Конечно, Казанова был проходимцем, но незаурядным, великим проходимцем, который обладал на удивление обширными знаниями и могучим интеллектом в сочетании с бешеной непристойностью и неиссякаемой сексуальной энергией. Все эти качества, объединенные в одном человеке, были весьма грозным оружием, которым Казанова пользовался виртуозно, не зная поражений ни в каких своих авантюрах. Традиционно принято считать Казанову прежде всего самцом-соблазнителем, и он действительно преуспел на этом поприще, но много ли найдется столь же неотразимых «мачо», с которыми было бы нескучно беседовать Вольтеру или Руссо? А много ли найдется людей, сумевших бежать из страшной «свинцовой тюрьмы» в Венеции, блистательно перехитрив своих тюремщиков и многочисленную стражу, отряженную в погоню и наделенную неограниченными полномочиями?
История заточения Казановы и бегства из тюрьмы является одним из популярнейших эпизодов его мемуаров, который сам по себе — бестселлер, переведенный на все европейские языки.
Казанове не откажешь ни в уме, ни в личном мужестве, ни в разносторонних способностях, которые позволяют говорить о нем как о поистине незаурядном человеке.
У камина. Неизвестный художник
И совсем иное впечатление оставил о себе у мадам Клио его современник, которого тоже принято называть «королем авантюристов», но по сути своего характера и поступков этот человек не авантюрист, а скорее аферист, что уж никак не одно и то же.
Речь идет о некоем Джузеппе Бальзамо (1743—1795 гг.), более известном под именем графа Калиостро.
Он родился в семье мелкого торговца Бальзамо, с горем пополам окончил семинарию, затем бросил духовную карьеру и начал колесить по свету в роли графа Калиостро — мага, волшебника, целителя и вообще благодетеля человечества.
Нечего и говорить о том, что творимые им «чудеса» были чистой воды шарлатанством, и лишь блестящая интуиция подсказывала «графу», когда наступала пора уносить ноги из «облагодетельствованного» им того или иного города.
Как правило, он облюбовывал города, где были масонские ложи. Представляясь в качестве масона высшего ранга, Калиостро извлекал немало пользы из этого имиджа, степень подлинности которого проверить было довольно сложно по тем временам. В России его ждал подлинный триумф. Высшее общество Санкт-Петербурга только и говорило о «полковнике испанской армии» (так он представился), который является «магистром таинственных сил», целителем, магом, алхимиком и вообще человеком, обладающим сверхъестественными способностями.
Популярность Калиостро была так велика, то даже авторитетное сообщение испанского посланника о том, что никакого графа Калиостро в испанской армии не существует, не возымело никакого действия. Князь Потемкин объявил себя почитателем и покровителем этого «гостя столицы».
Однако все рано или поздно расставляется по должным местам. Петербуржцы уже не могли закрывать глаза на то, что драгоценные камни, взятые графом Калиостро для наращивания их объема, возвратились к своим владельцам действительно увеличенные, но с явными изменениями молекулярной структуры, то есть в виде простых стекляшек. А взяв у одной безутешной матери ее младенца для оперативного лечения, «магистр» вернул ей здорового ребенка, но совсем не ее сына… Лекарства, продаваемые «целителем», оказывались опасной для жизни шарлатанской подделкой и т.д.
Калиостро был выдворен из российской столицы.
Он приезжает в Париж, где участвует в грандиозном и наглом обмане, известном под названием «Ожерелье королевы», когда группа мошенников от имени Марии Антуанетты получила у придворных ювелиров драгоценность стоимостью в 1 600 000 франков и распорядилась полученным по своему усмотрению.
Далее данные расходятся. Согласно одним из них, Калиостро был освобожден от всех обвинений по этому громкому делу, но есть и другие, согласно которым он все-таки провел три года за решеткой, затем был освобожден и выслан за пределы Франции.
В Англии его «раскусили» достаточно быстро, и Калиостро перебирается в Швейцарию, где предлагает обалдевшим от его учености властям проект растопления горных ледников при помощи соли и уксуса с целью добычи таящихся под ледяным гнетом несметных залежей золота и серебра.
