– Все правильно, Дикон, – очень серьезно сказал Рокэ Алва, – дело не в этом дурацком шаре, никак не могу вспомнить, как он называется, а в том, что ты именно тогда стал воином. Тут ошибиться невозможно, так что награду ты заслужил.
– Но, – начал Дик и запнулся.
– У тебя еще будут сражения, за которые тебе никто не скажет спасибо, – Алва улыбнулся, но как-то невесело, – и тогда ты вспомнишь Дараму и свою первую награду. И станет чуточку легче.
– Я… Я вас не подведу.
– Не думаю, что наши кони будут долго идти рядом, Ричард Окделл. – Ворон потянулся за кувшином. – Тебе понравилась вывеска папаши Эркюля?
Вывеска? Ричард не сразу вспомнил, что на ней было. Ах да, девушка в окне.
– Очень понравилась…
– Фрамбуа – один из двенадцати городов, оспаривающих право на святую Октавию. Я имею в виду олларианскую святую и мою прапрапрабабку. Эсператисты считают ее шлюхой и винят во всех смертных грехах, но двое мужчин, превративших Талигойю в Талиг, на нее и в самом деле молились…
Странно, трактирный мазила нарисовал ее такой, какой она была в ранней юности. Вряд ли он видел портрет, скорее всего, как-то догадался…
Значит, это Октавия! Жена Франциска Первого Оллара, умершая в родах и причисленная по приказу короля к лику святых. Эсператистская церковь была поражена подобным святотатством, но узурпатору до Агариса не было дела.
Ричард припомнил нежное девичье лицо, огромные широко распахнутые глаза, переброшенную через плечо косу. Олларианцы не отрицали, что, прежде чем стать королевой, Октавия была герцогиней Алва, но и не говорили об этом. В житии не было лжи, но при чтении его складывалось впечатление, что Франциск женился не на молодой вдове с ребенком, а на непорочной деве.
От матушки и надорского священника Ричард знал, как было на самом деле: Рамиро Алва был помолвлен с племянницей маршала Эктора, но встретил в трактире безродную блудницу, которая его околдовала. Будущий предатель нарушил слово Чести и женился на трактирной девке. Именно Октавия толкнула Рамиро на предательство, а когда изменник пал от руки Алана святого, поймала в свои сети марагонца и взошла на трон.
Оллар обожал жену, а ее сына от первого брака растил, как своего. Единственный ребенок узурпатора был слабым и болезненным, и после смерти Франциска власть в стране захватил его пасынок Рамиро Алва Младший. Жестокий и коварный, именно он окончательно сломал Людей Чести…
– Я… – язык Дика немного заплетался, – я не думал, что Октавия была такой…
– На иконах она старше.
– Нет… Вы не понимаете. Я думал, она походит на баронессу, а она, как Катари… – Ричард осекся. Он доверял своему эру, но о тайной встрече с королевой не должен знать никто, – как Ее Величество.
– Ну, разумеется! Тебе расписали Октавию как куртизанку… Мой тебе совет, Дикон, не считай опущенные глаза и срывающийся голосок признаком добродетели. Чем наглей и подлей шлюха, тем больше она походит на праведницу. – Герцог уже допил свое вино и молча вертел в руках стакан из резного стекла. Дик смотрел на своего эра, ему мучительно хотелось поговорить о Катарине Ариго, но он не решался. Рокэ со стуком поставил стакан на стол:
– Октавия, Дикон, и впрямь была тихой девочкой у окошка, в которую влюбился проезжавший мимо рыцарь. Бывает и такое. Повелитель Ветров по любви женился на безродной сироте. Возможно, это был единственный мудрый поступок в его жизни, а может, и нет. Этого нам никогда не узнать. Никогда…
Глава 3
Кошоне
«Le Roi des Épées» & «Le Huite des Épées»
У Селины пропала новая лента – синяя, вышитая золотом. Дочка никого не обвиняла, она вообще ничего не сказала, просто надела в церковь прошлогоднее розовое платье. Вытащить из девчонки правду удалось не сразу, и Луиза Арамона не сомневалась, что та молчит, чтоб не выдать сестру. Ленту, без сомнения, стащила Люцилла. Младшая вообще была нечиста на руку – видимо, в отца, а вот Селина удалась в бабушку, которая уродилась достаточно красивой, чтоб из дочки тесемочника подняться до любовницы графа Крединьи, и достаточно умной, чтоб удерживать при себе богатого вельможу более сорока лет.
