К микрофону подбежал смуглый сухонький старичок, похожий на изможденного индуса. На нем была красная шелковая рубаха, в руках он держал гитару. Дед тряхнул кудрями черного парика, улыбнулся белыми, как электроизоляторы, зубами, послал всеобщий воздушный поцелуй и, ударив по струнам, запел с рыдающими цыганскими переливами, иногда напоминающими сырой кашель:
Капли испарений катятся, как слезы,
И туманят синий, вычурный хрусталь.
Тени двух мгновений — две увядших розы,
И на них немая мертвая печаль.
Одна из них, белая-белая,
Была, как улыбка несмелая.
Другая же, алая-алая,
Была, как мечта небывалая!
И обе манили и звали.
И обе увяли…
Слушая романс, ослабевший от трех рюмок Кокотов чувствовал в потеплевшем сердце симпатию ко всему человечеству. Он оперся щекой на руку и вспоминал вчерашний вечер: беседку, Наталью Павловну, закутанную в одеяло, лунный пар от ее смеющихся губ, поцелуи с коньячным привкусом, расстегнутую блузку, невероятное, ставшее очевидным, и наконец ее обильное, напрасно разгоряченное тело, отчаявшееся отдаться… Тихо застонав, автор «Преданных объятий» заставил себя думать о другом, о том, что люди, в сущности, — это секретные сосуды, внешний вид которых почти ничего не скажет о тайне содержимого. В вычурном хрустале может оказаться сивуха, а в скромной аптечной бутылочке — редчайшее гаражное вино или малага со дна моря. Вот покойник Скабеев — беспризорник и вечный замполит — кем он был на самом деле, почему любил этот странный, декадентский романс?
Счастья было столько,
Сколько капель в море,
Сколько листьев желтых
На сырой земле.
И осталось только,
Как «мементо мори»,
Две увядших розы
|
|
В синем хрустале…
…Возможно, покойный скрывал происхождение, но помнил расстрелянного отца — блестящего конногвардейца с плюмажем, умершую от горя мать — стройную пепельноволосую даму с длинным янтарным мундштуком в нервных пальцах. Впрочем, Скобеев мог быть из простых, из бедняков, но встретил в жизни, допустим, утонченную, изломанную женщину, пристрастившую его не только к своей беззастенчивой плоти, но и к ядовитой сладости серебряного тлена.
И обе манили и звали.
И обе увяли…
Романс закончился, старики долго хлопали, требовали песен, но Трунов, скорбно сложив брови, напомнил ипокренинцам о печальном поводе застолья, однако пообещал, что на праздничном ужине в честь Великого Октября Чавелов-Жемчужный споет все что попросят.
— Если доживу! — пообещал цыган, белозубо улыбнувшись.
Едва смолкло пение, Бренч и Чернов-Квадратов, договорившись по поводу Молотова — Риббентропа, снова заскандалили, теперь о том, что же именно произошло 7 ноября 1917-го: революция или переворот. «Увезите вашего Ленина назад в пломбированном вагоне!» — кричал бульдозерный художник. «Революция вам не нравится! Соскучились по черте оседлости?!» — вопил Бренч. Друг друга они не слышали…
— Ну-с, позвонили вы Виктору Михайловичу? — спросил Болтянский.
— Да. Мы договорились о встрече. Просил водички привезти.
— Проверяет, старый конспиратор! — улыбнулся Ян Казимирович.
— В каком смысле?
— Ну, как же! Нашу-то ипокренинскую водичку не спутаешь ни с чем! Кеша говорит, она лучше ессентуковской. А боржоми — вообще такой же миф, как грузинская воинственность. Перед самой перестройкой было решение Совмина о строительстве здесь водолечебницы. А с чего все началось?
|
|
— С чего?
— С моего фельетона в «Правде» в семьдесят четвертом. Назывался он «Живая вода под ногами». Десять лет согласовывали и все-таки решили строить здесь санаторий «Кренинский родник», выделили деньги на проект, отвели землю — сейчас там поселок «Трансгаза». А потом пришел болтунишка Горбачев — и все рухнуло! Впрочем, это вторая революция на моей памяти… Кстати, на чем я остановился в прошлый раз?