Далее Калиостро направился в Австрию, но тамошние власти уже были осведомлены о «магистре таинственных сил», и его пребывание там было весьма недолгим.
И вот он едет в Рим, где приходит на поклон к отцам католицизма, кается в своей ереси и обещает впредь никогда… Собственно, что — «никогда»? То, чем он занимался всю свою сознательную жизнь, было тем, что перечислялось после слова «никогда», было сутью его жизни, и от этого никуда не уйдешь…
Вскоре он взялся за старое, был в 1789 году осужден Трибуналом инквизиции за ересь, колдовство, масонство и прочие «художества», заключен в крепость Святого Ангела, где провел около пяти лет и где отошел в мир иной…
КСТАТИ:
«Все народы питают тайную симпатию к своей нечистой силе».
Самюэль Батлер
В принципе, конечно, Калиостро был всего лишь средней руки мошенником, его известность обязана своим происхождением прежде всего ограниченности окружавших его людей, не более того.
Иное впечатление производит еще один авантюрист XVIII века, известный под именем графа де Сен-Жермена. Его биография окутана непроницаемой тайной, и поэтому никто не знает ни даты его рождения, ни иных фактов биографии этого загадочного человека, которого с почетом принимали в лучших домах Парижа середины xviii столетия. Он отличался изысканностью манер, глубокой эрудицией и каким-то особым, каким-то непосредственным знанием Истории. По его случайно оброненным замечаниям можно было сделать достаточно уверенный вывод о том, что этот человек лично знал Платона и Александра Македонского, беседовал с Юлием Цезарем и Понтием Пилатом.
Он никогда не утверждал, будто бы живет на свете уже много столетий, но и не отрицал этого, когда ему об этом говорили. Что ж, пусть говорят…
Ходили слухи, что ему известен эликсир бессмертия, основанные, правда, лишь на том, что Сен-Жермен никогда не ел в присутствии кого бы то ни было.
Известно было, что до того как приехать в Париж, он жил под разными именами в Англии, Голландии и Италии.
Известно и то, что граф Калиостро на допросах в Трибунале инквизиции указывал на Сен-Жермена как на закоренелого алхимика, которого тоже не мешало бы допросить кое о чем…
В Париже ему покровительствовали Людовик XV и маркиза де Помпадур, однако покидал он Францию довольно поспешно, как поговаривали, вследствие обвинения в шпионаже.
Далее — Голландия, Россия, где он был известен под именем генерала Вельдана, немецкие княжества, знавшие этого человека как принца Ракоци.
Затем он едет в Голштинию, где несколько лет живет уединенно в своем замке.
А далее — сведения о том, что граф Сен-Жермен скончался в 1784 году в своем голштинском имении.
Но вот незадача: на местном кладбище не нашли его могилы.
А год спустя в Париже состоялась встреча франкмасонов, и в списке присутствующих был он, граф де Сен-Жермен.
Королева Мария Антуанетта незадолго до казни писала в своем дневнике о том, что в 1788 (!) году Сен-Жермен предупреждал ее о грядущей революции и предсказал все связанные с нею ужасы…
КСТАТИ:
«Слабая память поколений закрепляет легенды».
Станислав Ежи Лец
Не только слабая память поколений, но и, пожалуй, извечное стремление выдавать желаемое за действительное. Хотя… кто возьмет на себя смелость установить пограничный столб между этими двумя понятиями? Установить-то не проблема, только вот где именно…
В 1772 году Париж заговорил о красивой и молодой даме, которая вначале представлялась княжной Владимирской, а затем — княжной Таракановой, родной дочерью покойной императрицы Елизаветы Петровны и ее морганатического супруга графа Алексея Разумовского, внучкой Петра Первого.
В то время Россией правила Екатерина Вторая, и легитимность этого правления была в глазах всего Старого Света весьма и весьма сомнительной.
Тем более после фактически организованного ею убийства законного российского государя Петра III.
