505
Менее ярко описывается самая одежда. Упоминается кафтан с позументами, соболиная шуба не русского, а заморского соболя, говорится, что драгоценная одежда вся выстрочена золотом и серебром.
Самое замечательное, однако, не столько сам кафтан, сколько уже совсем необыкновенные пуговицы на нем. Пуговицы эти литые, и на них изображены молодцы и девушки. Точнее — на пуговках вылиты молодцы, а «в петельки вплетено по красной по девице». Когда такую пуговицу застегивают, то получается, что девица обнимает молодца (Рыбн. I, 16 и др.). Пуговицы могут быть и на другой сюжет: при застегивании девица подносит молодцу чарочку (Рыбн. II, 131 и др.).
Но если у Дюка лапти со свистом, то у Чурилы — пуговицы с музыкой. Стоит дотронуться до таких пуговиц, и
Добры молодцы играют в гусли яровчаты,
Развеселяют красных девушек.
(Рыбн. 131)
Такие пуговки характерны для Чурилы, у Дюка их никогда не бывает. Для того чтобы пуговки звенели, надо, чтобы они коснулись одна другой, то есть они представляют собой нечто вроде бубенцов.
Он стал пуговку о пуговку позванивать.
(Рыбн. 29)
В других случаях по пуговкам надо провести рукой или даже ударить по ним, и тогда они издают приятный звук. Чурила уверен в победе. Кроме всего прочего, его пуговки могут издавать соловьиное пение.
Так молодцы «щапят» в течение трех лет, и все киевляне уверены в победе Чурилы. Но в последний день и час Дюк выкидывает в церкви такую штуку, что победа остается за ним: его пуговки уже не только звенят и поют, но издают такой страшный звериный и змеиный рев, что все киевляне падают навзничь.
Он стал пуговку о пуговку позванивать,
Вдруг запели птицы певучие,
Закричали зверьки все рыкучие.
(Рыбн. 29)
Мало того: Дюк ухитряется воочию показать народу зверей, заключенных в его пуговицах. Они у него не литые, как у Чурилы, а самые настоящие.
506
Налетели тут птицы клевучие,
Наскакали тут звери рыкучие,
А тут в церкви все да оземь пали,
Оземь пали, да ины обмерли.
(Гильф. 159)
Киевляне молят Дюка перестать и признают своего ставленника Чурилу побежденным.
Дюк выигрывает огромный заклад или получает право отрубить Чуриле голову. Илья Муромец предлагает Дюку простить Чурилу в его «первой вине», и Дюк его великодушно прощает.
Ученые чрезвычайно много бились, чтобы доказать либо мифологическое, либо иноземное происхождение замечательных пуговиц Чурилы и Дюка. Иногда это делается вопреки здравому смыслу и имеющимся материалам.
Так, Лященко, в соответствии со своей теорией венгерского происхождения сюжета, видит в парных пуговицах и нашивных петлях венгерку. Увлеченный своей венгерской теорией, Лященко недооценивает им же открытые и приведенные материалы, свидетельствующие о том, что и в этой детали былина отражает русский быт. Лященко привел археологические материалы по работам И. Толстого и Н. Кондакова. Н. П. Кондаков проследил так называемый «звериный стиль» на древнерусской утвари и уборах, в том числе он останавливается и на пуговицах Дюка. Рассмотрение украшений на одеждах, а также изучение монист, которые ценились за то, что при движении издавали звон, приводит к выводу, что «полые колокольчики, металлические бляшки производили тот эффект шума, который как бы соответствовал изображенным на пуговицах птицам и зверям».1
Из подобных материалов вполне можно сделать вывод, что полые литые пуговицы, издававшие звон, если их ударить одну о другую, или прикоснуться к ним рукой, или ударить по ним (в былинах Дюк ударяет по ним плеткой), — так же реальны, как и все остальные детали этой былины. Звон и звук гиперболизируются до чудовищных размеров, так же как подсолнечник, который несут сорок человек. Звук этот так силен, что от него падают люди. Тем самым пуговки приобретают сатирическую окраску, служат насмешкой над модниками и франтами XVI—XVII веков. Пуговицы игривого характера, которыми хвастает Чурила, могут быть и художественным вымыслом: от такого вымысла реалистический характер былины отнюдь не страдает.
