Родриго встал.
— Прости его, камлот. Мать Жофре была в Венеции, когда там начался мор. С тех пор от нее никаких вестей.
— Это не обязательно означает худшее. Как сейчас отправить письмо? Да, по слухам, умер каждый второй, но ведь каждый второй жив, почему бы ей не быть в их числе?
— Так я его убеждаю, однако сердце говорит ему иное. Он безумно любит мать и не хотел с ней расставаться — его отец выгнал. Расстояние превратило смертную женщину в Пречистую Деву. Жофре ее боготворит и потому боится потерять. Мне надо его найти. Молодость порывиста. Как бы он чего не натворил.
Музыкант торопливо вышел, лишь ненадолго задержавшись, чтобы поговорить с трактирщицей, которая, после того как Жофре выбил у нее миску, превратилась в настоящую фурию. Гомон других гостей заглушал слова, но перемены в лице хозяйки говорили сами за себя: гримаса ярости сменилась робкой улыбкой, затем румянцем. Родриго с поклоном поцеловал ей руку и вышел; трактирщица смотрела ему вслед влажными глазами влюбленной пастушки. О да, менестрель в совершенстве изучил искусство куртуазной любви. Интересно, как он обходится с ревнивыми мужьями? Вряд ли столь же успешно, иначе его бы не вышвырнули из замка.
Уход Родриго дал мне возможность вернуться к элю (вполне сносному) и похлебке (о которой никто бы такого не сказал). Однако она была горячая и сытная, а те, кто знает, что такое пустой желудок, не привередничают.
Впрочем, одиночество мое длилось недолго. Нечесаный детина, гревший у очага внушительных размеров зад, плюхнулся на место Родриго. Мы и прежде встречались в здешних краях, но не обменялись и парой слов. Он долго рассматривал кружку с элем, будто ожидая, что оттуда вылезет что-нибудь новое и неожиданное.
— Иноземцы? — внезапно спросил он, не поднимая глаз.
— С чего ты взял?
— С виду иноземцы, да и говорят так.
— Много ты иноземцев слышал?
Детина скривился.
— Да уж довольно.
Вряд ли он видел за свою жизнь больше четырех чужестранцев и уж точно не отличил бы исландца от мавра по наружности, не то что по речи. Торнфалькон лежит в стороне от торговых путей, ближайшее аббатство может похвастаться лишь мощами местного святого — паломники издалека туда не ходят.
— Ты не ответил на мой вопрос. Они иноземцы?
— Англичане, как ты и я. Служили менестрелями у лорда. Известное дело, живешь среди знати и невольно перенимаешь ее обычаи. Носишь платье с господского плеча и не успеешь оглянуться, как заговоришь по-ихнему.
Детина засопел. Наверняка он ни разу не слышал господскую речь, так что можно было врать без опаски.
— Ну, коли англичане, то ладно. — Мой собеседник прокашлялся и сплюнул на пол. — Треклятые иноземцы. Я бы всех их из Англии гнал, чтоб и духу ихнего здесь не было. А не уйдут добром... — Он чиркнул толстым пальцем по горлу. — От них-то и мор.
— Чума? Говорят, ее завезли на корабле бристольские моряки.
— А все потому, что путались с иноземцами на Гернси. Сами виноваты — нечего было ездить в чужие края.
— У тебя есть дети?
Он вздохнул.
— Пятеро. Нет, уже шестеро.
— Если чума распространится, тебе будет за них страшно.
— Жена уже причитает с утра до вечера. Я ей говорю — да не будет у нас никакой чумы. Сказал: не заткнешься — пришибу. С ними иначе нельзя, они ничего, кроме битья, не понимают.
— Может быть, твоя жена правильно тревожится. Говорят, чума уже в Саутгемптоне.
— Да, но она расползается вдоль побережья, потому что там иноземцы, в портах. Священник говорит, это кара Вожья иноземцам. У нас иноземцев нет, значит, не будет и чумы.
