Эпизод Двадцать Пятый
КРЫМ НАШ, ДРУЖИЩЕ!.. ХОТЬ И НЕНАДОЛГО
П ериод с 7 по 17 марта 1885 года содержит весьма интенсивную переписку супругов Л.Н. и С.А. Толстых. Как мы уже упомянули в предшествующем эпизоде, Толстой оказался единственным близким старому своему другу и другу семьи, князю Леониду Дмитриевичу Урусову, человеком, который не бросил его в страданиях от лёгочной болезни, принявшей в начале 1885 г. угрожающий характер. Об этом Толстой известился ещё 18 января от другого многолетнего и преданного друга семьи – Г.А. Захарьина. Этот московский врач терапевт был общепризнанным гением медицины своей эпохи: он НЕ ОШИБАЛСЯ в своих диагнозах – к сожалению, и в тех, которые оказывались смертным приговором для больного… Одного из первых и первого из УМНЫХ религиозных единомышленников Льва Николаевича.
Обязательно примем во внимание, что не менее. А вероятнее всего – куда более грустно было от этого известия С.А. Толстой: умирал не просто один из всегда желанных в доме гостей, а – один из ТРОИХ истинно и страстно любимых Соничкой мужчин, многолетний платонический её любовник. Вторым, спустя много лет, будет композитор Сергей Танеев.
В день получения известия от Захарьина о неизлечимом состоянии и неизбежной смерти Леонида Дмитриевича, 18 января, Соничка между прочим пишет сестре Тане:
«Теперь так грустно, так всё не мило, точно какое-то огромное несчастье случилось. Только теперь видишь, как он много значил в нашей жизни и как <его> будет всегда недоставать. Лёвочка тоже ужасно огорчён. Но он в виде утешения говорит, что Урусов для него не может умереть, потому что они были единомысленны, и это единство не может разрушиться смертью» (Цит. по: Гусев Н.Н. Материалы к биографии Л.Н. Толстого. 1881 – 1885. М., 1970. С. 391).
Л. Д. Урусов, к своему несчастью, в тогдашнем своём состоянии представлял, кроме всего прочего, и «лакомый» предмет для наблюдения Толстого как художника и как психолога. Умиравший князь БОЯЛСЯ СМЕРТИ, мучительно задыхался и захлёбывался отчаянием… и, подобно тому как остатки его умирающих туберкулёзом лёгких благодарно ловили глотки воздуха – так и сам Леонид Дмитриевич алкал хоть какой-нибудь НАДЕЖДЫ. Доктор Захарьин подарил ему эту иллюзию, посоветовав в феврале выехать на несколько месяцев в Крым. Заграница была им мудро исключена из-за лишних хлопот родне с обратной доставкой на похороны мёртвого тела. Родственники, три брата и сёстры Урусова, от сопровождения умирающего брата отказались. И тогда – согласился ехать Толстой…
26 февраля Толстой сообщил о своём решении Урусову. Тот, конечно, был в восторге.
Местом лечения Леонид Дмитриевич выбрал роскошное крымское имение Симеиз – владение шурина его, Сергея Ивановича МальцОва (иначе в лит-ре его фамилия пишется так: Мальцев), в 1884 году вынужденно отошедшего от дел и проживавшего там же – и тоже, как полагали многие, на безнадежном лечении...
7 марта 1895 г. Толстой выехал из Москвы в Орёл, а оттуда в село Дятьково Брянского уезда Орловской губ., где его поджидал уже Л. Д. Урусов. В тот же день, с дороги, из Орла, он отправил жене открытку: всего пару строк о муторной дороге с каким-то офицером в попутчиках, да ещё, пожалуй, о “бремени славы”: «Скучно, что меня все знают и надо говорить» (83, 487).
Открыточка Толстого примечательна совершенно иным: пометкой, сделанной на ней позднее Софьей Андреевной. Вероятнее всего, примечание появилось в начале 1910-х, при подготовке писем Толстого к изданию. Толстой спросил о здоровье младшего сына, Алёши – и одинокую старуху захлестнули воспоминания:
«Сын Алёша был прекрасный ребёнок, умёрший от крупа четырёх лет. Когда он умирал, Лев H., взглянув на него, сказал: «умирает лучший из трёх». Больные были тоже горлом ещё двое: Андрюша и Миша» (Там же. С. 488. Примечания).