Былина кончается кратко рассказанным полным посрамлением Чурилы. Чурила все еще не признает себя окончательно побежденным. Он предлагает Дюку новое состязание: прыгнуть на коне через Пучай-реку. Такое предложение означает соперничество
507
в конях и их качестве: иметь наилучшего коня составляло предмет гордости настоящего «щапа».
Но и здесь Чурила терпит полное поражение. Он падает в воду. Дюков конь неизменно лучше коня Чурилы. Дюк перескакивает через реку и вытаскивает из воды Чурилу за волосы. Теперь Дюк желает воспользоваться своим правом и отрубить Чуриле голову, но тут за него вступаются киевские бабы, а с ними за него вступается и Владимир. Дюк и на этот раз щадит Чурилу и отпускает его с такими словами:
Ай же ты, Чурилушка Пленкович!
А пусть ты князем Владимиром упрошенный,
А киевскими бабами уплаканный!
Ты не езди-то с нами, со бурлаками,
Ты не езди во чисто поле поляковать,
А живи ты во граде во Киеве,
В Киеве во граде между бабами.
(Гильф. 159)
Дюк возвращается к себе в Галич или Индию, и тем песня кончается. Подробное ознакомление с былиной вскрывает ее смысл. Она представляет собой сатиру на московское боярство XVII века. На это указывает вся бытовая обстановка, которая обрисована в этой былине с исключительной яркостью.
508
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
СУДЬБА ЭПОСА ПРИ КАПИТАЛИЗМЕ
1. ОСНОВНАЯ ПРОБЛЕМА
Мы рассмотрели песни, которые с некоторой долей вероятности можно было отнести к эпохе феодализма. Оказалось, что к этой эпохе может быть отнесено все, что народом в области эпоса было создано наиболее замечательного и великого. Русский эпос в основном есть создание русской феодальной эпохи.
При капитализме активное развитие эпоса прекращается. Прекращение это происходит не сразу, а постепенно. Некоторое время эпос в новых условиях еще продолжает свое существование, чтобы затем начать медленно, но все ускоряющимся темпом исчезать из обихода.
Первым, кто говорил о невозможности эпоса при капитализме, был К. Маркс.
Правда, Маркс говорил только об античном эпосе, созданном при рабовладельческом строе. Этот эпос создан на основе мифологии и не может возникнуть вновь в капиталистическую эпоху, так как с исчезновением мифологии исчезла одна из предпосылок существования и развития этого эпоса. Применимы ли взгляды Маркса к русскому эпосу? Русский эпос создан не при рабовладельческом, а при феодальном строе. Он создался не на мифологической основе, а путем преодоления мифологии и обобщения реально-исторического опыта. И тем не менее положение Маркса, что эпос при капитализме не может возникнуть вновь, правильно и для русского эпоса. На материале античного эпоса Маркс установил общий закон развития и отмирания эпоса в связи с развитием и отмиранием определенных общественных формаций. В этом смысле в учении Маркса даны теоретические предпосылки для изучения русского эпоса и его исторических судеб. Эпос должен изучаться относительно того общественного строя, которым он был создан.
509
Маркс совершенно точно указал, что́ следует понимать под отмиранием эпоса: под этим подразумевается не прекращение его существования в сознании людей последующих эпох, а его неповторимость в новых социально-экономических условиях. В новых условиях эпос не может быть создан заново, как не могут быть созданы заново и другие великие произведения культуры прошлого. Но он может продолжать свое существование в совершенно новых формах. Античный эпос продолжает жить в поэмах Гомера как литературный памятник мирового значения; они «продолжают доставлять нам художественное наслаждение и в известном смысле сохраняют значение нормы и недосягаемого образца».1
Вопрос о том, в каких формах продолжалась жизнь или начиналось увядание русского эпоса в эпоху капитализма, может быть решен только путем конкретного изучения самого материала.
