(ПО МЕМУАРНЫМ ЗАПИСЯМ Н. ЧЕРНЫШЕВСКОГО)
«Современник» конца 1850-х – начала 1860-х годов, безусловно, - лучшее из толстых периодических изданий России. Роскошь следования демократическим курсом обеспечивалась чутьём и жертвенными усилиями Некрасова по части внутрижурнальной дипломатии, умением редактора в драматически сложных порой ситуациях выбора принимать единственно верные, то есть благоприятные или спасительные для журнала в целом, а не для отдельных творческих амбиций и репутаций, решения. Однако разрыва между литераторами двух мировоззренческих поколений, «детьми» и «отцами», избежать не удалось.
Осмысление напряжённых внутрижурнальных отношений затруднительно, поскольку весьма скромна источниковедческая база. Исторически сложилось так, что эти отношения «не получили в мемуарах полного освещения. Самыми компетентными мемуаристами здесь могли бы стать Некрасов, Тургенев, Толстой или, скажем, Островский, но увы, они не оставили таких воспоминаний»[1]. Получается, едва ли не единственный документ об определяющих направлениях тектонических разломов «Современника» – «Воспоминания об отношениях Тургенева к Добролюбову и о разрыве дружбы между Тургеневым и Некрасовым», записанные под диктовку Чернышевского его сыном Александром. Они приоткрывают ту сторону внутриредакционной жизни, которую предпочитают не затрагивать при обсуждении причин так называемого «расхождения», сводя их, как правило, к «идейным разногласиям», к «различию классовых позиций - революционно-демократической и либеральной»[2].
«Воспоминания» Чернышевского, увидевшие свет спустя почти сорок лет после смерти автора, предметом специального изучения не становились. Беря для рассмотрения только часть мемуарных заметок, посвящённую Тургеневу и Добролюбову, мы имеем дело с событиями их творческой жизни небольшого промежутка времени[3]. Десятилетиями представление о «современниковцах» рубежа 1850-1860-х годов как носителях идей заметно теснило иное – о живых, харизматичных людях, художнических натурах, утончённых, страстных, амбициозных, или даже – «неприятных озорниках», зато таких, «которые заставляли мыслить, негодовать, возвращаться и перерабатывать себя самого»[4]. Исследовательский взгляд привычно фокусировался на доминировании мировоззренческих принципов в расхождении Тургенева и ведущих сотрудников «Современника». Порода и природа характеров, их фактура оставались незамеченными. Шанс на внимание к этой стороне ситуации, разворачивавшейся в «Современнике», появился eщё в 1869 году благодаря Антоновичу. Протестуя против полемических намёков и выпадов признанного писателя в адрес некогда близкого для него журнала, содержащихся в «Воспоминаниях о Белинском», критик не только определяет, на кого «обращены» «все укоризны и порицания» («не на противников Белинского»), но и, не без иронии, схватывает такую причину неприятия, у которой есть внеидеологическое объяснение: она выплеснулась «на людей, не возлюбленных главным персонажем»[5]. Если мы хотим полноты картины, то не стоит исключать из поля зрения мир страстей, отражавшихся в литературном быту. Заметки Чернышевского дают основание не удовлетворяться прочтением сложившегося сюжета с высоты идеологического полёта.
В подзаголовке «Воспоминаний» обозначается их «жанровая» особенность – «ответ на вопрос», что указывает на спровоцированность заметок внешней причиной. Мемуарист возвращается в прошлое четвертьвековой давности не по внутренней потребности или праву последнего из оставшихся в живых участников «современниковского» противостояния. Он откликается, причём, не сразу, на просьбу Пыпина и отправляет ему свои заметки в январе 1884 года, «при письме». Адресуясь к жене родственника - историка литературы и биографа, Чернышевский откровенно сообщает, что работал, превозмогая себя, и даёт этому объяснение: «Мой добродушный братец огорчится <…> тем, что Тургенев изображён мною не в очень выгодных чертах. Но – не я желал припоминать его мелочность и пошлость, Вашему супругу было угодно, чтобы я припомнил. Понятно, эти воспоминания вовсе не для печати. Каков бы ни был Тургенев, но теперь не время говорить о нём дурно в печати» (15, 448). Причина неуместности высказывания, без сомнения, в том, что со дня кончины писателя не прошло и полугода. Подзаголовок «Воспоминаний» - отнюдь не простая формальность и не только проявление педантизма. Он служит неким концептуальным ориентиром в понимании стратегии и тактики автора.