И вот возникает гораздо более легитимная претендентка на российский престол, если, конечно, она действительно дочь Елизаветы и Разумовского.
А если даже и нет, игра все равно стоит свеч. Княжна Тараканова в подтверждение законности своих претензий предъявляла сомневающимся бумагу с печатью Российской империи, где рукой Елизаветы Петровны (вероятно) было написано черным по белому, что все права на трон она передает своей дочери — княжне Таракановой.
Екатерининские дипломаты неустанно убеждали всех европейских монархов, что это завещание — фальшивка, а княжна Тараканова — самозванка, на которую не следует обращать внимания. Монархи в ответ задумчиво кивали державными головами, пряча усмешки. Действительно, кто бы говорил…
У княжны были весьма влиятельные покровители, как правило, ее любовники, которые поддерживали ее претензии на самом авторитетном уровне.
Французский королевский двор и лично Людовик XV, турецкое правительство, британское внешнеполитическое ведомство, польское, итальянское — все они оказывали самую действенную помощь «принцессе в изгнании». Особо старались поляки, желая отомстить России за утрату своей независимости. Итальянцы готовились представить княжну Папе Римскому…
На нее всерьез делали ставки, считая дело вовсе не безнадежным, учитывая реалии европейского бытия того времени.
А в это время на другом краю Европы вызрела другая угроза правлению Екатерины. На Южном Урале объявился хорунжий Войска Донского Емельян Пугачев (1740—1775 гг.), который заявил, что он — не кто иной, как Петр III, император всероссийский, чудом спасшийся от рук убийц, подосланных его неверной супругой-злодейкой, ныне правящей Россией под именем Екатерины Второй.
Казаки, жившие на реке Яик (Урал), поддержали Пугачева, и, вскоре в его распоряжении было хорошо обученное войско, с легкостью захватывающее укрепленные города на Нижнем Урале и представляющее собой весьма серьезную проблему для государственной машины России, в это время занятой турецкой войной и колонизацией Крыма, не считая подавления польских волнений и т.п.
Пугачев был, бесспорно, талантливым военачальником и в полной мере обладал тем свойством человеческой натуры, которое принято называть харизмой, однако тот слой населения, который он мобилизовал для достижения своей цели, никак не соответствовал поставленной задаче. В традиционных учебниках его мятеж называется «Крестьянским восстанием», и, видимо, справедливо, потому что основную массу его воинства составляли все-таки крестьяне. Да и оседлые казаки мало чем от них отличались, если брать в расчет земельно-хозяйственную сторону их бытия. Такие люди могут воевать достаточно доблестно, но только лишь при защите собственного клочка земли, тем самым защищая державу, но не наоборот. Им, этим людям, требуется собственная земля, определенная автономия и привилегии, в принципе весьма условные, вот и все. При соблюдении этих условий, которые державе обходятся очень и очень недорого, они верно служат ей, этой державе, и при этом им наплевать, кто именно восседает на престоле, Петр Третий или Иван Грозный.
Пугачев потребовал от них того, что явно не соответствовало их менталитету, и, естественно, просчитался. Кроме того, он по натуре был типичным авантюристом и посему никак не смог бы вдруг переродиться в государственного функционера. Предположим, при удачном стечении обстоятельств он взял бы Москву, а дальше что? Что бы он стал с ней делать, с Москвой? То же самое, что и Наполеон через три с лишним десятка лет…
КСТАТИ:
«Куда легче провозгласить себя Цезарем, чем дворником».
Станислав Ежа Лец
А тут еще против него выступил с регулярной армией не кто-нибудь, а великий Александр Суворов, что само по себе сводило к нулю шансы победить и воцариться.
Он, Пугачев, на востоке и княжна Тараканова на западе образовали невидимую, но ощутимую ось угрозы правлению Екатерины Второй, и поэтому ответные меры были весьма и весьма решительными.
Когда приближенные Пугачева поняли, что их игра давно уже, а точнее в самом начале своем, была проиграна, и теперь тысячи людей проливают кровь исключительно из-за амбиций этого зарвавшегося хорунжего, они просто-напросто выдали его властям.