— Станислав спасся из польского концлагеря…
— Верно. Пока он сидел в Тухоле, Врангель вышел из Крыма, чтобы соединиться с поляками и взять Москву, но Пилсудский обманул барона и быстренько заключил мир с большевиками. А те, развязав себе руки на Западном фронте, всеми силами обрушились на Крым, прорвали Перекоп… Началось бегство, паника, неразбериха. Мечислав, прикомандированный к 62-му Виленскому полку, застрял в Феодосии…
— Как это вы все помните?
— Человек, мой юный друг, помнит, к сожалению, гораздо больше, чем это необходимо для счастья… Сначала Мечислав спрятался в приморском поселке и выдал себя за рыбака. Но потом кто-то принес из города листовку, подписанную знаменитым Брусиловым. Генерал обещал амнистию оступившимся соотечественникам, если они явятся в ЧК и зарегистрируются. Конечно, это была западня, придуманная мрачной троицей — Куном, Землячкой и Михельсоном, которым Ильич поручил очистить Крым от буржуев и белогвардейцев. Брат поверил, явился, заполнил анкету и сразу попал в кровавые руки начальника особого отряда Папанина…
|
|
— Какого Папанина? — удивился Кокотов. Покойная Светлана Егоровна часто рассказывала ему, как в детстве она больше всего любила играть с друзьями в «папанинцев на льдине».
— К тому самому — будущему полярнику, — пояснил фельетонист. — Папанин тут же отправил Мечислава, как офицера, в концлагерь под Симеизом. По ночам узников вывозили, чтобы расстрелять или утопить в море. Даже в тридцатые годы водолазы-эпроновцы видели в воде тысячи мертвецов с камнями, привязанными к ногам. Скелеты стояли на дне подобно огромным веткам коралла.
Смертная очередь Мечислава неумолимо приближалась. Но тут, к счастью, из польского плена в Киев вернулся Станислав, он узнал, какие зверства творятся в Крыму, а потом случайно выяснил, что поручик Болтянский значится в списках легковерных офицеров, зарегистрированных ЧК, и бросился к нему на помощь… С огромным трудом он нашел его в лагере и чуть не опоздал: Мечислава уже повели к морю. Однако освободить белого офицера, да еще служившего в контрразведке Деникина, оказалось непросто. Но Стась решил повторить уловку Бронислава — завербовать брата. Другого выхода не было. Однако поручик Болтянский даже не захотел его слушать. Предать идеалы Белого дела? Никогда! Станислав заклинал его памятью отца и здоровьем матери, которая в далекой Сибири тосковала о сыновьях. Он угрожал застрелиться, если старший брат откажется… И убедил! На прощанье Стась показал ему серебряную ложку с вензелем графа Потоцкого и предупредил: это пароль, предъявитель сего — связной. Председатель ЧК Крыма Михельсон одобрил вербовку и помог Мечиславу переправиться в Болгарию, где тот влился в ряды белой эмиграции и уже вскоре вместе с генералом Кутеповым готовил монархический переворот в Софии. Мятеж провалился, и Мечислав перебрался в Париж. В 1924-м он одним из первых вступил в Русский Общевоинский союз. А в 1925-м к нему пришел незнакомец, передал привет от Стася и вручил вот это…
Болтянский, тщательно вытерев туалетной бумагой серебряную ложку, осторожно вернул ее на место — в сафьяновый футляр… Между тем столовая почти опустела. Штатный богатырь «Мосфильма» Иголкин уснул под столом, и пришлось посылать за Агдамычем, чтобы отнести его в номер. У Саблезубовой от зависти случилась тахикардия, Ящик и Злата под руки увели ее на укол к Владимиру Борисовичу. Бренч и Чернов-Квадратов в своем углу спорили уже о том, была ли Ласунская любовницей Сталина. Причем, первый слабо сомневался, а второй настаивал на новейшей теории, согласно которой вождь вообще был геем и жил с членами Политбюро, сажая их жен в ГУЛАГ, чтобы не мешали работе и счастью. Татьяна, убирая остатки тризны, лукаво посмотрела на Кокотова и выставила перед ним рюмку водки:
— Пей, ходок! Это жуковская.
