсодию Листа, но я забыл о музыке. Девяностая планета не принадлежала людям. Тут начиналась проблема более сложная, чем геологическое исследование спутника. На девяностой планете жили Видящие Суть Вещей. Спасти их от похолодания — это еще сравнительно нетрудная задача. Но потом предстояло спасать их от самих себя. Вернуть то, что когда-то дало им право гордо называться Видящими Суть Вещей. Но как отнесутся они к нашему вмешательству? На этот вопрос не смогла бы ответить никакая электронная машина.
Видящие Суть Вещей не знали нас. Моя наивная затея со стереофильмом заранее была обречена на неудачу. Фильм показал в основном историю последних пяти веков. Для людей это огромный промежуток времени. Но что значили пять веков для Видящих Суть Вещей? Средняя продолжительность жизни Видящих превышала четыреста лет, многие жили по пять-шесть веков. Луч не мог воспринять стереофильм исторически. Для него инквизиторы, расправившиеся с Бруно, и мои сверстники были современниками.
Показывая стереофильм, я думал, что объясняю историю людей. Результат получился совсем иной.
И теперь я знал, что быстро здесь ничего нельзя делать. Никакие стереофильмы не могли внести ясность.
Не годились и мои объяснения. Заранее очень трудно, почти невозможно представить те выводы, которые Луч сделает из, каждой моей фразы.
Отбрасывая один за другим различные варианты, я в конце концов пришел к мысли, показавшейся мне в первый момент крайне рискованной. Но затем я подумал, что эта мысль закономерна. Более того, она неизбежна. Была в ней еще и импонирующая мне техническая изюминка. И было благородство. До сих пор я не все говорил Лучу. И не потому, что стыдился темных пятен в истории человечества. Нет.
Чем дальше мы ушли за короткий срок, тем величественнее наш путь. Но я опасался — и не без причин, — что Видящий Суть Вещей не так поймет меня.
Как я вам уже говорил, Видящие обладали абсолютной памятью. Я не сомневался то, что узнает Луч, без всяких искажений будет передано другим.
Но мозг Видящих имел еще одну особенность: скорость восприятия была намного выше, чем у людей.
На это я и рассчитывал. Правильное представление о людях Луч мог получить, только узнав очень многое. И я решил познакомить его с нашей литературой.
Книги — душа человечества, его зеркало и совесть. Читающий аппарат электронной машины мог прочесть Лучу — в очень быстром темпе — сотни записанных на микропленку томов. В течение нескольких дней Видящий Суть Вещей узнал бы о людях почти все…
Теоретически идея была безупречной. Луч уже достаточно разбирался в языке, чтобы понять если не красоту, то суть написанного. Большое число книг — при соответствующем выборе — почти исключало вероятность неправильного понимания. Я даже подумал, что Луч сам сможет изменять скорость чтения; мне не трудно будет объяснить, как регулируется аппарат.
Технические детали. На какое-то время они меня загипнотизировали. Изящное, с точки зрения техники, решение заставило забыть о главном. Но когда я взял картотеку микрофильмов, это главное отодвинуло все остальное. «Тит Андроник» Шекспира — четырнадцать убийств, тридцать четыре трупа, три отрубленные руки, один отрезанный язык… Вероятно, в одной вещи больше убийств, ужасов и страданий, чем во всей истории Видящих Суть Вещей…
Да, книги рассказывали о том, что долго сопутствовало истории человечества: о войнах, угнетении, жестокости, невежестве. Отдать все это на суд Видящего Суть Вещей? Поймет ли он, что это для нас далекое прошлое? Ведь четыреста-пятьсот лет для него не такой уж большой срок. Отдать или не отдать?
Может быть, я не решился бы ответить на этот вопрос. Но в картотеке среди других книг я нашел «Как закалялась сталь». В этой книге было больше страданий, чем во многих других. Однако вопреки всему торжествовало доброе, светлое, чистое. И у меня мелькнула мысль: «Если Видящие не поймут красоты и величия людей, то черт с ними! Нелепо приукрашивать историю, глупо пытаться представить ее в розовых тонах. Пусть Луч узнает то, что было.
Ведь книги не только описывают зло, они его осуждают. Пусть только полтора столетия отделяют нас от того времени, когда зло еще господствовало на Земле. Пусть еще не все зло уничтожено. Но со времени Великой Революции мы прошли такой путь, что его невозможно не оценить».
Я начал отбирать микрофильмы. Я не искал книги, которые показывали бы человечество лучшим, чем оно было. Вот Фауст. Он много страдал, он много ошибался, он делал зло. Но в конце концов он смог сказать:
…ясен предо мной
Конечный вывод мудрости земной:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой!
Старый Фауст осушал болота, воздвигал плотины. Он не опустил бы руки и перед надвигающейся катастрофой, как бы страшна она ни была.
