Наполеон льстил себя надеждой, что получит от Александра новые предложения мира. Лишения и ослабление армии озаботили его. Надо было дать время длинной веренице отставших и больных добраться сюда и присоединиться к своим корпусам или же лечь в лазареты. Надо было, наконец, создать госпитали, собрать припасы, дать отдых лошадям и подождать походные лазареты, артиллерию, понтоны, которые еще тащились с трудом по литовским пескам. Переписка с Европой могла служить ему развлечением. Само жгучее небо останавливало его здесь! Таков уж здесь климат! Он состоит из крайностей, неумеренностей. Небо либо все иссушает, либо все заливает, сжигает или замораживает эту землю, со всеми, ее жителями, которых оно, как будто, должно было защищать. Коварная атмосфера! Жара ослабляла нас и делала более восприимчивыми к холоду, который должен был в непродолжительном времени дать себя почувствовать.
Император был не менее других чувствителен ко всему этому. Но когда отдых подкрепил его, а от Александра не явилось ни одного посланного, и когда им были сделаны все распоряжения, его охватило нетерпение. Он стал беспокойным. Может быть, как все деятельные люди, Наполеон тяготился бездействием и скуке ожидания предпочитал опасность, или же он был охвачен жаждой приобретения, которая у большинства бывает сильнее радости сохранения или боязни потерь?
Тогда-то образ взятой в плен Москвы завладел его мыслями. Это был конец его боязни, цель всех его надежд, и в овладении ею он находил все! С этой минуты
Стр. 53
уже можно было предвидеть, что такой беспокойный и великий гений, привыкший к кратким путям, не станет дожидаться восемь месяцев в бездействии, чувствуя, что цель у него находится под рукой, и достаточно будет двадцати дней, чтобы ее достигнуть!
|
|
И вам не следует торопиться судить об этом необыкновенном человеке на основании слабостей, присущих всем людям. Пусть выслушают его самого и тогда увидят, до какой степени его политическое положение усложняло его военную позицию. Позднее менее будут осуждать принятое им решение, когда увидят, что судьба России зависела от физических сил и здоровья Наполеона, которое изменило ему у самой Москвы!
Однако сначала он даже самому себе, по-видимому, не осмеливался признаться в таком дерзком плане. Но мало-помалу Наполеон стал смелее и принялся обсуждать его. Тогда-то нерешительность, все время терзавшая его душу, завладела им. Император бродил по своим апартаментам, точно преследуемый этим опасным искушением. Он брался за работу и снова бросал ее, ходил без всякой цели, справлялся о времени, смотрел на погоду Он останавливался, поглощенный какою-то мыслью, распевал что-то с озабоченным видом и снова начинал ходить.
В этом состоянии озабоченности он говорил отрывистые фразы тем, кто попадался ему навстречу: «Ну, что ж нам теперь делать? Останемся здесь? Или же пойдем дальше вперед? Можно ли останавливаться на такой славной дороге?» Но ответа он не ждал и отправлялся опять бродить, как будто искал чего-нибудь или кого-нибудь, кто помог бы ему решиться.
Наконец, точно сраженный своей нерешительностью и обремененный тяжестью такой важной идеи, он бросался на одну из кроватей, расставленных по его приказанию в комнатах. Его тело, истомленное жарой и напряжением мыслей, оставалось прикрытым только самой легкой одеждой. Так он проводил в Витебске большую часть своих дней[lxx].
|
|
Стр. 54
Но когда тело его отдыхало, ум продолжал работать еще напряженнее. Как много побудительных причин толкало его к Москве! Как перенести в Витебске скуку семи зимних месяцев? Он, который всегда сам нападал, теперь принужден был обороняться! Эта роль была недостойна его! У него не было для нее опыта, и она плохо соответствовала его гению.
Тогда, точно приняв внезапное решение, он вставал, как будто боясь раздумывать, чтобы не поколебаться опять. Им уже овладел этот план, который должен был доставить ему победу. Он спешил к своим картам. На них он видел Смоленск и Москву, великую Москву, святой город! Все эти названия он повторял с удовольствием, и они как будто еще более подстрекали пылкость его желаний. При виде этой карты, разгоряченный своими опасными идеями, он находился словно во власти гения войны. Голос его становился крепче, взор ярче и выражение лица более жестоким. Его избегали тогда столько же из страха, сколько из почтительности.. Но, наконец, его план был готов, решение принято и путь намечен! Тогда Наполеон успокоился, точно освобожденный от тяжелого бремени, черты его лица прояснились и снова приняли прежнее спокойное и веселое выражение.