— А что же он сам?
— Всё коробится.
— Отнесите ему.
— Да ну их к черту! Выпьют — и подерутся!
Кокотов охотно хлопнул нечаянную радость, закусив по совету Болтянского морской капустой, застрявшей в зубах. Когда веселенький писодей играющей походкой шел в свой номер, булькнула «Моторола», и на экранчике появился новый «месседж» от Обояровой:
О, мой спаситель!
Наша встреча, увы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы, завтра не состоится. Нужно собирать новые бумаги. И еще будем консультироваться с самим Падвой, чтобы Лапузин меня не облапошил. Я такая доверчивая. Вы ведь знаете. Искала в сумочке пудреницу и вдруг удивилась, что вас там нет — маленького и милого! Я огорчилась и чуть не заплакала. Вот что вы со мной сделали! До скорой встречи!
Фактически ваша Н. О.
Сказать, что прочитанное его огорчило, — ничего не сказать. Казалось, весь сущий мир, вдумчиво созданный за шесть дней творцом или возникший в результате случайного космогонического ДТП, эволюционировал от «первичного бульона» к человеку разумному исключительно затем, чтобы вот так, наотмашь, обидеть Кокотова. Андрей Львович, чувствуя слабость в подгибающихся ногах, дотащился до комнаты и рухнул на кровать. Он лежал поверх одеяла, ощущая, как отчаянье струится по униженному телу, словно ток по высоковольтным проводам. Автор «Кандалов страсти» впал в мнительность, заподозрив, что перенос свидания — всего лишь мягкая отставка с формулировкой «как не оправдавший надежд». А что означают ее фантазии о нем, Кокотове, уменьшенном до сувенирного размера? Ясно! Это жестокий и лукавый намек на его мужскую мизерабельность! Он вновь и вновь перебирал в сознании подробности ночного провала и казнился мучительными картинами бурной безуспешности. При этом мозг выискивал новые объяснения и причины: а может, Жарынин, этот отъявленный энергетический вампир высасывал из соавтора не только творческую, но мужскую силу? Свежее самооправдание успокоило, и писодею страшно захотелось набрать номер Обояровой, услышать ее голос и по интонации определить, что же на самом деле скрывается за отменой свидания. Некоторое время он боролся с собой, брал в руки телефон, нажимал зеленую кнопку и смотрел, как струятся по экрану черточки вызова, но потом все-таки давал отбой.
Чтобы отвлечься, Кокотов включил телевизор, экран после старческого кряхтения, пощелкиваний и поскрипывания ожил. Шла популярная передача «Только не падайте!» Вел ее Авдей Мазахов — мордатый парень с выпученными от изумления глазами. Казалось, он только-только увидел в замочную скважину нечто невообразимое и теперь приглашал телезрителей немедленно заглянуть туда же. Сегодня речь шла о душераздирающем убийстве на почве ревности. Крупный бизнесмен Черевков, человек в годах, тихий, щедрый, построивший за свой счет храм и отсидевший срок в Думе, круто изменил жизнь: он бросил торговать новозеландской бараниной и занялся возведением олимпийских объектов. Понятно, что и давнюю супругу Зою тоже пришлось поменять: дети выросли, долг перед обществом выполнен, близость с женой давно превратилась в вид бытовой вежливости. А хотелось страстей! И он их получил, во-первых, обвенчавшись со своей юной секретаршей Клавдией — испепеляющей брюнеткой, а во-вторых, влипнув в изнурительный процесс по разделу имущества. Вскоре Черевков, вернувшись на виллу с морской охоты (дело было в Сочи), застал молодую жену безусловно голой в бассейне со старшим референтом Игорем Д., которого тут же и убил прицельным выстрелом из подводного ружья.
— Во-от это ружье-е-е! — голосом человека, наступившего на сколопендру, вскричал Мазахов, и на экране возник метровый гарпун.
