«Ну вот, черт подери, – сказал Кюрваль, значит, совершенно не обязательно быть молодой и хорошенькой для того, чтобы заставить течь сперму? Еще одно доказательство, что во всех наслаждениях именно грязная вещь притягивает сперму: чем грязнее она, тем сладострастней должна изливаться сперма». – «Это все соли, – сказал Дюрсе, – соли, выделяемые предметом, который служит нам в сладострастии, возбуждают наши животные чувства и приводят их в движение; как можно сомневаться в том, что все старое, грязное и вонючее обладает наибольшим количеством солей, а следовательно, и большей способностью возбуждать и доводить до конца нашу эякуляцию?». Все еще некоторое время обсуждали этот тезис с той и с другой стороны; поскольку предстояли много дел после ужина, было приказано подать его немного раньше; во время десерта девочки, приговоренные к наказаниям, снова прошли в гостиную, где они должны были подвергнуться экзекуции вместе с четырьмя мальчиками и двумя супругами, также обреченными на наказание: их вместе составило четырнадцать жертв, то есть восемь уже известных нам девочек, Аделаида, Алина и четверо мальчиков: Нарцисс, Купидон, Зеламир и Житом. Наши приятели, опьяненные страстью, так отвечающей их вкусам, окончательно разгорячили себе головы огромным количеством вин и ликеров; вышли из-за стола и прошли в гостиную, где их поджидали пациенты; наши друзья были в таком состоянии опьянения, ярости и похоти, что никто не захотел бы оказаться на месте несчастных юных «преступников». В тот день на оргиях должны были присутствовать лишь виновные и четыре старухи, чтобы прислуживать. Каждый был раздет донага, каждый дрожал, каждым плакал, каждый ждал своей участи; когда Председатель усевшись в кресло, спросил у Дюрсе имя и провинность каждого субъект к Дюрсе, уже окосевший так же, как и его собрат, взял тетрадь и попытался читать; буквы прыгали у него перед глазами, и ему не удалось совершить задуманное; его сменил Епископ, он был так же пьян, как и его собрат, но умело сдерживал свое опьянение и стал читать поочередно имя каждого виновного и сто провинность: Председатель определял наказание, соответствующее силам и возрасту юного преступника, во всех случаях очень суровое. Совершив эту церемонию, приступили к исполнению приговоров. Мы крайне сожалеем, что план нашего повествования не позволяет нам описать здесь похотливые наказания, но наши читатели не должны обижаться на нас за это. Как и мы, они, надеемся, чувствуют, что мы не можем в данный момент удовлетворить их любопытство; но они могут быть уверены, что ничего не потеряют. Церемония была очень долгой: предстояло наказать четырнадцать жертв, к этому примешивались очень милые подробности. Все было несомненно восхитительно; четверо наших злодеев получили разрядку и ушли такими уставшими, такими пьяными от вин и наслаждений, что без помощи четырех «работяг», которые забрали их, никогда бы не добрались до своих комнат, где, несмотря на то, что они только что совершили, их ждали новые распутства. Герцог, который в ту ночь, должен был спать с Аделаидой, не пожелал этого. Она входила в число подвергнутых экзекуции и была хорошо наказана им; пролив сперму в ее честь, он не хотел ее в тот вечер; уложив ее спать на полу на тюфяке, он предоставил ее место Дюкло, восхитительной в своих милостях.
Восьмой день.
