Допросив нимало не раскаивающегося Жофре, приор и наставник новициев отправились искать третьего послушника, который, надо думать, сейчас стоял где-то на коленях и от всей души молил Бога, чтобы его не разоблачили. Мы тем временем собирали вещи.
Можно было примерно догадаться, что ждет провинившихся. Мирянина-работника продержат с неделю в келье для отбывающих покаяние и выгонят из монастыря. В конечном счете он пострадает больше всех, поскольку работу и кров сыскать трудно. Что до новициев, их, скорее всего, посадят на хлеб и воду по меньшей мере на месяц, и уж точно вино они теперь увидят не скоро.
Жофре повезло, что приор хотел по возможности избежать огласки. Оно и понятно: приора и наставника новициев, допустивших такое безобразие, могли призвать к ответу как неспособных держать братию в узде. Поэтому он решил разобраться с провинившимися как можно тише и келейней. В противном случае Жофре мог бы предстать перед церковным судом и понести куда более суровое наказание, а так приор вполне удовлетворился тем, что Родриго сам накажет ученика.
Однако, если Родриго и собирался отчитать Жофре по всей строгости, он не торопился с упреками. Губы его оставались плотно сжатыми, несмотря на встревоженные взгляды Жофре, который, как и мы все, ждал неизбежного взрыва.
Мрачный, безмолвный отряд двигался в тот день за фургоном и Ксанф. Даже Зофиил не стал требовать, чтобы Сигнуса привязали к повозке — незачем было больше притворяться, будто он пленник. Как и прежде, выйдя из монастырских земель, мы оказались в почти безлюдном краю. Снова зарядил мелкий дождик, слышался лишь скрип колес да резкие крики грачей, отгонявших цаплю, которая, тяжело взмахивая крыльями, пролетела слишком близко от их гнезд. Мысль о новой ночевке под открытым небом повергала нас всех в уныние.
Река перед нами вздулась и встала вровень с берегами, но не разлилась, хотя видно было, что не сегодня-завтра это случится. Там, где ее пересекала дорога, берега расходились. Здесь из больших плоских камней был устроен брод, но мы не знали, можно ли им проехать: под бурой взбаламученной водой, несущей ветки и палую листву, дно разглядеть не удавалось. Сбоку от брода через реку был перекинут горбатый мостик, слишком узкий для нашей повозки, он годился только для пеших и конных.
Зофиил, поручив Осмонду держать Ксанф, посохом промерил воду.
— Быстрее и глубже, чем хотелось бы, но выбора нет. С самого монастыря мы не пересекли ни одной дороги, по которой мог бы проехать фургон. Или переправляться здесь, или возвращаться на много миль. И, — добавил он, покосившись на Жофре, — по милости нашего юного друга нас вряд ли приветят в монастыре, если мы двинемся обратно тем же путем.
Жофре угрюмо смотрел в землю.
— Двоим придется идти впереди Ксанф на расстоянии, как между колесами фургона, чтобы вовремя предупредить, если какой-нибудь из камней смыло. Лучше бы это был кто-нибудь, кто умеет плавать. Камлот? Сигнус?
Сигнус покачал головой.
— Я не умею.
Зофиил замахнулся на него палкой, так что юноше пришлось отклониться в сторону.
— Лебедь не умеет ни летать, ни плавать! А что же ты можешь?
— Я пойду, — вмешался Осмонд. — В детстве я не вылезал из речки, правда, Адела?
Она быстро глянула на него, и он внезапно покраснел, как будто сболтнул что-то лишнее.
— И я пойду, — тихо сказал Родриго. Это были первые его слова за весь день. — Я выше и крупнее камлота. Течению не так легко будет меня сбить.
— Спасибо, Родриго, что ты деликатно умолчал о главном — ты еще и куда младше меня.
Родриго отвесил учтивый поклон, но, вопреки обыкновению, не рассмеялся; история с Жофре явно его терзала. По всему было видно: чем скорее он выместит на мальчишке свой гнев, тем лучше.