Мерзкая обстановка в доме, создававшаяся во многом поведением мамы, Софьи Андреевны – убила у неё, как известно, двоих детей. Ваничку, погибшего в 1895-м, исследователи вспоминают в наши дни чаще: быть может, подлизываясь к потомку, В.И. Толстому, советнику Путина по культурным вопросам, у которого есть от второй жены сын, намеренно названный Иваном (схожий с ТЕМ Ваничкой внешностью, но отнюдь не поведением, не характером…). Алёшу, львёнка Божьего, 18 января 1886 г. умершего «горлом» (от ангины) всего в четыре годика, вспоминают куда реже… Между тем – это был ДАР БОЖИЙ Льву Николаевичу. Тот, кем – тоже неудачно – хотел (уже на седьмом годике жизни СОЗНАТЕЛЬНО хотел!) вырасти Ваничка. Живая иллюстрация древнего изречения о том, что душа человека – христианка по природе…
Об умиравшем скорбело в доме всё живое. Не только родители и старшие дети в семье, но и младшие тяжело переживали разлуку. Соничка пишет в эти дни сестре Танюше:
«Андрюша […] разрыдался, когда увидел куколку Алёши, в красной рубашечке мальчика. Он положил его, бросился в подушки и стал рыдать. Миша не плакал, а с недоумением и грустью спрашивал: “Никогда, никогда мы больше не увидим Алёшу?”» (п. 20 янв. 1886 г. – Цит. по: Шестакова Е.Г. Алексей Львович Толстой // Лев Толстой и его современники. Изд. 2-е, испр и доп. М., 2010. С. 522).
Только двухлетняя сестрёнка Саша ничего ещё не могла понять; но, повзрослев, и она оставила воспоминания об этом трагическом дне семьи – из рассказов мамы:
«…Перед самым концом Алёшка вдруг широко открыл свои большие, серые, с большими ресницами глаза: «Вижу, вижу…» -- сказал он, и так и умер с выражением удивления и восторга на личике» (Толстая А.Л. Отец. Жизнь Льва Толстого. М., 1989. С. 263).
Как и через почти десятилетие, в 1895-м, в январе 1886-го Софья Андреевна воспринимала смерть ребёнка как бессмысленную жестокость – не видя своей вины в совершившемся… Что же касается Льва Николаевича, его отношение к смерти ЕГО Алёши (как и ЕГО Ванички годы спустя…) было истинно христианским, смиренным. В письме ближайшему другу своему В.Г. Черткову – всё от того же рокового 18 января – он делится сокровеннейшими из прозрений, такими, до принятия которых было слишком далеко его жене:
«…Об этом говорить нельзя. Я знаю только, что смерть ребёнка, казавшаяся мне прежде непонятной и жестокой, мне теперь кажется и разумной и благой. Мы все соединились этой смертью ещё любовнее и теснее, чем прежде.
К сожалению, этому любовному единению семьи – как и тому, которое последовало в 1895-м после смерти Ванички – не суждено было длиться долго. Ни тогда, ни позднее, Софья Андреевна не могла совладать с собственным характером, дабы сберечь его…
* * * * *
Наконец, 8 марта Толстой приезжает в Дятьково, своего рода «город-заводоуправление» Мальцова. Глубоко интересуясь, как мы знаем, положением трудящихся на заводах, он в тот же день принимает приглашение Николая Сергеевича Мальцова, сына Сергея Ивановича и совершает экскурсию по ближайшему мальцевскому заводу хрусталя.
Жизненный путь Сергея Ивановича Мальцова (1810 - 1893), повстречавшегося нам теперь со своим семейством на нашем исследовательском пути – не менее драматичен, нежели жизни Урусова и Льва Толстого, и в ряде черт сходен с их судьбами. Сын крупного орловского помещика и фабриканта. Генерал-майор в отставке. Автор Устава и первый директор Императорского училища правоведения. С мая 1853 г. – полновластный владелец стекольной, металлургической и ряда иных мануфактур отца, превративший их в своего рода промышленную империю с сотней тысяч «подданных». Но при этом – убеждённый аскет в быту и весьма религиозный человек, хотя и в рамках церковной веры. Сближение с народом, интерес к жизни рабочих и искренняя забота о них, причём не «извне», а «изнутри» (т.е. в попытках разделить с рабочими их скромный образ жизни) – несомненно сблизили судьбу С.И. Мальцева с судьбой Л.Н. Толстого.
При этом, как и Л. Д. Урусов, а отчасти и Л.Н. Толстой, Сергей Иванович был не только брошен на произвол судеб, но и ПРЕДАН, погублен членами собственной семьи. Включая ЖЕНУ, которой была Анастасия Николаевна Урусова (1820—1894), камер-фрейлина императрицы Марии Александровны. Напомним здесь же читателю, что сам Л.Д. Урусов был женат на дочери генерал-майора Сергея Ивановича Мальцова Марии Сергеевне (1844 - 1904), желавшей жить за границей и не с мужем.
Вот что пишут о гибели С.И. Мальцова современные публицисты и краеведы:
«В трёх уездах <Орловской губ.>: Брянском, Жиздринском и Рославльском, – расположилось фабрично-заводское царство, созданное усилиями одного человека. Тут работают более ста заводов и фабрик; на десятках образцовых ферм обрабатывается земля; по речонкам бегают пароходы; своя железная дорога; свои телеграфные линии. Отсюда добрая часть отечества снабжается стеклом, фаянсом, паровозами, вагонами, рельсами, земледельческими орудиями…
Люди, проживающие свои доходы на интернациональных публичных женщин, проигрывающие в карты кровь и пот народа, чуть не с ужасом говорят о Мальцове: «Это – маньяк! Как простой мужик забился в деревню и живёт там с крестьянами!..» Он мог бы тратить миллионы, играть роль при дворе – а он бросил карьеру, удовольствия столичной жизни…»
Так начинается восхищённый очерк публициста конца XIX века Василия Немировича-Данченко о сказочной стране Мальцова. Такого воплощения мечты народа о земном рае не было у нас, пожалуй, больше никогда» (https://www.roslyakov.ru/cntnt/verhneemen/licha/rekviem_po.html).