Примеры наказаний, продемонстрированные накануне, привели к тому, что на следующий день не нашлось, да и не могло найтись человека, совершившего промах. Уроки продолжились на «работягах»; поскольку до кофе не произошло никаких особенных событий, мы начнем описание дня лишь с этого момента. Кофе подавали Огюстин, Зельмир, Нарцисс и Зефир. Снова началось спускание в ляжки; Кюрваль добрался до Зельмир, Герцог – до Огюстин; повосхищавшись и перецеловав их хорошенькие ягодицы, которые, не знаю почему, в тот день обладали какой-то особом грацией, притягательностью, даже каким-то румянцем, который ранее не наблюдался, так вот, после того, как наши распутники обцеловали и обласкали эти очаровательные маленькие попки, они потребовали от них пуков. Епископ, который держал в руках Нарцисса, уже получил их; были слышны пуки, которые Зефир выдавал в рот Дюрсе… Почему бы не последовать их примеру? У Зельмир это получилось, но Огюстин напрасно старалась, напрасно напрягалась; Герцог угрожал подвергнуть ее в субботу той же участи, что она испытала накануне; ничего не выходило; бедная малышка расплакалась, когда наконец, один бесшумный пук принес ему удовлетворение. Он вдохнул и, довольный этим знаком покорности хорошенькой маленькой девочки, которая ему нравилась, вставил ей свое огромное орудие между ляжек и, вытащим его в момент своей разрядки, полностью оросил спермой ее ягодицы. Кюрваль сделал то же самое с Зельмир; Епископ и Дюрсе довольствовались тем, что называется «маленькой дурочкой». После сиесты, все прошли в гостиную, где прекрасная Дюкло, одетая в тот день так, чтобы заставить всех окончательно забыть про ее возраст, появилась восхитительной при свете ламп; наши распутники, распалившись на ее счет, позволили ей продолжать повествование с высоты своего помоста лишь после того, как она продемонстрировала собранию свои ягодицы. «У нее действительно очень красивая задница», – сказал Кюрваль, – «Да, мой друг, – сказал Дюрсе, – подтверждаю, что встречал немного таких, которые были бы лучше этой». Приняв похвалы, наша героиня опустила юбки, присела и продолжила нить своего рассказа таким образом, как прочтет читатель, если доставит себе труд продолжить чтение, что мы советуем ему для его же удовольствия:
«Одна мысль и одно событие, господа, стали причиной того явления, которое не относится к прежнему полю битвы. Мысль моя очень проста: она была порождена прискорбным состоянием моих доходов. Вот уже девять лет минуло с тех пор, как я жила у мадам Герэн; хотя я тратила очень мало, все же мне не удавалось отложить и ста луидоров для себя. Эта женщина, очень ловкая и строго соблюдающая свои интересы, постоянно находила способ оставлять за собой по меньшей мере две трети выручки, а также удержим и, значительные суммы из оставшейся трети. Такие уловки пришлись мне не по душе, и я, подстрекаемая настойчивыми просьбами другой сводницы, по имени Фурнье, которая приглашала меня жить к себе, и, зная, что эта Фурнье принимала у себя старых развратников более высокого пошиба и гораздо более богатых, чем те, которые бывали у госпожи Герэн, я окончательно решила рассчитаться с первой и уйти к другой. Что касается того события, которое укрепило меня в этой мысли, – это была потеря моей сестры; я была так сильно привязана к ней, что не могла более оставаться в доме, где все напоминало мне о ней в ее отсутствие. Около шести месяцев дорогую сестру посещал важный человек, худощавый, черноволосый, физиономия которого мне не нравилась. Они закрывались вместе, и я не знаю, что делали: сестра ни разу не пожелала рассказать мне об этом, а сами они располагались в таком месте, где я не могла их видеть. Как бы там ни было, в одно прекрасное утро она приходит ко мне в комнату, обнимает меня и говорит, что удача улыбнулась ей: она становится содержанкой этого важного человека; все, что мне удалось узнать, так это то, что своей удаче она была обязана красоте своих ягодиц. Она дала мне свой адрес, рассчиталась с госпожой Герэн, поцеловала нас и уехала. Как вы понимаете, я не преминула спустя два дня сходить по указанному адресу; там никто не мог понять, о чем я говорю. Мне стало совершенно ясно, что моя сестра обманута, поскольку я не могла предположить, что она желала бы лишить меня удовольствия видеть ее. Когда я пожаловалась госпоже Герэн на то, что произошло со мной в этой связи, та хитро улыбнулась и отказалась объясниться: из этого я поняла, что она была в курсе этой загадочной авантюры, но не хотела, чтобы я в нее вникала. Это задело меня и заставило принять окончательное решение; поскольку у меня больше не будет случая рассказать вам об этой моей дорогой сестре, кажу вам, господа: каких только розысков я ни предпринимала, каких только усилий ни прилагала, чтобы найти ее, оказалось совершенно невозможным узнать о том, что с ней стало».