…Оцепеневшую от ужаса Клавдию Черевков отволок в спальню и задушил с помощью надувной манжетки от аппарата для измерения давления, так как страдал гипертонией 2-й степени. («Во-от эта манже-е-етка!») Смертоубийство случилось на Яблочный спас — и на вилле никого не было: горничной дали отгул. Никто не мешал тщательно замести следы преступления, и без малого сутки бизнесмен в ванной с помощью «пилы-болгарки» («Во-от она-а!») расчленял трупы на аккуратные, как в «Симфонии вкуса», по возможности одинаковые куски, для чего даже принес с кухни кулинарные весы («Во-от эти весы-ы-ы!»). Каждый фрагмент он фасовал в полиэтиленовые пакеты. Закончив свою кровавую работу, убийца все тщательно вымыл, пользуясь очистителем жира «Тэрри». Чтобы пустить следствие по ложному следу, он бросил на пол Зоину сережку, вырванную из ее уха во время предразводной драки, погрузил свертки в багажник «Лексуса», взял купальные принадлежности и мобильные телефоны убитых и под покровом мрака отнес на городской пляж, оставив в непринужденной разбросанности. Мол, влюбленная парочка, резвясь и играя, ушла на ночное купание и не вернулась.
Затем душегуб сел в машину и хладнокровно поехал по приморскому шоссе, выбрасывая в каждом курортном городке или поселке от Сочи до Джубги по жуткой упаковке на съедение бродячим собакам. («Во-от эти соба-а-аки!») К рассвету он был уже в Краснодаре, выспался, как ни в чем не бывало позвонил вернувшейся из отгула горничной и пожаловался, что не может связаться с женой. Сам он-де вечером срочно уехал в краевую администрацию на обсуждение проекта Дворца Большого тенниса имени Бориса Ельцина. Наблюдательная служанка давно заметила бурную взаимность Клавдии и Игоря, поэтому решила, что влюбленная молодежь просто-напросто сбежала от пожилого ревнивца, но делиться своими соображениям не стала, а посоветовала набраться терпения и ждать. Хозяина она не любила: несмотря на инфляцию, тот наотрез отказывался увеличить ей жалованье.
Выждав два дня, Черевков явился в милицию и написал безутешное заявление. Все всполошились: не каждый день у богатого бизнесмена пропадает жена да еще вместе с референтом! Объявили розыск, провели следственные действия и вскоре где-то в районе городской свалки запеленговали исчезнувший мобильник. Выехали на задержание и взяли двух сочинских бомжей, божившихся, что телефоны и кое-какую одежонку с тапочками они нашли утром на пляже. Им не поверили и арестовали. Преступление, наверное, так бы и осталось не раскрытым, но ревнивца погубила жадность. Отругав домработницу за грязь в доме, он потребовал сделать генеральную уборку, рассчитывая, что женщина найдет сережку, и в убийстве юной соперницы обвинят сутяжную Зою. Тогда проблема раздела совместно нажитого имущества отпадет сама собой. Однако горничная нашла не только сережку на ковре, но обнаружила в ванной, в щели между джакузи и кафельной стеной, позеленевший дамский палец с перламутровым маникюром. («Во-от этот па-алец!»)
Не зная, что виллу на всякий случай поставили на прослушку, она позвонила хозяину и доложила, что во время уборки ей попались две занятные вещицы: одна принадлежала раньше Зое, а вторая — Клаве. Стоят вещицы недорого — миллион долларов за пару. Сыщики были на месте через полчаса и, отводя носы, рассматривали страшную находку. Идентифицировав сережку, они выстроили безупречную версию преступления, и группа захвата выехала в Краснодар, чтобы взять жестокую мстительницу. Но обнаружила ее в краевой психиатрической больнице, куда она попала месяц назад с тяжелейшей депрессией и не вставала все это время из-под капельниц. Тупик. Но тут, как всегда, на помощь следствию пришел лучший друг милиции — собаковод-любитель, вроде Василия и Анатолия, устраивавших песьи сражения. За полночь выгуливая четвероногого друга, свидетель видел, как возле помойки остановился «Лексус» и оттуда вылетел сверток, чрезвычайно заинтересовавший пытливого пса. Озаренные опера рванули в офис Черевкова, но, кем-то предупрежденный, тот ушел в бега…
— Всмотри-итесь в э-это лицо-о-о! — взвыл Авдей. — Если вы где-нибудь видели этого человека — срочно звоните нам!
