— Давай, парень, коли ты такой умный, расскажи, как он это сделает.
Жофре побагровел.
— Это невозможно, — заносчиво проговорил он, явно не чувствуя той уверенности, которая прозвучала в его голосе.
— Так, может, пари заключим? — предложил фокусник.
Жофре мотнул головой и попятился в толпу, но задние не намеревались его пропускать.
— Эй, парень, ставь деньги, или нечего было языком молоть.
Пунцовый от злости, Жофре вытащил монетку и бросил ее на стол.
Зофиил поднял бровь.
— Во столько ты ценишь свои слова? — Он повернулся к толпе. — Сдается, наш разумник не так-то в себе и уверен.
Жофре потерял голову. Вне себя от ярости и унижения, он швырнул на стол пригоршню монет. Все, что у него было, и Зофиил как-то это почувствовал, потому что сказал с улыбкой:
— Ну, дружок, проверим, был ли ты прав.
Он зажег свечу, снял яйцо, аккуратно уронил горящую свечу в графин, быстро положил обратно яйцо и отступил на шаг. Несколько мгновений ничего не происходило. Все зачарованно смотрели на пламя в стекле. В тот миг, когда оно погасло, раздался хлопок, и яйцо, проскочив в горлышко, очутилось на дне графина.
Счастье, что Родриго с нами не было. У меня пропала всякая охота смотреть дальше, и ноги уже готовы были нести меня прочь, но тут взгляд мой нечаянно остановился на девочке, стоящей чуть поодаль в тени дерева. День выдался сумрачный, а она застыла так неподвижно, что сливалась бы с окружающей серостью, если бы не странная белизна волос. Не узнать ее было невозможно. Однако сама Наригорм меня как будто и не заметила. Внимание ее было приковано к чему-то другому.
Детское тельце застыло от напряжения, и только указательный палец правой руки двигался, словно вновь и вновь обводя какую-то вещицу в левой ладони. Наригорм шевелила губами, ее немигающий взгляд был устремлен на что-то у меня за спиной. Как сейчас помню эти минуты: я поворачиваюсь и вижу, что она смотрит на Зофиила; поворачиваюсь обратно — под деревом уже никого нет. Девочка исчезла.
Варфоломеевская ярмарка длится неделю — так записано в городской хартии, так было спокон веков. Однако в тот год она закончилась внезапно, в середине того же дня. Прискакал гонец, заляпанный дорожной грязью и взмыленный, почти как его лошадь. Он потребовал бить в колокол, чтобы собрать городских старшин. Почти все они были на ярмарке, продавали или покупали, и совсем не хотели отрываться от дел. Колокол звонил, пока последний из них не приплелся, ворча, что, если известие окажется не важным, сидеть кое-кому в городской тюрьме до окончания ярмарки. К тому времени уже все слышали набат и понимали: что-то стряслось. Никто не тешил себя обольщением, что вести будут радостными. Торговля была забыта, все строили догадки: вторглись в Англию шотландцы, французы или, может быть, даже турки? Не собрался ли король погостить в городе со всем двором и половиной войска и не придется ли всю эту ораву кормить? «Да хранит Господь его величество — подальше от нас», — приговаривали горожане. А может, король ввел новую подать? И на что в таком случае, если все мыслимое и немыслимое уже обложено налогами?
Когда городские старшины наконец вышли на балкон ратуши, серьезные и как-то вмиг постаревшие, смех и разговоры сразу утихли. Глашатаю не пришлось бить в колокол и даже кричать. Известие было выслушано в гробовом молчании.
В Бристоле чума. Глостерцы, чтобы спасти себя, заперли ворота. Никого не впускают, никого не выпускают. Селения вдоль реки последовали примеру Глостера. Пока мы все смотрели на юг, беда подобралась к нам с запада. Она расползалась в глубь страны.