Луиза Арамона вздохнула – дурой она себя не считала, но внешностью ее Создатель обидел. Правда, наградивший дочь страшной рожей и кривыми ногами отец озаботился купить ей мужа, пусть и дрянного. Они с Арнольдом терпеть друг друга не могли, но прижили пятерых детей и немалое состояние, а теперь супруг пропал, да еще как-то странно. Его искали, но капитан Арамона как сквозь землю провалился. В глубине души Луиза полагала, что так оно и было – отпечатки лошадиной подковы без единого гвоздя ни с того ни с сего не появляются.
Как бы то ни было, жизнь в Кошоне стала невыносимой – сплетни, слухи, лицемерное сочувствие соседок и, самое главное, дом. Дом, которого Луиза боялась как огня и который никто не желал покупать даже за полцены. Решение все бросить и уехать, принятое капитаншей у пустой, холодной кровати, оказалось не так-то просто осуществить. Особенно после того, как она отдала сбережения Арамоны церкви.
Луиза написала матери. Та ответила, что примет дочь и внуков, но переехать в Олларию означало перестать быть себе хозяйкой. Остаться в Кошоне? Трястись по ночам от страха? Видеть, как хорошенькую Селину избегают подруги, а почтенные горожанки, у которых были взрослые сыновья, заприметив семейство пропавшего капитана, переходят на другую сторону улицы? Нет, новый дом не спасет, нужно бежать хотя бы ради детей. Селина заслуживает хорошего мужа, а Герард мечтает стать гвардейцем. О будущем младших детей думать рано, но с Циллой, пока не поздно, нужно что-то делать.
То ли вдова, то ли брошенная жена отложила шитье. Вечерело, слуги уже ушли. Луиза платила очень хорошие деньги, но на ночь в доме рисковал оставаться только привратник, большой любитель касеры, и кормилица Селины и Герарда, утыкавшая все стены заговоренными иголками. Луиза собралась с духом и отправилась проверять, все ли в порядке. Она обошла весь дом, начиная с подвала, проверила запоры на дверях и окнах – все было как обычно, но госпоже Арамоне было страшно. По натуре бережливая, в последнее время она не жалела свечей, которые горели всю ночь везде, кроме наглухо запертой мужниной спальни. Луиза понимала, что о горящих свечах и обмотанных разноцветными нитками иголках знает весь Кошоне, но спать в темноте она не могла. Раньше женщину бесило суеверие Денизы, теперь капитанша позволяла кормилице делать все, что та считала нужным. Не то чтоб Луиза верила в заговоренные шелковинки и рябиновые ветви, но хуже от них точно не было.
В кухне и кладовых все было спокойно, даже слишком. Раньше в доме держали нескольких кошек, но они исчезли вместе с Арнольдом, а новые не приживались. Даже жалкие, подобранные на помойке котята отказывались есть и орали, пока им не отворяли двери, после чего пулей вылетали из сытного и теплого дома.
Нет, так дальше продолжаться не может! Конечно, норов у маменьки тяжелый, из пятерых внуков она любит лишь двоих старших, а Циллу чуть ли не ненавидит, но из дома в Олларии хотя бы кошки не разбегаются. Луиза провела рукой по чисто протертому столу и вышла на лестницу. Как тихо! Раньше она прилагала немало усилий, чтобы заставить свой выводок вести себя смирно, теперь предпочла бы, чтобы дети безобразничали и орали, а не жались по углам.
В комнатах сыновей было пусто – Герард и Жюль сидели с сестрами. Луиза тихонько остановилась на пороге маленькой гостиной, куда выходили спальни девочек. На первый взгляд все хорошо – Селина и Амалия вышивают, Люцилла, надув губы, смотрит в угол, Герард чинит разорванную цепочку, а Жюль, закатив глаза, рассказывает о победе в Варасте.