Решение было принято, но он хотел, чтобы окружающие его не были недовольны. Каждый из них, сообразно своему характеру, высказал свое мнение относительно этого плана. Бертье выражал недоумение грустным видом, жалобами и даже слезами. Лобо и Коленкур откровенно высказывали свои взгляды; первый делал это громко и с холодной резкостью, извинительной у такого храброго генерала, второй же выражал неудовольствие с горячностью, почти доходившей до резкости, и настойчивостью, граничащей с упрямством. Император отверг с досадой все их замечания и даже закричал, обращаясь к своему адъютанту, так же как к Бертье, что он слишком обогатил своих генералов и поэтому они теперь мечтают только об удовольствиях охоты да о том, чтобы блистать в Париже своими роскошными экипажами. Война им уже надоела!
|
|
Стр. 55
Честь их была задета, и им ничего больше не оставалось, как склонить голову и покориться. Под влиянием досады император сказал одному из своих гвардейских генералов:
— Вы родились на бивуаке и вы там умрете!..
Дюрок не одобрял план Наполеона. Сначала он выражал свое неодобрение холодным молчанием, потом оно вылилось в откровенные ответы, правдивые доклады и короткие замечания. Император отвечал ему, что он сам прекрасно видит, что русские стараются его завлечь. Но все же он находит нужным идти до Смоленска. Там он обоснуется, и если весной 1813 года Россия не заключит мира, она погибла! Ключ к обеим дорогам, в Петербург и Москву, находится в Смоленске, поэтому необходимо овладеть этим городом. Откуда можно будет одновременно идти на обе столицы, на Петербург и Москву, чтобы все разрушить в одной и все сохранить в другой. Он сказал, что обратит свое оружие против Пруссии и заставит ее заплатить военные издержки.
Дарю явился в свою очередь. Государственный секретарь отличался простотой и непреклонностью настолько, что казался бесстрастным. Великий вопрос о походе на Москву был выдвинут вперед, присутствовал только один Бертье, но обсуждение этого вопроса продолжалось целых восемь часов подряд. Император спросил своего министра, что он думает об этой войне?
— Думаю, что она не национальна, — отвечал Дарю, — и что ввоз кое-каких английских товаров в Россию и даже учреждение польского королевства не могут служить достаточными причинами для столь отдаленной войны. Ни наши войска, ни мы сами не понимаем ни ее цели, ни необходимости, и поэтому все говорит за то, чтобы здесь остановиться.
Император вскричал:
—Еще кровь не пролита! Россия же слишком велика, чтобы уступить без боя. Александр может начать переговоры только после большого сражения. Если понадобится, то я пойду до самого святого города, чтобы
Стр. 56
добиться этого сражения. Мир ждет меня у ворот Москвы! Но когда честь будет спасена, а Александр все-таки будет упорствовать, то я начну переговоры с боярами, если не с самим населением этой столицы. Население Москвы велико и достаточно просвещенно. Оно поймет свои интересы и поймет свободу. В заключение он прибавил, что Москва ненавидит Петербург, и он воспользуется их соперничеством. Результаты же такого соперничества неисчислимы.
Возбужденный этим разговором, император разоблачил свои надежды. Дарю возразил ему, что дезертирство, голод и болезни привели к тому* что армия уменьшилась на одну треть. Если не хватит продовольствия в Витебске, то что же будет дальше?
Бертье прибавил, что если фланги слишком растянутся, то это будет выгодно русским. Голод и в особенности же русская свирепая зима также будут их союзниками; между, тем как, остановившись здесь, император сам будет иметь зиму союзницей и сделается господином войны. Он будет держать ее в своей власти вместо того, чтобы идти за ней следом.
Бертье и Дарю возражали. Император кротко слушал, но все же часто перебивал их своими ловкими замечаниями, ставя вопрос так, как это было ему желательно или же перемещая его в другую плоскость, если он слишком настоятельно требовал разрешения. Но как бы ни были неприятны истины, которые ему пришлось при этом выслушать, он все-таки выслушал их терпеливо и даже отвечал. И в этом споре его слова, его манера, все его движения отличались простотой, снисходительностью и добродушием. Впрочем, добродушия у него всегда было достаточно чем и объясняется то, что, несмотря на столько бед, его все-таки любят те, кто жил в его близости.
