— Ясно… — вздохнул писодей и наощупь полез за деньгами, чтобы не доставать раздувшийся бумажник и не тревожить пенсионера своим благосостоянием.
Ветеран здравоохранения пересчитал купюры с уважительной неторопливостью, спрятал в ветхий кошелек и сказал, что не будет возражать, если «Лев Андреевич» на условиях жесткой конспирации расскажет о камасутрине своим озабоченным знакомым, более того, за каждого приведенного покупателя ему в качестве комиссионных полагается одна тибетская пилюля бесплатно.
— У вас так много осталось?
— А как вы думаете? При советской власти умели запасаться! А сейчас? Тьфу! Какая-нибудь Новая Зеландия нам мяса не завезет — и сдохнем от голода! Понимаете?
Кокотов обещал подумать и расстался с продвинутым дедом, который, ненавидя капитализм и регулярно читая «Правду», сумел-таки вписаться в лукавые рыночные отношения. А вдруг из тайников 4-го управления он унес не только камасутрин, но и другие чудесные снадобья? Не исключено, что у него припрятаны и молодильные пилюли: вон какой крепкий да румяный — жена прячется. Андрей Львович вообразил, как покупает у него две таблетки, одну для себя, другую для Натальи Павловны, и они просыпаются утром такими, какими были много лет назад там, в пионерском лагере, — юными, легкими, неутомимыми, бессмертными…
Жизнь можно начать сначала! Не разводиться, а воспитывать своих собственных детей. Не писать про лабиринты страсти, а сразу засесть за настоящую прозу. И выучить наконец английский! И французский тоже — чтобы читать «Войну мир» с тихим достоинством интеллектуала, а не нырять, как неуч, в мелкие примечания, когда герои грассируют в салоне Анны Павловны Шерер. А еще можно овладеть каким-нибудь единоборством. Например, дзюдо, как Путин. Тогда Жарынин, едва подняв на соавтора руку, сразу окажется на полу, жалкий и беспомощный. То-то!
|
|
До встречи с Валюшкиной оставалась прорва времени, и Кокотов пошел бесцельно бродить, наслаждаясь Москвой. Ведь это так редко бывает, когда огромный город — не шумное, забитое потными людьми и рычащими автомобилями препятствие на пути из пункта «А» в пункт «Б», а загадочный сообщник внезапного досуга. Андрей Львович шел медленно, останавливаясь, озирая архитектуру. Дома в этом районе оказались, как на подбор, старые, из позапрошлого века. Одни совсем уже ветхие, с крошащимися карнизами, обвалившейся штукатуркой и клетчатой дранкой наружу. Другие, недавно отреставрированные, напротив, светились опрятностью и дешевой безукоризненностью. Писодей вообразил себя всезнающим краеведом, изучившим Москву до мельчайшего завитка капители, до последней резной шелыги, и теперь вот он ведет Наталью Павловну от дома к дому, повествуя всезнающей скороговоркой экскурсовода: «Обратите внимание на узорчатую абсиду!» Она слушает, смотрит на своего рыцаря с восхищением и восклицает: «Мне та-ак с вами интересно!»
…Солнце уже прогрело остывшую за ночь столицу, но из ущелий-переулков и тоннелей-подворотен, куда не добираются лучи, тянуло еще сизым холодом, как из погреба. Над крышами поднимались желтые купы городских дерев, похожие издали на золоченые купола, изъеденные рваными темными пятнами, а кое-где сквозящие яркой небесной голубизной. Кокотовым овладело чувство сердечной отваги и веселой бесконечности, ожидающей его впереди. Он даже хотел зайти в храм на углу Сретенки и бульвара, чтобы поставить свечку и попросить мужской безотказности, но постеснялся беспокоить Господа по такому блудливому пустяку.
|
|
Наслаждаясь кредитоспособностью, автор «Полыньи счастья» зашел в «Шоколадницу» и проглотил американо с блинчиками, не задумываясь, сколько осталось в бумажнике денег. Потом он заглянул в салон «Хьюго Босс» и примерил «тройку», отлично на нем сидевшую, но стоившую страшных денег. Ничего не поделаешь: с Натальей Павловной придется выходить в люди, а приличного костюма нет, скупая Вероника твердила, что ему идут свитера. Едва отвязавшись от продавца, писодей вырвался на улицу и в табачный магазин зайти уже не решился, но застрял у витрины. С серьезными намерениями изучая вересковые трубки всех цветов и размеров, он решил подарить соавтору «бриар», правда только после того, как получит обещанный гонорар полностью.