На экране появилась фотография непримечательного лысеющего гражданина лет пятидесяти: узкое лицо с близко поставленными глазами и тонкими поджатыми губами, — такие бывают у мужей, которые любят провести по пыльной мебели пальцем, а потом сунуть его под нос жене. Автор «Сердца порока» пытался найти во внешности сочинского мясника хоть что-то наводящее на мысль о маньяке-расчленителе, но не смог. Кокотов вновь задумался о том, насколько внешность не совпадает с внутренней сутью. Размышления были прерваны мурлыканьем Сольвейг.
— Спишь? — спросила Валюшкина.
— Нет.
— Спишь!
— Да нет же!
— Я. Детектив. Читаю. На английском.
— Молодец! И что?
— Одно. Место. Понять. Не могу.
— Бывает.
— Помоги!
— Я?
— Ты.
— У меня же в школе по «инглишу» тройка была. Забыла?
— А ты. Потом. Не выучил?
— Нет… Зачем? Я же никуда не езжу.
— Может. Переводишь?
— Я? Не смеши!
— Странно…
— Что странно? — насторожился Кокотов.
— Проехали. Что. Делаешь?
— Телевизор смотрю. Страшное это занятие, одноклассница!
— А чего. Не звонишь?
— Сценарий с Жарыниным пишем…
— Не скучно?
И тут автору «Беса наготы» пришла в голову совершенно нелепая мысль, оправданная только четырьмя рюмками водки, придавшей чувствам лихую безответственность, за что мы, в сущности, и ценим алкоголь. Он решил испытать камасутрин на своей хорошо сохранившейся однокласснице. Не больше — не меньше! Тело покрылось предосудительными мурашками, а по членам пробежало блудливое томление, и Кокотов спросил немного в нос:
— Ты завтра что делаешь?
— После. Работы?
— Да…
— Ничего. А что?
— Можно встретиться…
— Целоваться. Будем?
— Посмотрим… — заколебался Андрей Львович.
Идея, еще минуту назад казавшаяся такой находчивой, вдруг угасла, потускнела, постыднела, и он ощутил в сердце своем раскаянье, очень напоминающее то, которое испытал много лет назад, протрезвев наутро после поцелуев в школьном саду.
— В шесть! — не дав ему опомниться, согласилась Валюшкина. — Проспект. Мира. Метро. Наверху. Под часами.
— А что там?
— Узнаешь…
АНГЕЛИНА ГРЕШКО
Утром, после завтрака, на который многие ветераны не дошли, утомленные вчерашней бурной тризной, Кокотов стоял в гроте и наливал в пластиковую бутылку минеральную воду. Хлебнул ради интереса: кисловато-металлический привкус и ощущение покалывания во рту. Он, потеплев сердцем, вспомнил, как Светлана Егоровна обзванивала родственников и знакомых, радостно сообщая:
— А вы знаете, как Андрюша назвал «нарзан»? Колючая вода! Да-да, вы правы: у ребенка удивительное чувство слова! Будет писателем!
Жарынин ждал его в машине. Увидев бутылку, улыбнулся, облизнул губы и сказал:
— Правильно. У меня тоже после вчерашнего жажда.
— И у вас?
— А что вы удивляетесь? Валентина — женщина выпивающая. Для семейной жизни это даже неплохо, будут общие интересы. Зря вы не хотите на ней жениться! Зря! Дайте водички!
— Это подарок! — предупредил писодей. — Одному человеку.
— Ваша щедрость, Кокотов, не знает границ! Когда девушка попьет, обязательно прокатите ее на метро!
Андрей Львович оставил сарказм без ответа, но когда проезжали мимо дальней беседки, заметил как бы между прочим:
— Здесь они разговаривали…
— Узнать бы, кто у них главный! — вздохнул игровод и включил приемник.
