Никого из наших видно не было, кроме Зофиила, который что-то тихо и настойчиво говорил ражему детине. Внезапно детина резко повернулся и зашагал к девице в желтом киртле, которая теперь выпивала и смеялась в компании парней и подруг. Детина грубо схватил ее за руку и потащил прочь. Девица вырывалась.
Зофиил наблюдал за сценой с безопасного расстояния — когда все началось, он предусмотрительно отошел к стене. Интересно, что он сказал детине — брату или дружку девицы? Так или иначе, слова явно не случайно сорвались у него с языка, а были сказаны в отместку. Вероятно, Зофиилу девица оказалась все же не так безразлична, как он старался показать.
Несколько молодцов подошли взглянуть, что происходит. С ними был Жофре, веселый и раскрасневшийся. Он смеялся тому, что говорили два парня, не обращая внимания на девицу с хорошеньким детским лицом. Та, явно недовольная таким пренебрежением, повисла у него на руке. Жофре покачнулся. С такого расстояния трудно было разобрать, насколько он пьян, но что не трезв — это точно.
Теперь детина орал на девицу в желтом киртле, она отругивалась, потом вырвала руку и отбежала к одному из парней. Детина занес кулак и врезал ее защитнику в нос. Тот упал навзничь, увлекая за собой девицу. Его товарищи как по команде ринулись в драку. Замелькали кулаки и кружки. Средь криков и визга раздался знакомый голос: — Жофре, стой! Побереги руки! Faccia attenzione![5]Но поздно: Жофре уже пробился вперед, в самую гущу драки.
Противники налетали на скамьи, столы опрокидывались, горшки падали на землю. Внезапно крики зазвучали с удвоенной силой: змейка огня от разбитого фонаря взлетела по лентам и сухим колосьям, обвивавшим один из шестов. Занялся навес. Огонь быстро разгорался, взметая алые языки. Клочья пылающей ткани взмывали в черное небо и угрожающе проплывали над соломенными крышами. Парни, увлеченные дракой, ничего не заметили, но те селяне, что потрезвее, увидев опасность, бросились их разнимать и сбивать на землю горящий навес. Другие выбрасывали еду из мисок и котелков, чтобы зачерпнуть ими воды в конской поилке и залить пламя.
Пожар потушили. По счастью, соломенные крыши так вымокли под дождем, что ни одна даже не затлела. Драчунов тоже угомонили. Тех, кто не выбыл из строя раньше, поливали холодной водой. Матери, жены и подруги одного за другим уволакивали с поля боя стонущих парней, у которых быстро наливались синяки под глазами и вспухали разбитые губы. Короче, свадьба закончилась, как обычно.
Жофре являл собой фигуру более чем жалкую. Он успел нанести пару ударов, но ему не хватило ни силы, ни сноровки, так что не столько бил он, сколько били его. Довершил все удар под дых. Родриго нашел своего ученика, когда тот лежал, свернувшись клубком, чтобы ему не наступили на лицо. Правая рука уже покраснела и распухла. Видно было, что играть теперь Жофре будет не скоро.
ГРОБНИЦА СВЯТОГО ДЖОНА ШОРНА
В начале октября под лай собак, завывание рожков и шумные приветствия других паломников мы наконец вступили в Норт-Марстон. Был праздник святой Веры, благоприятный день, хотя жареных пирожков почти не продавали: подопрелое зерно, собранное с вымокших полей, уже заканчивалось. Мы, как и другие паломники, пришедшие в тот же день, возблагодарили святую Веру, покровительницу странников, за счастливое окончание пути. Я редко ставлю свечи, но в тот день мною двигала самая искренняя благодарность. Наконец-то мы добрались до цели! Больше не придется по пятьдесят раз на дню выталкивать из колеи фургон, брести по лужам, спать в мокрой одежде. Можно жить в тепле и сухости до самых морозов, которые положат конец дождям и, как все мы молились, чуме.