«Это вполне понятно, – сказала Ла Дегранж, – поскольку она не прожила и суток после того, как покинула тебя. Она не обманывала тебя. ее саму обвели вокруг пальца, но госпожа Герэн знала, о чем шла речь». – «Боже праведный! – сказала Дюкло. – Увы! Хотя я и не могла видеться с ней, я все же тешила себя надеждой, что она жива». – «Ты была совершено неправа, – продолжила Ла Дегранж, – она не солгала тебе: именно красота ее ягодиц, удивительное совершенство зада привели ее к приключению: она надеялась найти свою удачу и встретила лишь смерть».
«А кто был длинный худой человек?» – спросила Дюкло. – «Он был посредником в этой авантюре, он работал не на себя». – «Но все же он упорно встречался с ней на протяжении шести месяцев», – сказала Дюкло. – «Для того, чтобы обмануть ее», – ответила Ла Дегранж, – но продолжай свой рассказ, подобные уточнения могут наскучить господам, эта история относится и ко мне; я дам еще в этом отчет». – «Увольте от ваших сентиментальностей, Дюкло, – сухо сказал Герцог, видя, что та с трудом сдерживает непрошенную слезу, – нам неведомы подобные сожаления, скорее мир перевернется, чем мы издадим хотя бы один нздох по этому поводу. Оставьте слезы для придурков и детей; пусть они никогда не запятнают щеки разумной женщины, которую мы уважаем». Услышав эти слова, наша героиня взяла себя в руки и продолжила свой рассказ:
«В силу причин, которые я только что объяснила, я и приняла свое решение, господа; госпожа Фурнье, которая предоставляла Мне неплохое жилье, совсем по-иному сервированный стол, гораздо более дорогие, хотя и более тяжелые партии, впрочем все при равном разделе и без каких-либо вычетов, тотчас же склонила меня к окончательному решению. В то время мадам Фурнье занимала целый дом, пять молоденьких и хорошеньких девиц составляли ее сераль; я стала шестой. Позвольте мне здесь поступить так же, как я делала с мадам Герэн, то есть описывать своих товарок по мере того, как они будут становиться персонажами какой-либо истории. На следующий день после моего прихода мне дали работу; клиенты валом валили к госпоже Фурнье, и каждая из нас зачастую имела ежедневно по пять-шесть гостей. Но я буду рассказывать вам, как это делала и раньше, лишь о тех партиях, которые могут привлечь ваше внимание своей пикантностью или необычностью.
Первый мужчина, с которым я встретилась на новом месте, был рантье, человек лет пятидесяти. Он заставил меня встать на колени, наклонив голову к кровати, и, устроившись на кровати также на коленях надо мной, возбудил себе член у меня во рту, приказан мне держать рот широко открытым. Я не потеряла ни капли, развратник сильно позабавился, глядя на мои конвульсии и позывы к рвоте, которые вызывало у меня это отвратительное «полоскание горла».
Если вам будет угодно, господа, – продолжила госпожа Дюкло, – то я расскажу еще о четырех приключениях подобного рода, которые случились со мной в доме у мадам Фурнье, хотя и в разное время. Я знаю, эти рассказы доставят немало удовольствия господину Дюрсе, он будет мне признателен за то, что я буду говорить об этом остаток вечера; это в его вкусе, который и позволил мне иметь честь познакомиться с ним м первый раз».
«Как! – сказал Дюрсе. – Ты заставишь меня играть какую-то роль в твоей истории?» – «Если вы сочтете нужным, сударь, – ответила госпожа Дюкло, – следует лишь предупредить этих господ, когда я дойду до вас в своем рассказе». – «А мое целомудрие?.. Как! Перед всеми этими юными девицами ты так запросто раскроешь все мои мерзости?» – И когда каждый от души посмеялся над забавными опасениями финансиста, Дюкло продолжила такими словами:
«Один распутник, гораздо более старый и более отвратительный, чем тот, о котором я только что рассказала, дал мне второе представление об этом пристрастии. Он заставил меня лечь совершенно голой на кровать, лег в противоположном направлении подле меня, сунул свой член мне в рот, а свой язык – мне в нору, и в таком положении он требовал от меня, чтобы я отвечала на его сладострастное щекотание, которое, как он считал, доставляет мне своим языком. Я сосала изо всех сил. Для него это было лишением невинности; он лизал, копался внутри и совершал эти маневры несомненно более для себя, чем для меня. Как бы там ни было, у меня это ничего не вызывало, я была счастлива, что не чувствую слишком большого отвращения; и вот распутник кончил; операция, которая по просьбе госпожи Фурнье, предупреждавшей меня обо всем заранее, так вот, операция, которую я его заставила совершить как можно сладострастнее, сжимая губы, сося, изо всех сил выжимая себе в рот тот сок, который он выделял, гладя рукой его ягодицы, чтобы пощекотать ему анус, что он велел мне делать, исполнив это со своей стороны, как только мог, – эта операция закончилась… Сделав дело, наш герой удалился, заверяя госпожу Фурнье, что ему никогда еще не поставляли девицы, которая сумела бы удовлетворить его лучше, чем я.