Гуляя, Кокотов оказался в Костянском переулке и, проходя мимо дореволюционного шестиэтажного здания, замедлил шаг и остановился у железной ограды. В доме располагалась «Литературная газета», где его однажды жестоко обидели. Лет десять назад Андрей Львович принес в редакцию рассказик про школу. Встретил его рыжебородый сотрудник, похожий на доброго домового, охотно взял рукопись и предложил позванивать. Однако писодею показалось, что при этом рыжий глянул на него как-то странно, с сожалением, как на чудака, который додумался спрятать денежки в мусорном контейнере. Когда Кокотов позвонил через месяц, ему вежливо объяснили: рукопись на рецензии. Еще через месяц сказали: рассказ отправлен на вторую рецензию. Через полгода оказалось, что рецензии взаимоисключающие — хвалебная и разгромная, поэтому участь спорного текста решит редколлегия, которая собирается крайне редко. Наконец, через полтора года, Андрея Львовича скорбно известили, что на заседании рассказ очень хвалили, но как на грех недавно был опубликован очерк, тоже из школьной жизни — о том, как учительница растлевает старшеклассника, а тот, не выдержав впечатлений, прыгает с крыши на асфальт… «Но вы не переживайте! Приносите еще что-нибудь!» И черт же дернул экономного Кокотова поехать в редакцию за рукописью. Услышав просьбу вернуть рассказик, рыжебородый из доброго домового превратился в ведьмака, брызжущего слюной. Он кричал, что никакой жизни не стало от графоманов, что если хранить каждую бездарную хрень, то погибнешь под завалами макулатуры. Тщетно обшарив все полки, он сунул под нос зануде «Литературку», где мелким шрифтом сообщалось: рукописи не рецензируются и не возвращаются. Кокотов ушел как оплеванный, со времен литобъединения «Исток» над ним так не глумились. Когда он чуть не плача поделился горем с Мреевым, тот заржал и объяснил, что забирать из редакции рукопись через полтора года — такая же нелепость, как потребовать в больнице вернуть отрезанный аппендикс. Федька заверил, что рассказ наверняка выбросили в корзину, едва автор закрыл за собой дверь. Печатают только своих!
|
|
— Суки! Знаешь, что раньше там было? Дом терпимости!
…Кокотов заметил оживление на ступеньках редакционного подъезда. Люди вытаскивали из дверей компьютеры, папки, стулья, столы и грузили все это в крытую фуру. Рыжебородый домовой вынес перевязанную стопку книг…
«Ага, сволочи, прогорели![1]Так вам и надо! — с восторгом подумал автор «Роковой взаимности» и пошел покупать Валюшкиной цветы.
РАЙСКИЙ ОГОРОД
Ровно в шесть писодей стоял у выхода из метро «Проспект Мира», под голубыми часами, и расправлял задешево купленные розы, чтобы выглядели побогаче. Получив внезапный аванс, автор «Полыньи счастья», конечно, мог выбрать букет подороже, но помешал Внутренний Жмот, повелевавший им все эти скудные годы. Сначала он (не Жмот, а Кокотов) приглядел для Валюшкиной «Туранский пурпур» — великолепные черно-бордовые розаны на метровых шипастых стеблях, напоминающих дикорастущую колючую проволоку. Андрей Львович даже договорился о хорошей скидке с продавщицей — крашеной блондинкой кавказской национальности, но в последний момент вдруг передумал, сказал, что не терпит селекционного насилия над природой, и ни с того ни с сего взял теснившийся в дальнем ведерке «Сюрприз Подмосковья» — дешевые кривенькие цветочки, недалеко ушедшие от пращура-шиповника, именуемого в народе «собачьей розой». Цветочница посмотрела на него с презрительным недоумением, с каким, должно быть, там, в горах, смотрят на джигита, вернувшегося с равнины без мешка добычи и пленного гяура для рабских услуг.