Необходимо подчеркнуть, что взгляды Маркса не имеют ничего общего с теорией последовательной и постоянной деградации эпоса, которая проповедовалась последователями так называемой исторической школы. По этой теории эпос начал разлагаться при самом своем возникновении, а именно при предполагаемом переходе из одной социальной среды, военной феодальной аристократии («дружинный эпос»), в другую среду — крестьянство. Этот переход якобы совершился очень давно, и с тех пор эпос деградирует безотносительно к эпохам исторического развития народа. Всеволод Миллер писал: «Если эти эпические песни, княжеские и дружинные, и доходили до низшего слоя народа, до земледельцев, смердов и рабов, то могли только искажаться в этой темной среде, подобно тому как искажаются в олонецком и архангельском простонародье современные былины, попавшие к нему из среды профессиональных петарей, исполнявших их ранее для более богатого и культурного класса».2 Каждое слово этого утверждения проникнуто пренебрежением к «темной среде», «смердам» и «рабам», способным только исказить творчество аристократов.
В то же время не может быть названа марксистской и теория последовательного развития, по которой эпос, как создание трудового народа, все время только развивался и совершенствовался безотносительно к сменам исторических эпох. Эта теория противопоставлялась теории Всеволода Миллера и имела некоторое распространение в советскую эпоху, хотя она, как будет видно ниже, не соответствует фактам. Вопрос должен быть решен путем рассмотрения фактического материала.
510
2. ВОПРОС О ГЕОГРАФИЧЕСКОМ РАСПРОСТРАНЕНИИ БЫЛИН
В XIX—XX ВЕКАХ
Губительное влияние капитализма прежде всего прослеживается на постепенном сужении географического распространения былин. Некогда эпос был распространен повсеместно. Не было такого русского уголка, где бы не знали и не пели русских былин. Киреевский и его корреспонденты в 30—40 годах находили былины там, где впоследствии они уже не были найдены. Эпос стал исчезать с Юга и центральных областей.
Так называемый вопрос о «географическом распространении былин» есть вопрос не географического порядка, а исторического. Во второй половине XIX века, когда стали записывать былины, русский эпос оказался сохранившимся в основном на Севере. Более или менее значительные следы его зафиксированы в Сибири, в Среднем и Нижнем Поволжье, а также среди казачьего населения на Дону, Тереке и Урале. В остальных местах, где были записаны былины (районы, примыкающие к Москве, Туле, Калуге, Орлу, Смоленску, Новгороду, Ленинграду и т. д.), эти записи исчисляются единицами.
Вопрос о том, почему эпос сохранился на Севере, не может решаться вне связи с вопросом о том, почему он исчез в центральных областях и на Юге. Это произошло потому, что на Юге, богатом хлебом, эксплуатация крестьян помещиками достигала таких размеров, каких она не достигала нигде в других местах; впоследствии к ней присоединилась и эксплуатация капиталистическая. Там, где эксплуатация была сильнее, в промышленных центрах и тяготеющих к ним районах, а также в хлебородных губерниях, вымирание эпоса шло быстрее. Там, где она не обещала больших выгод и потому была относительно слабее, вымирание шло медленнее. К таким местам принадлежал Север.
В свете изложенного можно установить неправильность решений вопроса о географическом распространении былин, дававшихся в науке XIX века. Последователи В. Миллера недоумевали, каким образом эпос «попал» на Север, и, наконец, пришли к выводу, что эпос туда занесли скоморохи. Мы сейчас знаем, что эпос вообще не был «занесен» на Север, а что русские крестьяне, постепенно заселяя Север, сами принесли туда и свой эпос. Что дело происходило именно так, было ясно уже ранним зарубежным исследователям русского эпоса.1 Взгляд на скоморохов, как на основных носителей эпоса, справедливо отвергнут советской наукой.2
511
Вопрос о том, почему эпос на Севере сохранился, разрешался различно. Гильфердинг писал: «Этих причин две, и необходимо было их совместное действи: эти причины — свобода и глушь».1 Эти утверждения Гильфердинга с разными поправками и оговорками были приняты всей официальной наукой. Они представляли господствующую, общепринятую точку зрения. Между тем эта точка зрения ошибочна. Под «свободой» Гильфердинг подразумевал принадлежность крестьян не к помещичьим крестьянам, а к государственным. На этом основании Гильфердинг утверждает: «Народ здесь оставался всегда свободным от крепостного рабства. Ощущая себя свободным человеком, русский крестьянин Заонежья не терял сочувствия к идеалам свободной силы, воспеваемым в старинных рапсодиях. Напротив того, что могло бы остаться сродного в типе эпического богатыря человеку, чувствовавшему себя рабом?»2 В этом утверждении верно лишь то, что северный крестьянин не знал над собой непосредственной личной власти помещика, собственность которого он бы представлял. Этот фактор несомненно оказал благотворное влияние на сохранение художественной культуры северного крестьянина. Во всем же остальном утверждения Гильфердинга не верны.