Это произошло в сентябре 1774 года.
Пугачев достиг Москвы, но в железной клетке, из которой он вышел только затем, чтобы подняться на эшафот, установленный на Болотной площади древней столицы…
С княжной Таракановой все обстояло гораздо сложнее. Конечно, можно было подослать к ней верного человечка с длинным кинжалом или с порошком, что без следа растворяется в вине, но Екатерина рассудила, что такое откровенное устранение уж точно вызовет скандал в тех кругах, которые не так давно закрыли глаза на государственный переворот и убийство Петра III. Здесь требовалось иное решение проблемы…
И вот адмирал Алексей Орлов, брат фаворита императрицы, ее периодический партнер по постельной борьбе и главный убийца Петра III, красавец и авантюрист по натуре, входит со своей группой кораблей в гавань итальянского города Ливорно, где в это время пребывала княжна Тараканова, имея недвусмысленный приказ Екатерины захватить «самозванку» и доставить ее в Россию, причем целой и невредимой. Бравому адмиралу при этом позволялось не стесняться в средствах достижения цели, и если не помогут обычные, то есть обман, соблазнение, похищение и т.п., прибегнуть к таким, как официальное требование выдать Тараканову, а если итальянские власти это требование проигнорируют, то без раздумий обстрелять Ливорно из бортовых орудий эскадры. Так-то…
В этой азартной решительности Екатерины ясно ощущалось подтверждение справедливости поговорки: «Чует кошка, чье мясо съела».
Но обстреливать Ливорно не пришлось. Все произошло гораздо менее романтично и даже пошло. Алексей Орлов сходит на берег, знакомится с княжной, не теряя времени попусту, устраивает ей показательный сеанс богатырского русского секса, делает ей, почему-то ошалевшей от этого сеанса, предложение руки и сердца, а затем заманивает на флагманский корабль якобы для совершения обряда венчания по русскому обычаю.
Надо сказать, что некое подобие венчания — балаганное, шутовское, издевательское — действительно было разыграно на верхней палубе адмиральского корвета, но уже не для Таракановой, а для тех, кто наблюдал этот «обряд» с берега, потому что в случае откровенного похищения княжны орудия береговых укреплений открыли бы огонь со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Эскадра беспрепятственно вышла из бухты и, обогнув Европу, достигла Кронштадта, после чего узницу отвезли в Петропавловскую крепость, из которой ей уже не суждено было выйти…
По одной версии, она умерла 3 декабря 1775 года от скоротечной чахотки, по другой — утонула в своей камере, когда туда прорвались воды разлившейся Невы, как это изображено на известном полотне К. Флавицкого, но не исключена и третья — ее спровадили из этого мира, потому что она мешала другой женщине чувствовать себя на престоле так же уверенно, как она это демонстрировала окружающим. Весьма может быть.
Но Тараканова… Все-таки нужно заметить, что крайним проявлениям авантюризма всегда сопутствует определенная ущербность, и это прослеживается и в Пугачеве, и в Отрепьеве, и в Кромвеле, и в Робеспьере, и в Ленине. И, конечно же, в княжне Таракановой. Решившись на столь отчаянное и, учитывая расстановку сил в Европе, — не столь уж безнадежное дело, как же можно было прельститься на такую пошлую приманку? Или во всей Европе не нашлось бы достаточно занимательного сексуального партнера? Взять хотя бы того же Казанову… А если так уж невтерпеж было выйти замуж, то в случае успеха намеченного предприятия можно было бы найти партию поприличнее… Да нет, тут дело не в этом, разумеется, а в той самой ущербности, увы.
КСТАТИ:
«Двуногая тварь, именуемая человеком, будет вечно верить тому, что льстит ее страстям, что питает ее ненависть и благоприятствует ее любви. Вот вам и вся мораль!»
Оноре де Бальзак
Все прочее мы выдумали.