Однако мне более, чем другим, следовало помнить, что святая Вера еще и покровительница узников. Надо было внять предостережению и двигаться дальше, а лучше и вовсе обойти Норт-Марстон стороной.
Гробница святого Иоанна Шорнского, или Джона Шорна, как называли его здесь, привлекла в этом году больше паломников, чем обычно. С началом чумы все устремились по святым местам. Путешествие в Европу стало невозможным, и местночтимые святые, которыми прежде частенько пренебрегали в пользу более модных заморских, теперь собирали множество благочестивых и не слишком благочестивых богомольцев. Вода из источника святого Джона, сильно отдававшая железом, считалась верным средством от простуды и лихорадки. Чума, конечно, не простуда и уж точно не лихорадка, тем не менее в Норт-Марстон потянулись толпы людей. Паломники пили воду из источника, чтобы уберечь себя от морового поветрия, и уносили ее во фляжках, чтобы лечиться, если все-таки заболеют. Запас, как известно, карман не тянет.
Постоялые дворы и харчевни вдоль дороги и в самом селении умножались, как хлеба и рыбы, — свершалось чудо насыщения тысяч пилигримов. Трактирщики, разумеется, драли втридорога, но мы все же сумели найти чистенькую, хоть и убогую гостиницу. Зофиил уломал неприветливого хозяина сбавить цену, сказав, что мы сюда на всю зиму, а Родриго и Жофре будут развлекать постояльцев. Хотя, как вскоре стало ясно, сам он не собирался зимовать в Норт-Марстоне.
Вечером первого же дня мне случилось заглянуть в «Ангел» — трактир, который каждый бывалый путник обязательно посетит, поскольку там подают жареный зельц с луком за вполне божеские деньги. В едком дыму трудно было разглядеть лица, что, видимо, многих устраивало. Однако после месяца, проведенного с человеком в дороге, его узнаешь в полумраке и даже со спины.
Зофиил сидел за угловым столом, угощая элем двух незнакомых мне людей. Так вышло, что скамья за спиной у фокусника была свободна.
Один из сидящих с Зофиилом говорил, размахивая кружкой:
— Корабль? Тебе повезет, если ты найдешь что-нибудь на западе. И уж точно не здесь, а севернее. Чума распространяется как раз вдоль побережья.
— А ты точно знаешь, что говоришь, друг мой? — настаивал Зофиил. — Неужто не осталось укромных бухточек, где ее нет?
— Да есть такие, но кто же знает, что там будет, пока ты до них доберешься?
Его товарищ кивнул.
— А если ты и найдешь корабль, говорят, цены за перевоз растут быстрее, чем закрываются порты. Это ж как должно припереть, чтобы расстаться с такими деньжищами.
Они переглянулись, видимо гадая, насколько Зофиила приперло.
Фокусник кивнул и резко поднялся с места. Оборачиваясь, он споткнулся о кость, лежащую в соломе на полу, и задел мой стол.
— Приношу извинения... — начал он и тут же отпрянул. — Камлот... ты-то здесь зачем?
— Думаю, затем же, зачем и ты. Вкусно поесть да о делах покалякать. Присаживайся, вот кувшин.
Фокусник, поколебавшись, сел и налил себе эля.
— Зная тебя, камлот, я не сомневаюсь, что ты слышал наш разговор.
Его длинные белые пальцы обвили кружку, сделанную из плотной бурой кожи.
— Чума и впрямь распространяется вдоль западного побережья. Я слышал это и от других. Но нам здесь ничего не грозит, мы далеко от моря. Однако человеку, которому нужен корабль, лучше быть к морю поближе.
Его пальцы плотнее стиснули кружку.
— Твои дела в Ирландии настолько спешные, что ты готов рисковать жизнью?
— Жизнь и есть риск, камлот. Все входят в мир одним и тем же путем, а вот способов покинуть его — не счесть. Естественные... случайные... и умышленные.
— Какой бы ты выбрал, Зофиил?
— Я бы выбрал время и место. Сильнее всего людей страшит неизвестность, когда и где.