Когда народ немного опомнился, никто не выразил удивления, что в Бристоле моровая язва. Это порт, туда рано или поздно должен был прийти зараженный корабль. Кроме того, именно бристольское судно завезло болезнь в Англию; была своя справедливость в том, что теперь несчастье постигло и сам город. Всех изумило другое: что Глостер запер ворота. Большой торговый город замуровался заживо. Из страха перед чумой горожане обрекли себя на разорение, даже на голод. Те, кто остался в стенах, заперты, как в тюрьме, те, кто имел несчастье оказаться в это время вне города, не попадут к своим близким, пока не кончится мор. Если глостерцы испуганы, что зараза так быстро доберется к ним из Бристоля, то с какой же скоростью она распространяется?
Еще до того, как городской совет объявил о закрытии ярмарки, весь пришлый люд решил двинуться на север и на восток. Это было как будто в море растет исполинская волна: в первый миг народ смотрит, оторопев, но волна приближается, и все несутся сломя голову вверх по склону. Только никакая высота не спасла бы от этой гибельной волны. Не было безопасного места: оставалось лишь бежать в надежде, что случится чудо и смертоносный вал остановится раньше, чем накроет нас с головой.
Нелегко оказалось выбраться из города в тот день; как ни хотелось местным жителям от нас избавиться, а нам — унести ноги, в крепостной стене было всего трое ворот. Купцы и мелкие торговцы, начавшие прибывать тонкой струйкой за неделю до ярмарки, теперь стремились выйти и выехать одновременно. Лишь немногие избрали южную и восточную дороги — редкие смельчаки, у которых в тех краях остались жены и дети. Если не считать их, все и вся — фургоны, телеги, люди, коровы, овцы, гуси, свиньи и лошади — ринулись в единственные оставшиеся ворота. Дорога, и без того раскисшая от дождя, под колесами и копытами быстро превратилась в сплошное месиво; через каждые несколько ярдов путь преграждали застрявшие телеги и скот.
Мы с Родриго и Жофре почти сразу свернули на известную мне тропу к другой дороге, идущей в обход города, и таким образом избежали давки. Дорога эта, хотя достаточно широка для телег, в последние годы оказалась почти заброшена, поскольку она спускается в ложбину и в дождливое время года часто бывает затоплена. Ни один возчик или погонщик скота не сунется на нее, кроме как в летнюю сушь; осенью, зимою и летом там можно было встретить разве что пеших или верховых.
Мы так долго выбирались из города, что на дорогу вышли уже в сумерках и шагали молча, глядя себе под ноги, чтобы не поскользнуться. Одежда промокла, башмаки, облепленные тяжелой грязью, тянули вниз, как кандалы. Дождь выстукивал покаянный псалом, словно мы — осужденные, бредущие на казнь. Других путников на дороге не было, и хотелось верить, что и не появится, — много недобрых людей бродит проселками с наступлением темноты. Да и не только людей, а и кое-кого похуже. У меня не было ни малейшего желания сводить с ними знакомство.
И тут, за поворотом, мы увидели впереди одинокий фургон. Он сильно накренился, увязнув колесом в заполненной водой колее. И повозку, и владельца трудно было не узнать даже в сумерках. Великий Зофиил, по щиколотку в вязкой жиже, силился плечом приподнять кузов и одновременно толкнуть его вперед. Однако грязь засосала колесо и не хотела выпускать. Лошадь давно бросила попытки вытянуть фургон. Она стояла между оглоблями и тянулась мордой к единственному кустику травы, торчащему из жидкой глины. Повести ее было некому, а на крики и брань Зофиила она не обращала внимания.
На страдальческом лице Жофре расцвела злорадная улыбка.
— Поделом ему, — пробормотал юноша.
Родриго, шагавший впереди, не слышал этих слов, произнесенных нарочно тихо. Очевидно, Жофре хватило ума не рассказывать о своем проигрыше.
Жофре толкнул меня в бок.
— Давай, проходя мимо, наляжем на фургон, чтобы он поглубже ушел в грязь.
— Давай лучше поможем Зофиилу. Тогда он будет у нас в долгу. Не торопись мстить, дружок; месть слаще, когда она вызреет.