«Воспоминания» озадачивают с самого начала. Чернышевский с начальных строк подчёркивает несостоятельность результатов «припоминания»: «О том, каковы были отношения Добролюбова к Тургеневу в первое время их знакомства, я не умею припомнить ничего положительного. Они должны были встречаться довольно часто у Некрасова. Вероятно, и мне случалось довольно нередко видеть их у него. Но никаких определённых воспоминаний об этом у меня не осталось. Без сомнений, Добролюбову и мне случалось говорить что-нибудь о Тургеневе в наших частых, долгих разговорах вдвоём: одним из главных предметов их были дела “Современника”, а Тургенев печатал тогда свои произведения ещё в нём; <…> вероятно, в тогдашних разговорах наших о Тургеневе не было ничего особенно интересного Добролюбову; иначе они лучше сохранились бы в моей памяти, потому что мне приводилось бы и самому оживляться интересом к тому, что я говорил Добролюбову или слышал от него. По всей вероятности, Добролюбов в это первое время своего личного знакомства с Тургеневым думал о нём, как о человеке, точно так же, как Некрасов: это хороший человек. Вероятно, талантливость и добродушие Тургенева заставляли и Добролюбова, как Некрасова и меня, закрывать глаза на те особенности его качеств, которые не могли быть симпатичными Добролюбову или мне. <…> Без сомнения, он был очень любезен и с Добролюбовым, но об этом я говорю лишь по соображению, а не по воспоминаниям» (1, 723).
Признаниями такого типа – «не умею припомнить» - заметки Чернышевского изобилуют: в пространстве «пятидесяти трёх страниц почтовой бумаги» (1, 789) они встречаются примерно такое же количество раз. Это одинаково распространяется и на то, с какой стороны от хозяина квартиры гость сидел за обедом, хотя от уточнения этой детали ничего бы не изменилось в понимании мизансцены, и на то, что касается судьбоносного разрыва отношений между Некрасовым и Тургеневым. Там, где мемуаристу изменяет память (а это звучит лейтмотивом), активизируется логика: «Не умею припомнить и расположен думать» (1, 741). Видимо, стёрлось в памяти то, что напрямую не относилось к делу. «Мелочность и пошлость», признаваемые непозволительными в собственном поведении, улавливались в «экзальтации» Тургенева, которая не могла вовлечь в свой водоворот. Изъяны памяти объяснимы и заведомым безразличием к тургеневским «качествам» по причине их чуждости собственным. «Не могли быть симпатичными» и потому не удостаивались внимания (и памяти!) «литературные дрязги и сплетни», отсутствие интереса к которым в Чернышевском, Добролюбове, Пыпине «было странно видеть»[6].
В логической реконструкции подзабытого автор руководствуется давно выработанными нравственно-этическими правилами. Однако факт тотальной забывчивости мемуариста опровергается воспоминаниями тех, кто тесно общался с ним после его возвращения из Сибири[7]. Думается, главная причина затруднительного положения – в «бронировании себя, притом довольно искусном»[8], в вынужденной «скрытности» Чернышевского[9]. Так закрывалось от стороннего глаза то «простое, мягкое и сердечное», которое было присуще «душевному строю» недавнего ссыльного. Стало быть, «не припомню» - тоже своеобразная «броня». Преднамеренное культивирование «легенды» диктовалось, надо полагать, «философией» жизни, которой Чернышевский никогда не изменял[10]. Это влияло на характер воссоздания обстоятельств и личностей, порождало аутентичную манеру повествования.
Чернышевский отмечает, что «отношения между Добролюбовым и Тургеневым приняли совершенно иной характер, когда Добролюбов поселился в квартире, примыкавшей к квартире Панаева и Некрасова» (1, 723), и «проводил в комнатах Некрасова очень много времени, утром почти каждый день и вечером часто. Тут они вместе читали рукописи, просматривали корректуры, говорили о делах журнала; так что довольно большую долю своей работы по редактированию журнала Добролюбов исполнял в комнатах Некрасова» (1, 725). Тургенев тоже, пребывая в Петербурге, «жил больше у Некрасова, чем у себя дома» (1, 725). Колоссальная разница времяпрепровождения не-приятелей «в комнатах Некрасова» очевидна: Тургенев, «свой человек» в доме, «бывал тут собственно для того, чтобы разговаривать с Некрасовым» (1, 726), Добролюбов – чтобы работать. Но с Чернышевским он, по всей видимости, свои впечатления от досаждавшего присутствия писателя не обсуждал, надо думать - за незначительностью их по сравнению с делом, которое требовало большой отдачи. Во всяком случае, мемуарист оттеняет именно это: «Как держал себя Добролюбов относительно Тургенева в первое время после своего переселения к Некрасову, я не умею теперь припомнить и, вероятно, не замечал и не слышал тогда. Сам я этим не интересовался, а Добролюбов, вероятно, не находил надобности говорить со мною об этом; он не имел охоты быть экспансивным со мною относительно вещей неважных, да и некогда нам было толковать о том, что не предоставлялось занимательным ни ему, ни мне. <…> Сколько времени длилось это, не умею определить годами и месяцами» (1, 726-727).