Гильфердинг рисует идиллическую картину крестьянства, живущего на свободе, бедного, но трудолюбивого, бескорыстного, набожного, кроткого, счастливого и обладающего замечательным эпосом. Есть только одно, что омрачает эту жизнь: бюрократический характер чиновничьей опеки над крестьянами. Чиновники насильно взимают подати, запрещают расчищать под пашню лес и тем обрекают крестьян на голод, не позволяют молиться в раскольничьих часовнях. Причина, таким образом, не в системе, а в плохих исполнителях.
Как на самом деле выглядит восхваляемая Гильфердингом свобода, видно из его же слов, когда он говорит о необычайном трудолюбии северных крестьян: «Крестьянин этих мест рад и доволен, если совокупными усилиями семьи он, по тамошнему выражению, «огорюет» как-нибудь подати и не умрет с голоду. Это — народ-труженик в полном смысле слова».
Что представляла собой «бюрократическая опека» со стороны мировых посредников уже после реформы и как их деятельность воспринималась народом, видно хотя бы по знаменитому плачу Федосовой, посвященному старосте, который таким посредником был посажен под арест и в результате этого умер.3
512
Мироеды мировы эти посредники,
Разорители крестьянам православным,
В темном лесе быдто звери то съедучии,
В чистом поле быдто змеи то клевучии,
Как наедут ведь голодные, холодные,
Они рады мужичонка во котле варить,
Они рады ведь живого во землю вкопать,
Они так-то ведь нам има изъезжаются,
До подошвы они всех да разоряют.
О таких фактах Гильфердинг умалчивает, так как они противоречат идиллической картине, которую он рисует. Гильфердинг отрицает также, что эпос на Севере угасает. Так как эпос, по мнению Гильфердинга, связан со свободой народа, он угасать не может, поскольку эту свободу у народа якобы никто не отнимает. Гильфердинг считает, что угасание эпической традиции характерно только для некоторых районов, тяготеющих к Петербургу. Эта традиция убивается школой, грамотностью и фабричной промышленностью.
Гильфердинг не понимает, что не школа и не грамотность убивает эпическую традицию, а капиталистическая система производства и связанные с нею общественные отношения и противоречия. Наличие этих противоречий он отрицает.
Если же эпос в других районах сохранился, то это якобы произошло потому, что эти районы представляют собой «глушь», что туда не достигает культура. Таким образом, Гильфердинг утверждает, что эпос несовместим с культурой. На самом деле мы наблюдаем обратное: эпическая традиция связана не с некультурностью и неграмотностью, как утверждал Гильфердинг, она, наоборот, связана со всей богатой художественной народной культурой Севера. Высокая народная поэзия Севера — одно из проявлений общей высокой художественной культуры этого края, выражающейся в замечательном деревянном зодчестве как храмовом, так и гражданском, в резьбе на кости и дереве, в медном литье, в нарядах, кружевах, вышивках.
Таким образом, теория Гильфердинга, будто эпос сохранился на Севере потому, что Север — это «глушь», в которой царила «свобода», должна быть оставлена. Народная культура на Севере вымирала более медленно, чем в других местах, потому, что вследствие бедности края капиталистическая эксплуатация туда проникала менее быстро, чем в другие места.
В последние годы была выдвинута новая теория, объясняющая причину, по которой эпос сохранился на Севере. Это будто бы произошло потому, что до основания Петербурга вся иноземная торговля шла через Архангельск. Север был транзитным путем для товаров, шедших за границу или в Россию, и это будто бы способствовало сохранению героического эпоса.1
513
В настоящее время вряд ли найдется хоть один сторонник этой теории.