Но не успели мы поравняться с фургоном, как из-за деревьев выступил юноша. Зофиил резко обернулся и, выхватив длинный нож, направил его незнакомцу в живот. Юноша отпрыгнул и поднял раскрытые ладони.
— Я не причиню тебе зла.
Не опуская рук, он кивнул на купу деревьев, из которой вышел. В сумерках мне с трудом удалось разглядеть молодую женщину. Она сидела на пне, кутаясь в плащ.
— Моя жена, — снова начал юноша. — Она больше не может идти. Она в тяжести.
— И что мне с того? — прорычал Зофиил. — Не я ее обрюхатил.
— Я думал, может быть, ты согласишься ее подвезти. Не меня, конечно, я-то могу идти. Мне что, я привычный. А вот Адела...
— Ты еще тупее, чем выглядишь? По-твоему, этот фургон куда-нибудь едет? Иди отсюда.
Зофиил подошел к лошади и, взяв ее под уздцы, принялся хлестать несчастную животину кнутом в тщетной надежде стронуть ее с места. Юноша пошел за ним, благоразумно держась подальше от кнута.
— Умоляю тебя. Ей нельзя сидеть всю ночь под дождем. Я вытащу колесо, если...
— Ты, — огрызнулся Зофиил, — не вытащишь и косточку из вареного куренка.
— Мы вытолкнем фургон, — сказал Родриго, выходя вперед.
Зофиил вновь выхватил кинжал и попятился к фургону, нервно озираясь по сторонам, сколько еще нас прячется в тени. Жофре хохотнул. Сцена доставляла ему огромное удовольствие.
Родриго отвесил учтивейший поклон.
— Менестрель Родриго к твоим услугам, синьор. Мой ученик, Жофре, и наш спутник, камлот.
Зофиил пристально всмотрелся в наши лица.
— Ты! — выкрикнул он при виде Жофре и сделал шаг назад, поводя кинжалом перед собой, как будто собирался продырявить нас всех. — Если ты рассчитываешь вернуть деньги этого молодца, то ошибаешься, друг мой. Он...
— Деньги? — озабоченно переспросил Родриго.
Жофре ошарашенно разглядывал свои облепленные грязью башмаки.
Надо было его выручать.
— Плату за то, чтобы посмотреть русалку.
Родриго кивнул, очевидно поверив в мою ложь, повернулся к Зофиилу и поднял руки, как перед тем юноша.
— Не тревожься, синьор, мы не собираемся тебя грабить. Мы намеревались предложить тебе помощь, как путники — путнику, когда появился этот джентльмен. Теперь, все вместе, мы быстро вытащим твой фургон.
Зофиил по-прежнему смотрел на нас с подозрением.
— И сколько вы хотите за свою помощь?
Снова пришел мой черед вставить слово.
— Они вытолкнут фургон, если ты согласишься подвезти женщину.
Мой взгляд скользнул по спутникам. Дождь ручьями стекал по нашим лицам. Мы были такие мокрые и грязные, словно нас вытащили из реки.
— Полагаю, всем нам сегодня нужен сухой кров. Гостиниц на дороге нет, но я знаю место, где можно переночевать в сухости, если оно еще не занято.
Зофиил взглянул туда, где в сумерках едва угадывалась нахохленная фигурка женщины.
— Если посадить ее в фургон, он осядет еще ниже. К тому же там нет места.
— Тогда пусть едет на козлах. Уж весит-то она точно не больше тебя. А ты поведешь лошадь. В темноте оно так и надежнее, если не хочешь перевернуться.
— С какой стати я пойду, а она поедет? Если муж сдуру потащил ее пешком на ночь глядя, пусть на себя и пеняет.
Налетевший ветер хлестнул нас струями дождя, обжигая и без того саднящую кожу.