За приписанной себе «ненаблюдательностью» без большой натяжки можно подразумевать разумно-эгоистическую дистанцированность от того, что не касается лично тебя. За «не имел охоты быть экспансивным» проступают, может быть, не только добролюбовское пренебрежение к повышенному вниманию со стороны Тургенева, но и – потенциальная горячность, и тонкое чутьё, которое подсказывало придержать эмоции, потому что они не будут подхвачены дельным товарищем. Кстати, чуть ниже Чернышевский приведёт пример того, как его «замкнутость» «подавляющим образом действовала» теперь уже на «экспансивность» Некрасова, навсегда остудив желание того переходить от «делового разговора» к «обыкновенному приятельскому»: «Быть может, ему стало казаться, что я не интересуюсь ни его воспоминаниями о давнем, ни его личными радостями и печалями в настоящем» (1, 729-730). Мемуарист даже допускает среди причин некрасовского охлаждения такую, которая «бросает» на него «дурную тень»: «могло быть и то, что я перестал казаться Некрасову человеком, с которым удобно говорить откровенно о делах, не представляющихся ему заслуживающими серьёзного симпатичного внимания» (1, 730). Чернышевский предаёт огласке ещё одну историю, чтобы показать причину утраты Некрасовым «влечения к интимным рассказам <…> о своей личной жизни»: «Само собой понятно, что не могла не остыть в нём охота рассказывать что-нибудь интимное о себе такому собеседнику, который вставлял в паузы совершенно посторонние делу замечания, <…> делаемые по рассеянности безо всякого внимания к их смыслу для него» (1, 731). Пожалуй, не без гордости произносятся эти слова, как проявления достоинства памятны эти случаи.
Ригористический настрой, чрезмерный в повседневной жизни камерного творческого сообщества, с его деловой стороной и фактически домашним обиходом, закрытость в общении с натурами, которые живут эмоциями, вдохновляются, страдают, нуждаются в отклике, представали порой равнодушием, сердечной глухотой. Не случайно с этим связывалось отсутствие у «материалистов» эстетического чувства, влечения к возвышенному. И хотя внутренне Чернышевский и Добролюбов сильно разнились, их не без основания воспринимали как единое целое и обвиняли в одних и тех же грехах. Панаев в своём реквиеме Добролюбову пишет о репутации, которая сложилась у него в кругу литераторов старой закваски: «На многих из нашего поколения, - людей, впрочем, очень замечательных и даровитых, - Добролюбов своею сдержанностию, сосредоточенностию и наружным спокойствием, которые нередко смешиваются с холодностию и бессердечием, производил не совсем приятное впечатление»[11].
Тургенев, в отличие от своего друга – поэта и редактора, - скидок на регламентацию эмоций не делал, постоянная «сухость» «семинаристов» его только распаляла. Эпизодов недовольства ими «старых сотрудников» журнала, в том числе и Тургенева, касается Панаева. Ей доводилось выслушивать презрительные замечания в адрес редакционного пополнения, относящиеся к происхождению и подогреваемые ощущением опасности, которая из-за засилья разночинцев, якобы, грозила «Современнику» - «сделаться исключительно семинарским журналом»[12]. Насторожённость по отношению к новичкам возрастала ещё и потому, что они не обнаруживали особого уважения к почтенным литераторам. Их голосом говорит Панаев, не присоединяясь к хору недовольных: «Добролюбов не только не оказывал нам никакого внимания, даже просто не хотел замечать нас, не изъявлял желания быть нам представленным и отзывался о наших творениях так, как о самых обыкновенных, безавторитетных произведениях. Скажите, не оскорбительно ли это?»[13] Уязвлённое чувство разжигалось каждодневными примерами ответной холодности и непочтительности.