— Святая Варвара да убережет нас от внезапной смерти!
Зофиил рассмеялся.
— Только не говори, что по чистой случайности у тебя в котомке есть лоскут от ее платья или прядь волос.
Мне оставалось лишь развести руками.
— Есть, конечно, но даже я не настолько глуп, чтобы предлагать их тебе.
Он снова рассмеялся.
— Ты уж точно не глуп. Одним глазом видишь больше, чем другие двумя. — Фокусник залпом осушил кружку и поставил ее на грязный стол. Потом подался вперед, буравя меня жесткими зелеными глазами. — Однако послушай доброго совета, приятель: не пытайся заглянуть в мои дела.
— Я видел твои фокусы. Не моему глазу различить то, что ты захочешь скрыть.
Он улыбнулся и встал.
— За это я угощу тебя ужином. Говоришь, хороший трактир, вкусно кормят? Больше смахивает на помойную яму, ну да ладно, доверюсь твоему опыту.
Когда на Зофиила находило, он бывал невероятно щедр.
Фокусник принялся проталкиваться между столами в поисках служанки. Как обычно, он сумел ловко уйти от ответов, но по тону услышанного мною разговора было понятно: Зофиилу до зарезу нужно попасть в Ирландию. Если это дело, то речь не иначе как о целом состоянии. А если не дело... когда человек очертя голову бросается в бурную реку, это значит, скорее всего, что земля горела у него под ногами.
Одно не вызывало сомнений: если Зофиил хочет попасть в Ирландию, ему надо много денег, и Норт-Марстон — как раз то место, где их можно заработать. Паломники, проделавшие такой путь, намеревались не пропустить ни одного удовольствия. С раннего утра до позднего вечера Зофиил показывал русалку и фокусы богомольцам, дожидавшимся очереди подойти к источнику. Тем временем Осмонд, обнаруживший, что в художниках Норт-Марстон не нуждается — каждый дюйм священных стен был свежерасписан, — принялся мастерить затейливые игрушки, которые пошли даже лучше, чем оловянные образки с изображением гробницы, которыми здесь торговали давным-давно. Это были деревянные башмаки, из которых выскакивал красноглазый чертик с острыми рожками, к неизменному восторгу взрослых и детей.
А вот мне нельзя было в открытую предлагать свой товар рядом с церковью. Священники и продавцы индульгенций не любят, когда им перебивают торговлю, и закон на их стороне против бедного камлота. Церковь запрещает продавать мощи, подлинность которых не подтверждена Римом, хотя многие ее служители смотрят на это сквозь пальцы. Они понимают, что тем, кто приходит ко мне, все равно не по карману удостоверенные реликвии, стоящие нередко целое состояние. К тому же простые люди знали, что любой документ можно подделать, и больше верили моему шраму, чем печатям из Рима. Если мужчине нужен ноготь святого Вальстана, чтобы защитить скот, или женщине — зуб святой Димфы, чтобы исцелить ребенка от падучей, им остается идти только к таким, как я.
Подходящее место сыскалось на окраине деревни, под старинным дубом неподалеку от харчевни «Башмак». Толстые ветви защищали от дождя, могучие корни образовывали природное сиденье, до блеска отполированное задами старых и молодых людей, сидевших тут до меня. Напротив располагалась деревенская стиральня, большой бассейн, питаемый ручейком и укрытый соломенной крышей на четырех столбах, — излюбленное место сбора деревенских кумушек, которые могли часами болтать, полоща белье и развешивая его под крышей сушиться на ветру, свободно гуляющему меж столбов.
Дуб стоял у главной дороги в деревню, так что те, кто шел в Норт-Марстон или из него, не могли меня миновать. Передо мною были разложены несколько амулетов, колечки с янтарем, гранатом и ониксом (верное средство от лихорадки), а для тех, кому не по средствам драгоценные камни, настоящие или поддельные, — пауки в ореховых скорлупках, чтобы вешать на шею. Даже тем, кто запасся водой из источника святого Джона Шорна, не вредно будет прикупить еще что-нибудь для надежности, — такой была моя присказка. Умный человек не кладет все деньги в один кошель, а значит, не следует и полагаться только на одного святого.