Ю. Ш. фон Карольсфельд. Конец Иуды Искариота
C'est la vie, или Такова жизнь
Жизнь во все времена резко отличалась от чьих-то представлений о ней, но эта эпоха являет собой особенно контрастную картину расхождения между желаемым и действительным. Мало того, желаемое может все-таки исходить из более или менее реальных вероятностей бытия, однако в этой эпохе оно опиралось исключительно на идеальную модель, которую ни в коем случае нельзя показывать дуракам. Не понимая шуток и условной манеры отражения действительности, дураки загораются стремлением заставить ее, действительность, соответствовать идеальной модели, а когда это стремление наталкивается на элементарные законы физики или экономики, они вспарывают мостовые и вооружаются архаичными, но достаточно действенными булыжниками…
А жизнь все равно продолжается, и этому процессу никак не могут помешать ни искореженные мостовые, ни просветители, призывающие ко всеобщему равенству. Последнее является наиболее, пожалуй, деструктивной из всех деструктивных идей самодовольных интеллектуалов.
КСТАТИ:
«И что глупее, как равное равенство, которое глупцы в мир ввести зря покушаются».
Григорий Сковорода
И давным-давно ведь известно, что зря, а все равно покушаются. Им, правда, вовсе не равенство нужно, а такой тип неравенства, при котором они бы имели гораздо больше прав, чем все остальные. Светлая мечта.
КСТАТИ:
«Все животные равны, но некоторые равнее других!»
Текст лозунга из повести Джорджа Оруэлла «Ферма животных»
Международные отношения того времени прямо опровергали идею всеобщего равенства суетливым и злобным перераспределением территорий, хотя это перераспределение носило настолько изменчивый характер, что игра явно не стоила свеч.
А вот процесс колонизации проходил довольно-таки оживленно и продуктивно. Здесь бесспорное первенство принадлежало испанцам и португальцам. В Северной Америке испанцы, владевшие Новой Испанией (так называлась Мексика), упорно продвигались на север, осваивая территории нынешних Калифорнии, Аризоны и Колорадо. В Южной Америке они фактически владели Венесуэлой, Перу, Парагваем, Ла-Платой. Португальцы достаточно решительно оттеснили голландцев с побережья Бразилии. Россияне же, освоив Сибирь, в 1648 году открыли пролив, названный впоследствии Беринговым, а затем заняли Камчатку.
Граница с Китаем была установлена по руслу реки Амур.
Имперская алчность, перемахнув через Берингов пролив, превратила Аляску в российскую провинцию, а затем, когда и этого показалось мало, отгрызла кусок Северной Калифорнии, основав там Форт-Рос.
Франция основала свои форты на восточном побережье Индии, от чего англичане, стремившиеся к монопольному владению этой страной, естественно, не пришли в восторг. В дополнение к этому французы откусили от английских потенциальных владений землю, на которой была основана в честь Людовика XIV, а вернее его фаворитки Луизы де Лавальер, колония Луизиана.
Англичане укрепили свое влияние на территории Пенсильвании и Джорджии, после чего отняли у Франции Ньюфаундленд, а далее и Канаду, утвердив свое лидерство в деле «героического» захвата чужих территорий.
Только немецкие, итальянские государства и Австрия не принимали участия в этой колониальной гонке.
А вот Антонио Страдивари (1644—1737 гг.) в это время занимался усовершенствованием скрипки и изобретением того особого лака, который является и по сей день нераскрытым секретом Мастера.
Это и есть то, что можно назвать Историей. Скрипки Страдивари — великое достижение человеческой цивилизации, и это так же бесспорно, как восход Солнца, а вот колониальные гонки с препятствиями — не более чем бандитские разборки после удачных ограблений — позорные эпизоды бытия, которые, как писал Роберт Бернс, «не стоят славословья».
Любовь в ту эпоху отличалась манерностью и налетом театральщины. Существовала, например, мода на сексуальное сношение в декоративных парках, при этом, естественно, в напудренных париках и платьях с кринолинами. Иногда такие «спектакли» сопровождались музыкой специально приглашенного оркестра.