– Я увижу Ворона, когда пойду служить в гвардию, – твердо сказал старший, оторвавшись от своей работы.
– Маменька, – пискнула Амалия, – а вы видели маршала? Он в самом деле похож на Леворукого?
– Замолчи! – Луиза сама испугалась, услышав свой голос. – Не говори ерунды! Герцог Алва очень красивый и учтивый кавалер, у него синие глаза и черные волосы.
– И он лучший в мире фехтовальщик, – добавил Жюль. – Его наш батюшка учил.
Да уж, учил он, горе луковое… Скорее, это Ворон его учил, вернее, проучил. Луиза видела красавца-герцога всего два раза, но этого хватило, чтоб понять – в мире есть счастье, доступное лишь тем, кто его недостоин. Например, Катарине Ариго.
– Вы, без сомнения, увидите герцога Рокэ Алву, так как мы скоро переедем к бабушке в Олларию.
– Виват! – завопил воинственный Жюль. Герард укоризненно взглянул на младшего брата, но, без сомнения, был рад и счастлив. Селина очаровательно потупила глаза, Амалия расплылась в улыбке, а Цилла выпалила:
– Ненавижу бабушку! Старая жаба!
– А ты – молодая, – огрызнулся Жюль.
– Замолчите оба! – прикрикнула Луиза. Цилла становится невозможной, а с такой внешностью нельзя быть вспыльчивой и тем более нельзя выказывать ненависть бабушке и деду, от которых зависит все. Арнольд хотя бы понимал, что нельзя поднимать хвост на своих благодетелей!
– Маменька, – Селина отложила вышивание, – а когда мы переедем?
– Вещи начнем собирать завтра, – приняв решение, Луиза Арамона не имела обыкновения тянуть.
– Хорошо, – улыбнулась дочь, – а то нас тут боятся.
– Не хочу ехать, – заявила Цилла, – и не поеду. Никуда. Я буду ждать папеньку…
– Дура, – взвился Жюль, не терпевший сестру.
– Зачем ты так? – Селина улыбнулась Цилле. – Мы все его ждем, но он уехал.
– Потому что вы его ненавидели. Все!
– Зачем ты так? – повторила Селина. – Я его любила.
– Врешь, гадючка! – Цилла схватила с таким трудом соединенную Герардом цепочку и изо всей силы рванула. – Вот тебе! Вот! Вот! Вот!
Это было уже слишком. Луиза от души залепила визжащей дочери оплеуху и выволокла из комнаты:
– Ночевать будешь в синей спальне. Одна!
– Дура, – пискнула маленькая дрянь, – кривоногая дура! Все из-за тебя!
Луиза отвесила дочери еще одну пощечину – слов у нее не нашлось, а показывать слезы было не в ее правилах. Но если Цилла посмеет так вести себя при бабушке…
Женщина впихнула ревущую девчонку в комнату, предназначенную для гостей, и дважды повернула в замке ключ. Цилла заслужила наказание – за ленту, ссору с Селиной, порванную цепочку и гадкие слова про бабушку и мать, но Луиза старалась быть справедливой и, вернувшись, хорошенько отчитала Жюля. Тот угрюмо отмалчивался, было видно, что сынок считает себя кругом правым, и вообще-то так оно и было – в Циллу после исчезновения Арнольда словно сам Леворукий вселился со всеми своими кошками. А то ли еще будет, когда девчонка осознает свое уродство. Луиза помнила, как когда-то просидела всю ночь перед зеркалом, с ужасом понимая, что это – ее лицо и ей с ним жить, но ей повезло хотя бы с зубами и волосами, а у бедняжки Циллы нет и этого.
Расчувствовавшись, капитанша чуть было не пошла к дочери, но вспомнила, что нужно быть твердой, и вернулась в спальню. Маменька не потерпит злобных выходок, особенно по отношению к Селине. Если Цилла не может изменить свой норов, пусть хотя бы боится наказания.