К специфически северным особенностям, способствовавшим сохранению здесь эпоса, относится характер промыслов. Искусство Севера теснейшим образом связано с трудом. Гильфердинг записал следующее показание самих крестьян: «Сами крестьяне не раз объясняли мне, что, сидя долгие часы на месте за однообразною работою шитья или плетения сетей, приходит охота петь «старины», и они тогда легко усваиваются: напротив того, «крестьянство» (то есть земледелие) и другие тяжелые работы не только не оставляют к тому времени, но заглушают в памяти даже то, что прежде помнилось и певалось». Гильфердинг пытается ограничить значение этого показания, так как оно противоречит его теории; в частности, он утверждает, что «звериный промысел, лесные работы, извозничество и т. п. не оставляют досуга для рапсодий». Советские ученые, побывавшие на Севере, выяснили, что это не так. А. М. Астахова указывает на то, что именно во время зверобойного, рыбного, охотничьего и лесного промыслов «выдавались такие моменты, когда промышленники самыми условиями промысла были обречены на бездействие. Эти промежутки промышленники заполняли рассказами, сказками, песнями. Артельщиками высоко ценилось мастерство сказочника и сказителя-былинщика». Ею же указаны случаи, когда артельщики приглашали в артель на правах пайщика сказочников и былинщиков только для исполнения песен и сказок.
Таким образом, наряду с причинами общеисторического характера, по которым эпос исчез на Юге и в центральных областях, но некоторое время еще сохранялся на Севере, имеются частные причины, относящиеся к специфическим северным условиям труда крестьянства в связи с природными особенностями русского Севера.
3. ИСПОЛНИТЕЛИ И ИСПОЛНИТЕЛЬСТВО В XIX—XX ВЕКАХ
Вопрос о географическом распространении былин тесно связан с вопросом об исполнителях, о тех реальных людях, которые создавали и хранили эпос.
Былины исполнялись, пелись во все эпохи существования эпоса. Но только начиная с XIX века, точнее — только с выступления в науке Рыбникова с его замечательными «Песнями» (1861—1867), мы имеем представление о том, кем и как исполнялись былины. Вопрос о том, кем и в каких формах былины исполнялись в более давние времена, может решаться лишь предположительно. Материалы мы имеем только для XIX—XX веков.
514
Правильное решение вопроса о том, какую роль в деле создания и хранения эпоса играют отдельные лица и какую народ, было намечено уже Белинским.
«Какие бы ни были причины этого явления, но автором русской народной поэзии является сам русский народ, а не отдельные его лица».1 Такая точка зрения Белинского вытекала из всей системы его взглядов на народ, как на создателя своей истории. Подобную же мысль высказывали и другие передовые мыслители. «Литература сказителей, — и это необходимо особенно подчеркнуть, — говорит Лафарг, — есть произведение не отдельных индивидов, но массы в ее совокупности».2
На этой же точке зрения стоял Горький. В статье «Разрушение личности» он выразил эту мысль следующим образом: «Только при условии сплошного мышления всего народа возможно создать столь широкие обобщения, гениальные символы, каковы Прометей, Сата́на, Святогор, Илья, Микула и сотни других гигантских обобщений жизненного опыта народа».3
Исторически-конкретное понимание народа у мыслителей-революционеров не имеет ничего общего с реакционно-романтическим и позднее — славянофильским пониманием народа как слепой, безличной массы, коллективно создавшей эпос в доисторические «эпические» времена и хранящей его как «священное предание предков потомкам».
В противоположность взглядам революционной науки, буржуазные русские теоретики и собиратели второй половины XIX и начала XX веков утверждали, что создают эпос отдельные люди и что «народ» — несуществующее явление, романтическая иллюзия, ложно-научная фикция.
Гильфердинг располагает материал по исполнителям, и в этом за ним следовали все позднейшие собиратели.
Изучение эпоса по исполнителям по существу снимало проблему собственно народной поэзии, поставленную Белинским, и заменяло ее задачей изучения индивидуального творчества, хотя одна сторона не исключает другой. Народа же ни у Гильфердинга, ни у последующих собирателей мы не видим.