Презирая себя за жлобство, Кокотов старательно расправлял мелкие лепестки, постепенно приходя к выводу, что правильнее вернуть сиротский «Сюрприз» и, доплатив, взять роскошный «Пурпур», но сделать этого не позволял Внутренний Пижон, хорошо запомнивший обидную усмешку в восточном взгляде продавщицы. Итак, Андрей Львович, изредка посматривая на выход из метро и выискивая в толпе Валюшкину, думал еще и о том, что с каждым годом, становясь старше, он встречает на улицах все больше девушек, хотя во времена его юности, насколько он помнил, решительно преобладали зрелые женщины и старухи. Странно, правда?
Расправив очередной лепесток, Кокотов поднял глаза и увидел перед собой эффектную даму, в которой не сразу опознал Валюшкину. Нинка явно пришла на свидание прямо из парикмахерской: уложенные светлые волосы еще не очнулись от лаковой неволи. Лицо одноклассницы оживлял умелый макияж, над ним явно потрудились специалисты, придавшие чересчур правильным чертам бывшей старосты загадочность. В довершение всего на ней был изысканно-серый деловой костюм, сочетавший офисную строгость с глубочайшим вырезом, почти обнажавшим грудь, а короткая юбка открывала вид на вполне еще молодые, неисхоженные ноги.
— Ну. Что. Прозевал? — спросила она, глядя на Кокотова с грустной улыбкой.
— Угу, отвлекся… — кивнул писодей и сообразил, что ее вопрос и его ответ касаются не только сегодняшней встречи, но и жизни вообще.
— Это. Мне? — Бывшая староста кивнула на цветы.
— Конечно!
— Здорово! — Валюшкина приблизила лицо к букету и глубоко вдохнула. — Пахнут. Наши. Здорово!
— Или! — автор «Жадной нежности» чуть повел глазами, давая понять: уж кто-кто, а он знает цену отечественным бутонам и никогда бы не купил даме броский импорт с ароматом антибактерицидного пластыря.
— Ну! Пойдем! — скомандовала бывшая староста.
— Куда?
— В «Аптекарский огород».
— Это далеко?
— Эх ты, москвич! — усмехнулась Нинка.
Она взяла его за руку, словно маленького, и повела по проспекту Мира, людному, как воскресный рынок. Одноклассники миновали ресторан «Кавказская пленница» и особнячок с большой мраморной доской, сообщавшей, что здесь жил и работал поэт В. Я. Брюсов, член ВКП(б) с 1919 года.
— О, закрой свои бледные ноги! — пошутил Кокотов.
Нинка смущенно посмотрела на свои мускулистые загорелые коленки и промолчала, не поняв тонкого литературного юмора. Поднявшись по деревянному пандусу стеклянного здания, они вошли в прозрачные самооткрывающиеся двери. Валюшкина привычно купила у стойки два билета и предъявила их, как в кино, контролеру. Они сделали еще несколько шагов и перенеслись из пыльной Москвы, набитой юркими автомобилями, точно ветхий буфет тараканами, в райский сад.
— Где мы? — удивился писодей, озираясь.
— В Аптекарском огороде, — ответила Нинка. — Петр. Первый. Основал. — Она снова взяла его за руку, как в первом классе, когда их заставляли гулять на переменах парами. — Пошли!