Чтобы хоть как-нибудь отвлечься, Луиза принялась разбирать старые вещи. Как их, оказывается, было много. Женщина перетряхивала сундук за сундуком, вытаскивая мелочи, о которых давным-давно забыла. Когда часы пробили полночь, она сидела на полу в окружении старых девических безделушек, самозабвенно нанизывая рассыпавшиеся много лет назад розовые бусы.
Кто-то изо всех сил колотил в дверь молотком. Не вор, воры не стучат. Может, известие от матери или господина графа? Луиза, хотя и была осведомлена о своем благородном происхождении, с детства привыкла называть отца «господин граф».
Женщина отложила недонизанные бусы, накинула расписную алатскую шаль и вышла из спальни. Ночной гость барабанил как сумасшедший. Пьян? Куда только смотрит привратник?! Наглецу платят не за то, что он пьет касеру! Луиза Арамона кипела, у нее чесались руки распахнуть дверь и высказать придурку все, что она думает о его поведении, но в прихожей стояла очень бледная Селина. Услышав шаги, девушка как-то странно всплеснула руками и бросилась матери на шею, ее била дрожь, а глаза расширились от ужаса.
– Кто там? – Луиза, стараясь держаться спокойно, обвела глазами прихожую в поисках какого-нибудь оружия. Где-то в доме были пистолеты, а в кухне есть топор и разделочные ножи.
– Ппппп, – с посиневших губ дочери срывались непонятные, пугающие звуки, и капитанша силой усадила девушку на покрытый старым гобеленом сундук. Распахнулась дверь, появился Герард. Слава Создателю, парень озаботился прихватить топорик.
– Что такое? – Голос у старшего все еще ломался, иногда он говорил чуть ли не басом, иногда визжал, как поросенок. Из-за спины брата выглядывал растрепанный Жюль.
– Сейчас посмотрим, – улыбнулась Луиза, порываясь отойти от дочери, но та вцепилась в нее мертвой хваткой:
– Там папппенька… Паппенька!
Луиза почувствовала, как у нее подкашиваются ноги, но нашла в себе силы сделать четыре шага и глянуть в зарешеченное дверное окошечко. Капитан Арнольд Арамона собственной персоной стоял на крыльце родимого дома. Луиза видела круглое, обрюзгшее лицо, выпученные глаза, надвинутую на глаза шляпу. Супруг тоже узрел дражайшую половину и прорычал:
– А ну, отворяй! Распустилась тут!
Этот скот проболтался невесть сколько времени под юбкой у какой-то дряни, потерял место, выставил семью на посмешище, а теперь чего-то хочет! На смену ужасу пришли ярость, обида и сожаление об отданных священнику золотых. Луиза уперла руки в боки и выпалила:
– Убирайся откуда пришел. Для нас ты – покойник, нечего тебе в доме делать! Ноги твоей здесь не будет. Пшел на кладбище, хряк поганый!
– Луиза, – Арамона сменил гнев на заискивание. Такое с ним бывало и раньше. – Ну что ж ты так… Я больше не буду… Ну, давай жить, как люди… Пусти, а?
Покорность провинившегося лишь подлила масла в огонь. Луиза очень долго молчала, зато теперь… Разъяренная женщина к полному восторгу Жюля выплеснула на голову блудного мужа все, что о нем думала последние девятнадцать лет. Арамона в ответ лишь переминался с ноги на ногу и бубнил, чтобы его простили и пустили.
– Не буду… Брошу пить… Ты у меня одна… Я понял… Там у меня ничего не вышло… У нас дети… Дорогая… Отопри…
Гнев Луизы понемногу иссякал. В конце концов, этот урод и впрямь был ее мужем и отцом ее детей. Если он вернется, соседи, конечно, позубоскалят, но на них перестанут глядеть как на прокаженных, можно будет остаться в Кошоне, а Цилла и впрямь любит старого поганца. И вообще, повинную голову меч не сечет.
– Все! – талдычил свое раскаявшийся грешник. – Точно говорю… Все! Это в последний раз… Хочу домой… Отопри, Лу! Куда я пойду?