Император, не очень довольный этим спором, позвал еще несколько генералов своей армии. Но его вопросы заранее указывали им, что они должны были отвечать. Некоторые их этих военачальников, рожденные
Стр. 57
солдатами и привыкшие повиноваться звуку его голоса, были также подчинены ему во время этих разговоров, как и на поле битвы.
Однако все чувствовали, что зашли слишком далеко. Нужна была победа, чтобы быстра выпутаться из этого положения, а победу мог дать только он! Притом же несчастье очистило армию, и те, кто остался в ней, могли быть только избранными как в физическом, так и в умственном отношении. Чтобы добраться сюда, надо было противостоять стольким испытаниям! Скука и плохие условия стоянки волновали их. Оставаться было невыносимо, отступать нельзя — следовательно, надо было идти вперед.
Великие имена Смоленска и Москвы не пугали их. В прежние времена эта неизвестная земля, новый народ и отдаленность от всего подействовали бы удручающим образом на обыкновенных людей и заставили бы их отступить. Но именно это и привлекало их. Им нравилось бывать в таких рискованных положениях. Заманчивость их только увеличивалась от опасностей. Новая же, грозная опасность придавала этому положению совершенно особый характер и обещала сильные ощущения, полные привлекательности для деятельных людей, которые испробовали все и которым постоянно нужно было новое.
Честолюбие Наполеона не знало границ. Все кругом внушало ему страсть к славе, и карьера казалась беспредельной. Ах! Можно ли измерить влияние, оказываемое могущественным императором, который мог сказать своим солдатам после победы при Аустерлице:
— Дайте мое имя вашим детям, я вам это разрешаю. А если среди них окажется достойный нас, то я завещаю ему свое имущество и назову его своим преемником.
Межу тем соединение двух крыльев русской армии в Смоленске принудило Наполеона приблизить один к другому и свои армейские корпуса[lxxi]. Еще не было дано ни одного сигнала к атаке, война окружала его. Она как будто искушала его гений посредством успеха и подстрекала его неудачами.
Стр. 58
В то же время в Витебске узнали, что авангард вице-короля имел успех около Суража, но в центре, около Днепра, в Инкове, Себастиани потерпел неудачу, вследствие численного превосходства неприятеля[lxxii].
Наполеон написал тогда герцогу Маре, чтобы он ежедневно сообщал туркам о новых победах. Будут ли эти известия истинными или вымышленными — это безразлично, лишь бы разорвать мир турок с русскими. Наполеон был занят этим, когда в Витебск приехали депутаты Червонной Руси и рассказали Дюроку, что они слышали, как русские пушки возвестили о мире в Будапеште; этот мир, подписанный Кутузовым, был теперь ратифицирован.
При этом известии, которое Дюрок тотчас же передал Наполеону, император сильно огорчился. После этого молчание Александра не удивляло его!
Конечно, это событие сделало в глазах Наполеона еще более необходимой быструю победу. Всякая надежда на мир рушилась. Он читал воззвания русских. Они были грубы, как подобает грубому народу. Вот некоторые выдержки из них:
«Враг с беспримерным коварством возвещает о разрушении нашей страны. Наши храбрецы горят желанием ринуться на его батальоны и истребить их. Но мы не хотим приносить наших храбрецов в жертву на алтарь этого Молоха. Необходимо, чтобы, все восстали против этого всемирного тирана. Он явился, с изменой в сердце и честностью на словах, чтобы нас покорить посредством своих легионов рабов. Изгоним же это племя саранчи! Будем носить крест в наших сердцах, а железо в наших руках! Вырвем зубы у этой львиной головы и низвергнем тирана, который хочет перевернуть землю!»
Император взволновался. Все возбуждало его: удачи, оскорбления, неудачи. Движение впереди Барклая тремя колоннами на Рудню, которое было обнаружено неудачей в Инкове, и энергичная оборона Витгенштейна — все, по-видимому, предвещало битву. Приходилось выбирать между ней и обороной — длительной трудной,
Стр. 59
кровопролитной и непривычной для Напрлеона, вдобавок сопряженной с большими затруднениями в виду отдаленности подкреплений, что, разумеется, помогало неприятелю.