Промышленная империя Мальцова своей разительно отличавшейся от окружающей России благоустроенностью своим контрастированием с окружающей нищетой и «властью тьмы» напоминает крупные и преуспевавшие в 1920-е гг., уже при большевизме, общины толстовцев. Легко догадаться, что зависти и ненависти Сергею Ивановичу и его приближённым пришлось хлебнуть немало… Но от мелких ударов судьбы – ударов извне – можно было оправиться.
«1874—1875 годах Мальцов по заказу Департамента железных дорог заключил договор на изготовление в течение шести лет 150 паровозов и 3 тысяч вагонов, платформ и угольных вагонов из отечественных материалов. В новое дело он вложил более двух миллионов рублей… И в этот момент чиновники из Департамента железных дорог разместили заказы за границей, ничем этого решения не мотивируя. Таким образом, на складах Мальцова к 1880 году оказалось готовой продукции на сумму 1,5 миллиона рублей. Это ещё не был крах… Но за ним вскоре последовал другой – наводнение.
Как говорят документы, вода поднялась выше крыш заводских зданий. Баржи, когда вода спала, оказались на крышах. Урон был весьма ощутимый. Мальцов заложил свои крымские имения, начал реструктуризировать активы, но...
Последний удар пришёлся в спину: родная жена с детьми ОБЪЯВИЛИ ЕГО СУМАСШЕДШИМ и отодвинули от руководства Мальцовского промышленно-торгового товарищества. Жена Мальцова, оставшаяся с детьми в Петербурге, получавшая самое приличное содержание и не пропускавшая ни одного придворного бала, стала распускать слух, что её муж сошел с ума. «ПОЁТ В МУЖИЦКОМ ХОРЕ, ТРАТИТ НА ЭТИХ МУЖИКОВ ВСЕ ДЕНЬГИ ». <Это тоже всё до боли знакомо: С.А. Толстая и сыновья не раз грозили мужу и отцу опекой и сумасшедшим домом за «расточительство». Дети при этом транжирили суммы, вызывавшие у матери при одном воспоминании слёзы и истерику. – Р. А. >
В 1883 году Мальцов окончательно объявлен сумасшедшим:
«…Он ещё был готов “царапаться“. Но в начале 1883 года он по дороге из Людиново в Дятьково попадает, как сейчас говорится, в ДТП – и с тяжёлой черепно-мозговой травмой слегает на полгода в больницу. Тем временем его семья, уже при Александре III, добивается признания его недееспособным с лишением всех прав на заводскую собственность» (https://www.roslyakov.ru/cntnt/verhneemen/licha/rekviem_po.html).
Всю эту череду «случайностей» сложно воспринимать иначе, как намеренное уничтожение царскими чиновниками строптивого независимого предпринимателя. Сергей Мальцов держался изо всех сил, в том числе потому, что считал себя не вправе увольнять нанятых им рабочих. Однако всё было тщетно. 28 августа 1885 года обширное предприятие Мальцова, оценённое в 15,7 млн. руб. (англичане вскоре предложили купить его за 30 млн.), за долг перед казной в 3,3 млн. руб. было передано в ведение государства. «Антикризисное управление» было настолько «эффективным», что долг перед казной за 4 года возрос до 7,5 млн. руб. В итоге, 6 апреля 1888 года Мальцовское промышленно-торговое товарищество было признано несостоятельным, то есть фактически целый промышленный район был уничтожен государством. <…>
Сам Сергей Иванович переехал в своё крымское имение Симеиз […], где занялся садоводством, […] напечатал свои проекты 40-х годов об обеспечении народа на случай голодовок, а во время голода 1891 года написал несколько статей по этому вопросу» <ещё одна несомненная параллель с судьбой Л.Н. Толстого! – Р. А.>. Скончался он 21 декабря 1893 г. […] В 1927 году «благодарный» народ осквернил его могилу. При строительстве Дома Культуры был вырыт из земли гроб. Надеясь найти дорогие предметы, гроб вскрыли, но, кроме истлевшей материи и останков, ничего в нём не нашли» (https://123ru.net/bryansk/187873909/).
Это грустное повествование мы включаем, как интерлюдию, вместо обычного предваряющего очерка, в данный Эпизод нашей аналитической презентации – так как оно многое истолковывает в отношениях этих лет Толстого и к С. И. Мальцову и его семейству, и к Л.Д. Урусову, а также и к членам собственной семьи.