КСТАТИ:
«Чем необычнее плотские утехи, тем больше удовольствия они доставляют».
Маркиз де Сад
Обычные тоже, надо сказать, не оставались невостребованными, если верить авторитетному Казанове, который писал: «В наше счастливое время проститутки совсем не нужны, так как порядочные женщины охотно идут навстречу вашим желаниям».
Ну насчет «совсем не нужны», он, конечно, загнул, но то, что порядочные женщины чувствовали себя достаточно свободно в плане сексуального волеизъявления, сомнению не подлежит.
КСТАТИ:
«Животные во время течки не с такой легкостью путают свое сердце и свои вожделения, как это делают люди и особенно бабенки».
Фридрих Ницше
И тем не менее уровень проституции заметно возрос в сравнении с эпохой Ренессанса. Одной из основных причин этого роста был заметный приток в большие города девушек из сельской местности, которые искали работу в качестве служанок, нянь, горничных и т.п. И в ту эпоху, и в наше время они составляют основной контингент городских проституток.
В маленьких же городах, где в предыдущую эпоху бордели были неотъемлемой принадлежностью их бытия, подобные заведения либо совсем перестали существовать, либо ушли в определенного рода полуподполье, когда в доме «тетушки» проживают пять-шесть «племянниц» на выданье, и нет ничего предосудительного в том, что в этот дом приходят «потенциальные женихи».
Что поделать, характерная для этих мест мелкая буржуазия сформировала атмосферу показного благочестия, и эта атмосфера диктовала свои правила социальной игры. Провинциальные проститутки должны были вести двойной образ жизни: днем они были прачками, швеями, лавочницами, а с наступлением темноты к их официально благопристойным домам пробирались мужья, братья и сыновья добропорядочных матрон, чтобы удовлетворить свою такую естественную и такую презираемую потребность в телесной любви, избавленной от комплексов и стереотипов сословной морали.
Контингент провинциальных проституток был весьма ограничен, так что «племянницам» приходилось работать довольно напряженно, пропуская за вечер и ночь не менее чем по 10—15 мужчин.
Их товарки в больших городах, ввиду своей многочисленности, не могли похвастать таким спросом на свои услуги. Их было очень много. К примеру, в Вене, по приблизительным данным, около 15 тысяч, в Париже — от 30 до 40, а в Лондоне к 1780 году их насчитывалось более 50 000. Целая армия, которая нуждалась в пище, одежде и крыше над головой, как минимум…
Особую категорию проституток составляли солдатские девки, сопровождавшие войска в их походах. В эпоху Ренессанса они обычно выполняли при армии ту или иную хозяйственную работу, но в XVIII веке эти существа применялись исключительно по своему прямому назначению, а это уже несколько меняло дело, потому что если раньше какой-нибудь солдат мог заработать сеанс любви, взяв на себя часть трудовых обязанностей походной девки, то сейчас оплата производилась только наличными, а это уже далеко не каждому солдату было по карману.
Выходит, что в Галантном веке эти женщины могли называться скорее не солдатскими, а офицерскими девками.
Иногда войско сопровождалось небольшими походными борделями.
В своем описании осады прусскими войсками города Майнца в 1753 году Лаукхарт отмечал: «В нашем полку существовал настоящий дом терпимости, палатка, где жили четыре девицы, для вида торговавшие кофе. Самая красивая из них, Лизхен, стоила 45 крейцеров, Ганнхен — 24, Барбхен — 12, а старуха Катарина — 8».
Но главной сферой деятельности проституции были, конечно, публичные дома самых разных категорий и степеней респектабельности — от грязных притонов до роскошных заведений с вышколенным персоналом, которые посещались дворянством и богатым купечеством.
Как свидетельствуют некоторые описания публичных домов той эпохи, в них, кроме самых разнообразных и утонченных сексуальных услуг, оказывались и услуги садомазохистского направления, изобретение которых невежды почему-то приписывают маркизу да Саду, хотя они были известны еще в Древнем Риме, а в XVIII столетии ими торговали вовсю, по крайней мере за полвека до публикации скандальных произведений маркиза.