Наполеон, наконец, принял решение. Не будучи безрассудным, это решение тем не менее такое же дерзкое и такое же важное, как и само предприятие. Наполеон удалился от Удино, но лишь после того, как он подкрепил его Сен-Сиром и приказал ему соединиться с Макдональдом. Оправляясь на врага, Наполеон переменил, на глазах у него и с его ведома, свою операционную линию с Витебска на Минск. Его маневр был так хорошо придуман и он приучил своих подчиненных к такой пунктуальности, что через четыре дня, в то время, как изумленная неприятельская армия напрасно высматривала французов, Наполеон уже находился с 185 тысячами человек на левом фланге и в тылу врага, осмеливавшегося на мгновение подумать, что его можно будет захватить врасплох!
Стр. 60
Десятого августа Наполеон отдал приказ двинуться. В четыре дня вся его армия должна была быть уже в сборе на левом берегу Днепра, около Ляд[lxxiii]. Он выехал их Витебска 13 августа и, следовательно, пробыл там пятнадцать дней.
Пятнадцатого августа, в три часа, армия увидела Красное, город, состоящий из деревянных домиков. Один русский полк вознамерился защищать его[lxxiv], но удержал маршала Нея лишь столько времени, сколько потребовалось, чтобы привести неприятеля в беспорядок. Когда город был взят[lxxv], французы увидали вдали разделившиеся на две колонны шесть тысяч русских пехотинцев, отступление которых прикрывалось несколькими эскадронами. Это был корпус Неверовского, совершивший свое львиное отступление. И все-таки он оставил на поле битвы тысячу двести убитых, тысячу пленных И восемь пушек! Честь этого дня принадлежит французской кавалерии. Атака была настолько же ожесточенна, насколько была упорна защита. На стороне последней имелось больше заслуг, так как она могла употреблять только одно железо, против огня и железа.
Неверовский, почти совершенно разбитый, бежал в Смоленск, чтобы там запереться[lxxvi]. Он оставил позади лишь несколько казаков, чтобы сжечь фураж. Жилища же были пощажены.
В то время как Великая армия продвигалась вверх по течению Днепра по левому берегу, Барклай и Багратион, располагавшиеся между этой рекой и озером Каспля, по направлению к Инково, все еще воображали, что они находятся в присутствии французской армии. Они были в нерешительности. Два раза, увлекаемые советами генерал-квартирмейстера Толля; они собирались прорвать линию наших войск, но оба раза, испуганные смелостью, останавливались среди начатого движения. Наконец, не решаясь действовать по собственному усмотрению, они, по-видимому, ждали дальнейших событий, чтобы принять решение и сообразовать свою защиту с нашей атакой.
Стр. 61
Вид Смоленска воспламенил пылкое нетерпение маршала Нея[lxxvii]. Неизвестно, вспомнил ли он так некстати чудеса прусской войны, когда крепости падали под саблями наших кавалеристов, или же он хотел только произвести рекогносцировку этой первой крепости, но только он подошел слишком близко. Одна из пуль ударила его в шею[lxxviii]. Раздраженный, он направил батальон в атаку, под градом пуль и ядер, вследствие чего потерял две трети своих солдат[lxxix]. Другие последовали за ним, и только русские стены смогли их остановить. Вернулись лишь немногие. Об этой героической попытке говорили мало, потому что она была бесплодна и, в сущности, являлась ошибкой[lxxx]. Охлажденный неудачей, маршал Ней отступил на песчаную, покрытую лесом возвышенность на берегу реки. Он обозревал город и страну, когда, на другой стороне Днепра заметил вдали движущиеся массы войск. Он бросился к императору, провел его сквозь густую чащу кустарников, чтобы пули не смогли его застигнуть.
Наполеон, поднявшись на холм, увидал в облаке пыли длинные черные колонны и сверкающие массы оружия. Эти массы подвигались так быстро, что казалось, будто они бегут. Это были Барклай, Багратион, около 120 тысяч человек, — словом, вся русская армия!
Увидя это, Наполеон захлопал в ладоши от радости и вскрикнул: «Наконец-то они в моих руках!» Сомневаться было нельзя. Эта армия, замеченная им, спешила в Смоленск, чтобы развернуться в его стенах и дать нам, наконец, столь желанное нами сражение. Момент, в ко-
Стр. 62
торый должна была решиться судьба России, наконец наступил!