Через несколько дней после прихода в Норт-Марстон мы сидели под дубом вместе с Аделой; она латала изорвавшиеся в дороге мужнины шоссы. Ей прискучило день за днем сидеть одной в спальном сарае постоялого двора. Осмонд, ходивший торговать игрушками к источнику, не брал ее с собой, боясь, что Адела подхватит в толпе какую-нибудь заразу.
Мне были понятны его страхи. Адела заметно посвежела, лицо немного округлилось, в нем уже проглядывало то идущее из глубины здоровье, которое так красит беременных. Однако она еще не совсем окрепла. Утешало то, что теперь она может отдыхать и набираться сил в теплой гостинице, а когда ей придет срок разрешиться от бремени, рядом будет достаточно повитух. Если Осмондовы чертики-из-башмака будут и дальше продаваться так же успешно, он сможет со временем снять небольшой домик. Норт-Марстон — хорошее место, чтобы растить детей. Рядом с такой чтимой святыней всегда сыщется работа.
Адела подняла голову и улыбнулась, заметив торопливо идущего к нам Родриго. Однако он не остановился, а прошел мимо, к «Башмаку». Судя по мрачному выражению лица, музыкант направлялся туда не за элем. Оставалось только надеяться, что Жофре он в трактире не найдет.
Юноша, единственный из нас всех, не радовался приходу в Норт-Марстон. Рука его выздоровела, но прежней подвижности так и не обрела. Родриго разрывался между страхом, что мальчик безвозвратно себя изувечил, и яростью, что тот ввязался в драку на свадьбе калек. Если бы Жофре повинился, Родриго бы вскорости остыл, но молодые редко признают свою неправоту, особенно если их унизили. Жофре упорно твердил, что смотрел за дракой со стороны, а защищаться стал, когда на него напали, чем только сильнее злил Родриго, который был рядом и все прекрасно видел.
Родриго купил мази и по два раза на дню втирал их Жофре в руку, без устали вещая, что руки — его талант и средство к существованию, что даже небольшой ушиб может закончиться серьезной бедой и что именно этим заканчивается пьянство. Если Жофре и чувствовал легкое раскаяние, оно быстро сменилось упрямой злостью. Даже мне стало немного жаль юношу.
— Отстал бы ты от мальчика, Родриго. Кто в его лета не лез в драку, чтобы произвести впечатление на девушку. Себя вспомни — неужто ты задумывался о последствиях, прежде чем пустить в ход кулаки?
— Такой талант грех губить, камлот. Жофре станет величайшим музыкантом, если возьмется за ум.
— А если он не хочет?
— Музыка — его жизнь. Только посмотри ему в лицо, когда он играет.
— Я вижу это на твоем лице, а насчет мальчика не уверен. Талант, даже великий, его не радует.
Родриго долго смотрел на капли, стучащие по лужам, потом сказал:
— Тогда пусть учится жить без радости.
— Как ты?
Он не ответил.
Сейчас Родриго вышел из трактира и зашагал к нам. Лицо его было мрачнее тучи. Он опустился на плотный ковер прошлогодней листвы перед Аделой и сделал основательный глоток эля, прежде чем протянуть фляжку мне и утереться ладонью.
— Il sangue di Dio![6]Я спущу шкуру с этого молодчика, как только его найду! Обошел все трактиры и питейные заведения в деревне — нигде его нет.
— А он тебе сейчас нужен?
— Ему надо заниматься, камлот. Он мой ученик, а считает, что уже всему научился. Ты слышал, как он вчера пел?
— Людям понравилось.
— Людям! Да они не отличат правильно взятой ноты от воплей влюбленного кота. Это было... — Он, не находя слов, в ярости ударил кулаком по ладони. — Это был позор, оскорбление ушей Божьих. Как будто он за пять лет ничему не выучился! А ведь третьего дня пел хорошо. Не превосходно, но вполне пристойно. Если можешь петь в один вечер, почему не можешь в другой?