Но если Чернышевский сумел выстроить свои отношения с Тургеневым без ущерба для журнального дела, то его протеже этим озабочиваться не стал[14]. Старший товарищ, в духе своих правил, настолько не считал нужным замечать его общение с писателем, тем более принимать во внимание характер этого общения, что сам процесс развития отношений между Добролюбовым и Тургеневым, протекавший в том же пространстве, где вращался и Чернышевский, как ни парадоксально, оставался ему неведом. «Я полагал, - вспоминает мемуарист, - что они такие же, как между Тургеневым и мною: горячей симпатии нет, но есть довольно хорошее взаимное расположение знакомых, не имеющих желания сближаться между собою» (1, 727). О том, что «Тургенев ненавидит Добролюбова» (1, 727), Чернышевский узнаёт со стороны, от Некрасова, «удивлённого» таким незнанием. Что-то неладное будущий автор романа о «новых людях» заподозрил, когда конфликт вырвался на поверхность. Как известно, взорвал натянутые отношения добролюбовский разбор тургеневского романа с сакраментальным вопросом в заголовке: «Когда же придёт настоящий день?»
Чернышевский, как ничего не подозревавший человек, сообщает: «Через несколько времени после того, как вышла книжка “Современника” со статьёю Добролюбова о “Накануне”, я, разговаривая с Тургеневым <…>, услышал от моего собеседника какие-то суждения о Добролюбове, звучавшие, казалось мне, чем-то враждебным. Тон был мягкий, как вообще у Тургенева, но сквозь комплименты Добролюбову, которыми всегда пересыпал Тургенев свои разговоры со мною о нём, звучало, думалось мне, какое-то озлобление против него. Когда же <…> я, кончив разговор с Некрасовым о том, что было важнее для меня и, вероятно, для него – о каких-то текущих делах по журналу, - спросил его, что такое значит показавшийся мне раздражённым тон рассуждений Тургенева о Добролюбове». На этот вопрос Некрасову оставалось только «добродушно рассмеяться»: «“Да неужели же вы ничего не видели до сих пор?» (1, 727). Примечательно то, что тургеневское «озлобление» было воспринято сознанием («думалось мне») и, по логике вещей, «какие-то текущие дела по журналу» опередили выяснение обстоятельств явной угрозы близкому человеку.
Некрасов, по признанию Чернышевского, посвятил его в «причины этой ненависти – их две, говорил он мне. Главная была давнишняя и имела своеобразный характер такого рода, что я со смехом признал ожесточение Тургенева совершенно справедливым. Дело в том, что давным-давно, когда-то Добролюбов сказал Тургеневу, который надоедал ему своими то нежными, то умными разговорами: ”Иван Сергеевич, мне скучно говорить с вами, и перестанем говорить”, встал и перешёл на другую сторону комнаты. Тургенев после этого упорно продолжал заводить разговоры с Добролюбовым каждый раз, когда встречался с ним у Некрасова, то есть каждый день, а иногда и не раз в день. Но Добролюбов неизменно уходил от него или на другой конец комнаты, или в другую комнату. После множества таких случаев Тургенев отстал наконец от заискивания задушевных бесед с Добролюбовым, и они обменивались только обыкновенными словами встреч и прощаний, или, если Добролюбов разговаривал с другими, <…> то со стороны Тургенева бывали попытки сделать своим собеседником Добролюбова, но Добролюбов давал на его длинные речи односложные ответы и при первой возможности отходил в сторону. Понятно, что Тургенев не мог не досадовать на такое обращение с ним» (1, 727-728).
Солидный господин, годящийся юноше в отцы, утончённый аристократ, писатель, познавший заслуженную славу, был задет, шокирован[15] демонстративно бесцеремонным поведением самого молодого из «мальчишек», как называл новоявленных «современниковцев» Дружинин. Именно его Тургенев сразу выделил как способного критика, улавливающего запросы современности, проникся к нему уважительным чувством – и такое разочарование! Взаимной симпатии не случилось. С тургеневской вершины казалось, что тот, кто взялся хозяйничать в храме искусства, выказывать свою волю художнику, которого ещё Белинский «гуманно мыслить научил», отличается бравирующей самоуверенностью, фанаберией разночинца рядом с «барином». Первые же по времени мизансцены позволяют предположить, что схождения между Добролюбовым и Тургеневым быть не могло, хотя человеку из нового поколения деятелей на ниве культуры путь осветил тот же «неистовый Виссарион». Автор заметок признаёт «ожесточение» Тургенева «совершенно справедливым», но делает это «со смехом», а не с чувством неловкости за товарища, тем самым поощряя его.