Император тотчас осмотрел всю нашу боевую линию и каждому указал его место. Даву, а затем граф Лобо должны были развернуться вправо от Нея, гвардия оставалась в центре, в резерве, а несколько дальше должна была находиться итальянская армия. Жюно и вестфальцам было также указано их место, но их ввел в заблуждение ложный маневр. Мюрат и Понятовский образовали правый фланг армии. Они уже угрожали городу, но Наполеон заставил их отодвинуться до опушки рощи, чтобы оставить свободной впереди широкую равнину, простиравшуюся от окраины леса до Днепра. Это было поле битвы, которое он предлагал неприятелю. Позади французской армии, размещенной таким образом, находились овраги, но Наполеон не заботился об отступлении — он думал только о победе!
Между тем Багратион и Барклай быстро возвращались к Смоленску: один должен был спасти город посредством битвы, а другой прикрыть бегство жителей и эвакуацию магазинов. Он решил оставить нам только/пепел. Оба генерала достигли, запыхавшись, высот правого берега. Они вздохнули свободно только тогда, когда увидали, что мосты, соединяющие оба города, находились еще в их руках.
Наполеон пытался заставить неприятеля принять битву на следующий день[lxxxi]. Уверяют, что Багратиона было бы легко увлечь, но Барклай избавил его от этого искушения. Он отправил его в Ельню и взял на себя защиту города.
Барклай полагал, что большая часть нашей армии шла на Ельню, чтобы поместиться между Москвой и армией. Он ошибался вследствие обычной склонности на войне всегда приписывать неприятелю намерения, противоположные тем, которые он показывает. Оборонительная война уже по существу всегда бывает беспокойна и часто преувеличивает действия наступления, а страх, разгорячая воображение, заставляет приписывать неприяте-
Стр. 63
лю тысячу таких планов, каких у него нет на самом деле. Возможно также, что Барклай, имея перед собой колоссального врага, ожидал от него также и грандиозных движений.
Русские сами впоследствии осуждали Наполеона за то, что он не решился на этот маневр. Но подумали ли они о том, что, заняв место между рекой, укрепленным городом и неприятельской армией, он, конечно, отрезал бы им дорогу в столицу, но в то же время отрезал бы и себе всякое сообщение с собственными подкреплениями, другими своими армиями, с Европой? Те, кто удивляется, что маневр этот не был совершен сразу, очевидно, не понимают всех трудностей положения и маневрирования такими массами, в виду реки и в незнакомой местности, да еще притом в такое время, когда не было доведено до конца начатое движение!
Как бы то ни было, но в вечер 16 августа Багратион выступил по направлению к Ельне. Наполеон разбил свою палатку в середине первой боевой линии, почти на расстоянии выстрела от смоленских пушек, на берегу оврага, окружающего город. Он позвал Мюрата и Даву. Первый заметил движение русских, указывавшее на то, что они готовятся отступить. Впрочем, со времени Немана он постоянно готов был видеть у них признаки отступления. Он не верил поэтому, что на другой день произойдет битва. Даву же был противоположного мнения. Что касается императора, то он, не колеблясь, верил тому, чего хотел.
Семнадцатого августа, на рассвете, Наполеон проснулся с надеждой увидеть русскую армию перед собой, но поле битвы, приготовленное им, оставалось пустынным, и тем не менее он упорствовал в своем заблуждении. Даву разделял это заблуждение. Дальтон, один из генералов маршала, видел неприятельские батальоны, выходившие из города и выстраивавшиеся для битвы. Император ухватился за эту надежду, против которой тщетно восставал Ней вместе с Мюратом.
Но пока император надеялся и. ждал, Белльяр, утом-
Стр. 64
ленный неизвестностью, увлек за собой нескольких кавалеристов. Он загнал отряд казаков в Днепр за городом и увидел на противоположной стороне,.что дорога из Смоленска на Москву была покрыта движущийся артиллерией и войсками. Сомневаться было нельзя — русские отступали! Императору тотчас же сообщили, что надо отказаться от надежды на битву, но что он своими пушками может с противоположного берега затруднить отступление неприятеля.