— Полно тебе, Зофиил. Послушай старого человека: никто из нас не был бы на дороге ночью, когда бы не крайняя нужда. Давай не будем препираться. Мы только сильнее вымокнем, а колесо твоей повозки уйдет еще глубже в грязь. Хочешь, оставайся здесь, на поживу лихим людям, или мы тебе поможем, а ты за это подвезешь женщину. Мы пойдем рядом и будем выталкивать фургон всякий раз, как он застрянет, а застревать он будет, что с женщиной, что без нее. Ну как? Если поможем друг другу, то еще до рассвета будем спать в тепле.
АДЕЛА И ОСМОНД
Вот так и получилось, что мы, все четверо, провели ночь в пещере, сгрудившись у костра, под грохот реки и неумолчный стук дождя по листьям деревьев. Пещера была широкая, однако низкая и неглубокая, словно ухмылка каменного истукана. От дна ущелья ее отделяло футов пять-шесть, но по валунам и уступам без труда вскарабкалась даже беременная Адела. Надежда меня не обманула, место оказалось свободно, да и немудрено: даже при свете дня вход скрывала от путников купа высоких деревьев. В темноте увидеть его было почти невозможно, если не знаешь, где искать; мне и то потребовалось на это некоторое время.
Вдоль стен тянулись продольные борозды, как если бы исполинский гончар провел пальцами по мокрой глине, пол спускался к устью, так что внутри круглый год оставалось сухо. Давным-давно пастух или отшельник загородил часть входа низкой стеной из грубого камня; насыпавшиеся внутрь сухие ветки пошли нам на растопку для костра. Скоро огонь уже пылал жарко и ровно; лишь изредка порыв ветра загонял дым внутрь.
Мы бросили в котел, что у кого было — бобы, лук и несколько полосок вяленого мяса. Похлебка получилась горячая и сытная — куда лучше, чем в любой придорожной таверне. Набив живот и согревшись, мы начали потихоньку отходить от усталости.
Много лет назад меня научили класть у огня камни — если потом их завернуть в мешковину, получается отличная грелка. Мне подумалось, что Аделе тепло не помешает. Что-то подсказывало: наши влюбленные голубки не привыкли ночевать в пещерах.
Говорят, что подобное стремится к подобному; коли так, эти двое были созданы друг для друга. Оба белокурые, с широкими саксонскими лицами, глаза — как незабудки. Осмонд — плотный, кряжистый, с чистой светлой кожей на зависть любой девице. Адела — такая же по-саксонски ширококостная, но, в отличие от мужа, сильно исхудавшая; скулы заострились, словно ее не одну неделю морили голодом, под глазами пролегли темные круги. Некоторые женщины, первые месяцы как понесут, почти не могут есть из-за тошноты; если Адела истаяла по этой причине, то теперь она вполне оправилась, поскольку в ту ночь ела с большим аппетитом.
После ужина она прилегла на дорожный мешок, а Осмонд все суетился вокруг и спрашивал, согрелась ли она, не болит ли у нее что, не хочется ли ей есть или пить, покуда Адела со смехом не попросила его успокоиться. Однако он не унялся, а принялся в двадцатый раз спрашивать меня, не живут ли в ущелье разбойники и душегубы.
Тот же вопрос тревожил и Зофиила. Нам пришлось оставить лошадь с повозкой под обрывом, и, хотя мы укрыли фургон ветками, а лошадь стреножили в густых кустах, где ее не видно было с дороги, Зофиил не успокоился, пока не перетащил свои ящики в пещеру и не составил позади нас. Никто не посмел спросить, что в них, дабы не усугублять подозрительность Зофиила, но это явно была не еда, потому что за бобами для похлебки он снова ходил к фургону.
Жофре лежал в дальнем конце пещеры, с головой укрывшись плащом. Родриго звал его погреться к огню, однако юноша отговорился тем, что хочет спать; мне, правда, показалось, что сна у него ни в одном глазу. Видимо, юноша притворился сонным, чтобы избежать общества Зофиила, хотя трудно избежать общества человека, с которым ночуешь в одной пещере.