Мемуарист не сомневается, что Тургеневу и дальше удавалось бы скрывать от него «своё неудовольствие на Добролюбова, если б оно не усилилось в последние дни до положительной ненависти по поводу статьи», которую романист нашёл почему-то «обидной для себя: Добролюбов третирует его, как писателя без таланта, какой был бы надобен для разработки темы романа, и без ясного понимания вещей» (1, 728). Чернышевский безоговорочно принимает сторону автора статьи, несколько раз возвращаясь к моменту, ставшему кульминационным в редакционном расколе и в отношениях Тургенева не только к журналу, но и персонально к его редактору, «милому другу» Некрасову. Для автора «Воспоминаний» эта драма словно прошла стороной, добролюбовские оценки, побывавшие прежде в его руках, ничуть не насторожили. Тоном «совершенно невинным и потому спокойным» (1, 730), как Чернышевский выразился о себе в аналогичной ситуации, мемуарист признаётся: «помню, что когда Добролюбов писал свой разбор романа Тургенева “Накануне”, и я читал эту статью в корректуре, у меня не было никаких мыслей о чём-нибудь особенном в отношениях между Добролюбовым и Тургеневым» (1, 732).
Далее приводится разговор с редактором, надо понимать, - болезненно остро переживавшим тургеневскую «ненависть» к «светлой личности»[16] Добролюбова («очень встревоженное»[17] его состояние в связи с этим описывает Панаева), но Чернышевскому градус этого состояния не передаётся: «Я сказал Некрасову, что просматривал статью и не заметил в ней ничего такого. Некрасов отвечал, что если так, то я читал статью без внимания. При этих его словах я соображал, что действительно просматривал её торопливо, пропуская строки и целые десятки строк, и целые столбцы корректуры. Дело в том, что я вообще уж давно перестал читать статьи Добролюбова[18] и просматривал иной раз кое-что в какой-нибудь их них лишь по какому-нибудь особенному обстоятельству. Обыкновенно этим обстоятельством было желание Добролюбова, чтоб я взглянул, не делал ли он какой ошибки, излагая мысли о предмете, мало ему знакомом. <…> Я и искал глазами в статье только этих мест (о положении Болгарии. – Н.Н.), пропуская всё остальное не читанным. <…> Услышав от меня, что и в самом деле так: я читал статью Добролюбова действительно торопливо, Некрасов сказал мне, что Тургенев <…> прав, рассердившись на эту статью: она очень обидна для самолюбия автора. <…> Что обидного Тургеневу в этом разборе его романа - я и теперь не знаю сколько-нибудь положительным образом. Издавая собрание сочинений Добролюбова, я, разумеется, сличал и эту статью, как была напечатана она в “Современнике”, с рукописью Добролюбова. <…> Но, конечно, моё внимание при этом было занято не размышлениями о том, достаточно или недостаточно похвал роману Тургенева в отзывах Добролюбова о нём, и я не помню, как именно оценил Добролюбов этот роман» (1, 728).
Перед нависшей над «Современником» опасностью потерять именитого автора, да и после того, как это произошло, - осознание своей правоты и насмешливо-прагматическая её мотивировка, отражающая личностные особенности критика и принятые им для себя нормы гражданской позиции в журнале. В щекотливой ситуации Чернышевский, без признаков замешательства, выставляет собеседника сначала совершенно бесстрастным, а в заключение даже смеющимся «над обманутыми надеждами Тургенева на панегирик роману». Возможно, такая реакция редактора объясняется утверждаемой Чернышевским невостребованностью душевных движений собеседника, соответственно - умелым сокрытием им подлинных чувств, а «умственному взгляду» (1, 730) Чернышевского они могли быть попросту недоступны. К слову, мемуарист замечает, что «редко видывал» Некрасова «взволнованным и почти никогда не видывал теряющим терпение» (1, 730). Некрасов как будто приглашает разделить с ним насмешливое веселье. «Посмеялся и я», - ставит точку автор заметок. Между тем, хотя Тургенев и внутренне был уже готов, и окружением своим был подталкиваем к «выходке», оказавшейся поворотной в его судьбе, всё могло бы произойти иначе, если бы изначально линия поведения самодостаточной молодёжи, особенно Добролюбова, была этически щадящей, а Чернышевский, предотвращая возможный урон, корректировал бы силу дружественных и взвешивал бы силу своих ударов. Но это была бы совсем другая история[19].