Третьего дня мальчик пел не просто пристойно. Он пел как ангел. Каждая нота была верна и безупречна, чистый альт взмывал так высоко к небесам, что утихли даже шумные гуляки. Пенье лилось из глубин души, любой дурак это слышал, и любой дурак мог понять отчего. Тем вечером в трактире были Адела и Осмонд, и каждая песня обращалась к тому углу, в котором они сидели. Адела, прислонившись к мужу, задумчиво смотрела в огонь, лицо ее было безмятежно.
На следующий вечер они не пришли. Адела устала и рано ушла в сарай за трактиром, Осмонд, чтобы ей не скучать, отправился туда же резать деревянных чертиков. Жофре, которого Родриго заставил петь для паломников, весь вечер был хмур и недоволен. Он вспыхивал надеждой всякий раз, как открывалась дверь, и тут же мрачнел пуще прежнего, поняв, что это не его любовь.
Неужто Родриго не видит, что Жофре вне себя от страсти? Может быть, он так привык к мрачным настроениям ученика, что не замечает разницы. Во всяком случае, сейчас заговорить об этом было нельзя, поскольку Адела, сидевшая рядом со мной, тоже, очевидно, ни о чем не догадывалась.
Злость мешала Родриго долго сидеть на месте, и вскорости он вновь отправился на поиски, бормоча себе под нос проклятия и угрозы.
Адела смотрела, как он стремительно уходит, расплескивая грязь.
— Он ведь не поколотит мальчика, а?
— Он будет ругаться и грозить, но ничего ему не сделает. Увы. Жофре чего-нибудь наговорит, и Родриго, как всегда, смягчится.
Она широко открыла глаза.
— Ты считаешь, Родриго должен его побить? Но ведь ты всегда защищаешь Жофре. Сколько раз говорил Родриго не читать ему столько проповедей.
— Бесконечные проповеди лишь убеждают Жофре, что на нем вечный позор. Тот, на ком позор, не прощен. Наказание хотя бы подводит под делом черту.
Адела прикусила губку.
— Но многое не поправишь, как сурово ни наказывай. Наказание не всегда приносит прощение, камлот.
Под моим испытующим взглядом она покраснела и торопливо добавила:
— Но ведь ты сказал, Родриго его простит?
— Простит и прощает от всего сердца, но Жофре не чувствует себя прощенным, а главное — сам не может себя простить.
— За то, что плохо поет? Ведь это всего лишь музыка. Ну спел плохо в один вечер, что за беда? Завтра споет лучше.
— Не вздумай повторить при Родриго «всего лишь музыка». Когда-то он сказал мне, что проматывать музыкальный дар — хуже убийства. «Музыка, — объявил он, — ценнее самой жизни, ибо надолго переживет своего создателя». Впрочем, он итальянец, а они ко всему относятся со страстью; могут повеситься из-за дурно сшитой рубахи или утопиться из-за пары прекрасных глаз. Англичанин способен прийти в такое возбуждение только из-за своего эля или бойцовых петухов.
Адела посмотрела на кучу прелой листвы у себя под ногами. Края покрывала падали на лицо, скрывая его выражение.
— Осмонд так же относится к своему призванию. Он как-то сказал, что без живописи ему — как без воздуха, и все же ему пришлось от нее отказаться.
Она коснулась своего выступающего живота.
— Ради тебя и ребенка?
Она жалобно кивнула.
— Если живопись — его жизнь, значит, он любит тебя больше жизни. Тебе удивительно повезло, Адела. Поверь мне, многие мужчины не отказались бы ради жены и от утренней охоты.