Жофре был как на иголках с тех самых пор, как мы вытащили повозку из грязи. Он явно боялся, что фокусник снова заведет разговор о его проигрыше. Мне тоже не хотелось, чтобы эта история выплыла на свет. Неровен час, Родриго, узнав, сколько их кровных просадил Жофре, устроит тому взбучку, и мальчишка убежит в ночь — тут уж точно кто-нибудь сломает себе шею: или сам Жофре, или мы, разыскивая его в потемках.
Покуда Зофиил возился с ящиками, ему было не до разговоров, но, когда путники окончательно устраиваются на ночлег, тут-то обычно и возникает беседа. Мне подумалось, что лучше сразу увести ее как можно дальше от фокусов и пари.
— Адела, это твое первое дитя? Думаю, да, судя по тому, как твой бедный муж вокруг тебя суетится. Радуйся, пока так, а то, когда тебе придет время разрешиться вторым, Осмонд вместо забот станет донимать тебя жалобами на головную боль.
Адела, покраснев, взглянула на Осмонда, но промолчала.
— Тебе лучше поторопиться, не то у бедняги от волнения сделается горячка. Когда срок?
— На Рождество или чуть раньше, — робко отвечала Адела, снова косясь на Осмонда.
Тот погладил ей руку и скривился, словно от боли.
— Еще четыре месяца. Если она уже сейчас не может идти, то что будет в декабре? — холодно полюбопытствовал Зофиил.
Осмонд бросился защищать жену.
— Может она идти! Просто в давке на выходе из города ей стало нехорошо. Вообще-то она сильная. Верно, Адела? И потом, у нас будет свой дом задолго до того, как ей придет время родить.
Зофиил повернулся к Осмонду.
— Свой дом, говоришь? У тебя есть имение? Деньги? — Он отвесил глумливый поклон. — Простите, милорд, я и не знал, что путешествую в обществе родовитой особы.
Осмонд побагровел.
— Я заработаю.
— И как же, позволь осведомиться? — Горячность юноши явно забавляла Зофиила. Он взглянул на пожитки молодой пары. — Вы путешествуете налегке. Так кто ты, мой юный друг? Купец? Жонглер? Может быть, вор?
Осмонд сжал кулаки, и Адела схватила его за рубаху. Он глубоко вздохнул, явно сдерживая резкие слова.
— Я, сударь, живописец, малюю святых на стенах церквей. Рождество, Распятие, Страшный суд — все это я могу написать.
Зофиил поднял бровь.
— Вот как? Что-то я не слыхал о женатых живописцах. Вроде бы на этом богоугодном поприще подвизаются монахи и послушники.
Адела закусила губу. Она что-то собиралась сказать, но Осмонд ответил раньше.
— Я расписываю церкви, которые расположены вдали от монастырей — такие, куда не доходят живописцы-монахи. Я работаю в бедных церквях.
— Тогда ты и жить будешь бедно.
Осмонд снова сжал кулаки.
— Я могу заработать на...
— Что это за звук? — Жофре, уже не притворяясь спящим, откинул плащ и смотрел куда-то за огонь.
Зофиил мгновенно вскочил и вгляделся во мрак. Мы прислушались, но различили лишь потрескивание поленьев и грохот бегущей воды. Через несколько мгновений Зофиил мотнул головой и опустился на место. Тем не менее взгляд его по-прежнему то и дело беспокойно устремлялся в непроницаемую тьму.
Родриго, покосившись на Осмонда, все еще красного от обиды, нарушил затянувшееся молчание.
— А ты куда путь держишь, Зофиил?
— Я намеревался отправиться в Бристоль и там сесть на корабль. У меня дела в Ирландии.
— Ты опоздал, — вмешался Осмонд. — Если на ярмарке сказали правду, то закрыты все порты от Бристоля до Глостера.
Он заметно повеселел от мысли, что великий Зофиил столкнулся с непреодолимой преградой. Фокусник сверкнул глазами.
— В Англии есть и другие порты, кроме Глостера и Бристоля, или в школе тебя этому не учили? Я, разумеется, полагаю, что ты получил какие-то начатки образования. Хотя, возможно, твой бедный учитель сразу поставил на тебе крест — и кто его за это осудит?