Справедливости ради следует сказать, что Чернышевский, «принуждённый припоминать и соображать» (1, 731), открещиваясь от тягостного разговора о том, «из-за чего произошёл разрыв между Некрасовым и Тургеневым» (1, 729), признаваясь, что ему «не случилось ни разу слышать от Некрасова ничего о причинах» этого разрыва (1, 731), приходит к выводу: «Очень может быть, что главными поводами были обстоятельства, в которых Некрасов не принимал никакого личного участия, но которые необходимо должны были, как я теперь вижу, раздражать Тургенева против него. Некоторые лица, очень близкие к Некрасову, навлекали на себя негодование Тургенева. Из них довольно назвать Добролюбова и меня» (1, 731). Автор «Воспоминаний» замечает, кажется, с сожалением и с чувством вины, что «держал себя с Тургеневым, сколько умел, любезно, но он не мог не замечать, что, в сущности, я думаю о нём точно так же, как Добролюбов. Бывали случаи, когда и я прямо наносил обиду ему по необходимости избавить “Современник” от какого-нибудь произведения, которое, по моему мнению, не понравилось бы публике» (1, 731).
Но чувство стеснения появилось на склоне лет, а в пору припоминаемых событий Чернышевский не отказывает себе в иронии по отношению к Тургеневу и прежнее своё умонастроение не камуфлирует. Узнав от Некрасова о немилосердной к романисту статье как решающем поводе для тургеневского «негодования» против Добролюбова, он «принялся убеждать» своего единомышленника «не держать себя так неразговорчиво с почтенным человеком, достоинства которого старался изобразить Добролюбову в самом привлекательном и достойном уважения виде» (1, 728). Однако эти «доводы», как свидетельствует мемуарист, «были отвергаемы Добролюбовым с непоколебимым равнодушием. По уверению Добролюбова, я говорил пустяки, о которых сам знаю, что они пустяки, потому что я думаю о Тургеневе точно так же, как он; Тургенев не может не быть скучен и неприятен и для меня. Если мне угодно не выказывать этого Тургеневу, я могу не выказывать, он не убеждает меня держать себя прямее и откровеннее. Но мне хорошо не уходить от разговоров с Тургеневым, потому что мы видимся сравнительно редко; а толковать с Тургеневым столько, сколько приходилось бы ему, нашёл бы невыносимым и я. Нечего было делать, я отстал от внушения моих прекрасных чувств Добролюбову», который казался «совершенно справедливым в своих мнениях» о Тургеневе (1, 729).
Единственная «воспитательная» беседа обернулась насмешкой, и, думается, не преследовала цели возыметь действие. Но она зафиксировала то, что Чернышевский поставлен перед фактом, замечать очевидность которого было не в его интересах. Обратим внимание на полное отсутствие претензий в разномыслии, нет и афиширования разногласий с Тургеневым, хотя разговор состоялся по горячим следам статьи Добролюбова, ознаменовавшей разрушение в «Современнике» хрупкого мира. Именно в ней, прекращая сосуществование двух лагерей, на авансцену программно выступают убеждения, а не субъективные эмоции. Судя по разговору соратников, добролюбовский максимализм упирается не в идеи, а в чувства. Подтверждением этого являются следующие доводы самого Чернышевского: «Если я не желал разрыва между ними и сам не высказывал Тургеневу, что желал бы уклоняться от разговоров с ним, - у меня был на то мотив, не имевший ничего общего с приятностью или неприятностью, занимательностью или незанимательностью их для меня. Мне казалось полезным для литературы, чтобы писатели, способные более или менее сочувствовать хоть чему-нибудь честному, старались не иметь личных раздоров между собою. Добролюбов был и в этом другого мнения. Ему казалось, что плохие союзники – не союзники» (1, 729). Преимуществам целесообразности, которой старался придерживаться Чернышевский, его молодой друг предпочитал прямоту, чреватую нагнетанием обстановки[20].
Резюмируя воспоминания об «отношениях между Добролюбовым и Тургеневым», Чернышевский изобличает свою тогдашнюю «рассеянность»: «они беспрестанно встречались в комнатах Некрасова, обменивались словами “здравствуйте” и “прощайте”, других разговоров между собою не имели, но посторонним людям могли показаться людьми, которые не имеют ничего друг против друга» (1, 735). И ещё одна существенная деталь: Тургенев, «когда оставался другом Некрасова, <…> не мог открытым образом дать волю своему ожесточению против Добролюбова» (1, 729). Чернышевский признаёт первенство Некрасова в защите критика от раннего его поклонника и пишет, почему Добролюбов пользовался безусловным покровительством редактора «Современника»: когда с ним «сблизился <…> Добролюбов, мнения Тургенева быстро перестали быть авторитетными» (1, 733). Тургеневская неприязнь к Добролюбову стала оборотной стороной некрасовской приязни к нему, ибо «потерять влияние на “Современник” не могло не быть неприятно Тургеневу» (1, 733).