Немного спустя после этого приключения мне стало любопытно узнать, зачем приходила сюда одна старая колдунья, которой было уже за семьдесят и которая, судя по всему, поджидала своего клиента; мне сказали, что, действительно, вскоре к ней должны прийти. Испытывая крайнее любопытство, чему может служить такая развалина, я спросила у своих товарок, не было ли у них в доме комнаты, откуда можно было бы подсматривать, как в доме госпожи Герэн. Одна из них мне ответила, что есть, и отвела меня туда; поскольку там хватало места на двоих, то мы встали там и вот что увидели и услышали; две комнаты разделяла тонкая перегородка, что позволяло не пропустить ни слова. Старуха пришла первой и, поглядев на себя в зеркало, прибралась, несомненно считая, что ее прелести еще будут иметь успех. Несколькими минутами позже мы увидели приход Дафниса к новоявленной Хлое. Ему было не больше шестидесяти; это был рантье, очень состоятельный человек, который предпочитал скорее тратить деньги на старую развалюху, как эта, чем на хорошеньких девиц; это происходило от особенности вкуса, который, судя по всему, господа, вам понятен и который вы хорошо объясняете. Он подходит, оглядывает с головы до ног свою Дульсинею, она делает ему глубокий реверанс. «Не стоит так церемониться, старая потаскуха, – говорит ей развратник, – да и разденься… Но давай сначала посмотрим, есть ли у тебя зубы?» – «Нет, сударь, у меня остался всего один, – говорит старуха, открывая свой беззубый рот… – взгляните сами». Тогда наш герой подходит и, схватив ее голову, запечатлевает ей самый страстный поцелуй, какой только мне доводилось видеть в жизни; он не только целовал, он сосал, пожирал, любовно щекотал языком самые глубины этой гниющей глотки, а старушонка, которая давно уже не переживала подобного рода праздника, отвечала на поцелуй с такой нежностью, которую мне было бы трудно описать вам. «Ну, давай, – сказал финансист, – раздевайся,» – он также снимает свои штаны и вытаскивает черный сморщенный член, который, казалось, не скоро подрастет. И вот старуха, уже голая, бесстыдно предлагает своему любовнику старое тело с желтом сморщенной кожей, все высохшее, обвисшее, тощее, описание которого, до чего бы вы не дошли в своих фантазиях, внушит вам столько отвращения; наш распутник впадает в экстаз; он хватает се, тащит в кресло, где возбуждал себя руками, ожидая, пока она разденется; он опять всовывает ей в рот язык и, развернув се, и течение какого-то мгновения воздаст почести обратной стороне медали. Я отчетливо вижу, как он теребит ей ягодицы, ну, да что я говорю, какие там ягодицы! Две сморщенные тряпки, которые волнами свисали с бедер на ляжки. И все же, какими бы они ни были, он их раздвинул, страстно припал губами к гнусной клоаке, которую они скрывали, несколько раз он засовывал туда свой язык; тем временем старуха пыталась придать немного твердости мертвому члену, который она трясла. «Приступим к делу, – сказал этот Селадон, – без моего излюбленного момента все твои усилия будут бесполезными. Тебя предупредили? – «Да, сударь.» – «И тебе известно, что надо глотать?» – «Да, мой песик, да, мой петушок, я проглочу, я сожру все, что ты сделаешь». Распутник тотчас кладет ее на кровать головой вниз; в этой позе он вкладывает ей в клюв свое вялое орудие, засовывает его по самые яйца, берет свою прелестницу за обе ноги, кладет их себе на плечи, и таким образом его рожа оказывается, что в нише, между ягодиц дуэньи. Его язык снова помещается в глубинах этого приятного отверстия; даже пчела, летящая собирать нектар с розы, не сосет так сладострастно. Тем временем старуха сосет, наш герой возбуждается. «Ах, твою мать! – кричит он спустя четверть часа после этого чувствительного упражнения, – соси, соси же, гадкая тварь! Соси и глотай, она течет, черт подери! Течет, разве ты этого не чувствуешь?» И он целует в экстазе все, что представляется ему: ляжки, влагалище, ягодицы, анус, все лижет, все сосет. Старуха глотает, а бедный доходяга, который уходит таким же вялым, как и пришел, и который, судя по всему, кончил без эрекции, спасается, стыдясь своего распутства, торопится как можно скорее закрыть за собой дверь, чтобы не видеть в спокойном состоянии тот отвратительный предмет, который только что соблазнял его.»