О своих впечатлениях от «стеклянного завода» Мальцева Толстой поведал на следующий за экскурсией день, 9 марта, в письме к жене. Вот его текст, с незначительными сокращениями:
«Приехал я нынче утром в Дятьково — очень усталый от бессонной ночи. Урусов медленно, но равномерно опускается. Очень был рад моему приезду. Он собирается ехать <в Крым> 11-го. Он предложил мне ехать раньше, но так как ему видимо хотелось 11-го, я согласился, тем более, что здесь много нового для меня и интересного, но не скажу — приятного. Я нынче уж был на стеклянном заводе и видел ужасы на мой взгляд. Девочки 10 лет в 12 часов ночи становятся на работу и стоят до 12 дня, а потом в 4 идут в школу, где их по команде учат: усъ, оса, оси и т. п. Здорового лица женского и мужского [увидать] трудно, а измождённых и жалких — бездна.
Из Мальцевых здесь один <сын Сергея Ивановича> Николай, очень гостеприимный и добрый, и хорошо к народу расположенный человек. Дом старинный, огромный, амфилада комнат в 10, зимний сад и старая мебель.
[…] Мальцев приглашает на медведя. У него несколько обложенных. Он убил уж несколько. То-то Илье. Я не поеду и нет охоты. Хочется не терять времени и писать или хоть учиться. И так 2 дня почти пропало. Завтра вероятно поеду в Людиново. Это чугунный и машинный завод за 30 вёрст, и постараюсь и заняться.
Не сетуй, голубушка, что коротко письмо. Я тебя очень люблю и жалею и за Алёшу, если он нездоров, и за твои заботы. Целую детей. Я сейчас иду в баню. Она в доме. И падаю со сна. А завтра письмо пойдёт в 11. […]
Моя поездка с Урусовым будет ему радостна и, надеюсь, полезна, потому что если бы не я, он бы поехал один» (83, 488 - 489).
В субботу, 9 марта, Толстой, вопреки собственным ожиданиям, чувствовал себя бодро, на энергетическом “подъёме”. Помимо сладчайшего сна, тут сказалось, вероятно, обилие ЗНАЧИМЫХ для него, для художественного и публицистического творчества, впечатлений, которые уже были получены (и свалили его к вечеру 8-го с ног), но по преимуществу -- которые ещё предвкушались… В этот день он посылает жене утром, перед отъездом в Людиново – открытку, а вечером – небольшое письмо. В открытке – всё кратенько: «Заняться не успеваю. Хожу, смотрю, совсем здоров. Жду известий».
А ещё, с радостью: «Здесь все встают в 5 и ложатся в 9. И я с ними» (Там же. С. 489).
Близ хамовнического дома Толстых в Москве располагались в ту эпоху фабрики, и в 5 часов утра до редких неспящих в «такую рань» богатых домовладельцев доносились призывающие рабочих гудки. Толстой пытался ориентироваться на такой – с 5 утра – режим дня трудового человека, но… члены семьи просто физически не могли поддержать его: ни в раннем подъёме, ни в массиве физической работы, которой Лев Николаевич тренировал свою христианскую жизнь. В Дятьково и Людинове он на пару дней огрёб желанный ему пролетарский рай…
Вечернее письмо субботы, 9 марта:
«Пишу нынче <в> суб<б>оту вечером другое письмо, к<оторое>, я надеюсь, ты получищь раньше, чем первое. Это письмо везёт человек, едущий в Петербург, и я прошу доставить в Москве. — Пишу из кабинета Вышеславцева, того, у которого мы купили экипажи. Я у него ночую в Людинове, — тут куча разных заводов и фабрик, и чугунолитейный. Мы только что весь вечер ходили по заводу, где льют чугун и делают железо. Всё это очень поразительно. Страшная работа и необходимейшая. — Я здоров и не успеваю скучать по вас. Завтра последний день проведу здесь, и в понедельник едем.
Урусов очень нехорош. Завтра надеюсь получить письмо.
Целую тебя и детей» (Там же. С. 490).
Толстой в эти годы уже НЕНАВИДЕЛ фабричные «рабство» и «ад» индустриальной России, и, увидев повседневность мальцовской империи – сразу разглядел ГЛАВНОЕ. Православный патриот Мальцов, за которого, как мы уже увидели, топят современные путинские патриоты же (публицисты и краеведы) создал, действительно, могучую – опасную для мировых конкурентов – империю. Но, как и все империи, она создалась НЕ ХРИСТОВЫМ ИМЕНЕМ. Во грехе, во зле эксплуатации 12-14 часов в день нищих и беспомощных людей и детей… Люди шли на заводы к Мальцову, ибо многим из них жилось и в Орловской губернии, и на всей богопроклятой «русской равнине» – ЕЩЁ ХУЖЕ, много хуже, нежели наёмным рабам Мальцова. Отдавали в подневольный труд детей – затрудняясь без такого «помощника», как Мальцов, не только выучить, но и прокормить их!
