Июля вечером я уехал в Саров, и сновидение более не повторялось.
Я показал служанке портрет отца Серафима, данный мне в благословение отцом игуменом, и в отце Серафиме она тотчас признала виденного ей во сне старичка.
Был ли то, действительно, отец Серафим - один отец Серафим знает!
Что касается меня, то я знаю только, что все описанное мной здесь одна сущая правда. Ум мой говорит мне: умолчи о случившемся, сохрани его в сердце своем и для близких, которые поймут тебя и не осудят, потому что и тебя знают и знают все с тобой бывшее; а сердце, пламенеющее любовью к угоднику Божиему, властно требует громкой благодарности, запрещает лукаво мудрствовать и... странно: когда хозяйственный недосуг и горькие заботы, которыми так отравлена жизнь работника на черноземной ниве, вынуждали меня отвлекаться от велений сердца, я вновь начинал, хотя и смутно, чувствовать как бы возвращение своих исцеленных недугов. Брался за перо, и опять ни тени прежнего нездоровья... Дивен Бог во святых Своих, Бог Израилев!
XXIV
На этом месте 27 августа 1900 года была закончена моя рукопись и была готова, чтобы сдать ее в безбоязненные руки тех искренних и честных людей, которые наперекор ядовитому дыханию злобного духа века сего, не убоялись бы напечатать ради Божией и св. угодника славы мое немудрое повествование. Но прошел год, а рукопись все лежала и лежала...
Что помешало мне?
Прежде всего - неуверенность в действительности и длительности моего исцеления: а ну как и в самом деле экзальтация, самовнушение?! "Да не будет ми лгати на святого!"
Неуверенность эта поддерживалась еще и тем, что, чем дальше отходило в область воспоминаний мое путешествие, тем здоровье мое становилось все хуже и хуже, хотя ухудшение это, как небо с землей, не могло сравниться с тем, что я испытывал до своей поездки. Я все чего-то ждал, или, вернее, меня что-то удерживало, а тем временем первый пыл благодарности стал понемногу затихать.
Соображения чисто человеческого эгоизма, самолюбивого страха - что скажут? Да нуждается ли святой в моих неумелых прославлениях? Да принесет ли мое повествование кому-либо пользу взамен насмешки и глумления мира, которыми я несомненно буду удостоен? - Все это исподволь заставило меня забыть то, что я считал своим долгом, пока не грянул гром, и я не... перекрестился.
Ровно год истек с того дня, как я окончил писать свои воспоминания о Сарове или Дивееве: я простудился на полусмерть, и мой недуг с такой силой вдруг возобновился, что моя душа три недели подряд буквально расставалась с телом. Опять спасла меня вода из святого источника отца Серафима, оставшаяся у меня в небольшом количества от раздачи верующим, и только она одна, потому что в это время я других лекарств не употреблял.
В возобновлении своей болезни, и притом с такой ужасающей силой, я усмотрел наказание Божие и, уже не давая места никаким сомнениям, решил отдать свою рукопись в печать.
Верующим - на радование, сомневающимся - на укрепление, миру - на поругание.
27 сентября 1901 г.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Почти четыре года прошло со времени напечатания этого очерка в "Московских ведомостях". Послужил ли он и в какой степени великому делу прославления св. мощей преподобного Серафима, мне неведомо, но тяжкое нападение "исконного человекоубийцы" пришлось-таки мне испытать на себе за Серафима или, по крайней мере, за мою любовь к этому великому Божиему угоднику. Было ли это Божиим испытанием моей немощной веры, или ненавистью "врага", не дано мне того знать; но вот что произошло со мной почти вслед за окончанием печатания этого очерка.
Я заболел вновь и все той же тяжкой болезнью, от которой я был исцелен в Сарове. В ночь со 2 на 3 января 1902 года, как последствие этой болезни, со мной случился глубокий обморок. Почти всю ночь со мной провозились мои домашние и только под утро заснули утомленные, видя, что и я забылся в полуобморочном сне от тяжкого истощения.
Но Серафимова любовь бодрствовала. Утром мне стало немного легче, и я кое-как мог выйти к утреннему чаю в столовую. Горничная наша, Татьяна, подавая мне чай и соболезнуя о моем здоровье, вдруг обратилась ко мне:
- Сон, барин, я про вас нынче ночью видела удивительный. И сама не знаю - ни то во сне я это видела, ни то въяве. Дело так было: провозились мы с вами, почесть, всю ночь и, как вас уложили, я пошла на кухню да у стола, как была, не раздеваясь, и прикорнула головой на стол, ну, не больше как на полчаса. Вижу это, во сне, стало быть: вы, больной, сидите в столовой, в халате на кресле, а какой-то старенький, сгорбленный старичок стоит в пол оборота к Спасовой иконе. Смотрю - на балкон дверь открыта и морозом так и прохватывает с надворья. - "Батюшка! говорю я. - Кто вы такой?" - "Я, - говорит, - отец Серафим Саровский". - "Что вы тут делаете? Зачем дверь-то открыта? Ведь так мы барина простудим!" - А он мне на это: "Я молюсь о здравии твоего барина; а что дверь-то открыта, так ему воздух нужен!" - и с этими словами отец Серафим махнул своей ручкой по направлению к двери и стал невидим, а я проснулась.
Я послал за священником, и в этот же день у нас служили панихиду по отцу Серафиму, а к вечеру меня свезли в Орел поближе к медицинской помощи, где мне было объявлено, что, если в течение 7 - 8 дней мне не будет сделана операция, то смерть моя неизбежна. Орловской хирургии меня боялись доверить, а в столицу ехать было не с чем. Оставалось умирать, и я стал готовиться к смерти. Меня особоровали, но уговорить на операцию не могли.
Спокойно смотрел я тогда в глаза надвигающейся смерти. Может быть, оттого я и был спокоен, что это не была настоящая смерть, как показало будущее; но самочувствие было безнадежно: я, что называется, таял не по дням, а по часам. А доктор, меня лечивший, все торопил с операцией.
Серафим дал денег.
На другой день после моего приезда мне эти деньги были почти насильно навязаны двумя добрыми человеческими душами, которым я и без того был сверх головы должен, и меня увезли в Петербург к профессору Е. В. Павлову. Операция была сделана профессором - минуты считали - так тяжело было мое положение.
Вот что означали слова Серафимовы: ему воздух нужен. Его жест ручкой и путь указал мне к этому воздуху. Петербург лежит как раз в направлении того балкона домика моей бывшей усадьбы, который был виден во сне Татьяной.
Я выздоровел для докторов, по крайней мере, нечаянно. Месяцев шесть спустя я уже совершенно здоровый заезжал в Петербург благодарить их за уход и труды. Они глазам не верили, чтобы можно было так поправиться:
- Вам операцию делали для очищения совести - вы должны были умереть. Теперешнее ваше здоровье - чудо, и только это чудо и могло вас спасти.
Это было чудом преподобного Серафима!
Петербург, 10 июня 1905 г.