Налево уходила липовая аллея, долгая и тенистая. Впереди виднелся кирпичный фасад старинной оранжереи, а перед ней — длинный, окаймленный деревянным бордюром и газоном водоем с мутно-зеленой водой. Справа поднимались купы деревьев и заросли цветов. Кокотов недоумевал, как сумел этот зеленый остров в центре каменной Москвы пережить революции, реконструкции, войну, но в особенности — последние времена, когда земля в центре вздорожала, и новые дома ухитрялись воткнуть там, где прежде едва умещались хоккейная «коробка» или собачья площадка. Впрочем, город уже вплотную обступал оазис. Сзади высоченной неряшливой стеной тянулась кирпичная изнанка лепного проспекта Мира. Впереди виднелись советские жилые коробки — серые панельные для простонародья и «цековские», сложенные из кремового спецкирпича. Но и они выглядели теперь какими-то приютами неудачников рядом с сияющими яркими оберточными расцветками затейливых сооружений, построенных в виде цилиндров, усеченных пирамид, многогранников. На одном из новых фасадов виднелась растяжка: «Квартиры от застройщика!» Дома подошли так близко, что казалось, они склонились над «Аптекарским огородом», чтобы получше разглядеть и запомнить это обреченное недоразумение природы, замешкавшееся среди конечного торжества бетона, пластика и стекла.
— Нет, это не аптекарский, это райский огород! — вымолвил писодей.
— Хорошо. Сказал. С чего. Начнем?
— Не знаю…
— Тогда с миксбордера!
— Отлично! — поддержал Кокотов, не понимая, о чем речь.
Они свернули направо и пошли по дорожке, петляющей между деревьев, кустарников и замысловатых растений. Рядом были воткнуты таблички с названиями на русском и латыни. К примеру, огромные лопухи, под которыми мог бы скрыться ребенок на велосипеде, назывались «Пелтифиллум щитоносный». Названия были странные, непривычные, и одноклассники затеяли игру — выискивали самые забавные растительные имена, со смехом объявляя их друг другу.
— Фиалка удивительная! — со значением прочел на табличке писодей.
— Лунник оживающий! — отозвалась Нинка.
— Лилия слегка волосистая! — усмехнулся автор «Кентавра желаний» и посмотрел на бывшую старосту со значением.
— Листовник сколопендровый! — парировала она.
— Снежноягодник! — не уступил Андрей Львович.
— Весенница зимняя. Странное. Название. Правда? — грустно сказала Валюшкина и присела возле маленьких невзрачных листочков, торчащих из травы.
— Странное, — согласился Кокотов. — А какая она?
— Не знаю. Она в марте цветет. Пошли! Рыбок. Смотреть.
Нинка подвела его к водоему, упиравшемуся в кирпичный фасад старинной оранжереи. Одноклассники встали на мостике и, опершись на перила, стали смотреть на воду, зеленую и настолько мутную, что плававшие в ней большие, с хорошего подлещика, золотые рыбки казались размытыми, извивающимися оранжевыми пятнами, которые дружно устремлялись к осеннему листочку, упавшему с веток в воду.
— Их. Хлебом. Кормят, — объяснила Нинка.
Эти разноцветные осенние листочки, погоняемые ветром, казалось, играли в какую-то крошечную, лилипутскую регату. Кокотов вспомнил настойчивое желание Натальи Павловны, уменьшив, поселить его в своей сумочке, и вообразил, как, став размером с полмизинца, скользит по воде на желтом березовом листочке, точно на серфинге.
— …жу? — спросила Валюшкина.
— Что? — не понял замечтавшийся писодей.
— Как. Я. Выгляжу? — с некоторой обидой повторила она.
— Фантастика! — совершенно искренне отозвался автор романа «Женщина как способ».
— Почему. Сам. Не сказал?
— Я хотел, потом… специально… — промямлил он, удивляясь, отчего не догадался похвалить школьную подругу за внешний вид.
— Знаешь. Некоторые… Новую кофточку наденут — и весь банк бежит: «Ах, как вам идет! Ах, какая вы сегодня!» А мне почему-то никто комплиментов не делает. Нет, делают, конечно, но только если что-нибудь нужно по работе. Кокотов, может, я просто некрасивая?
Видимо, эта проблема так давно и глубоко волновала Валюшкину, что она даже на минуту очнулась от своей телеграфной манеры говорить.
— Ну, что ты, Нин, ты просто роскошная женщина!
— Да?
— Конечно!
— В бассейне тренер думает, мне тридцать пять!