— Ибрагимбыков, кто же еще!
— Не факт…
На волне радиостанции «Эго Москвы» дундели двое: постоянный ведущий Иван Гонопыльский и бывший наш соотечественник, а ныне профессор истории из Оклахомского университета Энтони Машин. Гонопыльский обладал глубоким мужественным баритоном и мозгом семилетнего ребенка с тяжкой либеральной наследственностью. Машин изъяснялся уже с легким акцентом, похожим на речь глухонемых, которых врачи по особой методике выучили, однако, разговаривать. Рассуждали они в эфире почему-то о Наполеоне, точнее о том, что если бы Бонапарт форсировал Неман двумя месяцами раньше и не ждал мира, засев в Москве, но двинул прямо на Петербург, история России пошла бы совсем другим путем. И жили бы мы сегодня не на помойке, занимающей одну седьмую суши, а в процветающей цивилизованной стране, лучше даже — в нескольких процветающих цивилизованных удобных странах.
— Вообразите, коллега, вы едете по КНР — Красноярской народной республике! — воскликнул Машин. — Отличные дороги, ухоженные поля, коттеджи под черепицей, экологически чистое производство!
— Да-а-а, — вздохнул Гонопыльский — и чуткий микрофон донес, как у него перехватило горло от обиды за упущенный исторический шанс.
— Уроды… — выругался Жарынин и поймал новую волну.
Мчащийся автомобиль заполнился трубными звуками «Полета валькирий». Режиссер, мрачно усмехнувшись, прибавил звук и скорость, благо шоссе оказалось на редкость свободным.
— Нельзя ли потише? — пробурчал писодей.
— Вы не любите Вагнера? — удивился игровод.
— Я не люблю очень быстрой езды. Нас остановят.
— Не любите Вагнера и быстрой езды? Нет, Кокотов, вы не русский! Сознайтесь, Андрей Львович, — спросил режиссер, напирая на отчество, — вы еврей, если не по крови, то по убеждениям…
— А разве можно быть евреем по убеждениям?
— Конечно! Ведь кто такой, в сущности, еврей? Еврей — это тот, кто в каждом подозревает антисемита. Вот и все…
— А антисемит, выходит, это тот, кто в каждом подозревает еврея?
— Пожалуй… Неплохо! Голова у вас все-таки работает!
Музыка между тем закончилась, и ласковый голос сообщил, что теперь радиослушателей ждет встреча с известным литературным критиком Дэном Лобасовым — бессменным ведущим передачи «Из какого сора…»
— Здравствуйте, здравствуйте, дорогие любители высокой поэзии! — элегантно шепелявя, начал Лобасов. — Нынче у нас дорогой гость, поэт божьей милостью, лауреат премии имени Черубины де Габриак — наша знаменитая Ангелина Грешко. Мое почтение, Ангелиночка!
— Мир вашему дому! — прозвучал в ответ глубокий, чуть хриплый женский голос.
— Прежде чем начнем, по традиции озвучьте радиослушателям несколько ваших строк. Это будет, так сказать, ваша поэтическая визитная карточка!
— Даже не знаю… Так волнуюсь… Ну, хотя бы вот это… Из новой книги…
И поэтесса, чуть подвывая, озвучила:
Моя любовь — страдание
В режиме ожидания.
Твоя любовь — вторжение
В мое изнеможение.
— Ах, как мне это нравится! — воскликнул Дэн Лобасов. — «Amour, еще amour!» Какое метонимическое цитирование! Как точно по чувству, какая ювелирная филологическая рефлексия. Романсовое «страдание», будто трепетная лань, сопряжено с компьютерным скакуном, конем «режима ожидания». Ах, как тонко! Как звонко!