– И впрямь, кому ты нужен, – согласилась Луиза, поворачивая ключ и распахивая дверь. Почти прощенный супруг переминался с ноги на ногу, но в дом не шел.
– Все, – изрек он наконец. – Точно… Там отрезано. Пусти, а?
– Да кто ж тебя не пускает? – рявкнула жена. – Встал на пороге, ровно обормот какой…
– Пусти, – тянул свое Арнольд. – Домой хочу… Ну… Того… Сняла бы ты это… Устал я… Холодно…
– Так чего ты без плаща шляешься, если холодно? – спросила Луиза. Почему он не заходит? Святая Октавия, какой он бледный! Да он совсем замерз…
– Мама, – шепот Селины был страшней любого крика, – мама, у папеньки нет тени!
Создатель, она права! Ноги Луизы приросли к полу, но Герард оказался проворней. Отпихнув мать с дороги, он бросился затворять дверь, но не успел. Арамона вцепился в створку, раздался треск и грохот, толстые доски переломились, как солома. Капитан рванулся вперед, как бык, но что-то его остановило – и без того выпуклые глаза вовсе вылезли из орбит, мышцы на шее вздулись, но обычно красное лицо осталось творожисто-бледным. По роже Арнольда можно было подумать, что он удерживает гору, хотя перед ним и обомлевшими домочадцами не оказалось даже пустого мешка.
– Святая Октавия, – шептала Луиза, прижимая к себе Жюля. Герард снова схватился за свой топорик, Селина молча глядела исподлобья. Арамона продвинулся на шаг и вновь замер.
– Именем Четверых, – вопль ворвавшейся кормилицы разогнал жуткую звенящую тишину, – убирайся, откуда пришел. Четыре молнии тебе в рыло, четыре ветра в зад, башкой тебя о четыре скалы, и четырьмя волнами сверху! А ну, сударыня, брысь!
Луиза торопливо отступила, давая дорогу Денизе. Та выскочила из прихожей и тотчас вернулась, таща четыре свечи. Арамона прорычал что-то непонятное, злое, древнее, как сама смерть. Кормилица, не глядя на рвущееся в дом чудовище, все еще похожее на исчезнувшего Арнольда, сунула по свече Луизе, Селине и Герарду и высекла огонь.
– А ну, давайте, – женщина подняла свечу и забормотала: – Пусть Четыре Волны смоют Зло, сколько б его ни было. Уходи!
– Пусть Четыре Ветра развеют тучи, сколько б их ни было, – прошептала Селина, поднимая свой огонек. – Уходи!
– Пусть Четыре Молнии падут четырьмя мечами на головы врагов, сколько б их ни было, – твердо произнесла Луиза. – Уходи! – Оказывается, она помнит эти слова, всегда помнила.
– Пусть Четыре Скалы защитят от чужих стрел, сколько б их ни было, – выкрикнул Герард. Свеча в руке мальчика казалась кинжалом.
– Я… – Арамона торопливо отступал в ночь, – я… Я не хотел. Холодно… Меня заставили… У меня ничего не вышло…
Потолок наклонился влево, потом вправо, потом закружился, из углов пополз туман, Луиза отчетливо почувствовала во рту привкус железа, и все куда-то пропало, а потом появился запах. Отвратительный, навязчивый. Так пахнут горелые перья. Пожар? Или кто-то палит курицу? Какая мерзость! Женщина открыла глаза, над ней нависала Дениза:
– Очнулись, сударыня?
– Где… Где он?
– Убрался… Хорошо, я над входом рябины натыкала, да и вы его не пустили…
– Я открыла…
– Открыть-то вы открыли, но по имени не позвали, а им без зова никак не войти.
– Им?
– Им! – назидательно сказала Дениза. – Выходцам, стало быть… Одно скажу – помер он, это точно. И погано помер, потому и шляется!
– Он вернется?
– Куда ему деваться, – сплюнула кормилица, – будет таскаться, пока своего не добьется или пока срок ему не выйдет. Он четыре раза по четыре заявится, да и отстанет, ежели ему ничего не обломится.
– А уехать? В Олларию?