— Я бы тоже так подумал… — неловко поддакнул Андрей Львович.
— Да. Ну. Тебя! — обиделась бывшая староста, почуяв неискренность. — Мое. Любимое. Место. Не покажу!
Кокотов вздохнул, наклонился и поцеловал ее возле уха, успев уловить простоватый в сравнении с Обояровой, но ласковый запах духов. Она снова взяла его за руку, но уже не как ребенка, а по-другому, с робкой настойчивостью, и повела вглубь парка. Они прошли мимо зеленой лужайки с огромной лиственницей.
— Триста. Лет! — со значением сообщила Валюшкина.
— Угу! — понимающе кивнул писодей.
Пройдя под зелеными сводами длинной и полукруглой, как тоннель, перголы, увитой резными виноградными лианами, они вышли к пруду, вырытому, как сообщала табличка, в восемнадцатом веке. Темная кофейная вода, подернутая ряской, таинственно стояла в неровных берегах, поросших осокой, крапивой и рогозом с коричневыми бархатными султанами. Посредине пруда виднелся небольшой травяной островок.
— Вот, — сказала она. — Мое. Место. — И показала на странную древнюю иву у самой воды.
Толстое корявое дерево, вырастая, едва приподнялось над корнями и снова тяжко опустилось на землю, став похожим на лежащее тулово огромной рептилии, вроде Змеюрика. Но потом, утончаясь, ствол снова изогнулся и пошел вверх, словно шея диплодока, тянущегося за свежими листочками.
— Давай. Тут. Посидим! — предложила Нинка.
Они устроились на стволе, въевшемся в землю, как древняя колода. Некоторое время молчали, пересчитывая желтые кувшинки и следя за утками. Пернатая пара бороздила темную воду, распространяя волны, которые покачивали ряску и шуршащую осоку.
— У них. На всю. Жизнь, — кивнула на птиц бывшая староста.
— Угу.
— А ты. Чего. Развелся? — вдруг спросила она.
— Я? Да так… Жена ушла.
— Куда?
— К другому.
— Как. Это? — Валюшкина спросила с неподдельным изумлением, словно впервые в жизни услышала о том, что жены иногда бросают мужей.
— Вот так.
— Молодого нашла?
— Нет, старого, но богатого.
— Дура. Дети. Есть?
— Дочь. Настя.
— Сколько. Лет?
— Погоди, — Кокотов стал высчитывать. — Двадцать пять.
— На тебя. Похожа?
— Не знаю.
— Как. Это. Не знаешь?
— Я дочь видел в последний раз, когда ей был годик.
— А потом?
— Потом Елена вышла замуж за другого, и он ее удочерил.
— Старик?
— Нет, за старика вышла Вероника, а Лена вышла за молодого. Офицера.
— Запутал. Летун! — с осуждением проговорила бывшая староста.
— Так получилось. Но ты мне всегда нравилась, — чуть в нос признался «Похититель поцелуев» и стал медленно склоняться к Нинке с лобзательным намерением.
— Поздно, Дубровский! — усмехнулась она и загородилась букетом. — Пошли. Поедим.
…Ресторан оказался пуст, точно располагался не в центре Москвы, а в каком-то умирающем поселении, где закрыли главный завод, и народ постепенно разъехался в поисках заработков. В зале томились две нерусские официантки и быковатый бармен, тоскующий в обществе невостребованных бутылок. Одноклассники устроились на веранде у окна, откуда открывался вид на липовую аллею. Там на лавочках одинокие женщины с книгами дожидались своих единственных мужчин. Там же гуляли, обнявшись, влюбленные, среди которых, возможно, были и книжницы, дочитавшиеся до личного счастья. И как результат, молодые мамы катили по аллее коляски, иногда останавливаясь и нежно склоняясь над невидимыми с веранды младенцами.
Несмотря на отсутствие посетителей, официанты долго не брали заказ. Наконец к ним подошла узкоглазая девчушка с бейджиком «Гулрухсор» на груди. Она положила на стол две кожаные тисненые папки — в таких при Советской власти, отправляя на заслуженный отдых, вручали бодрым пенсионерам прощальные адреса от безутешного коллектива. Андрей Львович раскрыл меню, вчитался, и Внутренний Жмот затомился, сравнивая здешние цены с «Царским поездом».