Наригорм спрыгнула с передка фургона, Зофиил полез внутрь посмотреть, надежно ли закреплены ящики, а вот Аделе пришлось ждать, пока Осмонд поможет ей спуститься на землю. Живот ее так вырос, что с каждым днем ей все труднее было делать это самостоятельно.
— Готов поспорить: если фургон снесет, Зофиил заставит нас его спасать, пусть даже с риском утонуть, — заметил Осмонд. — Интересно, что у него там? Сигнус, ты не видел, когда прятался внутри?
Сигнус с каким-то странным выражением лица начал: «Да, видел...», но осекся, потому что из фургона вылез Зофиил. Юноша торопливо зашагал к мосту. Мы все последовали за ним, кроме Аделы, которая замешкалась, убеждая Осмонда быть осторожнее. Он сказал, что окажется на другом берегу раньше ее, и, смущенно улыбнувшись Родриго, с опаской вступил в быструю реку. От холода его передернуло.
К чести Ксанф надо сказать, что, бывая не в духе, она могла кусаться и брыкаться, однако перед лицом настоящей опасности проявляла недюжинную храбрость. Она лишь немного помедлила, прежде чем вступить в холодную воду вслед за ведущим ее под уздцы Зофиилом. Может быть, привычные фигуры Родриго и Осмонда впереди помогли ей преодолеть страх перед бурным потоком.
Они почти выбрались на другой берег, когда позади нас на мосту вскрикнула Адела и почти сразу раздался второй крик — Осмонда. Мы обернулись и увидели, что молоденький паренек обхватил Аделу за пояс и приставил ей к горлу нож. Второй человек, постарше, на противоположном берегу упер острие пики в шею Осмонда. Покуда мы смотрели в ошеломлении, с другой стороны моста, преградив нам путь, показались женщина и девочка, тоже с ножами. Все четверо были тощие, но жилистые, словно пережили голодные времена, но не умерли, а стали только крепче. Грязные, в лохмотьях, они тем не менее отнюдь не походили на трусливых оборванцев. Злобные лица всех, даже девочки, не оставляли сомнений, что эти люди без колебаний пустят в ход ножи.
Старший крикнул:
— Платите пошлину, коли желаете переправиться!
Он был бос, остальное тело покрывала одежда из темной, плесневелой кожи, голову венчал кожаный шлем. Руки и лицо настолько потемнели и сморщились от солнца, ветра и снега, что почти не отличались от платья.
— Ты всегда так собираешь пошлину, с ножом к горлу? Твой хозяин об этом знает? — обратился к нему с вопросом Зофиил. — И вообще, чья это переправа?
— Моя. Я живу под мостом, так что переправа моя, и я решаю, кому проезжать, а кому нет. Я здесь хозяин.
— Ты так думаешь?
Родриго, подняв посох, отбил в сторону приставленную к горлу Осмонда пику и с размаху ударил нападавшего по рукам. Старик вскрикнул, выронил пику и упал навзничь. Осмонд, зашатавшийся, когда острие чиркнуло его по шее, оступился на илистом камне и провалился на глубину. Он всплыл, отплевываясь, и принялся отыскивать ногами камни, но течение было слишком сильным. Родриго попытался схватить его, однако течением Осмонда уже снесло дальше. По-прежнему сжимая посох, он без звука исчез за излучиной реки. Адела закричала.
Родриго лишь мгновение колебался, потом, упершись посохом, как шестом, прыгнул на берег, как раз когда старик вновь потянулся к пике. Однако пальцы его онемели от удара и не смогли как следует сжать древко. Родриго вырвал пику и прижал старика к земле, уперев смертоносное острие прямо ему в грудь.
Ксанф, напуганная происходящей прямо перед ней кутерьмой, начала взбрыкивать и пятиться. Переднее колесо соскочило с камня, и фургон завалился набок. Он мотался из стороны в сторону; казалось, сейчас течение увлечет повозку, лошадь и Зофиила. Тот, решившись на отчаянный шаг, со всей силы стегнул Ксанф по крупу. Она рванула вперед и протащила фургон последние несколько футов до берега.