Ситуация усугублялась тем, что тургеневское суждение как высшая инстанция дискредитировалось и Чернышевским. Его манера выносить литературные приговоры составляла то, что делало себе нормой демократическое крыло журнала. Описывается «неудача» Тургенева в связи с отказом в публикации повестей Ауэрбаха, за которого он усиленно хлопотал. Чернышевский, по его собственному признанию, немецкого новеллиста «никогда и не читывал, но достаточно знал по панегирикам ему, <…> находил этого автора не заслуживающим перевода в “Современнике”» (1, 732). Он не переменил мнения, прочитав по настоянию Тургенева восхитившую того маленькую повесть. «Она не понравилась мне», - пишет мемуарист. Не удивительно, что Тургенев «долго не отставал и много раз спорил», «был очень раздражён неуспехом» (1. 732), благо ещё, что это унижение он снёс в обществе только двух человек.
Коснёмся истории с предложением Тургенева напечатать в «Современнике» драму Мея «Псковитянка». Автор «Воспоминаний» обозначает расстановку сил, как на поле боя: «Все собрались в ту часть залы, где расположился на диване Тургенев. Один я остался там, где сидел, очень далеко от дивана <…>. Прочитав первый акт, Тургенев остановился и спросил свою аудиторию, все ли разделяют его мнение, что драма Мея – высокое художественное произведение» (1, 732). Мемуарист характеризует участников обсуждения: «Кто считал себя имеющим голос в решении таких вопросов, принялся хвалить первый акт <…>. Некрасов сказал, что предоставляет себе слушать, что будут говорить другие. <…> Люди, не считавшие себя достаточно авторитетными для значительных ролей в литературном ареопаге, выражали своё сочувствие компетентной оценке скромным и кратким одобрением» (1, 733). «Со своего места», «когда говор стал утихать», заговорил Чернышевский, называя «Псковитянку» «скучной и совершенно бездарной вещью», которую печатать в «Современнике» «не стоит». Тургенев «стал защищать высказанное им раньше мнение, я разбирал его аргументы, так поговорили мы несколько минут, - продолжает мемуарист. - Он свернул и спрятал рукопись, сказав, что не будет продолжать чтение. Тем дело и кончилось» (1, 733). Эта ситуация комментируется без выставления себе придирчивого счёта: «Не помню, каким языком вёл я спор. По всей вероятности, безобидным для Тургенева. <…> положительно помню, что он спорил со мною весьма учтиво. Но понятно, что ему должно было быть очень досадно это маленькое приключение, разыгравшееся на глазах почти всех тех его литературных приятелей» (1, 733).
Оппозиция Тургеневу, составленная Чернышевским, с поправками проецируется на отношения Добролюбова к писателю, на полемику с ним в печати. Как видим, автор «Воспоминаний» выставляет целый ряд примеров отнюдь не мировоззренческого, а морально-этического плана в своих и добролюбовских сношениях с Тургеневым. Однако в итоге, как будто спонтанно, вопреки логике картинно выписанных сцен, он склоняется к исключительно идеологической подоплёке «разрыва Тургенева с “Современником”, то есть, по необходимости, и с Некрасовым» (1, 735), катализатором чего, по запоздалому осознанию Чернышевского, был он сам и Добролюбов. Правда, сначала мемуарист в который раз повторяет, что ему «не были определённо известны причины разрыва Тургенева с Некрасовым», что он может «угадывать их только по соображению» (1, 734). А затем Чернышевский ухватывается за собственное задиристое обращение к Тургеневу в «Полемических красотах», найденное в примечаниях к полученному «вчера» посмертному изданию стихотворений Некрасова: «Наш образ мыслей прояснился для Тургенева настолько, что он перестал одобрять его. Нам стало казаться, что последние повести г. Тургенева не так близко соответствуют нашему взгляду на вещи, как прежде, когда и его направление не было так ясно для нас, да и наши взгляды не были так ясны для него. Мы разошлись. Так ли? – Ссылаемся на самого г. Тургенева» (1, 734-735).
В контексте литературно-бытового материала межличностных, по-современному говоря, отношений, явленного в «Воспоминаниях», это взвешенное когда-то объяснение причины конфликта уже не производит впечатления оптимального. Но Чернышевский предпочитает его: «единственным решившим дело мотивом было враждебное отношение Тургенева к направлению “Современника”, то есть на первом плане к статьям Добролюбова, а на втором – и ко мне, имевшему неизменным правилом твердить в разговорах с нападавшими на статьи Добролюбова, что все его мысли справедливы и что всё, написанное им – совершенно хорошо» (1, 735). Так заявляя свою позицию по ключевому вопросу, автор «Воспоминаний» загораживается от им же очерченных коллизий этико-психологического порядка. Между реанимацией давнего итога и тем, что всплыло в памяти на расстоянии от него, возникает зазор. Эфемерное, эмоциональное, оказавшись сохраннее стойких убеждений, свидетельствует в пользу того, что исчерпывающее понимание идейной конфронтации без обращения к подспудным и проявленным чувствам её участников проблематично.
