Тем не менее они подружились настолько, что Дали даже пригласил его в 1925 году на пасхальные каникулы в Кадакес. Лорка очень понравился всем домочадцам Дали, да при его обаянии иначе и быть не могло. Особенно он понравился Ане Марии, которой в ту пору было семнадцать, и она наполнилась до краев романтическими и чистыми чувствами к известному поэту. Она не знала, разумеется, что юбки его не интересуют в принципе, однако, еще раз скажем, что Лорка был приятен всем без исключения, поэтому поймем и Ану Марию, оставившую нам в своих мемуарах очень светлый образ поэта.
В конце концов, сестра художника и Лорка были вынуждены постоянно общаться, потому что Сальвадор, верный своим привычкам трудоголика, пропадал в своей студии с утра до вечера. После памятных пасхальных каникул Лорка провел в Кадакесе все лето, с апреля по август, в 1927 году. Как вспоминает Ана Мария, он хоть и пописывал там, но сильно себя не утруждал, наслаждаясь больше дивными видами и гуляя с сестрой художника по берегу моря или оливковым рощам, а по вечерам читал ей стихи на террасе.
В их доме Лорка вел себя как избалованный ребенок. Ему было просто необходимо, чтобы к нему было постоянно приковано внимание окружающих и чтобы он был окружен заботой и лаской; любил гулять с Аной Марией, взявшись за руку, любил, чтобы за ним ухаживали, если он чувствовал хоть легкое недомогание.
Между ним и сестрой Дали отношения были дружескими, если смотреть на них глазами поэта, зато Ана Мария не понимала, почему после стольких долгих прогулок, бесед, откровенных разговоров ничего не происходит.
«Между мной и Федерико, — пишет она, — существовало что-то ускользающее от понимания, какая-то таинственная призрачная жизнь, в которую мы входили, как в сон. Все, что происходило там, казалось естественным, закономерным и понятным — словно иначе и быть не могло. Но после и особенно теперь, когда прошло столько лет, когда мне и самой непонятно, что это было, — что я могу объяснить другим. Сон нельзя объяснить. А та жизнь и сон — одной природы…»
|
|
Лорку всегда тяготило незримое присутствие смерти, его просто обуревало и в то же время чудовищно томило темное предчувствие ранней гибели, и он в редком стихотворении не упоминает слова «смерть». Он играл с ней в какие-то странные игры, частенько предлагая своим приятелям в «Рези», например, посмотреть, как он будет выглядеть в гробу, а мертвеца он изображал весьма правдоподобно.
Этим он забавлял Дали и его сестру в Кадакесе, когда ложился на песок пляжа и застывал в наигранной смертельной судороге. Эти эпизоды нашли свое отражение в ранних работах Дали, причем в «Большом натюрморте (Приглашение ко сну)» он изобразил не только лежащую голову Лорки, но и тень своей. Сохранилась и фотография, где Федерико лежит на пляже в Кадакесе на боку с закрытыми глазами и свалившейся с головы панамой.
На других снимках, сделанных летом 1927 года, мы видим Дали и Лорку вдвоем. На одном поэт сидит с бокалом в левой руке, а правую положил на обнаженную ногу художника, который лишь в трусах, и его обнаженный торс мужественно красив, хоть и не мускулист и не атлетичен; Дали был среднего, сто семьдесят сантиметров, роста и хорошо сложен. На другом они сняты на самой кромке морского берега. Оба в пуловерах. Дали держит Лорку за талию сзади, при этом что-то говорит с полуоткинутой назад головой, а Лорка кажется очень довольным. Фотографий совместных много: вот друзья в кафе в чрезвычайно элегантных строгих костюмах, а вот на пляже, где Ана Мария поливает их, одетых в халаты и цилиндры, из лейки, а на этой Дали в военной форме — пришлось ему послужить и в армии, правда, недолго.
|
|
В то время они и переписывались. Писем Лорки к Дали осталось всего несколько. Дали не слишком заботился о своих архивах, да и в конце жизни его наследием занимались другие. Зато писем Дали к Лорке сохранилось много. Дали предстает в них замечательным стилистом, наделенным убедительно красивым литературным слогом.
В этих письмах поражает его восторженное отношение ко всему новому в искусстве, суждения свежи и оригинальны, заразительны даже, и кажутся откровением юношеской веры в те веяния, каким молились в то время молодые адепты живописи и литературы.