Далее послышался шелест бумаги, и ведущий начал читать заранее заготовленный текст о том, как на небосклоне отечественной словесности стремительно взошла беззаконная поэтическая звезда неведомой учительницы начальных классов из городка Вязники Владимирской области. Геля со школьной скамьи писала стихи, но никому не показывала, страшась насмешек и непонимания. Опасения ее были не напрасны, ибо профаническое сознание не способно постичь инобытие вербального мифа! Но вот два года назад, отметив тридцатилетие, Ангелина в очередной раз приехала из Вязников в Москву, и как всегда, с солеными огурцами. Объяснимся! Учительской зарплаты на жизнь не хватало, а муж, старший оператор машинного доения Николай, оставил бедную женщину с двумя детьми после того, как нашел в сенях под половицей и прочитал тетрадку стихов своей одаренной супруги, где были и такие пронзительные строчки:
После продленного дня
В школе совсем никого.
Хочешь сегодня в меня?
Мужу скажу: от него…
…Что поделаешь — и Ахматову бросали!.. Вот и приходилось одинокой поэтессе подрабатывать, выращивая на приусадебном участке знаменитые вязниковские огурцы, которые, будучи правильно засолены в дубовой бочке, незаменимы для полноценного закусывания. По изысканности они превосходят разве что консервированные корнишоны фирмы «Gurk und Welt», продающиеся во всех магазинах сети «Симфония вкуса».
— Ангелиночка, поделитесь с радиослушателями секретом ваших огурцов! — лукаво попросил Лобасов.
— Я смородиновых листочков в кадку подкладываю — для крепости! — простодушно сообщила вязниковская умелица.
— Ну, а теперь вернемся к поэзии!
— Вязниковские вправду хороши! — подтвердил, облизнув сухие губы, Жарынин.
— А Зинаида Автономовна еще и хреновые листья в кадушку кидала, — вдруг вспомнил Кокотов.
— …Завернув деньги, вырученные с огурчиков, в носовой платок и спрятав на груди, провинциалочка решила прогуляться, чтобы купить детям гостинцы, а себе — обновки. Светило солнце, вокруг бурлила столица, жизнь налаживалась. А ведь еще недавно селяне, вообразите, не могли сами предложить свою продукцию на рынках. Грубые и готовые к немедленному насилию мигранты из бывших республик Советского Союза за бесценок скупали у них дары земли, чтобы потом перепродать втридорога. Мало того, лживо обещая увеличить оптовую цену, они грубо домогались наших среднерусских женщин, не всегда, увы, встречая отпор. Вероятно, этими скорбными аллюзиями и навеяно одно из самых знаменитых стихотворений Ангелины Грешко, попавшее даже на сайт нашего молодого президента. Стихи настолько потрясли главу государства, что он записал в твиттере: «Надо помнить: земледельцы — тоже люди!» Прочтите, прочтите, Геля, извергните эти строки, бросившие вызов не только рыночному беспределу, но и нравственной амбивалентности постмодерна!
И Грешко извергла:
Я щедра, я готова ногами обнять гоминида,
Человечков зеленых… По мне и Кинг-Конг не беда!
Но абрека базарного, спекулятивную гниду,
Паразита нерусского — не обниму никогда!
— Какой имплицитный императив! Какой карнавальный сарказм! — взвизгнул Лобасов. — Какой плевок в лицо политкорректности, этому симулякру Прометеева огня! Как тонко, как звонко! Но вернемся к судьбе нашей героини. Вот она, окрыленная первым розничным успехом, идет по городу и вдруг видит афишу: сегодня в Гуманитарной библиотеке МГУ открыта «Свободная трибуна поэта». То есть любой сочиняющий может зайти и прочесть на публике свои стихи. Глянув на часы, Ангелина решила рискнуть. Когда, запыхавшись, Грешко бежала по ступенькам, словно восходя к алтарю поэзии, она думала лишь о том, как бы не опоздать на автобус, отъезжающий вечером в Вязники от метро «Новые Черемушки». Войдя в зал, наша учительница увидела там множество народу, смутилась, спряталась в дальний уголок и, затаив дыхание, стала внимать. Вел стихотворный марафон знаменитый концептуалист Кибир Тимуров, который смотрел на собравшихся поэтов с улыбкой усталого энтомолога. К микрофону, повинуясь мановению его мизинца, выходили юноши и старики, школьники и пенсионеры, девчушки и почтенные матроны, военные и гражданские. Грешко внимательно слушала, и ей казалось, что все стихи одинаковые.