Недаром аппетитные описания современными, подпутинскими очковыми интеллигентами благодеяний Мальцова могут – и должны! – напомнить нашему читателю устройство Всемирной Империи Антихриста из «Трёх разговоров» В.С. Соловьёва.
И, как и все империи, порождения звериного в человеке, мальцовская обречена была гибели от единосущного ей зла… Сергей Иванович был один из тех, кому извечно было «за державу обидно». Но «державе», в лице обступивших императорский трон и засевших на чиновных местах коррупционеров, взяточников и просто воров – было тупо наплевать на его обидки. Самодержавие и православие, царепоклонничество и христоцентризм «тёмных масс» – ВОТ что нужно было «элитам» буржуазно-капиталистической России. Образование, медицина, рост заработных плат, доступное жильё, медленное, но верное повышение качества жизни – однозначно были и остаются ВРЕДНЫдля них. Сохранив многие элементы общепринятой в ту эпоху варварской эксплуатации труда, поставив себя в роль денежного мешка, благодетельствующего тысячи семей – Мальцов сам подписал приговор собственной, с православными элементами, социально-экономической утопии и отдал своё дело и самого себя в более хищные и молодые лапы единомышленников в Антихристе – и одновременно пожизненных жертв в его сетях.
Наконец, для завершения темы, публикуем здесь же ещё одно письмо Л.Н. Толстого, последнее из четырёх, писанных в эту поездку из Дятькова – от 10 марта:
«Мы пробыли здесь, как ты знаешь из моих писем (я пишу каждый день), дольше, чем думали, и потому я получил твоё письмо и уезжаю спокойнее. Хорошо, что Алёша здоров. Нехорошо, что твой котёл всё кипит. Разумеется, трудно, но всё-таки можно сознательно приводить себя в спокойствие, — 1) тем, чтобы делать различие между очень важным, важным, менее важным и ничтожным и сообразно с степенью важности направлять свою деятельность, и 2) тем, чтобы различать между вещами, от меня вполне зависящими, отчасти от меня зависящими, и вещами вне моей власти, и тоже сообразно с этим направить на первые самую большую и на последние самую малую энергию.
Я нынче, несмотря на немного расстроившийся желудок (без боли), выспался хорошо, и выезжаем мы сейчас, в понедельник, в 12 часов дня, в хорошем настроении.
Вчера я на лошадях вернулся к вечеру из Людинова. Прекрасная поездка прелестным лесом 30 вёрст с подставой, в санях изобретения <С. И.> Мальцова — сидеть задом. Вечером попросил <Н. С.> Мальцова играть на фортепьяно. Он мило играет. Вообще он дикой вполне, но очень деликатный, тонкий по чувству человек и находится в страшном положении. Дело громадное, требуются сотни тысяч. Рабочих 100,000, требующих работы, и денег нет. Мне его истинно жалко.
Всё это так сложно, запутано, что рассказать это трудно. Он в страшных сетях.
Прощай, душенька, дай Бог тебе здоровья телесного и, главное, душевного, и тогда всё будет хорошо. Что Илья и Серёжа? Бросили ли они гулянье? До сих пор писать не пришлось. A совестно жить без работы. Все работают, только не я. Вчера я провёл время на площади, в кабаках, на заводе, один, без чичероне <сопровождающего. – Р. А.>, и много видел и слышал интересного, и видел настоящий трудовой народ. И когда я его вижу, мне всегда ещё сильнее, чем обыкновенно, приходят эти слова: все работают, только не я. Нынче опять <в доме> у Мальцова в этой роскоши. Через 2 дня <в Симеизе> опять в роскоши и праздности.
Так и кажется, что переезжаешь из одной богадельни в другую.
[…] Целую тебя и детей. Не сердись на однообразие моих мыслей. Эти мысли не мешают мне любить вас. […]» (83, 490 - 491).
Вышеприведённым посланиям Л.Н. Толстого от 7, 9 и 10 марта соответствуют три встречных письма супругу от Софьи Андреевны Толстой. Из них мы располагаем текстами лишь двух из них – от 9 и 10 марта. Упоминание в только что приведённом нами письме Толстого о «кипящем котле» – некотором негативном настроения Софьи Андреевны – позволяет предположить, что письмо от 7 марта, как и ряд других, было впоследствии, при подготовке книжной публикации писем к ней Л.Н. Толстого, уничтожено вдовой Толстого, как раз по причине слишком очевидной НЕСПРАВЕДЛИВОСТИ высказанных в нём «вдогонку» отъехавшему мужу претензий. Очевидно, это всё те же упрёки в НЕУЧАСТИИ (или недостаточном участии) в семейной жизни, в делах хозяйства и издания книг, которые-де муж ПОВЕСИЛ ТЯЖЁЛЫМ ГРУЗОМ на жену – помимо повседневных семейных хлопот. Кстати напомним здесь читателю, что первоначальные инициативы работы с рукописями мужа, писания его биографии, редактирования, корректуры и подготовки к изданию его книг исходили в разные годы именно от жены, от самой Сонички – будучи так или иначе связаны либо с её творческими и прочими экзистенциальными амбициями, либо с желанием оптимизации денежных доходов семейства. Но упрёки год за годом повторялись – «перекочевав» из дневника Сони в её мемуары «Моя жизнь». И там, и там это – Сонин обиженный, возмущённый, обвиняющий МОНОЛОГ, вызывающий доверие и восторг поколений как просто дур и дураков, так и дур / дураков с «убеждениями» (феминизм). В переписке же – звучит ОТВЕТНЫЙ ГОЛОС Толстого. По счастью – не склочный и не оправдывающийся, максимально деликатный, любящий… иначе бы, вероятно, Софья Андреевна «затеряла» гораздо больше писем своих к мужу и мужа к ней – и наша теперешняя публикация не смогла бы состояться.