Однако слова ее меня удивили. Осмонд сказал нам, что не может устроиться живописцем, но это не то же, что бросить живопись. Да и зачем ее бросать? Ему двадцать. Самое время становиться странствующим подмастерьем. Человек, обученный ремеслу, должен искать работу, чтоб прокормить жену... если только он может предъявить свидетельство об окончании ученичества. Ни один храм или монастырь, ни один купец не возьмет художника, не принадлежащего к гильдии. Тогда в пещере Осмонд сказал Зофиилу, что расписывает бедные церкви. Возможно, на самом деле он работает в тех церквях, где не задают вопросов.
Адела потянула меня за рукав.
— Камлот, вон та женщина — она уже давно на тебя смотрит. И я уверена, что в деревне ее тоже видела. Ты ее знаешь?
Близился вечер. У стиральни никого не было, кроме женщины, которая стояла за одним из столбов. Адела не ошиблась: женщина явно смотрела в нашу сторону. Она была невысокая, худенькая, лет тридцати, в видавшем виды платье и походила на служанку. Мне уже случалось ловить на себе ее взгляд из арки или подворотни и до сих пор не приходило в голову об этом задуматься. Люди часто на меня смотрят; даже среди старых и безобразных я выделяюсь своим чудовищным уродством. Однако столь пристальное внимание здесь, вдали от толпы, указывало, что ею движет не просто любопытство.
— Мне кажется, она за мной наблюдает.
Адела встревожилась и попыталась встать.
— Думаешь, она следит за тобой, чтобы донести священникам, что ты торгуешь реликвиями?
Пришлось потянуть ее за платье.
— Сиди, сиди. Разве не видишь, что она сама напугана? Впрочем, кажется, пора спросить, что ей нужно. Вдруг она хочет купить амулет.
Адела не успокоилась.
— А почему она к тебе не подходит? Нет, тот, кто прячется в тени, замышляет недоброе. Остерегись, камлот. Может быть, она из воровской шайки, которая хочет тебя ограбить.
— Ты слишком долго слушала Зофиила. Ему грабители мерещатся за каждым углом. Ни один воришка не упустит случая стянуть что-нибудь походя, но никто не станет тратить целые дни, подстерегая нищего старого камлота, когда вокруг столько богатой добычи.
У меня мелькнула мысль, что женщина при моем приближении бросится наутек, но этого не произошло.
— Хочешь что-нибудь купить, хозяйка? Амулет? — Затем тихо: — Частичку мощей?
Она огляделась, словно хотела убедиться, что нас не подслушивают, потом вновь опустила голову и сказала, глядя в землю:
— Умоляю, идем со мной.
— Куда?
— Меня послали за тобой. Она сказала, что я узнаю тебя по... — Женщина, не договорив, мельком глянула на меня и снова потупилась.
— По моему шраму.
У нее было скуластое лицо, узкое и бледное, обрамленное выбившимися из-под покрывала мелкими темными кудрями. Быстрые движения синих глаз выдавали давнюю привычку быть настороже.
— Кто тебя послал? Почему она не пришла сама? Она больна?
Женщина трижды торопливо сплюнула на сведенные указательные пальцы.
— Это была не чума. И она уже выздоровела. Страшиться нечего. Но я очень прошу. Если я вернусь без тебя, она будет сердиться.
Бесполезно было расспрашивать ее дальше. Очевидно, какая-то дама послала за мной. Вероятно, захотела купить реликвию, и, судя по испуганному виду служанки, дама эта привыкла, чтобы ее желания исполнялись. Я не люблю, когда хозяева стращают слуг, так что первой моей мыслью было отказаться. С другой стороны, блажат обычно богатые женщины, а дело есть дело.
— Я пойду. Только возьму котомку.
Адела, по-прежнему страшась западни, сказала, что пойдет с нами, в противном случае она грозилась позвать Родриго и Осмонда. Женщина, услышав это, только пожала плечами, как будто не вольна что-либо решать, и повела нас лабиринтом проулков в самую бедную часть селения.