— Об этом, Ангелина, вы очень точно сказали в одном из ваших первых интервью. Давайте послушаем…
Раздался щелчок, и в эфире возник разговор, записанный в каком-то шумном месте.
— Как вы относитесь к современной поэзии? — спросил влажный мужской голос.
— Ой, даже и не знаю как сказать… Ну, вот у нас в школе, в Вязниках, когда детишки подхватят кишечную палочку, то все бегают и бегают… не знаю как это сказать…
— Вы считаете, современная русская поэзия подхватила палочку Бродского?
— А кто это?
— …Гениально! Какой удар по амбициям нонселекции! — засмеялся Дэн Лобасов. — Но продолжим. И вот наша вязниковская Ахматова сидела, слушала, недоумевала. Наконец все желавшие выступили. Великий модератор Кибир Тимуров обвел внимательным взглядом зал и спросил с облегчением:
— Это все?
«Теперь или никогда!» — отважилась Грешко и шагнула к микрофону, попросив кого-то постеречь купленные детям игрушки и отрез ситца. Первые же прозвучавшие строки потрясли собравшихся, в том числе и вашего покорного слугу, тихо скучавшего в зале. Ангелиночка, прочтите эти стихи, ставшие классикой и вошедшие во все мировые антологии!
И Грешко прочла:
Я увидела негра, входившего в двери трамвая,
На эбеновый профиль смотрела, едва не дыша!
И до пункта конечного, в стыдных мечтах изнывая,
Я кончала, кончала, пока не вспотела душа!
— Да, это был культурный шок! — вскричал Дэн Лобасов. — Казалось, любителей поэзии уже ничем не удивишь — ни обсценной лексикой, ни амбивалентным эротизмом, ни провокативной перцепцией. Но это было потрясение! Вот так, честно, открыто и, я бы сказал, фрактально в зале прозвучал живой стон женской плоти, облеченный, как писал Ходасевич, в «отчетливую оду»! Семантическая емкость вкупе с постконцептуальной открытостью, смелый нарратив, декодированный с редчайшей откровенностью… Такого дискурса современная русская поэзия еще не знала! Зал взорвался аплодисментами. Кибир Тимуров (вы же знаете, как завидуют поэты чужому успеху!) пытался закрыть трибуну, но его с криками «Иди отсюда!» — согнали с председательского места.
«Грешко, еще, Грешко, еще!» — скандировал зал.
— Ангелиночка, вспомните, что вы прочитали на бис?
— «Чресла».
— Да, да, да! «Чресла!» Умоляю, озвучьте и для нас этот шедевр постконцептуальной поэзии!
Она озвучила:
О мои, о мои, о мои ненасытные чресла!
Скольких вы посрамили надменных и потных самцов!
Ночью шлюхой подохла — наутро весталкой воскресла.
И восход за окном, как натруженный фаллос, пунцов!
— Какая мощная синестезия метафоры! Какая теснота стихового ряда! Какая кумулятивная витальность! Чудо! Что тут началось! Шум, крики, аплодисменты. Всем стало ясно: в литературу пришел большой поэт, окончательно, навсегда преодолевший насильственную советскую бесполость, сохранив при этом протоформу женского целомудрия, противопоставленного фаллической агрессии мужской цивилизации! Кстати, бинарная оппозиция духовного верха и животного низа, восходящая к гностическим моделям Вселенной, ярко прослеживается во всем творчестве Грешко. С гордостью могу сказать, я первым обратил внимание на манихейский оксюморон, зашифрованный в самом имени поэтессы. Ангелина — Ангел. Грешко — Грех. Не случайно наша вязниковская Ахматова легко перешагнула ту черту, у которой остановились ее предшественницы, она буквально взорвала актуальную эпистему. Ее лукаво деконструированная гендерность поражает воображение феерической сменой карнавальных масок и дискурсивных практик. Прочтите «Крестоносца», не откажите, голубушка!