Как только Зофиил выбрался на твердую почву, он привязал поводья к дереву и побежал туда, где лежал прижатый собственной пикой старик. Зофиил рывком поднял оборванца на ноги и заломил ему руку за спину.
— Ну, что теперь скажешь насчет пошлины?
Старик, хоть и побежденный, не потерял присутствия духа.
— Меня вы, может, и одолели, а девчонка-то по-прежнему у него, — с ухмылкой проговорил он, указывая свободной рукой на противоположный берег. Парень оттеснил Аделу с моста и заставил встать на колени. Он все так же держал нож у ее горла, как будто собирался зарезать овцу. Адела с рыданиями звала Осмонда.
Парень взглянул через реку на отца, потом на мост, где стояли мы. Он ухмыльнулся щербатым ртом.
— И не думайте ко мне подойти! — крикнул он. — Живо перережу ей глотку!
Зофиил, не желая уступать, тоже принудил старика встать на колени.
— Скажи своему пащенку, что, если он сейчас же ее не отпустит, я пропорю тебя насквозь.
В доказательство своих слов он так заломил пленнику руку, что тот вскрикнул от боли.
— Если... ты убьешь меня... он убьет ее... Но, — добавил старик заискивающим тоном, — мы всего лишь зарабатываем себе на хлеб. Следим за бродом, чистим его для таких, как вы. По справедливости вы должны нам несколько пенсов за труды.
— Кто дал тебе право на сбор пошлины? — строго спросил Зофиил.
Родриго перебил:
— I denti de Dio, Зофиил! Какая разница, по закону ли он берет пошлину? Тот малый угрожает Аделе ножом...
— Обернись, сынок! — завопила женщина с дальнего берега, но поздно. Осмонд уже обрушил посох на голову ее сына, и тот, выронив нож, рухнул замертво. Осмонд поднял Аделу и прижал к своей мокрой рубахе. Кровь текла с его шеи, там, где ее поранило пикой. Они обнялись судорожно, словно уже не чаяли увидеть друг друга живыми.
Женщина заголосила и попыталась пробиться через мост к лежащему без чувств сыну, но Сигнус и Плезанс преградили ей путь. Сигнус крепко схватил ее за правую руку, стараясь увернуться от ножа. Женщина так рвалась к сыну, что продолжала сопротивляться и после того, как мне удалось отнять у нее нож. Девчонка тем временем убежала под мост, откуда доносился надрывный ор грудного младенца.
Зофиил, торжествующе подняв брови, обратился к старику:
— Ну что, чья взяла?
Тот изобразил вкрадчивую улыбку.
— Уж вы и подумали невесть что! Он бы и пальцем ее не тронул, просто нам приходится смотреть в оба. Кто только не ездит по мосту! Оберут бедного человека до нитки, если не припугнуть заранее. У нас и в мыслях не было вас обижать, люди добрые.
— Ты мне зубы не заговаривай! — рявкнул Зофиил. — Взимаете незаконную пошлину. Угрожаете путникам. Скольких вы ограбили? Будете болтаться в петле, и ты, и твое семейство.
Он снова вывернул старику руку.
Тот вскрикнул, и на лице Зофиила мелькнуло довольное выражение.
— Твой спутник проломил моему сыну голову, — выговорил старик. — Если он умер, в петле буду болтаться не только я.
Зофиил не ответил, но чуть ослабил хватку.
— Никто из нас не хочет связываться с властями, верно? А ведь мы можем сослужить друг другу службу. Вам нужно место для ночлега, чтобы согреться и обсушиться. Здесь на два дня пути ни одного трактира, так что спать вам на земле, если... — Он замолчал, делая вид, будто задумался. — Знаю я одно местечко, где вы могли бы провести ночь. Что скажешь? Стоит заплатить за такое пенс-другой?
— Ты что, предлагаешь нам всем забиться к тебе под мост, как крысам? — фыркнул Зофиил.
— О нет, высокочтимый лорд, — так же ехидно отвечал старик. — Наш домишко не годится для таких знатных особ. Я про трактир.