Располагая былины по исполнителям, Гильфердинг о каждом из них дает краткие сведения. Такой способ расположения и изучения произведений народной поэзии долгое время считался у нас единственно научным, чуть ли не революционным, считался «вкладом русской школы в мировую фольклористику».4 Утверждалось, что так завещал изучать и собирать народную песню
515
Добролюбов, хотя Добролюбов никогда не выдвигал и не мог выдвигать на первый план личность исполнителя. Несомненно, что советская наука, дорожа каждым человеком, каждым талантом, будет изучать и каждого человека и особенности его таланта. Но объяснение народного искусства мы будем искать не в биографиях и характеристиках исполнителей, а в исторических судьбах, в социальном и материальном положении русского крестьянства и в его исторических стремлениях.
Если с этой точки зрения изучить те краткие сведения, которые даются собирателями об исполнителях, легко заметить, что способ изучения и характеризации исполнителей не выдерживают научной критики, так как не поставлен и не решен вопрос, что, собственно, надо знать об исполнителях, какие сведения о них надо давать, чтобы получить правильную картину жизни эпоса на Севере. Так, например, Гильфердинг утверждает: «Знание былин составляет как бы преимущество наиболее исправной части крестьянского населения». Этим он хочет сказать, что эпос хранится зажиточными, богатыми крестьянами, а не беднейшими. Такое утверждение стоит в связи с теорией Гильфердинга, будто для человека, чувствовавшего себя рабом, в эпосе нет ничего, что могло бы задеть его за живое. «Что могло бы остаться сродного в типе эпического богатыря человеку, чувствовавшему себя рабом?» — спрашивает себя Гильфердинг. С этой точки зрения главным образом и приводятся краткие биографические сведения и даются характеристики. О самом важном для нас — о материальном положении — не говорится почти ничего, а то, что говорится, не всегда внушает доверие. Гильфердинг записал всего 71 певца. О каждом что-нибудь сообщается. Так, о певце Калинине говорится: «43 лет, среднего роста, с черными волосами, небольшой черной бородкой и голубыми глазами, странно неповоротливый и неуклюжий». Мы не будем приводить других примеров. Несомненно, что нарисовать портрет исполнителя действительно необходимо. Такие портреты сближают читателя с народным поэтом, они дают живое, ясное о нем представление. Однако научная проблема такими данными не решается. Основные же сведения даются без всякой системы. В одних случаях говорится о репертуаре певцов, в других — об их голосе и манере исполнения, в третьих — об их семейном положении, об их отношении к религии и т. д. Только один вопрос занимал Гильфердинга более других — это вопрос о том, от кого перенял певец свои былины, от кого научился их петь.
Но даже сквозь несистематические, отрывочные, случайные, непродуманные сведения, даваемые Гильфердингом, истина проступает наружу. Мнение, будто исполнение былин есть преимущество зажиточных, ошибочно. Как уже указывалось, в огромном большинстве случаев о материальном положении певцов
516
не сообщается ничего. Тем не менее о крайней бедности говорится 4 раза, кроме того в 5 случаях указывается, что певцы побирались или жили на попечении мира. Таким образом, 9 певцов из 71 находились на грани нищенства или нищенствовали в буквальном смысле слова. Среди этих беднейших имеются такие замечательные мастера, как Фепонов или Кузьма Романов.
О богатстве исполнителей говорится 5 раз. Кто же эти богачи, каков их репертуар и степень их мастерства? Домна Кононова, мать богатых крестьян-торговцев, помнила одну былину. Иногда пела ее в качестве колыбельной песни. От ее сыновей-купцов не записано ничего. Старик Койбин, «самый зажиточный из крестьян на масельгском перевале», знал одну историческую песню о Грозном. Старик 84 лет Завал (коновал, «имеет некоторый достаток») знал одну былину («Королевичи из Крякова») и шуточную песню о большом быке. Курников, «зажиточный и уважаемый домохозяин», знал песню о женитьбе Грозного («Кострюк»), и только крестьянин и рыботорговец Швецов знал 9 былин. На поверку, однако, оказывается, что Швецов научился былинам тогда, когда в ранней юности ездил с дедом ловить рыбу, «потому что дед во время рыбной ловли почти всегда певал».