– Выходцу что Оллария, что Кошоне – все едино! Он за вами приходил. Выходцы, они всегда так – норовят всех сродственников кровных да полюбовников за собой утянуть. А Леворукий-то и рад! Да вы вставайте, сударыня, чего на полу сидеть-то… Сегодня он не придет…
– Надо вызвать плотника, – сказала Луиза, с помощью Герарда поднимаясь на ноги, – надо обязательно вызвать плотника и починить дверь.
– Мама, – прошептала Селина, – если он придет еще раз, я умру.
– Ты помрешь, если его впустишь и позволишь себя поцеловать, – рявкнула Дениза. – Надо будет за осокой сходить, осока – она от выходцев хорошо помогает… Раньше я не знала, от чего беречься, теперь мы его, голубчика, ущучим. Только вот чего! Как он припрется, всем надо в одной комнате собраться, запалить четыре свечи и не слушать, что бы он ни вопил. Покричит, повоет да и уйдет. Нет у него такой власти – без спросу в дом входить!
– Все равно нужно уехать, – покачала головой Луиза, – и к исповеднику сходить.
– Толку-то, – махнула рукой Дениза, – вот эсператисты, те в нечисти понимали, а наши… Но похоронный молебен заказать надо, а то не по-людски будет, все ж таки человек был.
– Закажем, – пообещала вдова. Тошнота ее еще не отпустила, да и в ушах звенело, но женщине стало легче. Теперь она знала и то, что Арамона мертв, и то, что он постарается утянуть с собой и ее с детьми, и своих дур-любовниц. Надо предупредить эту, как ее, Жавотту. Она, конечно, еще та тварь, но не бросать же живую душу на растерзание упырю. Откроет дверь любовнику – и все! А у нее родичи есть, сестра, племянники, они-то уж точно ни при чем. Луиза вспомнила страшные рассказы, в которых выходцы опустошали целые деревни и города. В детстве она боялась, потом перестала, а все оказалось правдой.
– Дениза… – Святая Октавия, как болит голова, она, наверное стукнулась об угол сундука. – Поставь воды… Я хочу выпить шадди.
– И, сударыня, – Дениза вздохнула, она любила вздыхать, – тут шадди не обойдешься, а травкой этой кагетской тем более. А вот касера…
– Хорошо, давай касеру, это и впрямь не повредит.
– Я, мам, тоже выпью, – высунулся Герард.
– А, – махнула рукой Луиза, – пожалуй. Только Жюля отведи в спальню. Селина, тебе надо в постель.
– Хорошо, – прошептала девушка, – он… Он за мной приходил.
– Не за тобой, – отрезала Дениза, – а за первым, кто его по имени позовет.
– Мама, – на пороге стояла растрепанная Амалия, – мне страшно!
– Всем страшно, – буркнул Герард.
Да, всем страшно. А Цилла одна в пустой комнате! Как она могла забыть о дочке! Луиза, все еще пошатываясь, бросилась в коридор. В синей спальне было тихо – девочка спала и ничего не слышала, а то подняла бы крик. Циллу теперь нельзя ни минуты оставлять без присмотра, если кто и может открыть дверь Арнольду и позвать его, это она.
Луиза осторожно отперла дверь, противно скрипнули ржавые петли. Святая Октавия, она совсем забросила дом, надо завтра же смазать все двери. В лицо пахнуло затхлой сыростью, словно из погреба. Было темно и тихо, слишком тихо. Луиза подняла повыше свечу и закричала.
Циллы в спальне не было. Не было никого. Казалось, комната простояла запертой не одну зиму. Синяя ткань, которой были обиты стены и которая и дала название спальне, истлела и висела грязными, мокрыми клочьями, доски под ногами сгнили и покрылись осклизлым налетом, влажные простыни покрывали отвратительные пятна, а три банкетки казались обтянутыми бурым мехом, который на поверку оказался плесенью. Луиза ухватилась за мокрый дверной косяк, свеча вывалилась из подсвечника и погасла, но женщина этого не заметила. Цилла! Ее уродливая, злая, крикливая дочка, ее девочка! Где она? Что с ней? Святая Октавия, да сделай же что-нибудь! Верни мне Циллу, она же ни в чем не виновата. Ей всего семь, дети не могут быть виноваты!