— Ты сказал, что в здешних краях их нет.
— Нет, но был. Достался одной женщине от покойника мужа. Все шло хорошо, пока попы не запретили ей варить свое пиво. Сказали, что она должна покупать его в монастыре по той цене, какую они назначат. Разорили ее. Думали, и вовсе выжить, да она уперлась — не будет, говорит, по-ихнему.
— Если трактир закрыт, что нам от него проку?
— Не спеши, разумничек, людей насмешишь. Я к этому и веду. Пива она больше не подает, еды тоже, да и сомневаюсь, что у нее для себя самой есть, потому что народу в наших краях почти не осталось, окромя монахов, будь они неладны. — Он сплюнул. — Эти-то жируют, хоть мы голодаем. Но вам что за печаль? У вас, поди, хватает еды и эля. — Старик с завистью покосился на фургон, — Так вот, сарай для гостей по-прежнему стоит. И хоть ей не разрешают называть свое заведение трактиром, даже вывеску вешать, за несколько монет она вас пустит. Она, конечно, злобная старая карга, да трудно ее винить, после такого-то. Ну, что скажешь? Хотите знать, куда идти? Сами не найдете, коли я вам не покажу.
Старик взглянул в сторону дальнего берега на мокрого, дрожащего Осмонда. Адела перестала плакать, но все еще цеплялась за мужа. Она была очень бледна.
— Сдается мне, он не откажется провести ночь в сухости. Да и бабенке с пузом лучше не ночевать на земле, ежели не привыкла.
— Как нам знать, что ты не отправишь нас к грабителям вроде тебя самого?
Старик сделал оскорбленное лицо.
— Я тут стараюсь помочь добрым людям...
Наконец, после того как он поклялся могилой матери и жизнью детей на слезах Богородицы, извлеченных мною из котомки, что место совершенно безопасное, Зофиил (предварительно пообещав вернуться и лично разрезать его на кусочки, если это окажется не так) вытащил из кошелька несколько пенсов. Старик спрятал их с такой скоростью, что даже искусный фокусник Зофиил не смог бы сделать это быстрее, и добавил с хитроватой усмешкой:
— В старом трактире и спрятаться хорошо, ежели за кем погоня. Стражники проедут мимо и не заметят.
Он ойкнул, потому что Зофиил снова схватил его за горло.
— Если ты ждешь денег за свое молчание, приятель, то знай, что мы люди законопослушные и никто за нами не гонится.
Старик высвободился из его хватки и потер шею.
— Да я разве что... Просто, бывает, ежели кого ищут, то и меня спросят, не видел ли таких. — Он пожал плечами. А я когда вижу, когда нет.
Зофиил некоторое время стоял, сузив глаза, потом рассмеялся и бросил старику еще монетку.
— Вот тебе за твою наглость, приятель!
Плезанс перевязала и шею Осмонду, и голову старикову сыну, предварительно втерев в раны дурно пахнущую зеленую мазь. Мать сидела, держа стонущего парня на коленях, попеременно с равным жаром ругая Осмонда и благодаря Плезанс. Трудно было не пожалеть эту женщину, пусть даже она и жила разбойничьим промыслом. Вместе с семейством она ютилась под мостом на настиле, сколоченном из старых досок. Здесь они и спали среди того, что вылавливали из реки. Однако река — своенравная хозяйка, она без предупреждения может отобрать все, что дала, и многое другое.
Мы наконец вновь двинулись по дороге. Обернувшись, можно было видеть, как старик пинком поднимает сына, браня его за ротозейство; старуха тем временем на все корки честила мужа, нимало не уступая ему в крепости выражений. Наш отъезд, казалось, заметила только девочка, которая стояла под мостом, глядя нам вслед пустыми глазами и не обращая внимания на вопли младенца, которого держала на руках.
Старик сказал правду: без его слов мы бы гостиницу не нашли: дорога заросла травой, вывески-указателя не было. Насчет вдовы он тоже был прав: она и впрямь оказалась злющая, но в сарае по крайней мере имелись крыша и дверь, хотя внутри много лет обитали только облезлые куры.