Дали видел в Лорке родственную душу, всепонимающего друга, кому можно излить свое отношение к окружающему миру, прекрасному в родном Кадакесе и очень чужому и враждебному, непредсказуемому, если он принимает обличье социума; можно поведать сокровенные и потаенные мысли о себе и новинках литературы или позлословить по поводу Кокто или иной парижской знаменитости. В этих письмах Дали выплескивает себя без удержу, он хочет, чтобы сверкающая россыпь его мыслей стала благодатным дождем другу, кто «единственный понимающий человек изо всех, кого знаю».
Он пишет Лорке: «…Человек никогда не видел ничего столь красивого и поэтичного, как никелированное авто. Техника переменила все. Наше время куда сильнее отличается от всех прочих эпох, чем готика от Парфенона. И нечего предаваться воспоминаниям об убогих, уродливых проделках прежних времен, не знавших техники. Нас окружает новая, совершенная красота — и от нее родится новая поэзия».
|
|
В то время наш герой был устремлен в будущее, ему тогда казалось, что технический прогресс — панацея от всех болезней официального, «тухлого», как его называл, искусства. Он хоть и чувствовал в глубине души важность, необходимость и, в конечном счете, духовнообразующую силу традиции, но тогда мало придавал этому значения. В зрелые годы он осознает ошибки молодости и поставит традицию на пьедестал. Поэтому ему тогда казалось, что Лорка идет не по тому пути, слишком сковывает себя традицией, что мешает его поэтическому гению.
Любопытно в этом отношении довольно длинное письмо, посвященное «Цыганскому романсеро». Письмо датировано началом сентября 1928 года и послано из Кадакеса.
Дали откровенно пишет другу:
«Ты связан по рукам и ногам путами отжившей поэтической манеры, уже не способной ни воплотить сегодняшние порывы, ни взволновать.
Ты связан этим старьем, хотя, наверное, считаешь свои находки дерзкими и все чаще допускаешь элементы иррационального. Но я тебе говорю: ты топчешься на месте, иллюстрируя самые затасканные и общие места». Но заканчивает свое письмо так:
«Люблю тебя и твой могучий язык, который держит книгу, и верю, что наступит день — и ты распрямишься, наплюешь на Салинасов[1], бросишь Рифму, которую весь свинюшник почитает за Искусство, и примешься за то, от чего душа возрадуется и волосы встанут дыбом, — за такую поэзию, которая дотоле никому из поэтов не снилась.
Прощай. Верю в твое вдохновение, в твой пот, в твое роковое предназначение».
Едва ли это письмо обидело Лорку — он наслушался от друга в Кадакесе подобных резкостей в их бесконечных спорах предостаточно, так что до охлаждения их отношений было еще далеко.
А кроме того, Дали полагал, что только художник может стать подлинным поэтом, поэтому сам писал стихи и посылал другу такие вот, к примеру, образчики:
…На запястье любимой
часы с ремешком из травинки.
И груди любимой,
одна — как осиные гнезда,
а другая — мертвое море…
Как верно здесь слово художника рождает живописный образ! Подобные литературные пробы обращались затем в сюрреалистические образы его картин.
Приведем еще небольшой фрагмент из поэмы-эссе о святом Себастьяне:
…Голова святого разделена пополам.
Прозрачную студенистую массу одной половины
опоясывает тонкий никелированный обод.
Другая половина лица кого-то мне сильно напоминает.
От ободка отходит подпорка —
белоснежная лесенка,
заменившая позвоночник…
В этом поэтизированном эссе, посвященном Лорке и опубликованном в июльском номере журнала «Друг искусства» за 1927 год, Дали попытался с помощью умозрительных псевдонаучных приборов вроде «Гелиометра» измерить «очевидные расстояния между чисто эстетическими ценностями», а «Чистую Поэзию» он видит в постконструктивизме.
Таким образом он хочет вывести формулу «Священной Объективности» искусства. Произведение в целом чрезвычайно интересное, знаковое, и очень жаль, что нет возможности привести его полностью. Совершенно необычная словесная ткань, яркая рафинированная образность и прочие достоинства этого произведения позволяют отнести его к первым литературным шедеврам Сальвадора Дали.