– Ой, сударыня!
Кто это? Дениза! Что ей надо? И где Цилла?
– Уволок он ее, – кормилица всплеснула руками, – как есть уволок! То-то он так быстро удрал… Выходцы, они хитрые. Понял, что мы его не пустим, так он к малой сунулся, а она окно и открой. Сам-то он войти не смог, дите неразумное его папенькой зовет, а не по имени нареченному. Короче, поцеловал он ее, и она с ним ушла. Ой, сударыня, теперь вовсе худо! Вы даром что с понятием, а мать она и есть мать. Как придет дочка под окно и будет плакать, вас же за руки держать придется.
– Я буду держать, Дениза, – пробормотал Герард, – гвардейцам выходцы не страшны!
Может, гвардейцам и не страшны… Арнольд пришел и увел Циллу. Теперь ее тоже нет, есть выходец. Выходец, который будет плакать под окнами, кричать, звать мать, жаловаться на холод и голод, но она не должна отзываться. Не должна, потому что ее четверо детей еще живы, ради них она выдержит.
– Дениза, что делать с комнатой?
– Запереть. Завтра я наберу осоки и все ею забросаю. А сейчас поставим четыре свечки и пойдем, негоже гнилью этой дышать… Ох, Четверо Заступников, оберегите и сохраните! Вот беда-то!
Она что-то шептала, плевалась, приносила и зажигала свечки, дети ей помогали, а Луиза все цеплялась за подгнившее дерево и смотрела на пустую кровать. Если б она не наказала Циллу, та бы была с ней. Она ушла с отцом, потому что ненавидела всех, кроме него. Нет, все не так! Она погибла, потому что ее мало любили…
Глава 4
Фрамбуа и Оллария
«Король Мечей» & «Восьмерка Мечей»
Ричард не меньше часа провел у зеркала, решая, стянуть ли ему волосы по-варастийски, расчесать на прямой пробор, как это делал Савиньяк, или отбросить назад по примеру своего эра. К несчастью, темно-русая шевелюра Дика, что он с ней ни делал, никак не желала производить нужное впечатление. Еще одной неприятностью стало истрепавшееся перо на шляпе, и, разумеется, в последнее мгновение у плаща ослабла застежка. Выручил Эмиль, ссудив молодого человека и пером, и пряжкой. Ричард был искренне благодарен брату Арно.
С этой минуты все пошло как по маслу. Довольный собой и миром Ричард спустился во двор «Талигойской звезды». Оставалось выбрать лошадь. Рокэ сдержал свое обещание, и, когда они проезжали Линарэ, купил оруженосцу белоснежного коня. Бьянко был неописуемо красив, отличался великолепным ходом и покладистостью, но Сона Ричарду была дороже. Они вместе скакали навстречу врагу, замирали от ужаса над обезумевшим потоком, блуждали по ночной степи. Сона была другом, Бьянко – всего лишь породистым жеребцом, на которого оборачивались прохожие.
Год назад Дик отдал бы за красивого линарца десять лет жизни, сейчас свои страдания из-за невзрачности Баловника он вспоминал со стыдом. Чужие насмешки для герцога Окделла теперь не значили ничего, ну, или почти ничего.
Ворон лишь усмехнулся, увидев, что Ричард продолжает ездить на вороной кобыле, а Эмиль Савиньяк заметил, что выбор Дика делает честь не только его сердцу, но и уму – даже самый лучший линарец никогда не сравнится со средним мориском. Осмелевший оруженосец попросил эра забрать Бьянко и, если можно, оставить ему Сону.
– Она и так твоя, – махнул рукой Проэмперадор, – девочка тебя приняла, так что все в порядке, а запасной конь никогда не помешает. У тебя, кажется, есть сестра, лучшего подарка для невесты не найдешь!