Первое время все так думали. Вдали от южного побережья жизнь шла обычным чередом. Казалось бы, люди должны перепугаться, однако они верили, что моровая язва их не тронет. Иноземцев боялись, гнали прочь, могли даже убить, но при этом убеждали себя, что болезнь не поражает коренных жителей. У нее даже имя заморское — morte noire! Разумеется, англичанам она не страшна!
То, что города вдоль южного побережья падают под натиском чумы, как колосья под серпом, казалось самым верным доказательством этого самообольщения: в портах, как известно, кишат чужестранцы, они-то и мрут — верный знак, что Господь проклял все другие народы. А если в порту и умер какой англичанин, то поделом — нечего водить дружбу с иноземцами, покупать любовь их женщин и мальчиков. Англия, истинная Англия, не заслужила такой кары. Как прежде мы убеждали себя, что чума не проникнет на остров, так теперь твердили, что она не выйдет за пределы портов, если не выпускать оттуда иноземцев.
На следующее утро лило так же, как вчера и третьего дня. Дождь загоняет людей в себя. Под дождем никто не смотрит на других; все бредут, пригнувшись и глядя на лужи под ногами. Мы с Родриго и Жофре шли одной дорогой, но не замечали друг друга; мне бы ничего не стоило пройти мимо, если бы юноша не стонал, как готовая отелиться корова, и не останавливался через каждые два шага, чтобы сблевать в канаву.
Родриго что-то говорил строгим голосом и в то же время участливо гладил ученика по спине.
Осторожность вынудила меня прикрыть лицо плащом и, не приближаясь, спросить:
— Он болен?
Кровь Господня! И дернуло же меня заступиться за них перед трактирщиком! Если у мальчишки чума...
Родриго вскинул голову, потом натянуто улыбнулся.
— Нет, камлот, это не болезнь. Просто его желудок непривычен к дешевому вину.
Юноша снова застонал, держась за голову. Глаза его были налиты кровью, лицо — цвета скисшего молока.
— Может, беда не в дешевизне вина, а в его количестве?
Родриго поморщился, но возражать не стал. Юноша согнулся от очередного позыва к рвоте.
— Ты рано вышел, камлот. Далеко путь держишь?
Отвечать ли на такие вопросы? Не люблю обсуждать свои дела с чужаками. Расскажешь, куда идешь, — начнут спрашивать откуда, да из каких ты краев и где твои корни. Что я хочу одного — вырвать эти корни, — никому не понять.
Однако учтивость Родриго подкупала — ему невозможно было не ответить.
— Иду в Норт-Марстон к усыпальнице святого Джона Шорна. Там можно подзаработать, да и от портов подальше.
Городок этот мне случалось навещать и раньше. Самое место, чтобы пересидеть осенние дожди, а то и всю зиму. Только глупцы верили, что чума не распространится в глубь страны. Однако мы думали, что она не достигнет Норт-Марстона, по крайней мере до холодов, а уж с наступлением зимней стужи наверняка пойдет на убыль, как летние лихорадки. Дожить бы до первых морозов, а к Рождеству все само кончится — так говорили многие, и я в их числе.
— А вы куда?
Родриго, как и я прежде, промедлил с ответом, явно не желая открывать всю правду.
— Мы идем в поместье Монсель, это недалеко. Наш господин часто наезжал туда в гости, и мы с ним. Хозяйка дома всегда хвалила нашу игру. Попросимся к ней.
— Только зря время потратите. Говорят, они все переехали в летнее поместье и вернутся не скоро.
Родриго сразу сник. Мне было знакомо это выражение: люди, привыкшие жить на господских харчах, оставшись без покровительства, оказываются беспомощны, словно брошенная в лесу комнатная собачка.
— Вам надо идти на ярмарку, а лучше — в святые места. Ярмарки длятся от силы неделю, а в святых местах всегда людно. Найдите такое, куда стекается много паломников, и заведите дружбу с кем-нибудь из местных трактирщиков. Паломники любят развлечься по вечерам. Играйте военные песни мужчинам, любовные — женщинам и без труда заработаете на сухую постель и горячую еду.