И в каждом из нас есть частица Фауста…
Видящий Суть Вещей мог сказать мне: «Вы, люди, хотите сделать нам добро? Но почему мы должны вам верить? Кто вы? Еще столетие назад — всего столетие назад — вы, уничтожили два города придуманным вами оружием. Еще несколько десятилетий назад лучшие свои силы вы отдавали совершенствованию оружия. Каждый из вас отвечает за то, что происходит на планете». И я ответил бы так: «Мы прошли через тяжелые испытания. Но именно поэтому нам нет возврата назад. «Кремниевая реакция» тоже была оружием — теперь она несет свет, тепло, жизнь. Хорошее в человеке родилось не вчера. Оно возникло вместе с человеком. Это хорошее было стиснуто, сжато, связано. Теперь оно освободилось — навсегда, бесповоротно. И разве не закономерно, что именно мы, познавшие много горя, получили нелегкое право протянуть руку помощи другим?» Да, каждый из нас отвечает за то, что происходит на нашей планете. Когда-то, еще не так давно, наш мир был ограничен Землей. Мы говорили на разных языках, мы думали и жили по-разному. И лишь теперь мы чувствуем себя одной семьей. Мы поняли, что для других разумных существ мы нечто единое — человечество, люди. При встрече с чужими разумными существами каждый из нас отвечает за все человечество. За его прошлое, настоящее и будущее.
Я думаю, есть глубокая закономерность в том, что человечество вышло во вселенную при коммунизме.
Дело не в одном только развитии техники. Нельзя было встретиться с чужими разумными существами, не поборов раз и навсегда господствовавшее на Земле зло. Иначе встреча окончилась бы катастрофой.
Коммунизм дал людям не только техническую возможность дальних полетов, но и моральное право на встречу с чужими разумными существами.
…В этот день Луч пришел поздно. Утром появились двое Видящих и молча поднялись на корабль.
Это были какие-то очень любопытные Видящие: они даже заглянули в рубку и долго стояли перед телеэкраном. Я попытался заговорить с ними. Они не ответили и незаметно исчезли, словно растворились в воздухе.
Ветер усилился. Облака неслись над вершинами деревьев. Ухнул гром, и на иссушенную почву упали тяжелые капли дождя. Луч пришел в блестевшей от воды накидке. Я уже присмотрелся, кстати сказать, к этим накидкам. Их делали из широких листьев какого-то растения, проклеивая швы растительным же клеем.
Вопреки моим опасениям Луч сразу понял, что я предлагаю. Я показал ему, как регулируется аппарат, и спросил, сколько времени он может слушать.
Он ответил:
— Один наш день… Или больше…
Сутки на планете примерно соответствовали трем земным суткам. Я предполагал, что Видящие Суть Вещей выносливы, но этого я, признаться, не ожидал.
Луч сел в кресло перед электронной машиной, к которой был подсоединен читающий аппарат, я нажал клавишу и… И ничего не произошло. Разумеется, с моей точки зрения. Частота звуковых колебаний при большой скорости читающего аппарата стала настолько высокой, что звук превратился в ультразвук. Я ничего не услышал. Но Видящий Суть Вещей еще увеличил скорость чтения…
Я поднялся в рубку. Теперь мне оставалось только ждать.
На экране за спиной Шевцова открылась дверь.
В радиорубку вошла женщина. Она подала Шевцову листок бумаги, улыбнулась, и Ланской встретил ее взгляд.
— Узнаете? — спросил Тессем скульптора.
— Это…
— Да. Сейчас, как я вам говорил, Шевцов летит с большим экипажем. Исследовательский Совет долго обсуждал проблему Видящих Суть Вещей. Решено оказать помощь. Пусть на первых порах непрошеную помощь. Завтра будет опубликовано решение Совета.
— Но эта женщина… она…
— Да. Она ждала. Она тоже была в пошлете. И когда Шевцов вернулся на Землю… А вас удивило, что она по-прежнему молода?
Женщина на экране приветственно махнула рукой и вышла из радиорубки.
— Передача со Станции уже прекращена, — сказал Тессем. — Сейчас мы только принимаем.
— Я представлял ее себе иначе, — задумчиво проговорил Ланской. — Собственно, она почти такая. Такая… и не такая. Лицо рафаэлевской мадонны, а глаза… глаза, как у чертенка.
Инженер рассмеялся.
— А вы поверили Шевцову, когда он говорил о глазах — «озеро, тающее в светизне»? Никто так плохо не знает женщину, как человек, влюбленный в нее.
— Контраст поразительный, — думая о своем, сказал Ланской. — Здесь скульптура бессильна. Глаза мы передавать не можем.
— Вы можете передать душу, — возразил Тессем. — Вы видели, и это найдет выражение.