Каковы же причины не расхождения, а несхождения Добролюбова и Тургенева, чего автор «Воспоминаний» не касается и касаться не может, поскольку оказывается сродни тем «посторонним», взирающим на всё со стороны. На это проливают свет впечатления и суждения наблюдательных свидетелей их отношений. Панаева вспоминает проходной, на поверхностный взгляд, момент: кaк воспринял её подопечный приглашение на обед, которое Тургенев адресовал «старым знакомым литераторам», будучи в редакции «Современника», «и затем, поворотив голову к Добролюбову, прибавил:
- Приходите и вы, молодой человек.
<…> Я посмеялась Добролюбову, что он, должно быть, считает себя сегодня счастливейшим человеком, удостоившись приглашения от главного литературного генерала. <…>
- Что же, пойдёте? – спросила я, хотя была уверена, что он не пойдёт после такого приглашения.
- К сожалению, у меня нет фрака, а в сюртуке не смею явиться к генералу, - отвечал, улыбаясь, Добролюбов»[21].
Новичок держал себя в кругу известных литераторов гордо и независимо. Приглашение было отклонено раз и навсегда. Добролюбову, скорее всего, не понравилась барская снисходительность тона, на что даже «не обратили внимания» Панаев с Некрасовым и «были удивлены» отказом ехать вместе с ними. Панаев, стараясь сгладить неприятное впечатление, заметил: «Это у него такая манера»[22]. Эту «манеру» наверняка распознал Добролюбов, как только познакомился со знаменитым писателем. Женское чутьё подсказывает Панаевой, что он «обладал наблюдательностью в высшей степени; от него не укрывалось ничто фальшивое в людях, как бы они ни старались замаскировать эту фальшивость»[23]. С самого начала отнюдь не способствовало расположению и то, что «Тургенев обходился с ним свысока», как подмечает мемуаристка. У самолюбивого человека могло вызвать только отторжение тургеневское самолюбование: он «в это время наслаждался вполне своей литературной известностью, держал себя очень величественно с молодыми писателями и вообще со всеми незначительными лицами»[24]. Добролюбовская неучтивость восходит к чувству собственного достоинства, попираемого человеком, в глазах которого ты беспороден. Вызывающее, возмутительное, на взгляд «стариков», поведение «мальчишек», «семинаристов» и, в частности, Добролюбова становилось средством защиты от заведомого унижения «барином»[25].
Панаева завершает рассказ тем, что Добролюбова «не тронуло» и последовавшее за небрежным «любезное приглашение». А поскольку его «литературная известность <…> быстро росла», «Тургенев заметно стал относиться внимательнее к Добролюбову и начал заводить с ним разговоры, когда встречал его в редакции или обедая» у Некрасова. Писателя «заметно коробило, что Добролюбов всё-таки не является к нему на обеды, и он однажды сказал Панаеву: “Привези ты его обедать ко мне, уверь его, что он не застанет у меня общества, в котором никогда не бывал”»[26]. Когда Тургенев «понял, что причина, по которой Добролюбов не является на его обеды, заключается вовсе не в страхе встретиться с аристократическим обществом», то мириться с добролюбовским самоуважением и отсутствием пиетета к себе оказалось выше его сил[27]. В адрес молодого человека, не признающего над собой тургеневской власти, посыпались упрёки. Отповедью Добролюбову звучит тургеневская тирада, обращённая к Панаеву: «В нашей молодости <…> мы рвались хоть посмотреть поближе на литературных авторитетных лиц, приходили в восторг от каждого их слова, а в новом поколении мы видим игнорирование авторитетов. Вообще сухость, односторонность, отсутствие всяких эстетических увлечений, все они точно мёртворождённые. Меня страшит, что они внесут в литературу ту же мертвечину, какая сидит в них самих. У них не было ни детства, ни юности, ни молодости – это какие-то нравственные уроды»[28]. Если оставить на совести мемуаристки грубости, исходящие от Тургенева, то претензия к эстетической неразвитости Добролюбова совершенно несправедлива, и «литературный авторитет» опровергает здесь самого себя. Зато достоверно известно, что «острóта» Тургенева - «Вы простая змея, а Добролюбов очковая» (1, 737) -