Белльяр предложил даже, чтобы часть армии перешла реку с целью отрезать отступление русского арьергарда, которому было поручено защищать Смоленск. Но кавалеристы, посланные отыскивать брод, проехали две мили и ничего не нашли; они только утопили нескольких лошадей. Между тем существовал широкий и удобный брод всего в одной мили расстояния над городом! Наполеон, сильно возбужденный, сам поехал в ту сторону. Но проехав несколько верст, он утомился и вернулся. С этой минуты он стал смотреть на Смоленск лишь как на проход, которым надо было завладеть силой и притом немедленно. Но Мюрат, осторожный, когда присутствие врага не воспламеняло его пылкости, и которому нечего было делать со своей конницей в проектируемом приступе, восставал против этого решения.
Такое огромное усилие казалось ему совершенно излишним, так как русские сами отступали. Что же касается проекта настигнуть их, то на это он воскликнул, что так как они, видимо, не желают битвы, то пришлось бы их преследовать очень далеко и поэтому пора остановиться.
Император возражал ему. Окончание разговора неизвестно. Однако потом король говорил, что он бросался на колени перед своим братом[lxxxii], что он заклинал его остановиться, но Наполеон видел только Москву! Честь, слава, покой — все сосредоточивалось для него в Москве, и эта Москва должна была нас погубить! Из этого ясно, в чем заключалось разногласие между ними.
Несомненно то, что лицо Мюрата выражало глубокое огорчение, когда он выходил от императора. Движения
ЗЗак.1915
Стр. 65
его были резки и видно было, что он сдерживал сильное волнение. Он несколько раз повторил слово «Москва».
Недалеко оттуда, на левом берегу Днепра, в том самом месте, откуда Белльярд наблюдал отступление неприятеля, была поставлена грозная батарея. Русские же противопоставили ей две других, еще более страшных. Ежеминутно наши пушки разрушались выстрелами и зарядные ящики взрывались. Мюрат погнал свою лошадь как раз в самую середину этого ада. Там он остановился, сошел с лошади и остался стоять неподвижно. Белльярд заметил ему, что он дает себя убить бесполезно и бесславно. Но Мюрат, вместо всякого ответа, пошел вперед. Для окружавших его было ясно, что он отчаялся в этой войне и, предвидя ее печальную судьбу, искал смерти, чтобы избежать такой судьбы! Но Белльярд все-таки продолжал настаивать и постарался обратить его внимание на то, что его безрассудная смелость может быть гибельна для тех, кто его окружает.
— Ну, что ж, — отвечал Мюрат, уходите вы все в таком случае и оставьте меня одного! Но никто не захотел покинуть его, и тогда Мюрат с запальчивостью повернулся и ушел с этого места, как человек, над которым было произведено насилие.
Был отдан приказ начать общий приступ[lxxxiii]. Ней атаковал крепость, Даву и Лобо — предместья, прикрывавшие стены города. Понятовский, уже находившийся на берегу Днепра с шестьюдесятью пушками, должен был опять спуститься вдоль реки до предместья, лежавшего на берегу; разрушить мосты неприятеля и отнять у гарнизона возможность отступления. Наполеон хотел, чтобы в то же самое время гвардейская артиллерия разрушила главную стену своими двенадцатифутовыми пушками, бессильными против такой толстой массы[lxxxiv]. Артиллерия, однако, не послушалась и продолжала свой огонь, направляя его на прикрытие дороги, пока не очистила ее.
Все удалось сразу, за исключением атаки Нея[lxxxv], единственной, которая должна была иметь решающее значение, но которой пренебрегли. Враги были внезапно от-
Стр. 66
брошены назад, за свои стены, и все, кто не хотел укрыться туда, погибли. Однако, идя на приступ, наши атакующие колонны оставили длинный и широкий кровавый след — массу раненых и убитых.
Один батальон, стоявший флангом к русским батареям, потерял целый ряд одного из своих взводов; одно ядро сразу уложило 24 человека.
Между тем армия, расположившись амфитеатром на возвышенностях, с безмолвной тревогой смотрела на своих товарищей по оружию. Когда же атакующие, в удивительном порядке, несмотря на град пуль и картечи, с жаром бросились на приступ, то армия, охваченная энтузиазмом, начала рукоплескать. Шум этих знаменитых аплодисментов был услышан атакующими. Он вознаградил самоотверженность воинов, и хотя в одной только бригаде Дальмона и в артиллерии Рейдра пять батальонных командиров, полторы тысячи солдат и генерал были убиты, все же те, которые остались в живых, рассказывали, что эти аплодисменты, отдававшие дань их храбрости, были для них достаточным вознаграждением за те страдания, которые они испытывали!