«А старуха? – спросил Герцог.» – «Старуха откашлялась, отплевалась, отсморкалась, наспех оделась и ушла.
Несколько дней спустя настал черед той товарки, которая предоставила мне удовольствие увидеть эту сцену. Это была девушка лет шестнадцати, светловолосая с очень интересным лицом; я не преминула пойти увидеть ее в работе. Человек, с которым ее свели, был по меньшей мере такой же старый, как рантье. Он поставил ее на колени у себя между ног, заставил неподвижно держать голову, схватив за уши, и сунул ей в рот член, который показался мне грязней и отвратительней тряпки, вываленной в грязи. Моя бедная товарка, видя, как к ее свежим губам приближается этот отвратительный кусок, хотела опрокинуться навзничь, но не случайно наш герой держал ее, как пуделя, за уши. «Ну же, потаскуха, – сказал он ей, – Ты что, вздумала упрямиться?» И, пригрозив позвать госпожу Фурнье, которая несомненно рекомендовала ей быть полюбезнее, сумел сломить ее сопротивление. Она раскрывает губы, отступает, опять раскрывает их и, наконец, давясь, глотает гнусную реликвию своим восхитительным ротиком. С этого момента со стороны злодея доносилось одно лишь сквернословие. «Ну ты, подлая, – говорит он в ярости, – ты еще будешь кочевряжиться, когда тебе предлагают сосать самый прекрасный член Франции! Может, ты думаешь, что следует ежедневно подмываться специально для тебя? Ну, давай же, соси, потаскуха, соси это драже». И, распаляясь от этого сарказма и от отвращения, которое он внушал моей товарке (поскольку, господа, то отвращение, которое вы порой вызываете в нас, становится еще одним возбудителем наслаждения для вас), распутник впадает в экстаз и оставляет во рту несчастной девицы недвусмысленные доказательства своей мужественности. Будучи менее услужливой, чем старуха, она ничего не проглотила и, пребывая в большем отвращении, чем та, через минуту извергла из себя все, что было у нее в желудке; наш распутник, поправляя свой костюм, не слишком обращал на нее внимание, посмеиваясь сквозь зубы над жестокими последствиями своего распутства.
Настала моя очередь, более удачная, чем две предшествующих; я была предназначена самому Амуру и, когда я его удовлетворила, мне оставалось лишь удивляться тому, что я обнаружила столь странные вкусы у молодого человека, так хорошо созданного природой для того, чтобы нравиться. Он приходит, заставляет меня раздеться, ложится на кровать, приказывает мне присесть на корточки над его лицом и попытаться ртом заставить разрядиться его довольно посредственный член; он просит, он умоляет меня проглотить сперму, как только я почувствую, что она течет. «Не оставайтесь без дела, – прибавил молодой распутник, – пусть ваша пещера наполнит мне рот мочой, которую я обещаю вам проглотить так же, как вы будете глотать мою сперму; и пусть эта прекрасная попка пукает мне в нос».
Я принимаюсь за дело и исполняю одновременно три задачи с таким мастерством, что его маленький «анчоус» вскоре извергает весь свой восторг мне в рот; тем временем я глотаю это, а мой Адонис делает то же самое с мочой, которой я заливаю его, вдыхая при этом пуки, ароматом которых я непрерывно одариваю его».