Лорка был также увлечен образом святого Себастьяна. В письме, датированном августом 1927 года (стало быть, он уже читал поэму Дали), поэт пишет своему другу:
«В каждом из нас есть что-то от святого Себастьяна: в каждого летят стрелы гнева, наветов, злобы. А ведь святого Себастьяна подвергли пытке по закону, с полным на то основанием, согласно установлениям того времени. Он ведь виновен с точки зрения государства. За то, что поклоняешься другому богу, — не казнят. Казнят за отказ поклоняться тому, в кого веруют всем скопом. Все мученики преступили закон. Все мученики под пыткой молятся, и только святой Себастьян держится — держит спину, принимая скульптурную позу, увековечивая мимолетное и воплощая отвлеченную идею гармонии своим собственным телом. В точности так колесо воплощает идею вечного движения. Вот за что я люблю святого Себастьяна…»
И в том же письме:
«Все вспоминаю тебя. Даже, кажется, слишком. Такое впечатление, что в руке у меня золотой — круглая теплая монетка. А разменять его не могу. И не хочу, сынок. Как вспомню, какая ты страхолюдина, так еще сильнее люблю…»
Да, Лорка любил Дали еще и другой любовью… Для него Сальвадор был объектом плотского желания, соединенным в чувстве духовного единства. Дали, как мы знаем, и хотел бы ответить другу взаимностью, оплатить, так сказать, радости дружбы «теплой монеткой» своего тела, но не сумел, не смог…
И если Дали посвятил Лорке свое эссе, то поэт разродился целой «Одой Сальвадору Дали», где есть слова:
О Дали, да звучит твой оливковый голос…
Приведем еще пару строф:
Но важнее другое. Не судьбы искусства
и не судьбы эпохи с ее канителью,
породнили нас общие поиски смысла.
Как назвать это — дружбою или дуэлью?
Остальное не в счет. И рисуешь ли букли
своенравной Матильды. Тересу с иглою
или женскую грудь, ты рисуешь загадку
нашей близости, схожей с азартной игрою…
Их дружба и вправду питалась из разных источников. Дали видел в любимом обоими образе святого Себастьяна цель, к которой обязано стремиться современное искусство, он был для него «Священной Объективностью», а для поэта Лорки тот был святым, со времен Ренессанса считавшимся покровителем гомосексуалистов и садомазохистов. Психоаналитик в этом случае сказал бы, что стрелы, летящие в Себастьяна, — это символы мужского начала и тому подобное, и, вероятно, Фрейд не был бы против такого толкования. Да и Дали намекает о том же, когда пишет Лорке, что нигде не видел изображений Себастьяна, где бы стрелы поражали его задницу.
Так или иначе, их связывали прежде всего в той или иной степени общие взгляды на современную культуру, а также и творческое содружество, давшее вполне конкретные плоды. Великий поэт являлся персонажем многих живописных работ Дали — исследователи насчитали около пятидесяти рисунков и картин, где совмещены головы художника и поэта, — а кроме этого Дали был художником спектакля Лорки «Мариана Пинеда» в театре «Гойя» в Барселоне, которым руководила в ту пору известная испанская актриса Маргарита Ксиргу.
Сохранилось письмо к Лорке, где Дали пишет, каким видит оформление пьесы (у декораций должна быть «мягкая хроматическая гамма»), каким будет задник, костюмы и так далее. Удивительна его способность творчески вникать в любую сферу искусства, практически с первой попытки становиться профессионалом всякого нового для себя дела. Так и тут — декорации к спектаклю не только полностью соответствовали историческому содержанию, но и замыслу автора, давшему своему произведению такой подзаголовок: «народный романс в трех эстампах».
Премьера состоялась летом 1927 года в Барселоне, затем труппа Маргариты Ксиргу осенью того же года осуществила постановку и в Мадриде, что послужило поводом к антиправительственной демонстрации.
«Мариана Пинеда» имела большой успех, слава Лорки стала расти и укрепляться, в газетах стали появляться восторженные рецензии не только на пьесу, но и на книгу стихов «Цыганское романсеро», раскритикованную Сальвадором Дали.
