– Что случилось? – спросила медсестра.
– Куда она делась? Моя сестренка‑близняшка, такая рыжеволосая девочка…
Женщина внимательно посмотрела на меня.
– Керри, дорогая, здесь нет никого, кроме тебя и меня. И насколько мне известно, у тебя нет никакой сестренки. Наверно, это тебе приснилось.
Это было первым признаком, что люди не видят Кэти, по крайней мере, до тех пор, пока она сама этого не захочет, а она не хотела, чтобы ее видели, потому что, по ее собственным словам, это давало бы людям власть над ней. Но тогда я этого еще не знала. Мне было известно одно – наконец‑то я обрела не только подругу, но сестру, близнеца, и вот она пропала. Исчезла без следа. Как сон.
Я уже готова была подумать, что медсестра права. Может, и в самом деле мне все приснилось. Я почти поверила, но вдруг снова увидела Кэти. Она стояла позади женщины и прикладывала палец к губам. Как только Кэти убедилась, что я поняла ее знак, она улыбнулась и выскользнула за дверь.
Облегчение было столь же внезапным, как и поток слез. Кэти настоящая. Я не понимала, как могла медсестра ее не заметить, вероятно, Кэти спряталась от нее за дверью в самый первый момент, а потом держалась у женщины за спиной. Желание Кэти сохранить свое существование в секрете тоже было мне непонятно, но тогда это не имело значения. До поры до времени.
Но вскоре этот секрет стал меня тяготить.
Появление Кэти доставило мне большую радость. Наконец‑то я могла с кем‑то поговорить и поделиться своими переживаниями. Иногда, когда у Кэти было хорошее настроение, она помогала в работе по дому и даже прибиралась в моей комнате. Сестра помогала отвечать на уроке в школе – она нашептывала мне на ухо ответы, подсмотренные в учебнике или позаимствованные из мыслей более сообразительных учеников. У Кэти обнаружился врожденный талант к музыке, и она порой играла вместо меня на пианино. Слыша «мою» отличную игру, родители заставляли меня демонстрировать свои успехи перед гостями, но, естественно, из этого ничего не получалось. Тогда они злились, считая меня злобной упрямицей, и наказывали.
|
|
По правде говоря, Кэти не раз навлекала на меня неприятности. Невозможно скрыть присутствие в доме еще одного человека, пусть даже и невидимого для остальных. Хотя никто ее не видел, но Кэти требовалась еда, и в доме стали пропадать продукты. Она носила мою одежду, а потом, снимая, разбрасывала по всему дому. Да еще эти случаи с игрой на пианино. Кроме того, она ненавидела родителей, особенно мать, и частенько пыталась досадить им, подкладывая то лягушек в постель, то червей в шкатулку с украшениями или дохлых мух в бутылки с вином.
Надо ли объяснять, кто за все это расплачивался?
Я пыталась внушить родителям мысль, что в доме завелось привидение, или полтергейст, но это не помогло. Спустя несколько месяцев родители отправили меня на прием к психологу, и он каким‑то образом выведал у меня о существовании Кэти – вернее, о том, что я в нее верила.
Я совсем не хотела говорить о Кэти, слова вырвались сами собой. Хотя теперь, оглядываясь назад, мне кажется, что иначе быть и не могло. Я слишком долго сдерживалась и терпела. Она всегда была веселой и развлекала меня, но Кэти не приходилось терпеть наказания, как мне. Она никогда не задумывалась, чем может кончиться для меня та или иная ее шалость, и сколько я ни пыталась объяснить ей это, она только смеялась и все обращала в шутку.
|
|
Как только истина выплыла на поверхность, психолог стал то и дело возвращаться в наших беседах к этой теме. Он спрашивал, почему мне хотелось иметь сестру, как я относилась к ней теперь, когда из‑за нее попала в неприятности, и тому подобное. Получив возможность хоть с кем‑то поговорить о Кэти, я ощутила некоторое облегчение, но уже через пару недель после раскрытия секрета психолог стал твердить, что в целом он относится к моей идее с одобрением, но считает меня слишком взрослой, чтобы иметь сестру‑невидимку, и что пора мне посмотреть в лицо имеющимся проблемам. Тогда я поняла, что он ни на секунду не поверил в существование Кэти. Я проявила упорство, и психолог обратился к моим родителям, а потом это стало известно и Кэти.
Она пришла в ярость. В тот раз мы были одни дома, и Кэти накричала на меня, а потом начала бить посуду, опрокинула телевизор… Это было ужасно. Я пыталась ее остановить, но она была сильнее, и в конце концов я просто забилась в угол, пока она крушила все вокруг.