Вдова была такой же тощей, как и ее несушки. Щеки запали, глаза ввалились, как будто старуха несколько лет не видела хлебной корки. Тем не менее она готова была бесстрашно защищать свои владения с вилами в одной руке и собачьей плеткой в другой. Двое огромных, голодного вида псов с лаем прыгали вокруг фургона. Только щелканье Зофиилова бича и наши палки помешали им вцепиться в нас зубами. Трудно было осуждать вдову за подозрительность. Появление фургона и девяти незнакомцев вполне могло испугать одинокую женщину; пришлось долго убеждать ее, что нам нужно лишь место для ночлега. Наконец, взяв с нас задаток и заручившись обещанием ужина, она смилостивилась и отозвала псов — не раньше, впрочем, чем надкусила каждую монетку немногими из оставшихся почерневших зубов.
Старые постели в гостевом сарае заплесневели и кишели блохами. Спать на них было нельзя, и мы просто выкинули вонючее тряпье в заросший бурьяном двор. А вот деревянные лежаки выглядели вполне прочными; спать на таких хоть и жестко, а все лучше, чем на сырой земле; к тому же перегородки между ними немного защищали от сквозняка. Зофиил разгрузил свои бесценные ящики и составил в углу, как можно дальше от двери.
Покончив с этим, мы отправили Сигнуса добывать корм для Ксанф, а сами принялись готовить ужин. Огонь без риска спалить деревянное жилье можно было развести лишь в большом очаге в трактире. Мы пообещали старухе пир, да и сами, поскольку не ели весь день, с радостью предвкушали горячий ужин.
Трактир выглядел еще ужаснее, чем гостевой сарай. Оставшиеся столы и скамейки были завалены хламом, который вдова бережно хранила. Битые горшки, прогоревшие котелки, куски кожи от старой упряжи, тряпье и веревки громоздились вперемешку с мешками и пустыми бочонками. На кровати грудой лежали одеяла и старая одежда, а поверх них восседала черепаховая кошка, которая при нашем появлении угрожающе зашипела и впилась когтями в ветошь, словно защищая ее от посягательства.
— Ворья нынче развелось, — пояснила вдова, — вот я держу свое добро там, где за ним легче приглядеть. Меня хотят отсюда выжить, а я никуда не уйду.
Старуха и впрямь жила как в осаде. Спертый воздух трактира пропах псиной и кошачьей мочой; ставни на окнах были заколочены, тяжелая дверь запиралась на щеколду, а рядом стояли наготове две деревянные подпорки.
Осмонд отправил Наригорм собирать хворост, Адела и Плезанс взялись за готовку, поочередно заверяя старуху, что мы привезли свои бобы и мясо и вовсе не посягаем на ее кур.
— Да угомонись ты, женщина, — буркнул Зофиил. — Нужны нам твои вшивые куры! Да их варить надо месяц, прежде чем можно будет ужевать.
Вдова тут же разразилась новой тирадой, на сей раз — о своих курах. Она столько прожила в одиночестве, так давно не жаловалась никому на жизнь, что теперь ворчала без остановки, торопясь наверстать упущенное. За один день приор, наставник новициев, Зофиил, старик из-под моста вылили на меня столько желчи, что слушать еще и старуху было невмоготу. Мне подумалось, что ей вполне хватит Аделы, а я могу пока отправиться в сарай и ненадолго прилечь.
С возрастом начинаешь плохо спать по ночам, а днем то и дело клюешь носом, к тому же день выдался долгим и утомительным. Однако не только у меня возникло желание подремать. Жофре уже свернулся на одном из лежаков, закрывшись с головой плащом, и храпел, как боров. Его явно свалила усталость после бурной ночи, кроме того, он наверняка решил спрятаться от Родриго в надежде, что к вечеру тот немного поостынет.
Над лежаками был устроен низкий сеновал, на который вела шаткая приставная лесенка. Там отыскались несколько пустых мешков и охапка прошлогодней соломы. Солома почернела и провоняла мышами, но для моих старых костей была лучше, чем голые доски, к тому же тут не так мешал храп Жофре. Дело было за малым — переворошить ее, дабы проверить, что внутри нет мышиного гнезда, укрыть мешками и устроиться сверху с намерением последовать примеру молодого музыканта.