Как это не походило на аккуратные ряды зажиточных домов у гробницы и церкви! Ветхие лачуги и какие-то совсем уже убогие жилища из старых досок, плетняка и рогожи лепились как попало. Такие места есть почти во всех больших городах, где беднота питается крохами чужого достатка, но редко встречаются в деревнях, если только туда, как в Норт-Марстон, не стекаются толпы богатых паломников. Между домами чернели затхлые лужи, кучи гниющих отбросов валялись прямо на виду. Полуголые дети ползали среди хрюкающих свиней, собирая в ведра собачий помет, чтобы продать его дубильщикам кож, и дрались за особо богатую добычу. Трудно было представить, что здесь поселилась дама, способная держать служанку.
Наша проводница, нехотя сообщившая, что ее зовут Плезанс, шла быстро, склонив голову и опустив капюшон — то ли прятала лицо, то ли закрывалась от вони. Несколько раз ей пришлось останавливаться и ждать, пока мы нагоним. Адела держалась за меня, боясь оступиться в грязи, и тщетно пыталась обходить зловонные лужи или вываленные прямо на дорогу потроха. Однако на все уговоры пойти домой она мотала головой, крепче сжимала мой локоть и упрямо шла вперед.
Эту часть деревни рассекали несколько глубоких сточных канав, переполненных из-за дождей. Мы перешли одну из них по скользкой дощечке и принялись прыгать по камням и бревнышкам через какое-то болото. Здесь лачужки стояли реже, разделенные зарослями мокрого бурьяна. Когда уже казалось, что мы совсем вышли из деревни, Плезанс остановилась перед хибаркой, примостившейся в укрытии мокрых деревьев, и, подняв заменявшую дверь тяжелую рогожу, пригласила нас внутрь.
Хибарка состояла из трех плетенок, связанных веревками. Сколоченные гвоздями обломки досок составляли зеленый от плесени потолок. Вокруг рос высокий, по пояс, бурьян, над которым тучей вилась мошкара. Это походило на временное убежище, сооруженное пастухом на время дождя; провести в таком ночь, а тем паче несколько, может либо нищий, либо тот, кто прячется от людских глаз. По-видимому, та же мысль пришла в голову Аделе, поэтому она без всяких уговоров согласилась остаться снаружи.
Несмотря на множество щелей в стенах и потолке, человек, сидевший внутри, еле угадывался в полумраке. Потом из темноты раздался детский голос:
— Я сказала ей, что ты придешь, камлот. Сказала, что надо дождаться тебя.
Она подняла бледное лицо. Мой взгляд, привыкнув к темноте, различил блеск льдисто-голубых глаз и белый туман волос. По коже побежали мурашки; следом нахлынула волна беспричинного гнева, как будто меня хитростью заманили туда, куда не следовало идти. Страх и досада заставили меня отступить за рогожу.
Плезанс и Адела ждали снаружи. Плезанс впервые улыбнулась — печальной, встревоженной улыбкой.
— Наригорм сказала, что ты придешь, — повторила она, как будто это все объясняет.
Адела просветлела.
— Так ты знаешь эту женщину? Наригорм? Она твоя родственница?
— Она не женщина, а девочка, и мы не в родстве. Виделись один раз, мельком, несколько месяцев назад. Тогда она была гадалкой при хозяине — он здесь? — Последние мои слова были обращены к Плезанс.
Плезанс мотнула головой.
— Она заболела. Хозяин узнал, что я целительница, и послал за мной. А потом сбежал среди ночи, не заплатив мне и не оставив девочке ничего, кроме рун и того, что было на ней надето. Хозяйка гостиницы вышвырнула ее на улицу. Сказала, что боится заразы, а я думаю, она догадалась, что денег у нас нет. Я как могла выхаживала девочку в лесу, пока она не поправилась. Потом мы как-то жили, она гадала, я продавала травы, пока не пришли сюда... — Она пожала плечами; видимо, этот жест вошел у нее в привычку. — Потом пришел священник и велел убраться отсюда до того, как прозвонят к вечерне, или нас возьмут под стражу за бесовские дела.
Имела она в виду гадание или травы? Возможно, и то и другое, ибо церковники в обоих занятиях могли усмотреть угрозу для своей казны.