Приводим полный текст письма С. А. Толстой от 9 марта.
«Ждала сегодня письма от тебя из Орла, милый Лёвочка, и не получила, так что не знаю даже, как ты доехал. Но, видно, надо взять на себя на это время терпения и ничего не ждать, а надеяться на Бога, что всё будет благополучно и что ты будешь здоров. Вчера я тебе не писала, но сегодня ты выехал, вероятно, и я в погоню посылаю это письмо в Крым. Теперь буду писать всякий день.
Третьего дня и вчера был нездоров Миша, — самая правильная лихорадка перемежающаяся: 39 и 8 было жару, а утром 37 и 4, и меньше. Сегодня я дала ему хинину и жару нет, но он в постельке и очень весел. Дам ещё завтра хинину, а после буду ждать. Таня моя всё не хороша: всё боли в животе, ходит слабая, вялая, да ещё зубы страшно болели, теперь лучше. Madame Seuron всё также, да ещё присоединилось сильное желудочное расстройство, жар по вечерам и слабость. Вот горе-то с ней! — Я, было, третьего дня прихворнула, но как всегда со мной, — ничего меня не берёт.
Езжу эти два дня по делам, собирала деньги с книгопродавцев, чтоб заплатить 2760 р. с. Щепкину <владелец типографии в Москве. – Р. А.> за печатание «Азбуки» и «Книг для чтения». Были два фабриканта бумаги, один за другим цену сбавили, теперь затруднение: какую из двух бумаг выбрать? Клеить в типографиях положительно не советуют, очень утонит бумагу, а лучше за эту лишнюю копейку прибавить весу, т. е. толщины. Всё это тебе не интересно, и мне скучно, но увы! я теперь в этом живу. Денег собрала только 1200, хоть это покуда отдам Щепкину.
Третьего дня вечером мальчики были у дяди Серёжи. Видно они все там очень подпили и развеселились, потому что поехали ночью к цыганам: Леонид, Серёжа дядя и наш, <певец и фольклорист Н. М.> Лопатин, Ольсуфьев Миша и ещё кто-то. Грустно смотреть на безобразие стариков! На другой день Серёжа сконфуженно, но решительно, попросил 100 рублей; 25 в университет, а 75 долги заплатить. Я дала, но слегка упрекала, что очень много денег тратит. Спасибо ещё, что Илью не взяли, а то я вовсе пришла бы в отчаяние. Сегодня писала дяде Серёже, прося его долг отдать для уплаты Щепкину; ещё ответа нет. А рассуждаю я так; что если есть деньги проиграть 30—60 рублей и цыганам, то должны быть и на уплату долгов.
Целый день приходят разные люди, мои мучители: с детскими пальто, с образцами бумаг и проч. и проч. Сейчас только уехал Николай Михайлович Нагорнов <зять Толстого. — Р. А.>. Он весь вечер сидел, мне сдавал последние счёты, которые я впрочем не умею и не желаю просматривать; и ещё последние 400 руб. с. денег. Потом я ходила к Василию дворнику в сторожку. У него, должно быть, горячка. Такой жар, ужас! Я мерила градусником, вышло 39 и 5. Это очень много для взрослого и пожилого. Я его лечу, но думаю, что ему лучше в больницу отправиться, ему очень плохо в сторожке, где очень тесно и где столько народу; воздух плох. Он сам желает в больницу.
Погода и дорога у нас отвратительные: грязь, не то дождь, не то снег, темнота, ямы на мостовых и потому ломка экипажам и страшная тяжесть лошадям: просто никуда и поехать нельзя. К тебе нет ни писем интересных, ни гостей, пока. Письмо одно длинное от погибающего приказчика; а другое тебе и Орлову вместе за разъяснением истин.
< ПРИМЕЧАНИЕ. Владимир Фёдорович Орлов (1843—1893) – раскаявшийся бывший революционер, знакомый Л.Н. Толстого с 1881 г., состоял с ним в активной переписке. Толстой считал его своим единомышленником. Тайный внештатный осведомитель полиции, получавший пособия от III отделения. – Р. А. >
Письма очень длинные. Переписчиков никого ещё не было.