Меня только-только начала заволакивать дремота, когда дверь внизу растворилась и вошел Родриго. Он аккуратно повесил фонарь на крюк и закрыл дверь на тяжелый засов, после чего остановился над храпящим Жофре и долго на него смотрел. У меня вырвался тихий вздох: теперь-то никому поспать не удастся. Судя по решительному виду, Родриго намеревался прочесть ученику мораль, которую сдерживал в себе весь день. Выслушивать его нравоучения мне не хотелось; самым разумным было бы оставить их вдвоем и отправиться к остальным. И тут, о ужас: я приподнимаюсь на локте и вижу, что у Родриго в руке.
Он нагнулся и сдернул с Жофре плащ. Юноша, не открывая глаз, что-то забормотал и потянул плащ обратно, однако Родриго твердо вознамерился его поднять.
— Вставай.
Жофре открыл глаза. В следующий миг он уже был на ногах и пятился в угол сарая. Испуг его нетрудно было понять: Родриго держал в руке плетку, какой наказывают собак.
Учитель и ученик смотрели друг на друга, напряженные и застывшие. Лицо Родриго выражало угрюмую решимость.
— Бог свидетель, я не хотел этого делать. Однако я не могу спокойно стоять и смотреть, как ты себя губишь. У тебя такой талант! Я не позволю, чтобы ты втоптал его в грязь. Зофиил прав: твое поведение — моя вина. Я за тебя отвечаю. — Он покачал головой, словно понимая, что вновь обращается к глухому. — Я пытался тебя увещевать, но ты не слушал. Многие говорили, что мне давным-давно надо было перейти от слов к делу. — Он сглотнул и самым суровым голосом, на какой был способен, выговорил: — Снимай штаны, ragazzo.
Жофре стоял неподвижно, явно не веря своим ушам.
— Ты меня слышал. Снимай штаны. — Родриго сел на деревянный лежак и выставил ногу.
Итак, он решился побить Жофре, но не по спине, как бьют слуг, мелких преступников и мучеников, что позволяет им хотя бы хранить стоическое достоинство, а как мальчишку, унизительно. Это было неумно. Жофре заслужил порку, но не такую, и ничего хорошего из этого выйти не могло.
— Пожалуйста! — взмолился Жофре. — Я больше не буду! Клянусь!
— Нет! — взревел Родриго. — Я не желаю больше выслушивать твои обещания! Делай, что сказано, или, клянусь, я выволоку тебя наружу и отлуплю у всех на глазах. Видит Бог, ты это заслужил.
Жофре, покраснев до кончиков волос, начал развязывать пояс, но руки у него дрожали так, что прошла целая вечность, прежде чем штаны упали на пол. Он стоял, повесив голову, словно понимая, что теперь ему никуда не деться, а когда Родриго сделал знак рукой, обреченно подошел и, не поднимая глаз, лег на его ногу. Родриго, крепко держа ученика за шею, задрал на нем рубаху.
Тугие юношеские ягодицы поблескивали в неярком свете, смуглая кожа была такой гладкой, такой безупречной, что хотелось ее погладить. Если бы мышцы не свела нервная судорога, можно было бы сказать, что это статуя античного бога. Родриго медлил, словно не находя в себе сил поднять руку на такую красоту. Возможно, он бы отступился, если бы Жофре не захныкал:
— Пожалуйста, я клянусь...
Это предрешило его судьбу. Родриго сжал плетку так, что побелели костяшки пальцев.
— Нет, Жофре, на сей раз ты не отвертишься, — тихо промолвил он.