Адела снова схватила Осмонда за рукав и с робкой улыбкой обвела нас взглядом.
— Куда вы теперь пойдете, раз ярмарка закрылась?
— Мы трое идем к усыпальнице святого Джона Шорна, — ответил Родриго, не дав мне раскрыть рот. — Сам я там не бывал, но камлот говорит, что в городе много гостиниц, много паломников. Будет и заработок, и крыша над головой. Думаем пожить там, пока не кончится чума. Если гробницу не закроют.
Осмонд нахмурился.
— Я думал, что знаю всех английских святых, но про такого впервые слышу.
— Потому что он не святой, — вставил Зофиил, по-прежнему напряженно вглядываясь в темноту.
Мне пришлось объяснить:
— Да, его и впрямь пока не канонизировали. Только не говори это громко в его усыпальнице — местный причт и селяне могут оскорбиться. Он умер меньше тридцати лет назад; тамошние жители твердо верят, что праведного Джона причислят к лику блаженных, поэтому величают его святым уже сейчас. Как бы то ни было, совершенные им чудеса собирают толпы.
— Чудеса, не удостоверенные святой церковью, — буркнул Зофиил.
— Тем не менее народ в них верит, а где народ, там и денежка.
— Что за чудеса? — с жаром спросила Адела.
— Он был настоятелем церкви в Норт-Марстоне, где теперь хранятся его мощи. Как-то там случилась сильная засуха. Скотина, посевы и люди погибали. Говорят, праведный Джон ударил посохом, как Моисей, и из земли забил родник, который не пересыхает летом и не замерзает зимой. Поскольку при жизни праведный Джон исцелял простуду, горячку, меланхолию и зубную боль, а также оживлял утопленников, люди теперь стекаются к источнику, чтобы избавиться от этих хворей. У кого в жизни не было горячки и не болели зубы?
— А как же люди тонули в Норт-Марстоне, если там не было воды? — спросил Зофиил. — Или они так старались исцелиться от насморка, что падали в чудесный родник?
Это он ловко подметил. Чего-чего, а ума Зофиилу было не занимать.
— Я за что купил, за то и продаю. А еще многие паломники приходят подивиться на башмак. Это чудо собирает огромные толпы.
Зофиил фыркнул.
— А, прославленный башмак! Вот уж верное свидетельство, что все это бессовестный обман, дабы выманить деньги у простаков!
— Но когда люди верят, они исцеляются. Искусство — продать человеку то, во что он верит, и тем подарить надежду. А надежда всегда подлинна, даже если зиждется на обмане.
— Жалок тот, кто нуждается в такой надежде, камлот.
— А что за башмак? — перебила Адела и залилась краской, поймав на себе презрительный взгляд Зофиила.
— Говорят, что, исцеляя одного беднягу, отец Джон загнал беса подагры в его башмак. Старожилы клянутся, что сами видели черта в башмаке, но потом тот сделался маленький, как букашка, вылез через дырку для шнурка и улетел. Теперь башмак стоит в усыпальнице. Говорят, если сунуть в него ногу, подагра улетит, как черт, через ту же самую дырку. Люди...
— Слушайте! — снова крикнул Жофре.
Мы замерли, прислушались и на этот раз тоже различили звук: очень далекий, но легко узнаваемый. Кто-то выл в темноте. Вой повторился три раза, затем стих.
Родриго плотнее закутался в плащ.
— Спи дальше, ragazzo. Всего лишь собака воет.
— Это не собака, а волк, — резко проговорил Зофиил.
Адела ахнула; Осмонд обнял ее, словно защищая от опасности.
— Не надо так шутить. Ты пугаешь Аделу.
Как ни хотелось мне успокоить женщину, пришлось сказать правду.
— Зофиил не шутит. Это и впрямь волк, но с другой стороны холма, не в ущелье. И даже если он будет ближе, пламя его отпугнет.