— Ты. Что. Пьешь? — Спросила Валюшкина.
— Я… я… — Кокотов заметался взглядом по страницам, ища вино подешевле, но вовремя спохватился и, мысленно отхлестав Внутреннего Жмота по щекам позорным «Сюрпризом Подмосковья», выбрал самое дорогое вино. — Шато Гранель 2005-го…
— Ого! — сказала Нинка.
— Это, конечно, не гаражное вино, но пить можно.
— Соображаешь, — похвалила бывшая староста, странно глянув на него. — Но. Тут. Дорого!
— Не волнуйся, я получил гонорар! — со значением успокоил автор «Жадной нежности», чувствуя, как упирается в грудь несгибаемый бумажник. — Хочешь омаров на гриле? — предложил он, гордясь роскошным словом «омары».
— Там. Есть. Нечего. Возьми. Мраморную. Вырезку. Мне — салат.
Она взмахом руки подозвала Гулрухсор и продиктовала заказ. Азиаточка записала, кивая и улыбаясь, потом ушла и минут через пять, смущенная, вернулась в сопровождении восточной подружки, но только постарше. Согласно бейджику, звали ее Зульфия.
— Извините, пожалуйста, — сказала та с приятным акцентом. — Гюля — новенькая и еще плохо говорит по-русски.
— Откуда она? — спросил Кокотов.
— Мы обе из Куляба. Но я в школу пошла еще при Советской власти. А Гюля потом. Молодые теперь у нас по-русски не знают.
— Ладно, — нахмурилась Валюшкина и повторила заказ. — Поскорей. Пожалуйста!
— Ты торопишься? — удивился писодей.
— Немного. Дочь. Прилетела.
— А-а…
— Хотела. Тебя к себе. Пригласить. Приготовить. Что-нибудь. Жаль.
— А я хотел тебя к себе пригласить, — вздохнул автор «Любви на бильярде», наглея от разочарования.
— Серьезно? — встрепенулась она.
— Абсолютно.
— Скажи! Нет. Выпьем.
Гулрухсор, боязливо улыбаясь, принесла бутылку, перетянутую белой салфеткой. Неловко, чуть не уронив, с третьей попытки откупорила большим штопором, показала пробку, бордовую, как пестик помады, и стала щедро наполнять Нинкин бокал. Однако тут, откуда ни возьмись, подскочила Зульфия, перехватила льющую руку землячки, и с китайским поклоном подала бокал писодею:
— Попробуйте! Такого вы еще не пили!
Кокотов отхлебнул, ощутил во рту терпкую кислятину, подвигал губами, как Жарынин, и кивнул. Зульфия с облегчением разлила вино по бокалам, ткнула Гулрухсор локтем в бок, и официантки удалились, оставив одноклассников наедине.
— За что? — спросила Валюшкина, поднимая бокал и рассматривая вино на свет.
— За нас! — со значением предложил писодей.
Выпили. Нинка поморщилась, еще раз посмотрела вино на свет, и наконец спросила то, что, наверное, хотела спросить давно, с той первой встречи в ресторане «На дне».
— Скажи. Честно. Почему ты не стал… — Она от волнения перешла со своего телеграфного на человеческий язык. — Со мной встречаться после экзаменов? Я тебе совсем не нравилась, да?
— Нравилась.
— Как Истобникова?
— Даже сравнивать нельзя! Я о тебе думал! Я в тебя окончательно влюбился на выпускном! Ну, ты же помнишь! — отчаянно выпалил Кокотов, нащупав в кармане коробочку камасутрина.
— Врешь!
— Честное слово!
— Почему не позвонил? Потом…
— Мне было стыдно.
— Чего?
— Я же к тебе приставал в саду.
— Какой ты дурак, Андрюшка! Ты даже не представляешь, какой ты на самом деле дурак! — тихо проговорила она, и писодей заметил в ее глазах слезы.