Та влекущая новизна подсознания, к которой призывал друга художник, мало волновала поэта, ему хватало реальных земных образов, заключенных в отточенную форму, сверкавшую яркими метафорами. Он был гением, и Дали понимал это, видел в стихах друга совершенство, но хотел, чтобы его умение облекать косную плоть действительности в совершенные образы красоты (а это и есть высокое искусство) служило бы тем новым веяниям, которым он тогда поклонялся. Позже для него станет ясно, что фетишизация прогресса — общее место европейского авангарда. Я вспоминаю сейчас благословенные, несмотря на постоянный страх репрессий, 60-е годы прошлого столетия, когда Лорка был одним из поэтических кумиров. Его, слава Богу, как жертву испанского фашизма, у нас в то время печатали.
Жил у нас в Колпине в те годы поэт Костя Петухов, ныне уже покойный, царствие ему небесное, по профессии учитель географии. Вся комната, где он жил со своей женой Татьяной, тоже школьной учительницей, была забита книгами. Сейчас странно даже вспоминать, к каким ухищрениям, сложным обменам и таинственным знакомствам с продавцами и директрисами книжных магазинов приходилось всем нам прибегать, чтобы достать хорошую книгу… Ну да у многих это еще в памяти…
Так вот, у Кости была потрясающая библиотека, он был страстным библиофилом. Лучшее и большее собрание книг было в Колпине, пожалуй, только у «книгопродавца» (ударение на предпоследнем слоге) Олега, полноватого сорокалетнего дяденьки с хищно растущими вперед зубами, которые служили свистками, когда он прихохатывал и втягивал сквозь них воздух. Этот занимался книгами ради денег, он их не читал, зато у него можно было купить или обменять любую новинку или букинистическую редкость. Костя поддерживал с ним постоянные контакты, но ругались они очень часто, обвиняя друг друга в некомпетентности и нечестных обменах. Как бы то ни было, правда была, конечно, в наших глазах, на стороне Кости, ибо он все же коллекционировал книги из преданности к высокой литературе, а Олег на этом просто банально наживался.
Так вот, в этой набитой книгами комнате, где постоянно стоял плотный табачный дым, мы частенько по вечерам и собирались. Костя читал нам не только свои стихи, но и Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама, Гумилева, Пастернака… Иногда он давал мне из своей библиотеки что-нибудь почитать, при этом всегда обертывал книжку в плотную бумагу, чтобы, не дай Бог, она не потрепалась или на нее что-нибудь не капнуло бы.
Когда я впервые осенним вечером стал читать стихи Лорки, они так сильно впитались в мою эмоциональную душу, что иной раз наворачивались слезы, когда повлажневшие глаза видели такие, например, строки (я помню их наизусть и теперь):
Август.
Персики и цукаты, и в медовой росе покос,
Входит солнце в янтарь заката,
словно косточка в абрикос.
И смеется тайком початок
смехом желтым, как летний зной.
Снова август.
И детям сладок
смуглый хлеб со спелой луной.
Или:
Рваные ноздри созвездий
на небосводе безглазом
ждут только трещин рассвета,
чтоб расколоться разом…
Но вернемся в Испанию. И приоткроем, наконец, занавес, за которым скрывается та интимная сцена, о которой мы уже намекали. Дали признавался, что Лорка дважды пытался совратить его, и в первый раз это, вероятно, произошло весной 1926 года. Точнее, ничего не произошло, потому что у Дали была другая, нежели у друга, сексуальная ориентация. «Однако, — говорил позже, в 1986 году, в частной беседе Алену Боске уже престарелый художник, — с точки зрения моего личного престижа, я был очень польщен. Глубоко в душе билась мысль, что он действительно великий поэт и что я — Божественный Дали! — все же немного обязан ему своей задницей…»
Ничего не получилось еще и потому, что они были не вдвоем, а втроем. С ними была еще и женщина, студентка Академии Маргарита Мансо, худенькая, с мальчишеской грудью, сексуально раскрепощенная, считавшая Лорку гением. Она была без ума от него и его стихов и поэтому отдалась Лорке в присутствии Дали, избавив его таким образом от дальнейших домогательств поэта, для которого это тоже стало своеобразной «жертвой», — он испытал чуждый его натуре сексуальный опыт, в первый и последний раз переспав с женщиной.
Любопытно, какую роль играл сам Дали в этой сексуальной истории, о которой он вспоминал даже незадолго до своей смерти? Дала ли Маргарита обоим, или Сальвадор так и остался девственником, а мужчиной его сделала все-таки Гала?
В одном из писем к Лорке он пишет:
«Я вообще не способен понять Маргариту. Она что, идиотка? Сумасшедшая?»