Достигнув стены площади, осаждающие устроили для себя прикрытие из разрушенных ими.внешних зданий. Перестрелка продолжалась. Жужжание пуль, которое повторяло эхо, становилось все громче. Императора оно утомило, и он хотел удалить свои войска. Итак, ошибка Нея, накануне сделанная одним из его батальонов, по приказанию Наполеона, теперь была повторена целой армией. Но первая обошлась французам в триста-четыреста человек, вторая — в пять-шесть тысяч! Однако Даву все же убедил императора, что он должен продолжать атаку.
Настала ночь[lxxxvi]. Наполеон ушел в свою палатку, которую теперь перенесли в более безопасное место, чем накануне. Граф Лобо, завладевший рвом, чувствуя, что он не может больше держаться, приказал бросить несколько гранат в город, чтобы прогнать оттуда неприятеля. Тогда-то над городом увидели несколько столбов густого черного дыма, временами освещаемого неопределенным сиянием и искрами. Наконец со всех сторон поднялись длинные снопы огня, точно всюду вспыхнули пожары. Скоро эти
огненные столбы слились вместе и образовали обширное пламя, которое, поднявшись вихрем, окутало Смоленск и пожирало его со зловещим треском[lxxxvii].
Такое страшное бедствие, которое он считал своим делом, испугало графа Лобо. Император, сидя перед палаткой, молча наблюдал это ужасное зрелище. Еще нельзя было определить ни причин, ни результатов пожара и ночь была проведена под ружьем.
Около трех часов утра один из унтер-офицеров Даву отважился подойти к подножию стены и бесшумно вскарабкаться на нее. Тишина, господствовавшая вокруг него, придала ему смелости, и он проник в город. Вдруг он услышал несколько голосов со славянским акцентом. Застигнутый врасплох и окруженный, он думал о том, что ему больше ничего не остается, как сдаться или быть убитым. Но первые лучи рассвета показали ему, что те, кого он принимал за врагов, были поляки Понятовского! Они первые проникли в город, покинутый Барклаем.
После сделанных разведок и очистки ворот армия вошла в стены города. Она прошла эти дымящиеся и окровавленные развалины в порядке, с военной музыкой и
Стр. 69
обычной пышностью. Но свидетелей ее славы тут не было. Это было зрелище без зрителей, победа почти бесплодная, слава "кровавая и дым, окружающий нас, был как будто единственным результатом нашей победы и ее символом!
Когда император узнал, что Смоленск был окончательно оккупирован и огонь его почти погас, и когда дневной свет и многочисленные донесения достаточно осветили ему положение вещей, то он увидел, что там, как на Немане, в Вильно и Витебске, признак победы, так манивший его и, казалось, бывший уже в руках, снова ускользнул от него. Но он все-таки решился гнаться за ним.
После Смоленска дорога в Петербург отступала от
Стр. 70
реки. Две болотистые дороги отделялись от нее направо: одна — в двух милях от города, другая — в четырех. Дороги проходили через лес и сливались потом с большой московской дорогой, сделав большой крюк, одна — у Бредихина, в двух милях от Валутиной горы — другая уже дальше, у Злобнева.
В этих оврагах Барклай, продолжавший бегство, не боялся застрять с лошадьми и повозками. Длинная и тяжелая колонна должна была описать два больших полукруга. Большая же дорога, из Смоленска в Москву, которую атаковал Ней, служила хордой этих двух дуг. Каждую минуту, как это всегда бывает, все движение останавливалось из-за какого-нибудь неожиданного препятствия — опрокинутого фургона, увязшей лошади, свалившегося колеса, разорванных постромок. Между тем все-таки гул французских пушек приближался. Уже эти пушки как будто опередили русскую колонну и, казалось, достигли и заперли проход, куда спешили русские.
Наконец, после утомительного перехода, передовые отряды неприятеля достигли большой дороги, как раз в тот момент, когда французам оставалось только взять Валутину тору и Колоднкх Ней уже захватил силой Стабну, но Корф, отброшенный к Валутиной, призвал к себе на помощь предшествующую ему колонну. Уверяют, однако, что эта колонна не решилась вернуться. Но Воронцов, понимавший всю важность этой позиции, убедил своего командира повернуть назад.