Жофре громко застонал.
— Сейчас тебе тошно думать о еде, но погоди, похмелье выветрится. Как брюхо сведет от голода — застонешь громче теперешнего.
Юноша наградил меня ненавидящим взглядом, прислонился к дереву и закрыл глаза.
— Однако в трактирах наверняка уже обосновались другие менестрели? — спросил Родриго.
— Да не иначе, но ученик твой — малый пригожий, по крайней мере, когда трезв и умыт. — (Добавление необходимое, поскольку сейчас опухшее и злое лицо Жофре было очень далеко от миловидности.) — Если убедишь его обхаживать состоятельных матрон, а не их дочек, без денег не останетесь. Вы оба не в пример лучше обычных нищих музыкантов. Купчихи мнят себя знатными дамами и щедро платят тем, кто умеет им потрафить. Может, вам повезет найти себе новых хозяев. Среди паломников много дворян — у них больше денег на дорогу и больше грехов, которые надо замаливать.
— Как ты думаешь, там, куда ты идешь, мы сумеем пристроиться?
Черт меня дернул сказать, куда я иду. Теперь от них не отвяжешься!
— Туда неделя хода. Я пойду через ярмарки. Вам лучше присмотреть себе что-нибудь поближе.
— Я не могу идти, я болен, — простонал юноша.
— I denti di Dio! Зубы господни! А кто виноват? — рявкнул Родриго. У Жофре лицо стало такое, будто ему дали пощечину.
Родриго сам опешил от своей резкости и заговорил мягче, как мать с капризным ребенком:
— От ходьбы тебе станет легче, а здесь нам оставаться нельзя. Надо искать пристанище. Без еды и крова ты заболеешь. — Он с тревогой обернулся ко мне. — Ты знаешь, как идти к этой усыпальнице? Поможешь нам прокормиться по дороге?
Ну что тут сделаешь? Родриго наверняка поднаторел в дворцовых интригах и сложном придворном этикете, но послать их одних на ярмарку было все равно что отправить младенцев в бой.
— Вам придется идти моим шагом. Я уже не так проворен, как прежде.
Родриго обернулся к Жофре.
— Думаю, нам и самим лучше пока идти потихоньку.
Так ко мне пристали попутчики — первые, хотя далеко не последние. В то утро мне казалось, что я оказываю им благодеяние, спасаю бедолаг от необходимости самим учиться суровой дорожной жизни. Избавлю их от голода днем, холода и бесприютности ночью — всего того, что выпало когда-то на мою долю. Однако куда милосерднее было бы бросить их на дороге, нежели втягивать в то, что из всего этого получилось.
ЗОФИИЛ
Не каждый день увидишь русалку, хотя слышишь о них на каждом шагу. В любой рыбачьей деревне вам расскажут, что один старик поймал в сети морскую жительницу или свалился за борт и его спасла дева, чьи волосы блестели, как косяк рыб, а хвост сверкал, словно опалы в лунную ночь. Так что когда в ярмарочном балагане показывают такую диковину, найдется немало желающих за несколько монет поглазеть на настоящую живую русалку.
Вернее, не совсем живую — эта была мертвая. А как же иначе — они ведь задыхаются без воды. Русалки — наполовину рыбы и на суше живут хоть и дольше рыб, но не намного — по крайней мере, так объяснял хозяин балагана.
Он называл себя Зофиил — «соглядатай Божий». Как соглядатай должен всегда быть начеку, так и в Зофииле с первого взгляда чувствовалась настороженность. Он не обещал людям того, что легко впоследствии оспорить. Если сулишь живую русалку, а она мертвая, об этом скоро прознает вся ярмарка. В лучшем случае никто больше не пойдет в балаган, в худшем — пьяная толпа и поколотить может. Позже мне вспомнилось, что Зофиил даже не утверждал, что там у него русалка. «Морское диво» — все, что он сказал. Ум у Зофиила был остр, как нож живодера.