Трудно как-либо трактовать этот текст в смысле того сексуального опыта, который пережил тогда наш герой. Вряд ли он был участником, скорее свидетелем, потому что был убежденным онанистом, не терпел прикосновений чужого тела (исключение составляла Гала, единственная). Даже в годы своей славы и богатства, когда он мог иметь в постели любую красавицу, тем не менее предпочитал устраивать коллективные сеансы мастурбации.
Конечно, тогдашняя история стала для него потрясением. Его сексуальные влечения в юности всегда были мечтами и фантазией, до реального соития он никогда не доходил.
Но, несмотря на недоразумения на половой почве, творческая дружба Дали и Лорки продолжалась и давала все новые плоды. И если художник Дали писал стихи, то поэт Лорка решил стать еще и художником, прибавив к своим многочисленным талантам еще один — рисовальщика, причем его творения оказались отнюдь не дилетантскими, весьма выразительными и даже изящными.
В некоторых своих работах Лорка использует прием друга и накладывает свое несколько карикатурное изображение на рисунок головы Дали, при этом их губы сливаются в поцелуе. Этот прием он использует и в других своих набросках. Сохранилось несколько графических портретов Дали работы Лорки. На одном их них он сидит в шапке у высокой башни. Большой палец, просунутый в отверстие палитры, напоминает мужское достоинство, а на каждый палец он повесил по красной рыбке.
Дали написал другу по поводу этого рисунка, что шапка напоминает ему ту, что носили Диоскуры[2], а пальцы стали рыбками-хромосомами. Он считал, что он и Лорка — Кастор и Полидевк, что они — близнецы по духу. Лорка также склонялся к тому.
Таким образом, поэт, музыкант, актер и драматург Лорка проявил себя и как график, причем не удовлетворился лишь признанием друзей, а устроил выставку в галерее Далмау. Были представлены 24 цветных рисунка. Шумного успеха, такого, как его книги и пьесы, выставка, конечно, не имела, но свое тщеславие Лорка удовлетворил — как-никак выставился в самой известной в Барселоне галерее.
В работах Дали того периода, как мы уже упоминали, Лорка присутствует и как персонаж. Самые известные из них — «Мед слаще крови» и «Останки», или «Пепелинки». В них уже можно увидеть ростки далианского сюрреализма. Своеобразным толчком к такому повороту в творчестве Дали послужил каталог выставки Ива Танги, как-то попавший к нему в руки. Каталог, помимо двух репродукций, сопровождался предисловием Андре Бретона и текстами Поля Элюара. Ив Танги произвел на Дали очень сильное впечатление. Странные существа, живущие в пространстве мифического пейзажа, просто заворожили молодого художника, он увидел в них и свои созвучные поиски, обратил их в своем остраненном пейзаже в новые объекты или, как он их называл, «аппараты».
Ана Мария вспоминает, что они с Лоркой частенько отыскивали на пляже в Кадакесе «причудливые окаменелости, радужные стекляшки, отполированные прибоем камни, которые так нравятся брату. С этих причудливых камней он пишет так называемые предметы или аппараты ». Впоследствии Дали признался племяннице Ива Танги: «Я выжал все из вашего дядюшки Ива».
Картина «Мед слаще крови» обязана своим названием жительнице Кадакеса Лидии Ногес, рыбачке, матери двух психически неполноценных сыновей, которые унаследовали свои странные поступки и причуды явно от своей матери. Как и все в Кадакесе, она была «тронута» трамонтаной, но в гораздо большей степени, чем все остальные.
Между Дали и Лидией были очень теплые отношения, он очень любил слушать ее рассказы и называл Умницей. Это прозвище дал ей писатель Эухенио Д’Орс, снимавший в свои молодые годы у рыбачки комнату, когда отдыхал в Кадакесе. А когда он издал роман с таким же названием — «Умница», она почему-то утвердилась в мысли, что это о ней. С тех пор ее так все и прозвали.
Сохранилась фотография, где Дали и Лидия сидят за столом на открытом воздухе, у Лидии глаза опущены, но все равно видно, что они навыкате, а рука лежит на столе; Дали, молодой и красивый (это 1927 год), с улыбкой смотрит в объектив; улыбка ироническая и понимающая, он с удовольствием, видимо, слушает очередной рассказ своей собеседницы. Вот что он писал о ней:
«Не знаю никого, чей параноидальный дар мог бы сравниться с изумительным даром Лидии. В этом смысле ее мозг уступает разве что моему… С такой параноической страстью она навязывала внешнему миру облик своей собственной души, что несчастная реальность уже не сопротивлялась».