Что ещё написать? Пишу тебе вдаль, в мир красоты, поэзии, прелести всякой, из мира холода, практической материальный суеты и пустой души моей, погрязшей во всём этом. Тебе надо знать, что мы здоровы, а об этом я написала. Хотелось бы, чтоб ты был доволен моим письмом, но я этого не достигла, потому что сама не довольна.
Прощай, милый друг, кланяйся князю, и если тебе хорошо, то живи, сколько хочешь, но телеграфируй раз о себе и пиши чаще; ты ведь знаешь мою непоправимую, беспокойную натуру, а в трудах беспокойство — просто беда!
Соня» (ПСТ. С. 301 - 303).
В письме – как дальний гром отступающей грозы – отголоски выраженного в предыдущем, «затерянном», письме «кипящего» настроения, а между строк подробных описаний издательских и домашних хлопот, весенней распутицы и пр. – читается всё тот же упрёк: САМ УЕХАЛ В СВОЙ КРЫМ, И МЕНЯ БРОСИЛ! Уехал, между прочим – как сопровождающий смертельно больного друга, А НЕ в «мир красоты, поэзии, прелести всякой». Но Софьины очи оставались близоруки (а подлые зенки современных её феминитствующих поклонниц и поклонников – тупо слепы).
Второе письмо Софьи Андреевны в этом эпизоде переписки – от 10 марта, ответ на открытку 7 марта от мужа. С незначительными сокращениями:
«Сегодня наконец получила от тебя открытое письмо. Ты бодр, и кажется твоя поездка будет хорошая. Сегодня такое весеннее, бодрящее солнце, что все вышли гулять. Madame и Таня в первый раз; дай Бог, чтоб им пошло в пользу. Дети здоровы кроме Миши. У него сегодня опять очень неожиданно и досадно — жар с утра, 38 и 3. Боюсь, не сделался бы тиф; но он очень весел, рисует, болтает, смеётся и даже немного ест. Во всяком случае, ты этим не смущайся, если и тиф, то раньше двух недель опасно не бывает, к тому времени ты вернёшься, а может быть и так обойдётся. Сегодня 4-й день он нездоров, и желудок расстроен, и кашель небольшой, совсем как у Миши Кузминского.
Лёля играл сейчас с <домашней учительницей музыки Е. Н.> Кашевской на фортепиано и, кажется, очень усердно, он стал лучше. Илья провёл вчера вечер и полночи где-то. […] Серёжа повёл Таню под руку гулять, каков? Маша тоже с ними пошла; кажется к Олсуфьевым.
А Серёжа вдруг нынче говорит: «а мы над вами посмеялись с дядей Серёжей и Леонидом, как вы дела делаете». Каковы? все сами запутанные, легкомысленно ездящие к цыганам и делающие долги — смеются надо мной! Я внушила Серёже всю несообразность их речей, и он, кажется, понял.
Вчера осталась вечером одна наверху, взяла сравнивать перевод мой и курсистки; местами мой лучше, местами её. Например, о Сфинксовой загадке, помнишь, ты мне объяснял, так это совсем пропущено, и ещё затруднительные места — пропущены. Ах, жаль, времени нет, а ужасно весело и интересно переводить. Когда своего ума мало, так хочется вращаться в какой-нибудь симпатичной умственной сфере, хотя и чужого ума.
Весь день пишу понемножку, всё прерывают. Приезжал ещё Неплюев, очень жалел, что не мог спросить у тебя разъяснения «О непротивлении злу». Он в Петербурге провёл вечер с Чертковым и тот его сбил с толку. О своей агрикультурной школе он получил разрешение и субсидию, чему очень рад.
< ПРИМЕЧАНИЕ.
Николай Николаевич Неплюев (1851—1908), писатель и общественный деятель. Организовал в своем имении Черниговской губернии ряд школ и приютов, объединив их с 1899 г. в Крестовоздвиженское трудовое братство, представлявшее производственно-потребительскую артель; с 1901 г. Неплюев передал братству все свои имения. Целью братства была забота о христианском воспитании детей и православном религиозно-нравственном усовершенствовании взрослых членов через учреждение трудовой общины. Несмотря на православность, был духовно и как практик близок Л.Н. Толстому. – Р. А. >
[…] Миша меня немножко беспокоит, всё жар и желудок расстроен […]; я весь день сижу с ним и сегодня не выхожу никуда; у меня известные дела, и потому мрачность и не совсем по себе.
Теперь вы с князем летите к югу, если выехали 9-го, как хотели. То-то хорошо в Крыму. Одно страшно: все эти чудные виды, прелестная, красивая природа — всё это должно так больно, так сильно взволновать, что потом трудно будет войти в свою старую, обычную, будничную колею жизни, из которой уже выходить нельзя с моими, например, обязанностями семейными, деловыми и хозяйственными. — Дети просят читать им вслух, опять прерываю письмо, и теперь возьмусь, чтоб кончить. Сегодня вечером собирается у нас родня, и кажется певец этот, Лопатин, придёт.