Иногда Гильфердинг стремился изобразить как состоятельных лучших, крупных мастеров. Так, о Рябинине говорится: «Он считается весьма исправным домохозяином, хотя не из самых зажиточных». Более объективно точные сведения о нем дает Рыбников. «По хозяйству Рябинин «полномочный крестьянин»: у него хороший участок земли; но главный его промысел — рыболовство, доходами от которого он уплачивает подати и кормит большую семью, которой на год недостало бы своего хлеба при скудных северных урожаях». Семья Рябинина не терпит физического голода, он в состоянии уплатить все подати, и это уже дает основание говорить о «зажиточности», хотя бы и с оговоркой.
С материальным положением певцов тесно связана их профессия. Труд певцов — один из важнейших факторов в бытовании народной поэзии. Между тем по данным Гильфердинга нельзя установить, какую роль играет ремесло или промысел в жизни и бытовании эпоса, так как профессия, род занятий исполнителя интересовали собирателя очень мало. Так, земледельцы упомянуты 25 раз (часто с упоминанием, что они одновременно рыболовы), от двух до пяти раз упоминаются портные, плетельщики и починщики сетей, сапожники, каменотесы, батраки и по одному разу коновал, перевозчик на лодке, лесной стражник, делатель гребней. В большинстве случаев певцы знали и перепробовали не одну профессию, лишь бы не впасть в крайнюю бедность и не голодать.
517
Такая скудость и случайность сведений, сквозь которую все же можно узнать действительное положение вещей, характерна не только для Гильфердинга, но для всей русской дореволюционной работы таких собирателей, как Марков, Ончуков, Григорьев, которые именно не руководствовались принципами Добролюбова, требовавшего записывать обстановку, в которой бытует народная поэзия. По совокупности собранных материалов все же видно, что былина исполнялась трудовым крестьянством; это вполне соответствует идейному содержанию эпоса.
В этой связи стоит также вопрос о том, какую роль эпос играл в культурной жизни северного крестьянства. Из данных, приводимых собирателями, этого не видно. Но все же и без таких данных можно сказать, что в ту эпоху, когда эпос уже не создавался вновь, он все же оставался одним из самых ярких и значительных проявлений народной культуры и что исполнители и слушатели это понимали и дорожили своим искусством, так как оно отвечало их идейно-художественным запросам, которые были очень высоки. Хорошие мастера пользовались широкой известностью и славой.
При ближайшем изучении рушится также представление о русском крестьянине и певце былин как о кротком, богобоязненном, незлобивом и во всех случаях жизни учтивом существе. Такой характер крестьянина прежде всего противоречит данным самого эпоса с его бесстрашным Ильей Муромцем, буйным Василием Буслаевичем, насмешливым Алешей Поповичем и многими другими. В них народ изобразил самого себя. По разбросанным и случайным сведениям, даваемым собирателями, можно установить, что бесстрашие, бодрое состояние духа и склонность к остроумию, упорство, умение преодолевать любые препятствия, спокойная сила и уверенность в себе, то, что мы назвали бы силой характера, твердостью воли, составляют основные качества северного крестьянина, характерный для него психический склад.
Таков был, например, прославленный Трофим Григорьевич Рябинин. «В его суровом взгляде, осанке, поклоне, поступи, во всей его наружности с первого взгляда была заметна спокойная сила и сдержанность», — пишет о нем Рыбников. Он говорит также о его «гордом и неподатливом характере». Рыбников несомненно вообще лучше понимал и видел народ, чем все последующие собиратели.
Нет возможности и необходимости останавливаться на всех или даже на многих из исполнителей. Укажем в качестве примера еще на слепого Иова Еремеева, о котором Гильфердинг пишет: «Ему 56 лет от роду, но по глубоким морщинам его лица он имеет вид древнего старика, хотя обладает железными мышцами и страшною силою. Трех лет от роду у него от оспы вытекли
518
глаза; оставшись в малолетстве сиротою, он был призрен добрыми людьми, но как скоро подрос, начал кормиться собственной работой. «Своими трудами праведными» (кавычки Гильфердинга. — В. П.) Еремеев устроил себе с течением времени дом и хозяйство; несмотря на слепоту, постоянно ездит на рыбную ловлю, правит лодкою и всем распоряжается сам, без чужой помощи; знает так хорошо места в озере, что к нему обращаются за советами, как к опытному лоцману». Этот слепой лоцман, к которому обращаются зрячие, — яркий пример той силы духа и воли, которые так характерны для северных крестьян и для героев эпоса.