Солнце в дни словно и не всходило; мы жили в вечных сумерках под спудом низких свинцовых туч. В балагане было еще темнее, холод пробирал до костей. В таком месте даже от дождя прятаться не захочешь. Балаган был растянут позади фургона, и в тесном пространстве едва помещались три-четыре зрителя. Желтый свет фонаря освещал клетку, установленную на задке фургона. Прутья предназначались не для того, чтобы удержать существо внутри — оно бы никуда не сбежало, — но чтобы посетители не отщипывали от него по кусочку и не уносили с собой как частицу мощей. Конечно, русалка — не святая, однако она ведь не от мира сего, может, ее частичка исцеляет какую-нибудь болезнь? Одной вони хватило бы, чтобы изгнать самого упорного беса.
Существо лежало на спине в гнездышке из гальки, раковин, мертвых крабов, морских звезд и сухих водорослей. Запах рыбы и соленой воды убеждал всякого, что оно родом из моря, и почти заглушал тонкий аромат смирны, ладана, мускуса и алоэ, который мог различить лишь тот, кто хорошо его помнил.
Мало кто в те времена узнал бы этот дурманящий, терпкий запах, который, раз почувствовав, невозможно забыть. Запах забальзамированного тела. Сколько лет прошло, а он так и не выветрился из моей памяти. Рыцари возвращались из Акры, как обещали, но не во главе свиты, нагруженной сокровищами, получив отпущение всех прошлых и будущих грехов. Нет, их привозили в гробах изнуренные слуги, привозили, чтобы уложить молодыми в холодный склеп под фамильными гербами. Миро стоит дорого. Это редкий и сложный состав. Мы многое переняли у сарацинов, и не в последнюю очередь умение сохранять мертвецов. Овладел ли Зофиил этим искусством или купил русалку у кого-то другого? Так или иначе, она обошлась ему недешево.
Русалка была не больше младенца. Лицо съежилось, от глаз остались одни раскосые щелки. Голову покрывал жесткий золотистый пух, ресницы и брови казались неестественно светлыми на фоне кожи, темной то ли от природы, то ли от бальзамирующего состава. Грудь — гладкая и бесполая, как у ребенка, руки — почти человеческие. Один кулачок сжимал ручное серебряное зеркальце, другой — куколку, вырезанную из китового уса. Куколка была в форме русалки, наподобие тех гротесков, которые можно увидеть в церкви: с широкими бедрами, острыми грудями и длинным змеиным хвостом.
Однако что было у крохотного существа ниже талии? На это мы все и пришли смотреть. Не ноги, точно. Скорее длинный вырост, расходящийся на конце, как задние ласты тюленя. Подобно всему телу, хвост — если это можно назвать хвостом — был бурым и сморщенным, без шерсти и чешуи.
— Это не русалка, — фыркнул человек, стоящий рядом со мной, — а...
Он не закончил, поскольку не нашел слов. От него несло луком, да так, что почти заглушало странный аромат из клетки.
— Говорят, — подхватил его приятель, — некоторые шарлатаны пришивают к человеческому телу рыбий хвост и показывают как русалку.
Тот, от которого несло луком, всмотрелся пристальнее.
— Это не рыбий хвост. Чешуи нет.
— Значит, тюлений. Сшили младенца с тюлененком.
— И меха нет, — раздраженно отвечал первый. — И шва. Уж я бы пришитый хвост отличил; как-никак, стежки кладу с малых лет.
— Так что это?
Они повторили свой вопрос Зофиилу, когда вышли из балагана, — повторили громко, со злостью, идущей от неуверенности.
Он оглядел обоих презрительно, как будто такое могли спросить только дураки.
— Как я вам говорил, морское диво. Детеныш русалки.
Тот, от которого разило луком, хмыкнул, как будто слышал такие уверения много раз и знает им цену.
— А чего у нее чешуи на хвосте нет?