Я стараюсь скрыть, что мне смерть все эти пения и гости, чтоб детей не огорчить, может быть ИМ весело, и то слава Богу. Вот МНЕ было бы одно хорошо: это сесть за свой перевод и уйти всей душой в эту работу, или хоть почитать — и на то времени нет.
Наши все собираются в винт играть; это и пение — вот в чём вечер пройдёт. Ты, верно, будешь в Крыму много ходить. Не заблудись где-нибудь, не заболей, нас не разлюби и пока прощай, милый Лёвочка. Поклонись от меня князю; я о нём вместе с тобой ещё больше теперь думаю. Целую тебя. Просила детей тебе написать, но никто не написал.
Соня» (ПСТ. С. 303-305).
Жена занимается КАКИМ-ТО переводом… явно по личной своей инициативе: если бы перевод был поручен мужем, связан с его творческими планами, о нём знали бы биографы Толстого. Дети – в загуле и транжирят деньги, а младший, ВОЗМОЖНО, болен не менее, чем тифом. Всё хреново, кроме подарка марта – солнечного денька… Письмо не просто передаёт усталое и депрессивное состояние Софьи Андреевны, переживавшей в эти дни, помимо прочих хлопот, ещё и очередной прилив менструации. Письмо буквально АТАКУЕТ мартовской депрессией и заражает ей. Но при этом «гроза» первых двух писем совершенно прошла – уступив место обыкновенной стадии приятия, смирения.
По признанию Софьи Андреевны в мемуарах, она в эти дни чувствовала себя «умирающей без пищи духовной, без досуга, без тех художественных и красивых впечатлений, которые питают дух» (МЖ – 1. С. 471). И, как обычно, будто «забыв», сколь худшие Л.Н. Толстому альтернативы для замужества были у неё в юности, мемуаристка винит во всём мужа и якобы навязанный им «домашний» и трудовой образ жизни. Въедливо прочитав в «Круге чтения» изречения о ТРУДЕ, она выделила и приводит в тексте мемуаров такое:
«Если есть один человек, живущий в роскоши, то есть наверное другой, умирающий с голоду» (Там же).
Посыл жены Толстого тут такой, что-де Лев Николаевич, как наблюдатель жизни и как творческий человек, жил в ПРЕСЫЩЕНИИ РОСКОШИ ДУХОВНОЙ. Она же с её роскошной (на деньги мужа) обстановкой в доме, ненужным никому переводом для «рассеяния скуки» и детками, транжирящими семейный бюджет – УМИРАЛА в эти дни 1885 г. С ДУХОВНОГО ГОЛОДУ. В данном случае – быть может, это и так, но Толстой ли виноват в выбранном членами его семьи месте и образе жизни, в реальной СКУДОСТИ ИХ ДУХОВНЫХ ЗАПРОСОВ? Если он «морил» духовным голодом жену – то КТО мог бы дать ей жизнь более активную в СОТВОРЧЕСТВЕ (а не потреблении чужих духовных благ)?
Кстати. Точная цитата вышеприведённого изречения Л.Н. Толстого находится в «Круге чтения» в записях от 25 сентября и выглядит так:
«Если есть человек праздный, то есть другой человек — трудящийся через силу. Если есть человек пресыщенный, то есть другой — голодный».
Эту мысль Л.Н. Толстой предварил суждением обожаемого им Генри Торо:
«Мало того, что вы трудолюбивы! НАД ЧЕМ вы трудитесь?»
А следом за ней – общий вывод Льва Николаевича:
«Бóльшая часть занятий праздных людей, считаемых ими трудами, есть забава, не только облегчающая труд других, но накладывающая на них новые труды. Таковы все роскошные забавы» (42, 77).
Становится понятным, отчего С.А. Толстая искажает при цитировании мысль Толстого. В настоящем виде она весьма ощутимо задевает ЕЁ САМУ с её городским, и весьма зажиточным, образом жизни, с суетливым поиском новых тысячей дохода от писаний мужа, которые потом растратят бесящиеся с жиру дочки-сыночки. Надо ли добавлять, что к последним критические суждения Генри Торо и Льва Николаевича относились в первую очередь?
Сделаем тут важное примечание. Приехав в Крым, Толстой настолько озаботится участью сопровождаемого им больного князя Урусова, что о письмах Софьи Андреевны всполошлся далеко не в первый день – хотя и продолжал исправно слать в Москву свои. Ответить на письма жены от 10 и 11 марта ему доведётся лишь 16-го – уже в ПОСЛЕДНЕМ его письме из Симеиза. К сожалению, это непоправимо разрушает ДИАЛОГОВОСТЬ общения супругов в нашей аналитической презентации, опирающейся преимущественно на ХРОНОЛОГИЧЕСКИЙ принцип. От читателя здесь, как и в ряде предшествующих Эпизодов, потребуется помнить общее содержание писем Софьи Андреевны, на которые так не