Дожидаясь, пока принесут еду, они практически не проронили ни слова, просто сидели и смотрели на липовую аллею, гаснущую за стеклом. С лавочек исчезли читательницы, так и не дождавшиеся сегодня своих принцев. Мамаши укатили коляски, и только влюбленные все еще бродили, обнявшись. Но два сторожа уже вышли на поиски пьяных и бездомных, уснувших в огородных кущах где-нибудь под раскидистым пелтифиллумом щитоносным. Кокотов вообразил, как он, маленький, размером с мизинец, счастливо живет с такой же крошечной Натальей Павловной в шалаше, сложенном из палых листьев и спрятанном в корнях ивы-динозавра.
Наконец, шагая в ногу, появились Зульфия и Гулрухсор. Улыбаясь, будто синхронные пловчихи, и согласовывая движения, они поставили на стол две большие тарелки, накрытые мельхиоровыми колпаками. Когда девушки одновременно подняли колпаки, в кармане мурлыкнула Сольвейг. Это была, легка на помине, Обоярова.
— Ну, где, где же вы, мой спаситель? Я просто в отчаянье.
— А вы где? — холодея, уточнил писодей.
— Конечно же, в Ипокренине!
— Но вы говорили…
— Ах, разве можно верить женщине! Я забыла здесь одну важную бумажку. Примчалась, пошла к вам, стучалась-стучалась, а вас нет и нет. Ах, как жаль! Я чуть не расплакалась. Где же вы, обманщик?
— Я… тут… на переговорах…
— Ах, вот почему у вас такой голос! Ну, не смею мешать!
— Я могу приехать. Быстро. Через час! — вскричал автор «Кандалов страсти» и заметил, как Валюшкина отвела в сторону обиженный взгляд.
— О, мой рыцарь, я не могу ждать! Мне просто хотелось вас увидеть, всего на минуту! Я уезжаю. Завтра решающий бой с Лапузиным. Вы получили мою эсэмэску?
— Да…
— Вы согласны стать маленьким-маленьким, чтобы я могла носить вас в косметичке?
— Но почему же только там?
— Ах, вот вы какой! Изо-щренный! До встречи, мой спаситель!
— До свиданья… — ответил писодей, чувствуя, как Внутренний Страдалец заламывает руки от отчаянья.
— Третья. Жена? — сосредоточенно порывшись вилкой в рукколе, спросила Валюшкина, снова переходя на телеграфный стиль.
— Нет, конечно! Это мой соавтор Жарынин. Страшный тиран! Я случайно взял с собой ключ от его номера… — на редкость правдоподобно соврал Кокотов и даже показал для наглядности свои собственные ключи.
— Ты можешь. Уехать. Я не обижусь.
— Уже нашли дубликат и открыли дверь.
— У тебя. Сейчас. Правда. Никого?
— Никого, — ответил Андрей Львович, придав голосу звенящую искренность.
— Не врешь?
— Слушай, Нин, а ты где живешь?
— Где всегда.
— Хочешь, по пути заедем ко мне! Сама увидишь. Я один, как перст.
— Ладно. На минуту.
— На две минуты!
— На две? — заколебалась бывшая староста. — Ладно — на две…
— Не пожалеешь! — пообещал Кокотов, перепиливая ножом «мраморную» вырезку.
Позже, когда Нинка обсуждала с Зульфией десерт, он незаметно, под столом, выдавил из блистера таблетку камасутрина и положил пилюлю в рот, запив глотком вина, которое, судя по всему, привезли в Россию в танкере и разлили в бутылки с фантазийными этикетками где-нибудь в Икше за бетонным забором заброшенного МТС.