Плетка взметнулась и упала. Жофре только вздрогнул и еле слышно ойкнул. Темный, быстро вспухающий след остался на его ягодицах. Плетка взмывала и падала снова и снова. Мышцы Родриго от долгих лет игры на лютне стали как железо, и он бил ученика с точностью музыканта, бил обреченно, угрюмо и методично, делая промежутки между ударами, чтобы боль от каждого ощущалась отдельно. Жофре кусал руку, чтобы не закричать. Однако Родриго явно решил преподать ему урок, который забудется не скоро. Кровь блестела в свете фонаря, а он все не останавливался.
Жофре рыдал в голос, слезы лились из его глаз — слезы не только боли, но и стыда. «Прости, прости». Казалось, в кои-то веки слова и впрямь идут от сердца.
И они словно разрушили заклятье. Родриго внезапно отбросил плетку, поймал мальчика в объятия, стиснул изо всех сил и начал качать. Жофре безудержно рыдал, как будто внутри прорвалась плотина, через которую хлынули боль и стыд души.
— Зачем ты это делаешь, ragazzo? — шептал Родриго. — Ты так красив, перед тобою вся жизнь.
— Я так... так боюсь. Не могу... с собой совладать. Пытаюсь, но... не могу.
— Знаю, знаю.
Рука, недавно сжимавшая плеть, двинулась вниз по напряженной шее, по изгибам и ямкам, над разорванной в кровь кожей. Родриго наклонился, чтобы поцеловать ученика в затылок, между слипшихся от пота каштановых кудрей. Жофре поднял заплаканное лицо. Он поцеловал Родриго в губы, сперва неуверенно, потом страстно, почти со злобой. Родриго откинулся на жесткие доски лежака, и Жофре, извиваясь, вполз на него сверху. Теперь настал черед Родриго лежать неподвижно, пока Жофре терся чреслами о его чресла, покрывая лицо и шею наставника жаркими поцелуями. Двигались лишь руки Родриго; он гладил юношу по спине, как мать гладит расстроенного ребенка.
Когда Жофре забился, с протяжным стоном выгибая спину, Родриго крепко прижал его к себе, словно хотел сберечь от саморазрушения, сдержать страсть юноши в своем теле.
Жофре коротко вскрикнул, сполз на лежак и почти мгновенно уснул. Он лежал ничком, закинув руку за голову, в задранной рубахе, спина блестела от пота. Желтые отблески фонаря вспыхивали на прилипших к голове волосах, отчетливо вырисовывали каждую мышцу. Лицо, мокрое и раскрасневшееся, было тем не менее умиротворенным и безмятежным. Приоткрытые губы воплощали в себе невинность ангела, еще не падшего с небес.
Родриго, приподнявшись на локте, разглядывал спящего, словно хотел запечатлеть в памяти каждую черточку его красоты. Потом он встал, поднял с пола плащ, укрыл Жофре, подобрал брошенную в угол плетку и устало вышел во двор. На пороге он обернулся к спящему юноше. В слабом свете фонаря видно было, как слезы бегут по его щекам.
РАССКАЗ ПЛЕЗАНС
Ночью мы снова слышали волчий вой. Слышали все, так что теперь его нельзя было списать на дурной сон, вызванный усталостью. Мы решили съесть ужин в старом трактире, пусть и забитом старухиным хламом. Осмонд ворчал, что в сарае хоть и холодно, там, по крайней мере, есть куда локти расставить, но сдался на мои убеждения: нехорошо-де обижать вдову, отвергая ее гостеприимство, да и Аделе лучше посидеть в тепле, пока не наестся горячего. На самом деле мне не хотелось, чтобы все вошли в сарай и увидели Жофре.
По правде сказать, вдова вряд ли знала, что такое гостеприимство. Покуда мы освобождали место, чтобы сесть, она бегала вокруг, не давая нам ничего трогать: задвигала горшки под столы, составляла бочонки в шаткие колонны и постоянно приговаривала, что знает каждую вещь в доме — не думайте, мол, ничего прикарманить. Подозреваю, что она бы и вовсе нас выставила, если бы не дразнящий аромат горячего варева. Даже псы сделались невероятно дружелюбны и, как только похлебка забулькала и из глубин котла пошел восхитительный запах говядины, принялись, жалобно поскуливая, лизать нам ноги. Наконец — казалось, часы спустя, потому что мы сами были голодны, как собаки, — Адела с Плезанс объявили, что ужин готов, и велели Наригорм сходить за Зофиилом, Сигнусом и Жофре.