Однажды она, потроша курицу, обронила фразу: «Кровь слаще меда». Дали в названии своей картины переставил слова: «Мед слаще крови». Мы видим на этом холсте полузасыпанную песком голову Лорки, которая отбрасывает тень, образующую профиль Дали; здесь же обезглавленная обнаженная женщина и облепленный мухами дохлый осел, — этот образ Дали затем блестяще использует в кинематографе, в «Андалузском псе». Когда создавались эти работы, Лорка был в Кадакесе и, конечно же, видел их. Свои впечатления он выразил в письме:
«Я думаю о том, что тебе привиделось в Кадакесе, что ты там еще понаоткрывал, и радуюсь, вспоминая тебя — Сальвадора Дали, со страстью неофита вгрызающегося в закатный небесный свод. А он не поддается, не трещит, не колется, как крабий панцирь! Но ты не отступишь. Я и отсюда вижу (ой, как больно, сынок, как больно!) тонкий кровавый ручеек в зарослях твоих аппаратов и слышу, как хрустят раздавленные ракушки, кромсая мягкие тельца. Истерзанный женский торс впечатляет, как стихи, написанные кровью… Кровь с твоей картины и вся эстетика этой физиологии так точна, выверена и гармонична! В ней есть логика, и истинная чистая поэзия — одна из насущнейших категорий бытия …»
И далее:
«Я вел себя с тобой, как упрямый осел. С тобою — лучшим из моих друзей! И чем дальше я уезжаю, тем глубже раскаянье, тем сильнее нежность, и тем явственнее согласие с твоими мыслями и всем, что ты есть. Вспомни обо мне, когда будешь бродить по берегу, но главное — когда примешься за хрупкие, хрусткие пепелинки — таких больше не сыскать! Милые моему сердцу пепелинки! И еще — изобрази где-нибудь на картине мое имя…»
В чем раскаивается Лорка в этом письме, говоря, что «вел себя… как упрямый осел»? Вероятно в том, что в Кадакесе вновь не удержался от очередной попытки соблазнить художника.
Что за умозрительный мед изобразил Дали на своей знаменитой картине, в которой были, как он позже говорил, «все наваждения того времени»? Крупнейший исследователь творчества Сальвадора Дали Ян Гибсон в своей уникальной книге-биохронике «Безумная жизнь Сальвадора Дали», опираясь на признания художника в «Тайной жизни», что для него рукоблудие было «слаще меда», пишет:
«Если мастурбация слаще меда, а мед — слаще крови, то возможно, что кровь, в контексте его картины, предполагает сексуальное соитие и боязнь его. Выражение „мед слаще крови“ является эвфемизмом для выражения „мастурбация слаще полового акта“».
Луис Бунюэль очень косо смотрел на дружбу Дали и Лорки. Во-первых, ревновал, а во-вторых, зная о пороке поэта, презирал его с позиций стопроцентного мужчины, и очень сетовал всем подряд, что его приятель Дали попал в плохую компанию. Мадрид — не Париж, здесь не очень жаловали голубых, да и не в испанском это характере.
Известная писательница Гертруда Стайн как-то сказала, что испанцы «не жестоки, а скорее бесчувственны к эмоциям других». В этом смысле Бунюэль был несомненно испанцем, «ему была неведома любовь эфебов», как выразился в одной из своих «Сонат» любимый писатель юности нашего героя Рамон дель Валье Инклан.
То, что Лорка — голубой, ни для кого в мадридской студенческой среде не было секретом, и многие сторонились от него, но его безмерное обаяние и кладезь всевозможных талантов все же влекли к нему молодых людей, несмотря на дурную о нем славу.
Поэтому Бунюэль пытался всячески оттащить Дали от Лорки, которого терпеть не мог во всех смыслах. Одному из своих друзей он писал:
«Федерико застрял у меня, как кость в горле… Дали находится под его глубоким влиянием. Он считает себя гением, чему способствует любовь к нему Федерико… Как мне нравится, когда он приезжает сюда и обновляется вдалеке от влияния этого гнусного Гарсиа! Потому что (это факт) Дали — настоящий мужик и очень талантлив».