ВЕСЕННИК ЗИМНИЙ
В такси Кокотов поцеловал Валюшкину в шею. Она вздрогнула, глубоко вздохнула и отпрянула. Автор «Роковой взаимности» временно отступил и, чувствуя грудью все еще несгибаемый бумажник, с грустью вспомнил поданный азиатками счет. Это же сколько надо зарабатывать, чтобы ходить в такие рестораны? Особенно обидела цена икшинского Шато Гренель, но возмущаться вслух он не решился, зная, что сквалыжностью можно остудить даже самую горячую женскую готовность. Андрей Львович снова приник к бывшей старосте. Нинка уже не отстранилась, но сидела прямо, напряженно, и по ее телу волнами пробегала дрожь. Ободренный писодей обнял одноклассницу и сунул нос в глубокий вырез ее офисного костюма, а она перехватила и с такой силой сжала его ищущие руки, словно пыталась удержаться, повиснув над пропастью.
Так они и ехали, отстраняясь на освещенных перекрестка и вновь приникая друг к другу, едва машина ныряла в темень. Несколько раз Кокотов ловил в зеркальце заднего вида поощрительный взгляд таксиста, кажется, армянина. Но едва зарулили во двор, к подъезду, Нинка, отпрянув, поправила волосы и хрипло спросила:
— Ты. Здесь. Живешь?
— А что? — насторожился Андрей Львович.
— Нет. Ничего. Вы пока не уезжайте! — приказала она водителю и тот послушно кивнул, поглядев на писодея с мужским соболезнованием.
Они вылезли и отошли подальше. Со стороны Ярославского шоссе доносился мягкий тяжелый гул, а между домами просверкивали фары мчавшихся автомобилей. Пряная горечь палых листьев, смешиваясь с выхлопным маревом и вечерней прохладой, дурманила и кружила голову. Нинка пошатнулась и потерла, приходя в себя, виски.
За кустами давным-давно отцветшей сирени виднелась детская площадка с маленьким домиком, сломанными качелями, песочницей и низкими ребячьими скамейками. Обычно после наступления темноты там начиналась взрослая жизнь: выпивали, закусывали, обнимались, ссорились, ненадолго уединялись в домике. Но сегодня, как нарочно, на площадке никого не было.
— Пойдем. Сядем! — предложила Валюшкина, оглянувшись на таксиста.
Армянин вышел из машины и курил, наблюдая, чем же все это закончится, а может, просто опасаясь, что парочка смоется, не заплатив.
— Ты разве не зайдешь ко мне? — удивился Кокотов и, последовав за ней, перешагнул через куртинку.
— А ты. Как. Думаешь?
— Я думал, зайдешь, — буркнул писодей, садясь рядом на охладевшую лавочку.
Нинка ответила ему известной женской гримаской, что означает примерно следующее: «Конечно, ты мне нравишься! Но, милый мой, есть же правила ухаживания, обольщения и деликатного заволакивания дамы в постель! Давай-ка, дружочек, их соблюдать!» Безмолвно, особым надломом бровей, она добавила к этому еще и от себя: «А ты после тридцатилетнего отсутствия мог бы и не спешить!»
Однако автор «Кентавра желаний», охваченный внутренним кипением камасутрина, в ответ молча обнял одноклассницу, накренил и впился в нее вакуумным поцелуем. Сначала неуступчивостью губ, сопротивлением локтей и смыканием колен она пыталась выразить свое недоумение, несогласие, даже негодование, но потом вдруг на миг обмякла, всхлипнула и потрясла писодея такой «лабзурей», что у него заломило передние зубы. И обнадеженный домогалец, почти так же, как тогда, в школьном саду, скользнул рукой под жакет…
— Та-а-ак! — бывшая староста оттолкнула нахала и цыганским движением плеч вернула на место грудь, почти добытую нахалом из бюстгальтера.
Некоторое время она молчала, дожидаясь, пока утихнет дыхание. Андрей Львович хотел в знак извинения погладить ее колено, но Нинка отбросила просящую руку и наконец произнесла:
— Гад. Ты. Кокотов.
— Почему?
— Потому что. Мне. Надо. К дочери.
— Ну, если тебе надо… — Он вложил в эти слова летейский холод окончательного решения вопроса.
— Говорю же. Гад! Я уеду, а ты позвонишь через тридцать лет. — От возмущения Нинка забыла свой телеграфный стиль. — Знаешь, сволочь, сколько мне тогда будет?