Он с ухмылкой оглянулся на собравшийся вокруг народ — смотрите, мол, как я его поддел. В толпе закивали. Горожане любят, когда чужака припрут к стенке.
— Так ты признаешь, что это хвост? — холодно произнес Зофиил.
Улыбка сошла с лица вопрошавшего.
— Но без чешуи. И на голове ни волоса. Я слышал, у русалок волосы длинные.
— Есть ли у тебя дети, друг мой?
Горожанин замялся, не понимая, к чему Зофиил клонит.
— У меня, грешного, три мальчугана и дочурка.
— Скажи мне, друг мой, твоя дочь родилась с волосами?
— Нет, лысая, что ее дед теперь.
— А сейчас, полагаю, у нее чудесные длинные волосы?
Кивок.
— Вот видишь, они отрасли позже. То же самое у морских жителей. Рождаются голенькими, волосы и чешуя появляются с годами.
Горожанин открыл рот, да так и закрыл, не найдясь что сказать.
Зофиил улыбнулся одними губами — глаза его оставались мрачными.
— Ты мудрый человек, друг мой. Глупцы не додумались бы до таких вопросов, и я не удивлен, что ты не знаешь ответа. Многие ученейшие мужи нашей страны ничего об этом не ведают, потому что новорожденных русалок видят редко, только взрослых. Малышей прячут в глубоких пещерах, пока они не подрастут настолько, чтобы выплыть на поверхность. Их редко встретишь, гораздо реже, чем взрослых русалок, которые тоже попадаются нечасто. Думаю, детеныша русалки не видели лет пятьсот, если не больше.
Несколько мгновений люди молчали, переваривая услышанное, потом разом схватились за кошельки, торопясь сунуть Зофиилу монеты — только успевай принимать. Каждый, у кого оставались деньги, спешил отдать последние пенни за возможность взглянуть на редчайшее из редких существ. Даже недоверчивый горожанин — тот, от которого разило луком, — лучился гордостью, будто самолично нашел русалочьего младенца. Зофиил умел подать товар лицом.
Так получилось, что день выдался удачный для всех нас. Варфоломеевская ярмарка была оживленней обычного. Торговые ряды на южном побережье закрыли, и купцы потянулись в глубь страны. Жизнь, говорили они, не кончилась. Пока не померли, надо что-то есть. Так они кричали друг другу до хрипоты, и толпа заразилась их настроением. Вино и пряности, соль и оливковое масло, краски и ткани — все буквально сметали с прилавков. «Покупайте сейчас, — убеждали торговцы, — может пройти несколько месяцев, прежде чем нам завезут новый товар. Запасайтесь, пока не поздно». И народ запасался, словно готовился к осаде.
Мне удалось продать пять косточек святой Бригитты (их вешают в хлеву, чтобы коровы хорошо доились) и несколько ребер святого Амвросия (их помещают в пчельники). Крестьяне спешили заручиться помощью святых. Бобы почернели от мучнистой росы — дай Бог собрать хоть столько, чтобы закрыть донце котелка. Сено гнило от дождей, колосья полегли. Все понимали: если дожди не перестанут, зимовать придется на меде и сыре.
Цены взлетели, как и следовало ожидать. Покупатели ворчали, но раскошеливались. Что проку сберечь несколько пенсов, если в следующие недели их не на что будет тратить. К тому же если ты переплатил за бочонок солонины, то сдерешь больше за свои ножи. Хуже всего приходилось тем, кому нечего было продать, ну да это уж не наша печаль.
Не остались без заработка даже Родриго с Жофре. Вечерами в гостиницах, перед пылающим очагом, довольные успешной торговлей и размякшие от горячей еды и крепкого эля, люди готовы щедро платить за развлечения. А Родриго и Жофре обладали талантом, редким в бродячих музыкантах, хотя один талант в дороге не прокормит.