— Но Наригорм сказала, что ты придешь. Сказала, что мы должны отправиться с тобой, подождать, пока ты...
— Она не может идти со мной!
Слова прозвучали резче, чем мне хотелось. Обе женщины удивленно раскрыли глаза. Молчание нарушила Адела:
— Но почему? Нас уже так много, что два человека большой разницы не составят. Нельзя бросить их в таком месте. Мне с девочкой было бы веселее, да и Осмонд любит детей.
— Не забывай — ты тронешься в путь не раньше, чем родится ребенок. Или хочешь рожать посреди зимы на дороге? Да и вообще, зачем тебе уходить? У тебя здесь сухая постель, и Осмонд неплохо зарабатывает. От добра добра не ищут. А они пусть идут. Если они ослушаются повеления церкви, их прикажут бить плетьми, если не хуже. Им надо идти сегодня, сейчас.
Довод был разумный. Им следовало покинуть Норт-Марстон прямо сейчас, ради собственного блага. Плезанс смотрела в землю, плечи ее поникли.
— Послушай, голубушка, есть другие деревни, где рады будут и гадалке, и целительнице. Уж как-нибудь да прокормитесь.
— Она сказала, мы должны идти с тобой, — повторила Плезанс без всякого выражения, словно повторяя затверженную молитву.
Адела юркнула в лачугу и вернулась, ведя девочку за руку. С нашей первой встречи Наригорм стала как будто даже прозрачнее. Ее белое платье почти почернело от грязи, но волосы на фоне темных деревьев казались еще белее. Она опустила личико и невинно вскинула глаза на Аделу. Слов не потребовалось — хватило и этого.
— Она — ангел, — сказала Адела. — Нельзя отправить девочку в дорогу одну.
— Многие дети ее возраста сами заботятся о себе, к тому же она не одна. С ней Плезанс. Нам нельзя сниматься с места, а им надо уходить немедленно.
Наригорм обратила ко мне немигающий взгляд.
— Тебе тоже придется уйти. Так сказали руны. Ты уйдешь еще до новолуния.
Плезанс вскинула голову.
— Это послезавтра.
— А руны никогда не лгут. — Наригорм шагнула ближе ко мне и прошипела: — На сей раз увидишь.
ПРОРОЧЕСТВО
Наригорм, разумеется, оказалась права. Еще до того, как молодой месяц, острый, словно коса Смерти, встал над землей, мы тронулись в дорогу. Рассудок говорил мне, что девочка тут ни при чем — как бы она могла это подстроить? Она всего лишь сказала то, что прочла по рунам. Ее ли вина, что они напророчили дурное? И все же меня не покидало чувство, что она не только предрекла, но и подстегнула события.
Однако, честно говоря, причину наших злоключений следовало искать в человеческой природе. Когда мы с Аделой вернулись в гостиницу, там уже назревала беда. Делегация оловянщиков обратилась к церковным властям с жалобой на чертиков-в-башмаке. Паломники покупали их вместо образков, освященных в усыпальнице. Настоятель взял дело в свои руки и рассудил, что раз чертики-в-башмаке изображают легенду о святом Джоне Шорне, то Осмонд должен отдавать церкви половину денег за каждую проданную игрушку. Это было вдвое больше, чем платили оловянщики. В Осмонде взыграло саксонское упрямство: он заявил, что скорее сломает игрушки, чем заплатит хотя бы пенни. Настоятель только пожал плечами: хочешь — ломай, хочешь — плати, так или иначе затруднение с оловянщиками разрешится.
Хотя понятно было, что Осмонду придется или прощаться с насиженным местом, или подыскивать другую работу, все еще могло бы обойтись, если бы не Жофре. На следующий вечер, когда они с Родриго играли в гостинице, туда ворвались трое и, прежде чем их успели остановить, выволокли Жофре на улицу. К тому времени, как мы выбежали следом, двое прижимали юношу к стене, а третий, похожий на хорька, водил ножом у него под подбородком.