Естественно, всю вину за разгром возложили на меня. Родители отправили меня на психиатрическое обследование в клинику Бомера – это был мой первый визит в лечебницу, впоследствии на долгие годы ставшую моим домом. Будь я более сообразительной, я бы во всем соглашалась с врачами. Я могла признать, что испытывала депрессию после смерти бабушки, тем более что мы даже не поехали на ее похороны. Можно было также сослаться на трудности в школе и прочие мелочи, которыми они пытались объяснить мое поведение, но я была всего лишь ребенком, не понимавшим, почему ему не верят, когда он говорит сущую правду. Это казалось мне таким несправедливым! Тем легче было моим родителям определить меня на лечение в клинику.
|
|
Немного времени спустя я попыталась сделать вид, что соглашаюсь со своим врачом, но было уже поздно.
В психиатрическую лечебницу очень легко попасть, но выбраться оттуда почти невозможно, особенно если есть люди, которым это выгодно, и у них есть деньги, чтобы платить врачу за постоянную запись «без улучшений» в карточке. Меня продержали одурманенной лекарствами больше десяти лет.
Пока длилось двухнедельное обследование, я однажды увидела Кэти. Никто из нас тогда не предполагал, насколько плохо обернется для меня это лечение, но мы понимали, что дело приняло слишком серьезный оборот. Кэти очень сожалела и дала мне твердое обещание прекратить свои выходки, я даже заставила ее поклясться в этом могилой бабушки, поскольку она была единственным человеком, достойным нашей любви. Еще Кэти обещала навещать меня как можно чаще, но уже на следующий день меня заставили принять лекарство, от которого я стала такой же слепой, как и все остальные люди.
Должна признать, надо мной никто не издевался и я не опустилась до состояния растения, ничего подобного, но вскоре я поняла, что никогда не выйду из клиники. Ну или, по крайней мере, до тех пор, пока мои родители живы и платят доктору. Каждый раз, когда я пыталась настаивать на выписке, доза лекарств увеличивалась и я теряла всякий интерес к жизни.
Но и до этого открытия прошло немало времени. Поначалу я в самом деле стала считать себя больной. Конечно, я чувствовала себя неплохо, но ведь вокруг были врачи, и я не попала бы в клинику, если бы была нормальной. Если задуматься, никто не знает, что значит быть нормальным. Каждого из нас время от времени посещают сумасшедшие идеи, появляются странные мысли и нападает тоска. Но большинство людей может справиться с этими отклонениями и жить дальше. Однако в психиатрической клинике совсем другие порядки. При первых признаках стресса или депрессии усиливается медикаментозное воздействие.
В моей карточке было записано, что я представляла опасность для самой себя и окружающих, что без воздействия лекарств я была склонна к насилию, так что никто не хотел меня слушать, когда я пыталась доказать, что здорова, что все припадки объяснялись только временным настроением, а не отклонением от нормы. Мне каждый раз увеличивали дозу и погружали в полубессознательное состояние. Один‑два дня я проводила в изоляции, а потом подвергалась пятиминутному контролю вместо получасового. То есть каждые пять минут дверь в палату открывалась и сиделка проверяла, все ли в порядке.
Таковы предписания врача. Оплаченные моими любящими родителями.
Потребовалось три года, чтобы я смогла во всем разобраться. Мой лечащий врач ушла в двухнедельный отпуск, и я попала на прием к другому, который замещал ее на время отсутствия. Я уже давно свыклась с этой процедурой. Но на этот раз врач отличался ото всех, кого я видела до сих пор. Этот молодой человек еще не стал закоснелым исполнителем чужой воли и не считал своим долгом следовать предписаниям, которые казались ему неправильными.
В течение первой недели он снизил дозу лекарств. Казалось, кто‑то снял несколько слоев пелены, скрывавшей от меня мир, хотя я ощутила это не в первый и не во второй день, а только к середине второй недели. Мои мысли и ощущения стали более отчетливыми, чем за все предыдущие годы.
И тогда появилась Кэти.
В то время мне разрешили выходить во двор, и я часто сидела на скамье под деревьями. Вокруг гуляли другие пациенты, а вездесущие сиделки следили, чтобы кому‑нибудь не пришло в голову бросаться на стены или на больных, что в психиатрической лечебнице случалось нередко.
Кэти появилась прямо из воздуха. Мгновение назад все вокруг было как обычно: пациенты прохаживались по дорожкам или внимательно рассматривали свои ноги, медсестры со скучающим видом смотрели по сторонам, и вдруг прямо ко мне по дорожке вышла Кэти.