— Жофре звать не надо, — быстро сказал Родриго.
Адела нахмурилась.
— Конечно, мальчик провинился, но есть ему все равно надо. У бедняги со вчерашнего дня крошки во рту не было.
Вновь потребовалось мое вмешательство.
— Жофре спит. Ему неможется с перепою. И все-таки Адела права: есть ему надо. Наригорм, позови Сигнуса и Зофиила, а я схожу к Жофре. Ну, беги! Чем скорее приведешь всех, тем скорее сядем за стол.
Последние слова пришлось добавить, потому что девочка смотрела на меня льдисто-голубыми глазами, словно не слыша или не веря.
Зофиил, будь он здесь, наверное, сказал бы, что мальчишку стоит оставить без ужина, однако Жофре и так был достаточно наказан. Никто не должен страдать от голода долгой холодной ночью, когда есть еда. Плезанс положила в миску мяса и дала мне плоский, только что испеченный хлебец, чтобы отнести Жофре.
На полпути к сараю меня нагнал Родриго.
— Жофре... я...
— Знаю. Я видел, как ты входил в сарай с плеткой, и догадываюсь, для чего.
Язык не повернулся сказать, что все произошло на моих глазах.
Родриго скривился.
— Я должен был это сделать. Ты понимаешь? Никакая порка не идет в сравнение с тем, что было бы, если бы приор отдал Жофре под суд. Будем надеяться, что наказание приведет его в чувство.
— Если не приведет, то я и не знаю, что делать.
Что можно было на это сказать? Одно не вызывало сомнений: учителю и ученику пока лучше не встречаться.
— Иди поешь, Родриго. Я к нему схожу.
Он стиснул мое плечо.
— И снова я твой должник, камлот.
Жофре еще спал, свернувшись калачиком и натянув плащ до подбородка. Однако, стоило поставить миску и положить хлеб на доски рядом с ним, он со стоном проснулся и, кривясь от боли, попытался сесть.
— Я подумал, что тебе лучше поесть здесь. Я случайно видел, как Родриго сюда заходил. А судя по тому, как ты кривишься, он тебя высек. Постараюсь задержать остальных, насколько смогу, ты же ночью лежи тихо. Если Зофиил услышит твои стоны, то сразу догадается обо всем. Или сочини, что врать, или терпи и молчи. Готов поспорить, что ты еще не скоро сможешь сидеть или ходить, как все.
Жофре сжал кулаки.
— Зофиил-то во всем и виноват! Если бы не он, Родриго ни за что бы меня не побил! Никто не вправе обходиться со мной как... как с маленьким.
— Родриго ни за что бы тебя не побил, если бы ты не дал ему повода. Тебе повезло. Многие хозяева наказывают подмастерьев куда сильнее за куда меньшие провинности.
— Ты, значит, хочешь сказать, что я получил по заслугам? — проворчал Жофре.
— Какая разница, вопрос в том, пойдет ли наказание впрок.
— Я не сел бы сегодня играть в кости, если ты об этом.
— Охотно верю, но что будет, когда следы от побоев заживут?
Мгновение он яростно смотрел на меня, потом сник и потупился, словно разом утратил боевой пыл.
— Я ничего не могу поделать, камлот. Родриго — величайший музыкант и прекрасный учитель. Мне жалко его огорчать. Не его вина, что я так себя веду, и напрасно Зофиил говорит, будто он меня распустил. Я сам такой. Сам виноват. Я глупый и никчемный.
— Ничего подобного. Родриго все время говорит, что у тебя большой талант, больше, чем у него. Знаю, в молодости приходится трудно.
— Почему все твердят «в молодости», как будто что-нибудь изменится, когда я стану старше. Я уже взрослый, камлот, а все считают меня ребенком. Ты не понимаешь: есть то, что я не в силах исправить, что не изменится. Я не хочу быть тем, кто я, но поделать ничего не могу.