— Да, если волк — зверь, — сказал Зофиил, — а если человек, то пламя привлечет его к нам. — Он напряженно вглядывался в темноту за входом, сильно подавшись вперед и нащупывая за поясом кинжал. — Многие разбойники перекликаются по-волчьи да по-совиному. В таких ущельях они обычно и прячутся.
На Осмонда эти слова подействовали, как удар грома. Он стиснул Аделу так, что, казалось, сейчас ее раздавит. По лицу его было видно, что он готов выбежать из пещеры и в одиночку схватиться с бандой головорезов, если только найдет в себе силы разжать объятия.
Мне захотелось ободрить всех шуткой.
— Ну слава богу, Зофиил, а то уж я испугался, что ты говоришь о волках-оборотнях. Коли речь всего лишь о грабителях и душегубах, то четверо таких молодцов легко с ними справятся. К тому же пещеру с дороги не видно, так что они и не заметят нашего огня.
Фокусник, как всем нам предстояло вскорости убедиться, не любил, когда отмахиваются от его слов. Глаза его сузились, рот сложился в уже знакомую мне язвительную усмешку.
— Оборотни, камлот? Ведь ты же не веришь в сказки, которыми пугают детей и женщин? Мне ты не показался суеверным глупцом. Вот если бы такие слова произнес наш юный Осмонд...
Юный Осмонд временно позабыл свою тревогу и, судя по виду, намеревался ответить уже не просто словами, а чем-нибудь куда более решительным.
Мое лицо приняло наигранно-удивленное выражение.
— Удивляешь ты меня, Зофиил! Разве церковь не объявила ересью неверие в волков-оборотней? Разве они не такие же создания природы, как и русалки? Взгляни на мой шрам. Откуда он у меня, по-твоему?
Глаза у Аделы расширились.
— Это тебя оборотень так?
Родриго открыл было рот, но, поймав мой предостерегающий взгляд, ограничился усмешкой. Теперь все внимание было приковано ко мне; оставалось лишь усесться поудобнее и начать рассказ.
— Много лет назад, ребенком, я жил с отцом и матерью в долине на границе между Англией и Шотландией. Дом наш стоял в густом лесу, и отец мой рубил деревья, из которых потом делали корабельные доски и брусья. Работал он не покладая рук, и мы не знали нужды. Но однажды топор соскочил с топорища и вонзился ему в ногу. Рана была глубокая, она воспалилась, и отец сгорел меньше чем за неделю. Мать билась, как могла, только трудно женщине одной. Теперь мы жили впроголодь.
И вот однажды мы нашли в лесу израненного путника. Мы принесли его домой и перевязали, не зная, выживет ли он. Много дней он метался в лихорадке, потом жар спал, и наш гость пошел на поправку. Был он хорош собой, высокий и статный; мать моя его полюбила и, когда он позвал ее замуж, согласилась без колебаний.
Я боготворил отчима. Был он силен и отважен, а уж как бегал — быстрее ветра. И добытчик изрядный: раз в месяц, в полнолуние, до захода солнца уходил на охоту и возвращался, уже с дичью, лишь после рассвета. Все дивились его сноровке, потому что он не брал в лес ни собак, ни лука, только один нож. Я хотел стать таким же, как он, и просил взять меня на охоту, но отчим отговаривался тем, что я слишком мал.
Потом местные крестьяне стали жаловаться, что в долине поселился волк. Хозяева недосчитывались ягнят или находили поутру свиней с перегрызенным горлом. В полнолуние многие слышали волчий вой. Крестьяне знали, что, если не убить волка, к весне он перережет весь скот, посему решили сообща отправиться на охоту. Звали и моего отчима, однако тот не пошел, сказавши, что не видел и не слышал волка. И это была чистая правда.
В тот вечер отчим, по обыкновению, собрался в лес. Снова я попросился с ним. Он рассмеялся — ты, мол, за мной не угонишься. Но я решил доказать, что он не прав, и, выскользнув до заката из дома, тайком отправился за отчимом. Мне пришлось идти очень быстро. Он не ставил силков и не выискивал следы, а несся вперед большими скачками, так что я вскорости потерял его из вида.