— Скажите, — спросил Ланской, — а почему вы упомянули о том, что Станция только принимает?
Тессем усмехнулся.
— У меня еще остался рислинг. Жаль, что Шевцов нас не услышит. Но мы с вами произнесем тост за женщин. Помните: «Позови меня, позови меня…»? Без этого трудно было бы покидать Землю.
— Прогнозы неприятные, — продолжал Шевцов. — Помехи быстро растут, нам приходится тратить много энергии на поддержание связи. Что же мне еще вам рассказать?… Итак, я ждал в рубке, а Видящий Суть Вещей сидел внизу, у электронной машины. Время тянулось невыносимо медленно — бесконечные тройные сутки. Несколько раз я спускался в кают-компанию.
Луч бесстрастно смотрел на машину. Но в красных его глазах бушевали снопы искр. Еще ни разу я не видел, чтобы их было так много. Это походило на вспененное, клокочущее море, когда под белой пеной уже нельзя различить самой синевы волн. В глазах Видящего Суть Вещей бились, пульсировали, дрожали потоки светлых искр, и я понял, насколько велико напряжение, скрытое за бесстрастной полуулыбкой.
Давно отшумела гроза. Большой Сириус поднялся к зениту и, казалось, навсегда там остановился.
Я работал в моторном отсеке, дремал, пытался читать… Прошло свыше восьмидесяти часов, когда я заметил, что лицо Видящего Суть Вещей уже не бесстрастно. Быть может, я ошибался. Не знаю. Но мне показалось, что лицо Луча становилось то грустным, то радостным. Это было едва ощутимо. Легкая тень, не больше.
Я поднялся в рубку и настроил аппарат электросна. Эти трое суток стоили мне многого. Я едва держался на ногах. Через четыре часа аппарат разбудил меня. В кают-компании никого не было. Видящий Суть Вещей ушел. Электронная машина не работала.
И снова потянулись бесконечные, изнурительные, наполненные тяжелыми сомнениями часы ожидания.
Черт побери, какие только ужасы не рисовали романисты, описывая приключения на неисследованных планетах: песчаные бури, атомные взрывы, электрические медузы! А тут приветливо светил Большой Сириус, ветер ласково раскачивал причудливые деревья, все было тихо и спокойно. Но в этой тишине я отдал на суд Видящих Суть Вещей всю историю человечества, и это волновало меня несоизмеримо больше, чем любая буря или нашествие ящеров.
Как бы я хотел, чтобы на моем месте оказался один из тех, кто с такой легкостью описывал встречи чужих миров! Встретились, моментально поняли друг друга, поболтали и разошлись… Какой вздор!
А время шло. Да, теперь я до конца осознал глубокую мудрость старого наставления, предостерегавшего от рискованных экспериментов с обитателями чужих планет. Видящий Суть Вещей не появлялся, и я начал думать, что это и есть его ответ.
Наступил вечер. Большой Сириус сменился в небе Малым. Потом и Малый Сириус скрылся за горизонтом. Это было что-то вроде белой ночи, предвещавшей близкий восход Большого Сириуса.
Я ждал. Я решил ждать еще шестьдесят часов.
Но прошло семьдесят часов, и я сказал себе: «Еще десять». Чисто механически, как во сне, я готовил «Поиск» к отлету. Мысли же мои… Да, в этот День, бреясь и думая о Видящих, я долго стирал мыльную пену с висков. Пена не сходила. Это была седина. До срока — последнего срока — оставалось несколько часов. Я сидел на ступеньках трапа. Над лесом поднимался раскаленный шар Большого Сириуса. Он горел таким пронзительным бело-голубым светом, что мне показалось: вот сейчас потухнет, перегорит… Но он не перегорал. Он лез вверх, и тень корабля съеживалась. В ослепительных лучах Большого Сириуса белый шар сиял, как маленькое солнце Я обратил внимание на любопытное явление: белый шар не давал тени. До сих пор не знаю, как это можно объяснить.
Становилось жарко. Я встал и в последний раз посмотрел на оранжевые деревья Планеты, Потом обернулся к люку. И в это время сзади послышался спокойный голос:
— Не уходи…
У трапа стоял Луч.
Не знаю, почему я не заметил его раньше. Быть может, потому, что он шел со стороны Большого Сириуса и бьющий в упор свет делал прозрачное тело почти невидимым. С трудом можно было различить только швы накидки.
Я быстро спустился вниз. Мы стояли там, где кончалась короткая тень корабля. Стояли рядом — лицом к лицу. Я думал, что сейчас мы расстанемся.