Они привыкли играть по слову хозяина. Дамы и господа знают, чего хотят, они велят музыканту исполнить такую-то песню или сочинить новую на заданную тему. Однако народ не любит и не умеет высказывать свои желания. Надо чувствовать его настрой. Чему сейчас время: зажигательной боевой песне, или любовной, романтической балладе, или срамным куплетам? Охота гостям спеть хором или мирно посидеть, подремать? Они складывают руки на груди и говорят взглядом: «Ну-ка, ребята, распотешьте нас, а не сумеете — пеняйте на себя».
Однако Родриго готов был учиться. Вместо того чтобы сидеть в сухой и теплой гостинице (потому что мало проку играть на ярмарочной площади под дождем), он стоял рядом со мной и наблюдал за торговлей, силясь постичь законы мира, в который поневоле попал.
Мне удалось преподать ему пару наглядных уроков.
— Хитрость в том, чтобы угадать желание покупателя вперед его самого. Смотри. Эй, хозяйка, у тебя дочь на сносях? Душа небось за нее изболелась? Вот, посмотри на этот амулет. На нем вырезаны имена святых ангелов Сеноя, Сансеноя и Семангелофа — они защитят роженицу от злых духов. Дорого? Ну, хозяйка, во сколько ты оцениваешь жизнь своей дочери и будущего внука? Спасибо, хозяйка. Желаю ей родить славного мальчугана!
Глядя, убираю в кошель монеты, Родриго ошалело затряс головой.
— Откуда ты знаешь, что у нее дочь на сносях? Ты еще и гадатель?
— Чтобы выжить на дороге, надо примечать все. Она только что купила у старухи белокудренник, лавр и мяту. Их применяют, чтобы облегчить родовые муки. Сама она не брюхата, для служанки одета слишком хорошо, значит, скорее всего, покупала травы для дочери. Вот, посмотри на человека, который идет к нам. Что, по-твоему, он купит?
К нам приближался дородный, желчного вида купец, неся на голове чудовищное желто-зеленое сооружение, которое сам он, очевидно, считал наимоднейшей шляпой. Пробираясь по грязи, купец постоянно вертел головой и усиленно улыбался каждому, в ком угадывал человека более высокого звания, видимо, в надежде быть принятым за одного из них.
Родриго смерил его взглядом.
— Ну, эту породу я хорошо знаю, навидался таких при дворе моего господина. Он купит мощи только в золотом ларце, осыпанном самоцветами. Тебе ему ничего не продать.
— Вот как?
— Спорю на кружку эля! — ухмыльнулся Родриго, отступая на шаг, чтоб пропустить купца.
— Неможется, хозяин? Сразу видно, у вас деликатное телосложение. Несварение желудка, да? Его величество подвержен тому же недугу, и вы наверняка знаете, чем он спасается, — волчьим пометом. Дня без него не может прожить. На счастье, у меня с собой как раз есть мешочек. Помет не обычный — его везут из русских земель. Именно таким лечится его величество. Король абы что глотать не станет. Он всегда требует русский помет — всем известно, что там волки самые сильные.
— Мне этого не надо, — отмахнулся купец, однако взгляд на мешочке задержал — явный знак, что без покупки он не уйдет.
— Прошу прощения, сударь, но у вас нездоровый цвет лица. Мне больно видеть, как дворянин терпит такие муки. Впрочем, не важно, у меня есть давний покупатель в Глостере. Тамошний шериф. Возможно, вы его знаете. Он ждет не дождется моего товара. Иноземные корабли не выходят в море, вот он и торопится запастись...
— Беру, — перебил меня купец, потом, опомнившись, добавил: — Только я расплачусь розовой водой. Денег у меня не осталось. Торговец слупил за нее втридорога.
Он вытащил флакон.
— Жена велела купить ей для готовки, но я скажу, что не нашел. А вода отличнейшая...
Он вытащил пробку и помахал флаконом, чтобы мы оценили запах.
К чему мне розовая вода? Путнику нужны деньги, чтобы купить еду, или товар, чтобы продать на следующей ярмарке. Откупоренная розовая вода быстро выдыхается или портится. У меня на языке уже вертелся отказ, но тут Родриго подался вперед и втянул носом сладостный аромат.