Дали, конечно, и сам стремился проявить свое мужское начало и освободиться от комплекса неполноценности, и тут Бунюэль попал в самую точку. А кроме того, у них в то время возник общий интерес к кинематографу. Дали написал статью под названием «Киноискусство против искусства» и поместил ее в «Литературной газете», редактором которой, кстати сказать, был тогда Эрнесто Хименес Кабальеро, будущий теоретик испанского фашизма. В статье, посвященной Бунюэлю, Дали критикует современное киноискусство за пристрастие к реалистическим штампам, банальным сюжетным ходам и определяет здесь свое видение кинематографа, во многом созвучное киноэстетике Бунюэля.
Вот такими непростыми были в молодости отношения трех великих испанцев, гениев мировой культуры XX века.
Так или иначе, отношения Дали и Лорки охладевают, хоть они и продолжают переписку. В очередной раз они встретятся лишь в 1934 году, а в последний раз — в сентябре 1935-го в Барселоне, когда Дали был уже женат. До Гражданской войны оставались считанные месяцы.
Лорку расстреляют в августе 1936 года неподалеку от Гренады. Перед расстрелом, зная, что он голубой, взвод фашистов изнасиловал поэта… Дали встретит известие о его смерти восклицанием: «Олe!»
И объяснит это в своем «Дневнике одного гения» за 1952 год:
«Таким чисто испанским восклицанием встретил и я в Париже весть о смерти Лорки, лучшего друга моей беспокойной юности.
Этот крик, который бессознательно, биологически издает любитель корриды всякий раз, когда матадору удается сделать удачное, пассе“, который вырывается из глоток тех, кто хочет подбодрить певцов фламенко, и, исторгая его в связи со смертью Лорки, я выразил, насколько трагично, чисто по-испански завершилась его судьба…»
Объяснение не слишком убедительное. Впрочем, вспомним Гертруду Стайн: «Испанцы не жестоки, а скорее бесчувственны к эмоциям других».
Далее он вспоминает студенческие годы, когда Лорка «по меньшей мере пять раз на дню поминал о своей смерти… После чего исполнял некий горизонтальный танец, который должен был передавать прерывистые движения его тела во время погребения, если спустить по откосу его гроб с одного из крутых склонов Гренады…»
Было ли это пророческим видением? Местные жители деревни Виснар, где погиб поэт, говорили, что его и еще троих расстрелянных погребли под старой оливой у большого камня, где бил источник.
Дали помнил и любил Лорку всю жизнь. За неделю до своей смерти художник дал интервью Яну Гибсону, в котором тема дружбы с Лоркой заняла основное время. Вспомнил он и ту сцену, когда Лорка занялся любовью в его присутствии с Маргаритой Мансо. «У меня, — пишет Гибсон, — сложилось четкое представление, что дружба Дали с поэтом воспринималась им как одно из основополагающих переживаний его жизни».
Это подтверждает и сам художник в своем «Дневнике одного гения»:
«В любом случае бесспорно одно. Всякий раз, когда, опустившись в глубины одиночества, мне удается зажечь искру гениальной мысли или нанести на холст мазок запредельной, ангельской красоты, мне неизменно слышится хриплый, глуховатый крик Лорки:,Олe!“»
Глава четвертая
О сюрреализме, его предшественниках и основателях
Герой нашей книги говорил, что разница между ним и сюрреалистами в том, что он сюрреалист. Это он говорил после того, как рассорился с основателем этого течения в европейской культуре, французским поэтом Андре Бретоном. Во главу угла своей теории Бретон ставил не само искусство, способное увести от реальности, а поиск «первопричины языка», а это сфера подсознания, где нет логики реальности, но есть много чего, в том числе либидо и прочие тайные желания, отсюда и фрейдизм как один из главных стержней этого движения.
В эссе Бретона «Сюрреализм и живопись» очень много путаницы. Где-то он утверждает, что несколько «капель цвета» дают мгновенный эффект восприятия любого изображения, таким образом, посредством живописи реальность может принимать любые обличия и метаморфозы, в то же время лозунг «я-знаю-это-когда-вижу-это» предполагал видимую, а не внутреннюю и потаенную реальность. По Бретону, живопись должна быть «путем мысли, направленной непосредственно во внутреннюю жизнь». Нечто подобное говорил и художник Густав Моро, которого Бре-тон очень любил и считал одним из предшественников сюрреализма.