Стемнело, над деревьями вставала луна, и я понял, что, как ни жаль, надо возвращаться домой, однако не сделал и нескольких шагов, как услышал звук, от которого кровь застыла у меня в жилах. То был волчий вой — казалось, зверя терзает невыразимая мука.
Я замер как вкопанный. В серебристом свете луны мне предстала косматая голова с желтыми глазами, только волк стоял не на четырех лапах, как зверь, а на двух, по-человечьи.
Я завопил от ужаса, и волк обернулся. Он оскалился, показав огромные белые клыки. Однако когда он прыгнул на меня, захрустели кусты и послышался лай собак. Завидев горящие факелы, волк припустил прочь. Крестьяне и собаки бросились за ним. Волк далеко их опередил, но собаки взяли след, а крестьяне бежали за собаками.
Я знал, куда направляется волк. Загнанный зверь стремится в свое логово. Я добежал до нашего дома раньше собак и крестьян, но позже волка. Моя мать лежала на полу, в крови, с разорванным горлом. Волк склонился над ней. Когда он повернулся, чтобы прыгнуть на меня, я забился под кровать, куда он не мог просунуть морду. В ярости волк ударил меня лапой, и его огромные когти пробороздили мое лицо.
Крестьяне впустили собак в дверь, чтобы отвлечь волка, а меня вытащили через окошко. Однако собакам было не совладать с оборотнем, люди же не смели к нему подступиться, боясь укусов, поэтому придавили окна и двери бревнами, а дом подожгли. Волчий вой разносился по долине, пока оборотень не сгорел в пламени.
Рассказ закончился. Стояла мертвая тишина, все боялись пошелохнуться. У Аделы глаза были круглые от ужаса, Жофре сидел с открытым ртом.
Внезапно Родриго расхохотался и хлопнул меня по спине.
— Славно рассказано, камлот, но не ты ли клялся купцу на ярмарке, что оставил левый глаз в Святой земле?
— То, что я лишился глаза, истинная правда. Уж коли я не могу больше им смотреть, пусть добывает нам пропитание и сухую постель.
Родриго покачал головой, улыбнулся и посмотрел на Осмонда.
— Кстати о сухой постели, я подумал, что тебе и твоей жене стоит пойти с нами к гробнице святого Джона. Церковь там богатая, может, потребуется богомаз. Что до Аделы, в Норт-Марстоне вы сможете отыскать и жилье, и повитуху. Верно я говорю, камлот?
Осмонд и Адела, переглянувшись, с надеждой повернулись ко мне.
Улыбка застыла на моем лице. Черт бы побрал Родриго с его сердобольностью! Или он считает это своего рода паломничеством? Как будто мало мне иных забот — тащи теперь в Норт-Марстон брюхатую Аделу. Можно было смело спорить на череп святого Петра, что наши голубки так же непривычны к дороге, как Родриго с Жофре. С ними мы будем плестись черепашьим шагом. Чума надвигается с юга и с запада, и только безумец станет обременять себя целой оравой неумех. Кто я им — Моисей? Однако лица Осмонда и Аделы светились такой надеждой, что у меня не хватило духа сказать «нет».
Волчий вой стих; лишь стук капель по листьям да рев бегущей воды нарушал тишину непроглядной ночи. Тело мое ныло от усталости, но мысли о предстоящем пути прогнали сон. Что ж, коли так, кому как не старому камлоту сидеть у костра в первую стражу, пока другие улягутся спать?
Осмонд разул Аделу, потом, нежно растирая занемевшие от холода ноги, стащил с нее мокрые грязные чулки. Остроносые красные башмаки украшал цветочный орнамент из пробитых в коже дырочек. В такой обуви хорошо ходить по дому или по крытым галереям, но не по лужам и не по разъезженным колеям. Безумие выходить в таких на дорогу. Все указывало на то, что молодые собирались впопыхах — если вообще собирались.