«По правде говоря, мадемуазель, – сказал Дюрсе, – вы бы могли прекрасно обойтись без того, чтобы разоблачать детские забавы моей юности». – «Ах, ах, – молвил, смеясь, Герцог. – Как это? Ты, едва осмеливающийся теперь смотреть на перед, заставлял их писать в те времена?» – «Это правда, – отвечал Дюрсе, я краснею от этого; это ужасно, когда ты должен упрекать себя по поводу мерзостей подобного рода; именно теперь, мой друг, я ощущаю тяжкий груз угрызений совести… Прелестные попки, -вскричал он восторженно, целуя попку Софи, которую привлек к себе, чтобы на мгновение пошалить с ней, – божественные попки, как я упрекаю себя за те лестные слова, которые украл у вас! О восхитительные попки, обещаю вам искупительную жертву, я принесу клятву на ваших алтарях, что никогда больше в жизни не предамся заблуждению. Когда прекрасный зад немного разгорячил его, распутник поставил послушницу в очень неприличную позу, в которой он мог, как мы уже видели выше, заставить ее сосать свой маленький «анчоус», сам сося при этом свежайший и сладострастнейший анус. Дюрсе, слишком пресыщенный подобными удовольствиями, редко обретал в них свою силу; напрасно было сосать его, и он напрасно отвечал на ласки; ему пришлось отменить дело, будучи в состоянии упадка, чертыхаясь и кляня, отложить на какой-то более удачный момент те наслаждения, в которых природа отказывала ему в этот миг. Не все были столь несчастны. Герцог, который прошел в свой кабинет с Коломб, Зеламиром, «Разорванным-Задом» и Терезой, издавал оттуда вопли, которые доказывали, что он счастлив; Коломб, выйдя оттуда отплевывалась изо всех сил, не оставляя никаких сомнений относительно храма, которому герой поклонялся. Что касается Епископа, тот, естественно, возлежал на канапе, под носом у него были ягодицы Аделаиды, член его был у нее во рту; он млел, заставляя девицу пукать; тем временем Кюрваль, стоя, проливал в исступлении свою сперму, заставив Эбе воткнуть в рот свою огромную «трубу». Подали ужин. Герцог решил доказать за ужином, что если счастье состоит в полном удовлетворении всех наслаждении чувств, то трудно быть более счастливым, чем они. «Эти слова но принадлежат распутнику, – сказал Дюрсе. – Как вы можете быть, счастливым, если вы в состоянии удовлетворять себя каждый миг. Счастье состоит не в наслаждении, а в желании; оно означает разбить все преграды на пути к исполнению желания. Клянусь, сказал он, – с тех пор, как я нахожусь здесь, моя сперма ни разу не проливалась лишь из-за тех, которых здесь нет. Да и, впрочем, – прибавил финансист, – я считаю, что нашему счастью не до стает главного: удовольствия сравнивать, удовольствия, которое может родиться из созерцания несчастных, а мы совершенно не видим их здесь. Именно от вида того, кто не наслаждается тем, что имею я, и который страдает, – рождается прелестная возможность сказать себе: да, я счастливее, чем он! Там, где люди будут равными, где не будет существовать различий, – никогда не будем существовать счастья. Это то же самое, что человек, который познает цену здоровью лишь в том случае, когда сам переболел». «В таком случае, – сказал Епископ, – вы считаете, что подлинное наслаждение состоит в созерцании слез тех, кого угнетает бедность?» – «Именно так, – сказал Дюрсе, – в мире, возможно нет никакой другой более чувствительной страсти, чем та, о которой вы только что сказали». – «Как? Не облегчать их страданий?» – спросил Епископ; ему нравилось заставлять Дюрсе высказываться по поводу проблемы, которая всем по вкусу и которую, как все знали, он мог разобрать очень подробно.