Айрис будет в восторге, у нее никогда не было такой красивой лошади, да и откуда бы! На деньги, которые Рокэ отвалил за Бьянко, Повелители Скал жили полгода. Дикон каждый день навещал белоснежного красавца, представляя, как заблестят глаза Айрис. Правда, оставалось объяснить матушке и Эйвону, откуда у него Бьянко. Юноша боялся, что герцогиня Окделлская, узнав, как попал к ее сыну конь, запретит дочери его принять. Сказать, что он выиграл жеребца? Матушка не одобряет азартных игр. Может, выдать Бьянко за военный трофей? Ричард с сомнением смотрел на двух лошадей – черную и белоснежную. Так Сона или Бьянко? Если б знать вкусы Катари…
Из дверей торопливо выскочил папаша Эркюль и остановился, придерживая тяжелую створку, которая и не думала закрываться. Трактирщик с обожанием смотрел на Проэмперадора, за которым следовал раскрасневшийся Манрик.
– Рокэ, – генерал-церемониймейстер говорил столь же громко и недовольно, как Жиль Понси, – существуют неписаные законы. Победитель въезжает в столицу на белом коне. У ворот Олларии нас ждут люди с подходящим жеребцом…
– Хватит, Фридрих, – Рокэ небрежно взмахнул перчатками, – мне и до писаных-то законов дела нет, а уж до неписаных! С тем, что к любой удаче присасываются десятки двуногих, не имевших к ней никакого отношения, ничего не поделаешь, но лошадей со стороны я не потерплю.
Святой Алан, Рокэ прав! Воина украшают победы, а не вышитые плащи и разукрашенные перьями скакуны, тем более Их Величества ожидают победителей не на улице, а в Большом Тронном зале. Ричард решил – он поедет на Соне. В конце концов это очень хорошая лошадь. Очень! Плохих в конюшне Ворона просто не было.
Фридрих Манрик возмущенно пожал плечами и отошел, а Рокэ вскочил в седло. В черном маршальском камзоле, отороченном пеной аратских кружев, с двуцветной лентой через плечо, в белом плаще с гербом Олларов и белой же шляпе с черным пером Ворон был великолепен, равно как и Моро. Мориск рыл покрытую инеем землю и злобно косился на других лошадей.
– Я бы посоветовал Манрикам и другим достойным людям воздержаться от общения с Вороном, – заметил Савиньяк, хватая своего рыжего за гриву.
Дик бросил взгляд на герцога. Тот ослепительно улыбался.
– Не туда смотришь, – хмыкнул кавалерист, – Рокэ скрытен, как Леворукий, но Моро готов всех разнести по кустам, а это верный признак – черный змей чует хозяина, как никто. Хотел бы я знать, что с Вороном такое. Вчера был человек человеком, а сегодня не ровен час кого-нибудь убьет.
А вот Ричард ничего знать не хотел, он был слишком счастлив, чтобы думать о неприятностях. Слова Савиньяка вылетели у юноши из головы, едва он занял свое законное место рядом с Проэмперадором Варасты. Рокэ дружелюбно кивнул оруженосцу, он казался вполне довольным, а Моро просто выказывает норов. Мориск не любит, когда рядом незнакомые кони, а всадник тут ни при чем.
Распахнулись ворота, и блистательная кавалькада потянулась по радостно вопящей улице. Заворачивая за угол, Ричард бросил прощальный взгляд на «Талигойскую звезду». Юная Октавия задумчиво смотрела вдаль, она ждала свою любовь и надеялась на счастье, а Ричард Окделл на него не надеялся, потому что был счастлив здесь и сейчас.
Матушка и отец Маттео предостерегали от тщеславия и гордыни, но когда герцог Окделл конь о конь с Первым маршалом Талига вступил в Олларию, он был горд. Столица упивалась победой – горожане толпились на улицах, орали, махали руками и платками, подбрасывали в воздух шапки, шляпы и чепцы, звонили во множество украшенных разноцветными лентами колокольчиков. Им отвечали большие колокола на храмах и сторожевых вышках, балконы и окна домов украшали трепещущие на легком ветру ленты, на воротах висели гирлянды из туевых ветвей, в которые были вплетены восковые и бумажные цветы, издали мало чем отличавшиеся от настоящих.