«Поиск» должен вернуться на Землю. Иначе сюда прилетит другой корабль, и все повторится сначала…
Я должен предупредить, рассказать. Должен объяснить, какая катастрофа угрожает Видящим Суть Вещей. Большой Сириус полз к зениту. Подступала жара — душная, опаляющая. Красные глаза Видящего Суть Вещей в упор смотрели на меня. А потом…
Они стояли там, где кончалась короткая тень корабля. От черной, нагретой двумя солнцами почвы, струились раскаленные потоки воздуха. В этих изломанных потоках оранжево-красные деревья дрожали, как пламя, колеблемое ветром. От яркого света у Шевцова болели виски.
— Ты… покидаешь… — сказал Луч.
Шевцов вздрогнул. Машинально ответил:
— Да.
Потом спросил:
— Откуда ты знаешь?
Видящий Суть Вещей покачал головой.
— Знаю все… ты покидаешь… придут другие…
В глазах у него сквозь мерцающий розовый ореол вспыхнули светлые искорки. Шевцов подумал: «Назад, скорее назад!» — и не смог сделать ни одного шага. Мысль погасла, ушла. Искорки притягивали, манили, как омут. Видения, возникшие в розовой дымке, были удивительно знакомы. Шевцов увидел систему Сириуса — две звезды и три планеты, — увидел спутник около одной из планет. Потом, спутник загорелся, и Шевцов понял, что он видит отражение своих же собственных мыслей. Да, это были его мысли: предположения, сомнения, расчеты, формулы, схемы…
Розовый ореол начал сжиматься, как тень корабля при восходе Большого Сириуса. Видящий Суть Вещей загадочно улыбался. А может быть, Шевцову только показалось, что он улыбается.
— Знаю… — сказал Луч.
Теперь Шевцов понимал: да, знает. Видящие Суть Вещей читали мысли. Он подумал, что Луч, возможно, был прав, называя свой народ «Видящими Суть Вещей».
Они долго молчали. Знойный, прокаленный Ветер нес мятные запахи.
— Люди… мало живут… — задумчиво проговорил Луч. — Всегда в дороге…
— Мало, — согласился Шевцов. — Но мы научимся жить долго. Мы только начинаем свою дорогу.
— Иди… — сказал Луч. — Буду смотреть…
Шевцов кивнул.
— Прощай. Отойди к деревьям.
Ему было немного обидно — он сам не хотел себе в этом признаться, — что Луч так легко расстается с ним. Мелькнула мысль: «Снова применяю наши понятия… Ведь несколько десятилетий для Видящих ничто, во всяком случае — очень мало».
— Прощай, — повторил Шевцов.
Видящий Суть Вещей отошел v в сторону, исчез в лучах Большого Сириуса. Шевцов поднялся но трапу, оглянулся. Вокруг корабля лежала раскаленная черная почва. Белый шар медленно уплывал к лесу. Казалось, он знал, что корабль сейчас улетит…
— Ну вот, — продолжал Шевцов, — а потом я поднялся в рубку и включил ионный ускоритель.
Ожили приборы, корабль задрожал от предстартовой вибрации — и я почувствовал, что с этой минуты начинается мое возвращение в наш мир. Там, за бортом корабля, был мир Видящих Суть Вещей.
А здесь — мой мир. Умный, дерзкий, могучий.
Я поднял «Поиск» над поляной. Включил усилители телеэкрана. Возле спирального дерева — его свернувшийся ствол был похож на туловище гигантской змеи — стоял Луч. Как всегда, Видящий Суть Вещей загадочно улыбался. Он не мог меня услышать, но я сказал ему:
— Наша жизнь коротка. И мы всегда в дороге.
Когда-нибудь мы научимся делать жизнь длиннее.
Но и тогда она будет для нас короткой, ибо мы вечно будем идти вперед по пути, которому нет конца.
Именно потому человек и стал Человеком…
Ланской подошел к окну. Голос Шевцова еще пробивался сквозь нарастающий шум Звездного Мира. Ланской слышал и не слышал этот голос. Он думал о том, что где-то за миллионы километров от Земли летит корабль Шевцова. Впереди — долгий, полный опасностей путь. Впереди — то, что Тессем назвал «проблемой Видящих Суть Вещей». Как будет решена эта проблема? Станут ли люди старшими братьями Видящих Суть Вещей? Именно старшими, ибо опыт и воля людей, их прошлое и настоящее дают им это трудное право.
…В круглом вырезе окна светили бесчисленные звезды. Казалось, их лучи стучат в оконное стекло: «Видишь, человек, сколько нас! Твоей жизни не хватит, чтобы сосчитать…» Их было действительно много. И даже между звездами небо мерцало, словно в бездонной его глубине таились мириады светил, недоступных человеческому взору.
Изредка огненная линия метеора прочерчивала небо. Временами облака наползали на звезды. Но призрачный огонек метеора мгновенно таял в ночи, а ветер придавливал облака к Земле. И небо оставалось таким, каким было, — огромным, неизменным, величественным.