— Превосходная!
Одним словом он все мне испортил. Купец умчался прочь с мешочком волчьего помета, уверенный, что провернул удачную сделку.
— Родриго, ты что, вздумал меня разорить?
Он виновато улыбнулся.
— Я не смог устоять. Вдохнул — и вдруг снова почувствовал себя мальчишкой в Венеции. На Рождество детям дарят марципановые фигурки младенца Христа. За несколько дней до праздника воздух наполнялся запахом марципана и розовой воды. Как нам не терпелось попробовать сладости! Мы норовили пробраться на кухню и отщипнуть хоть кусочек марципана, но нам ни разу это не удалось.
— Что еще за марципан?
— Смесь тертого миндаля, сахара и яиц, в которую для аромата добавляют розовую воду. Я не держал его во рту с тех пор, как покинул Венецию. Он... — Родриго поцеловал кончики пальцев, — squisito![3]Для меня это вкус Венеции.
Досада не помешала мне улыбнуться.
— Очень скучаешь по Венеции?
— Особенно с тех пор, как мы остались без крова. — Он поднял страдальческий взгляд к серо-свинцовым тучам. — Я не собирался долго жить на чужбине. Как чума закончится, вернусь. И Жофре привезу, что бы ни говорил его родитель.
В нашу первую встречу Родриго упомянул, что Жофре отправил в Англию отец. Ничего удивительного: мальчиков посылают в учение или на службу в богатый дом. Однако большинство отцов радуются возвращению сыновей. Из-за чего не пускать домой родное дитя?
Родриго, по-прежнему не отрываясь, смотрел на флакон с розовой водой, словно это чудодейственное средство, способное перенести его на родину.
— Deo volente,[4]— как только спадет проклятие чумы, я вернусь в край моего детства.
— Туда невозможно вернуться. Ты сам уже не будешь прежним. Овца гонит ягненка, которого надолго от нее оторвали; родина отвергнет тебя как чужака.
Он отшатнулся.
— Ты обрекаешь меня на пожизненное изгнание, камлот?
— Мы все изгнанники из прошлого. Да и зачем тебе возвращаться? Или правду говорят, что у менестрелей по возлюбленной в каждом городе? — Мне хотелось шуткой развеять его меланхолию. — Оставил ли ты в Венеции череду разбитых сердец?
— Разве ты не слышал наших песен? С разбитым сердцем остается бедняга-менестрель! — Он улыбнулся, прижал руку к груди и замер в картинной позе, словно мим, изображающий влюбленного лебедя.
Однако шутливый жест не мог скрыть искреннюю скорбь в глазах.
— Забирай себе.
Родриго изумленно взглянул на флакон с розовой водой.
— Я не могу принять такой дар.
— Мне она ни к чему. — Ворчливый тон должен был убедить его в искренности моих слов.
Родриго схватил меня за плечо.
— Спасибо, спасибо, друг мой!
— Ты меня разорил, но не думай, что я забуду про твой проигрыш.
Он скривился.
— Разорил? Скажи честно, сколько стоил тебе волчий помет, если это и вправду он?
— Ты спорил на эль, верно? Вот, держи мою кружку.
Музыкант поклонился, хохотнул и пошел к таверне. Теперь, когда он не видел, можно было наконец улыбнуться. Мой новый ученик явно делал успехи.
Жофре, хоть и младше Родриго, тяжелее приспосабливался к новой жизни и в отличие от своего наставника не желал слушать ничьих советов. Подобно другим юнцам в трудном возрасте между мальчишеством и зрелостью, он был порывист и непредсказуем. Смотришь — хохочет среди веселой толпы, а через минуту уже тоскует в одиночестве на берегу речки.