«Что вы подразумеваете под облегчением страданий? – спросил Дюрсе. – То наслаждение, которое рождается во мне от приятною сравнения их состояния с моим, исчезнет, если я стану облегчатi. их страдания: выведя их из состояния бедности, я дам им вкусить миг счастья, который, делая их похожими на меня, уничтожает всякое наслаждение от сравнения». – «Ну что ж, судя по этому. – молвил Герцог, – надо поступить каким-то образом так, чтобы упрочить это главное различие в счастье; надо, скорее всего, усу губить их положение». – «Это не вызывает сомнений, – сказал Дюрсе, – это-то и объясняет те мерзости, в которых меня упрекали всю мою жизнь. Люди, которым были неизвестны мои побуждения, называли меня грубым, жестоким, варваром; но, смеясь над всеми этими словами, я шел своим путем; признаюсь, я совершал то, что глупцы называют зверствами, но я утверждал наслаждения, вытекающие из приятных сравнений, и я был счастлив.» – «Признай тот факт, – сказал ему Герцог, – подтверди, что больше двадцати раз тебе случалось разорять несчастных лишь для того, чтобы удовлетворить таким образом извращенные вкусы, в которых ты признаешься?» – «Более двадцати раз? – переспросил Дюрсе. – Да нет! Более двухсот раз, друг мой; и я без преувеличения мог бы назвать более четырехсот семей, обреченных теперь просить милостыню, которые оказались в подобном состоянии из-за меня». – «Но ты хотя бы воспользовался этим?» – спросил Кюрваль. – «Почти всегда; но часто я делал это из-за какой-то злости, которую почти всегда возбуждают во мне органы разврата. Я возбуждаюсь, творя зло; я нахожу во зле достаточно острую притягательность; это пробуждает во мне все ощущения наслаждения, и я всецело отдаюсь – из интереса к нему». – «Для меня нет ничего нового в подобном вкусе, – сказал Кюрваль. – Я сотню раз отдавал свой голос, когда был в Парламенте, за то, чтобы вешать несчастных, о которых знал, что они невиновны; я всегда предавался этой мелкой несправедливости, испытывая внутри себя сладострастное щекотание, от которого органы наслаждения в области яичек очень быстро воспламенялись. Судите сами, что я ощущал, когда я совершал гадости». – «Совершенно очевидно, – добавил Герцог, мозг которого начинал распаляться от того, что он теребил руками Зефира, – что преступление таит в себе достаточно очарования, чтобы само по себе воспламенять все чувства, не требуя тою, чтобы мы прибегали к какой-либо другой уловке, – никто не может понять лучше меня, что злодеяния, даже самые далеки от разврата, могут возбуждать, как и те, которые связаны с ним. Лично я возбуждался от воровства, от убийства, от поджога; я абсолютно уверен, что не объект распутства движет нами, а идея зла; и, следовательно, возбуждаются единственно из-за зла, а не из-за предмета возбуждения, причем до такой степени, что если этот объект не способен заставить нас сотворить зло, мы никогда не возбудимся от него.» – «Совершенно верно, – сказал Епископ, – отсюда рождается уверенность в самом большом наслаждении от самой гнусной вещи; это система, от которой нисколько нельзя отклоняться и которая состоит в том, что, чем больше желают породить наслаждения в преступлении, тем ужаснее должно быть это преступление. Что касается меня, господа, – прибавил он, – то если вы позволите мне пояснить на собственном примере, то, признаюсь вам, я уже почти не испытываю того ощущения, о котором вы говорите, то есть я больше не испытываю его от мелких преступлений; если злодейство, которое я совершаю, не включает в себя, насколько это возможно, мерзости, жестокости, коварства, предательства, – это ощущение больше не рождается во мне.» «Ну что же, – сказал Дюрсе, – возможно ли совершать преступления именно так, как они задуманы, и так, как вы только что сказали? Что касается меня, признаюсь, что мое воображение н этом вопросе всегда превосходило имеющиеся у меня средства; я всегда замышлял в тысячу раз больше, чем делал; я всегда жаловался на природу, которая, дав мне желание оскорблять ее, постоянно отнимала у меня средства к этому». – «Существует всего два-три преступления, которые надо совершить в этом мире, – молвил Кюрваль, – а когда они совершены, этим все сказано; остальное не в счет. Сколько раз, черт подери, мне хотелось иметь возможность напасть на солнце, чтобы лишить его Вселенную или воспользоваться им, чтобы устроить всемирный пожар! Вот это были бы преступления, не то, что эти небольшие отклонения, которым мы предаемся и которые ограничиваются превращением в конце года дюжины тварей Божьих в комья земли».
Головы уже распалились (что ощутили на себе две-три девушки), члены стали подниматься; все вышли из-за стола, чтобы пойти залить в хорошенькие ротики потоки той жидкости, слишком острое покалывание которой заставляло высказывать столько ужа сов. В тот вечер все сосредоточились на наслаждениях рта; были придуманы тысячи способов, чтобы разнообразить их; а когда все достаточно пресытились этим, то попытались найти в нескольких часах отдыха, необходимые силы для того, чтобы с утра все начать сначала.