Что же до обычных развлечений, то их ассортимент был очень широк. Каждая хозяйка борделя старалась перещеголять конкурентов, проявляя при этом максимум предприимчивости и фантазии, так что дочь гаитянского вождя в парижском борделе отнюдь не была захватывающей экзотикой…
КСТАТИ:
«Что уму представляется позором, то сердцу — красотой».
Федор Достоевский
А. Бертомме. Иллюстрация к книге «Подруги» П. Верлена
Еще один штрих… Шотландец Адам Смит (1723—1790 гг.), профессор университета в Глазго, создал теоретическую модель общества, живущего по экономическим законам, таким же объективным, как и законы физического мира. Он первым дал определение таким понятиям, как «рынок», «экономика», «организация труда» и т.п. Его любимым изречением было: «Оставьте рынок в покое!»
Увы, целая армия его последователей призывает к тому же на протяжении двух с половиной веков, но политики, в основе своей люди ограниченные и малограмотные, не могут смириться с объективностью этого требования и упорно пытаются использовать рынок в качестве инструмента.
Это примерно то же самое, что утверждать, будто не ветер вращает крылья мельницы, а, напротив, крылья, вращаясь, создают ветер. Что поделать, политика и научное знание — «вещи несовместные».
КСТАТИ:
Экзамен.
Профессор: Вспоминайте же, вспоминайте… Один из основоположников экономической науки…
Студентка: Мне кажется… Смит.
Профессор: Совершенно верно! А как звали господина Смита? Ну же… припоминайте… Я помогу вам… Вспомните имя первого мужчины… самого первого…
Студентка: Кажется… Витя.
Между прочим, первое в мире государственное Министерство образования возникло в Польше в 1772 году, когда последний король Станислав Август Понятовский, предвидя раздел своей страны и утрату государственной независимости, решил сохранить до лучших времен польские духовно-культурные ценности при помощи единой системы народного образования. Он писал в своем дневнике: «Если через двести лет еще будут жить люди, называющие себя поляками, то мои труды не напрасны».
Вскоре Польши не стало как державы, однако ее культура продолжала жить и развиваться во многом благодаря сохраненной королем системе образования.
Такой вклад в Историю нельзя не оценить по достоинству.
А в 1707 году, после многочисленных внутриостровных разборок, стоивших морей крови, было провозглашено основание Соединенного Королевства Великобритании. Отныне этим государственным образованием должны были править единый король и единый парламент. Шотландскую государственность, равно как и шотландскую историю, велено было забыть как историческое недоразумение. Жители островов отныне стали «британцами», вернее, не стали, а были назначены таковыми…
КСТАТИ:
Как-то Диоген возвращался из бани, и его спросили, много ли там людей.
— Народу много, а людей — почти никого, — ответил философ.
Оставались разделенными на лоскутные государства Германия и Италия, что само по себе было чревато нестабильностью в Центральной Европе, где имели место серьезные проблемы как внутреннего, так и внешнего характера. Самой значительной из них было турецкое вторжение в Австрию и осада Вены, когда европейская цивилизация в очередной раз оказалась перед угрозой уничтожения.
Турки окружили Вену войсками, насчитывавшими около 300 000 солдат.
Император Леопольд I (1640—1705 гг.) бежал, бросив свою столицу на произвол судьбы.
Гарнизон Вены составляли тогда 10 тысяч солдат и 15 тысяч ополченцев.
Осада длилась два месяца, с июля по сентябрь 1683 года.
На помощь осажденным выступило объединенное европейское войско под командованием польского короля Яна III Собесского (правил 1674—1696 гг.). Кольцо осады было настолько плотным, что венцы не имели никакой возможности общения с внешним миром, а общение это было крайне необходимым, потому что съестные припасы уже кончались и, кроме голода, Вене грозили еще и начинающиеся эпидемии. Еще немного такой изоляции, и турки без всякого штурма войдут в мертвый город…