Одно не вызывало сомнений: он искренне любил музыку, может быть, даже больше, чем наставник. Когда Родриго давал ему ежедневный урок, Жофре играл с воодушевлением, глядя на руки учителя, словно тот — Бог. Иногда Жофре музицировал по несколько часов кряду; выражения боли и радости, скорби и страсти, чересчур глубоких для его лет, сменялись в юношеских глазах, как несомые ветром облака. В другие дни, не сумев сразу сыграть трудную мелодию, он приходил в ярость, отбрасывал лютню или флейту, выскакивал за дверь и пропадал на несколько часов. Потом возвращался с клятвенными заверениями никогда больше не прикасаться к лютне и тут же снова брал ее в руки. А едва музыка начинала литься, Родриго забывал приготовленные упреки. И кто бы его осудил? Когда Жофре играл, ему можно было простить все.
По вечерам он развлекал гостей в тавернах, в остальные часы не знал, чем себя занять. Дождь лил и лил. Жофре убивал время в питейных заведениях или на ярмарочной площади. В таких местах всегда недалеко до беды. На Варфоломеевской ярмарке она явилась в обличье фокусника Зофиила, который, как вскорости убедился Жофре, мог изумить простаков не только русалкой.
К третьему дню ярмарки желающих поглазеть на морское диво почти не осталось. Все, кто хотел посмотреть русалку, уже посмотрели, за исключением детишек, по-прежнему норовивших бесплатно пролезть под пологом балагана. Тех, кому это удавалось, ждало жестокое разочарование: русалку убрали, а Зофиил теперь сидел перед балаганом за низким столиком. Толпа, окружившая его, была малолюднее вчерашней и состояла почти исключительно из мужчин и юношей. Зрители напирали, но как бы пристально они ни следили за руками Зофиила, не могли заметить подвох.
Старый трюк: на виду у всех кладете горошину под один наперсток и двигаете все три. Предлагаете какому-нибудь простаку угадать, под каким горошина. Тот, уверенный, что точно знает ответ, ставит деньги, и под выбранным наперстком ее никогда не оказывается. Казалось бы, мошенничество это старо как мир, никто не должен на него поддаваться — ан нет, всегда найдется человек, который считает себя умнее наперсточника.
Жофре, по крайней мере в случае с наперстками, оказался не столь наивен. Он много раз видел, как этот трюк показывают бродячие фокусники и придворные шуты, поэтому забавлялся тем, что объяснял толпе, в чем обман. Впрочем, зрители по большей части ему не верили, потому что, сколько ни смотрели, не могли поймать Зофиила на том, как он прячет горошину в ладонь. Шарлатан успел собрать довольно много денег, прежде чем замечания Жофре начали его утомлять.
Убрав наперстки, он объявил, что покажет волшебство, после чего отправил мальчишку в ближайший трактир за сваренным вкрутую яйцом, каковое и облупил на глазах у зрителей, смотревших с завороженным вниманием, как будто сами они никогда не чистили яиц. Покончив с этим, Зофиил положил яйцо на горлышко стеклянного графина. Яйцо явно не пролезло бы в горлышко, тем не менее он объявил, что уберет его внутрь, не ломая и не прикасаясь к нему руками. Толпа загоготала; впрочем, то был ритуальный гогот, каким встречают появление дьявола в пантомиме. Все чувствовали, что сейчас произойдет какое-то чудо, но в таких случаях положено выражать недоверие: это часть игры фокусника со зрителями.
Зофиил искоса взглянул на Жофре.
— Ну, мой юный друг, ты тут много всего говорил. Как по-твоему, смогу я убрать яйцо в графин?
Жофре колебался. Белое гладкое яйцо надежно лежало на узком горлышке. Юноша не хуже других зрителей знал, что Зофиил не вызвался бы убрать его в графин, если бы не знал, как это сделать. Беда заключалась в том, что Жофре не понимал, как такое возможно.
Тень улыбки заиграла на губах Зофиила.
— Ты легко объяснял, как горошина оказывается под другим наперстком, скажи теперь, как я уберу яйцо в графин?
Многие из тех, кого раздражали назойливые комментарии Жофре, принялись ухмыляться и толкать его в бок.