Девятый день.
В то утро Дюкло предупредила, что считает благоразумным либо дать девочкам другие тренировочные модели для упражнений по мастурбации, заменив мужланов, которых использовали здесь, либо прекратить уроки: дети были, по ее мнению, уже достаточно хорошо обучены. Она говорила с большой рассудительностью: если будут продолжать использовать молодых людей, известных пол именем «работяг», результатом могут стать интриги, которых было бы благоразумнее избежать; эти молодые люди совершенно не родились для этого упражнения, поскольку они тотчас же получали разрядку и, кроме того, были бы слишком заняты наслаждениями, которых ожидали от них задницы господ. Таким образом, было решено, что уроки будут прекращены, тем более, что среди девочек было уже несколько таких, которые прекрасно умели напрягать члены. Огюстин, Софи и Коломб могли бы поспорить в ловкости и легкости кисти руки с самыми знаменитыми «трясуньями» столицы. Из всех них наименее ловкой была Зельмир: не то, чтобы она не была слишком легкой и умелой во всем что делала, просто ее нежный и меланхолический характер не позволял ей забыть о своих печалях; поэтому она постоянно была грустной и задумчивой. Перед завтраком в то утро старуха обвинила ее в том, что застала накануне вечером за молитвой перед сном. Девочку вызвали, допросили, требуя сказать, о чем она молилась. Сначала она отказывалась говорить, потом под угрозами призналась, что просила Бога освободить ее от опасностей, которым подвергалась, до того, пока не совершено покушение на ее девственность. Герцог объявил, что она заслуживает смерти, и специально заставил ее прочесть статью из предписаний, касающуюся этого случая. «Ну что ж, – сказала она, – убейте меня. Бог, к которому я взываю, по меньшей мере, пожелал бы меня. Убейте меня до того, как вы обесчестите меня; душа, которую я ему посвящаю, улетит чистой в его объятия. Я буду освобождена от муки видеть и слышать столько ужасов каждый день». Подобный ответ, в котором царило столько добродетели, душевной чистоты, вежливости, сильно напряг члены наших распутников. Некоторые предлагали незамедлительно лишить ее девственности, но Герцог, напомнив им о нерушимых обязательствах, которые они взяли на себя, довольствовался тем, что единодушно со своими собратьями приговорил ее к жестокому наказанию в следующую субботу, а пока что приказал подползти на коленях и сосать ртом по четверть часа члены каждого из друзей, предупредив ее, что, если подобное повторится, она уж точно расстанется с жизнью и будет осуждена по всей строгости законов. Бедная девочка подошла, чтобы исполнить первую часть своего наказания, но Герцог, которого разгорячила эта церемония и который после произнесенного приговора усиленно ласкал ей попку, гнусно излил все свое семя в хорошенький маленький ротик, грозя придушить ее, если она отвергнет хотя бы каплю; несчастная кроха проглотила все, не без ужасного отвращения. Она сосала по очереди и трех других, но они не пролили ничего, И после обычного визита к мальчикам и в часовню, который в то утро мало что дал (поскольку они отвергли почти всех), все пообедали и приступили к кофе. Кофе подавали Фанни, Софи, Гиацинт и Зеламир. Кюрвалю вздумалось отодрать Гиацинта в ляжки, заставив при этом Софи устроиться между ляжек Гиацинта, чтобы сосать кончик его, Кюрваля, члена, который выступал наружу. Эта сцена была забавной и сладострастной; он напряг себе член и заставил мальчугана направить струю спермы на нос девочки; Герцог, который, благодаря длине своего члена, был единственным, кто мог бы повторить эту сцену, устроил то же самое с Зеламиром и Фанни. Мальчик пока еще не получал разрядки; таким образом Герцог был лишен очень приятного эпизода, которым наслаждался Кюрваль. Дюрсе и Епископ пристроили также около себя четырех детей и заставляли их сосать себя; никто не кончил, и после короткой сиесты все прошли в гостиную для рассказов, где, когда все устроились поудобнее, Дюкло продолжила нить своего повествования.