В первый момент, насколько я помню, меня охватила паника. Я провела в клинике уже довольно долгое время и смирилась с мыслью, что Кэти была плодом моей фантазии. Тот факт, что никто другой не заметил ее появления, не облегчал моего положения. От пациентов я и не ожидала никакой реакции, но и медсестры тоже не обратили на нее внимания. В тот миг мне захотелось убежать обратно в палату и попросить успокоительных таблеток. Но я не смогла, с сильно бьющимся сердцем я просто сидела на скамейке, борясь с приступом слабости.
– Ох, Керри, – произнесла Кэти.
Ее голос был полон сочувствия и отчаяния. Прежде чем ответить, я осторожно оглянулась по сторонам.
– Что… что ты здесь делаешь? – спросила я.
Кэти печально посмотрела в мои глаза.
– Я каждый день прихожу сюда. Только ты меня не видишь, потому что тебя пичкают лекарствами.
– Они говорят, что тебя не существует.
Кэти села рядом со мной на скамью, обняла за плечи и прислонилась ко мне головой. Я не смела пошелохнуться. Я сидела совершенно неподвижно и напряженно смотрела прямо перед собой.
– А что ты думаешь обо мне?
– Я… не знаю.
Кэти взяла меня за подбородок и повернула голову, чтобы заглянуть в глаза.
– Не сдавайся, – сказала она. – Если ты и в самом деле будешь считать, что я не существую, мне кажется, я и впрямь исчезну.
Ее рука опустилась, и я снова посмотрела перед собой. Рядом с клумбой, в нескольких шагах от нас, скрестив ноги, сидела Мэган, девушка из моего отделения. Она была достаточно далеко и не могла нас слышать. Мэган поместили в клинику после попытки убить отца. Она казалась такой милой, что трудно было в это поверить. Но, вероятно, те же самые слова говорили и обо мне.
– Меня бы не поместили в клинику, если бы я была здорова, – сказала я.
– Это чепуха. Тебя держат в клинике только из‑за того, что наши милые родители платят доктору, чтобы он не выпускал тебя, чтобы ты им не мешала.
Я повернула голову и посмотрела на Кэти.
– Это неправда. Я здесь потому… что воображаю некоторые вещи…
– Например, меня?
Я отвела свой взгляд. Кэти взяла меня за руку, как тогда, в больнице, и сжала мои пальцы.
– Керри, – тихо сказала она, – если что‑то кажется невозможным, это еще не значит, что оно нереально.
– Я не знаю… Все так запуталось…
– Все было бы проще, если б ты могла отсюда выйти. Если бы они разрешили.
– Ты просто ненавидишь наших родителей, – защищалась я. – И поэтому утверждаешь, что это они держат меня здесь.
– Я подслушала их разговор. Я видела чеки, которые наш дорогой папочка подписывает каждый месяц – один для клиники, один лично для врача Элизабет Стайлз. Каждый месяц, точно в срок.
– Но зачем?
– Все дело в деньгах.
Я ничего не понимала и тряхнула головой:
– Но папа богат. Он же устраивает всякие сделки, продает дома…
Это было не совсем так. По стандартам Калифорнии отец вовсе не мог считаться богатым. Зато, с точки зрения жителей Хазарда, он просто купался в деньгах.
– Ну конечно. Но дело в том, что некоторым людям неважно, сколько у них денег, им всегда мало.
– Не понимаю, как мое пребывание в клинике поможет ему разбогатеть.
Кэти вздохнула:
– После смерти бабушки они рассчитывали получить землю и дом. Это порядочный куш. Даже если просто вырубить лес, можно неплохо заработать. Но бабуля обманула их надежды и завещала все одному из природоохранных комитетов, в котором и сама состояла, да еще с условием, чтобы участок остался в неприкосновенности. Все остальное она завещала тебе.
– А что это – «все остальное»?
– Гонорары за переиздание книг. Свои картины. Все.
– Я и не знала об этом, – совершенно искренне призналась я.
– И никогда бы не узнала, потому что все деньги ушли в трастовый фонд, организованный нашим дорогим папочкой. Он продает все подряд – картины, наброски, акварели. И поэтому считается богатым.
– Но мне все равно непонятно, почему они держат меня здесь.
Кэти печально покачала головой:
– Да потому, что все это должно перейти к тебе, как только тебе исполнится двадцать один год, вот только в фонде уже почти ничего не осталось и передавать нечего. В момент твоего совершеннолетия должна быть назначена проверка. И тогда родителям придется туго. А вот если ты останешься в клинике, никакой проверки не будет.
– Но до этого еще много лет. Почему они сейчас меня не выпускают?
– Чтобы ты им не мешала. Они не любят тебя, Керри, как не любили бы и меня, если б я родилась. Как не любили бабулю.
Я понимала, что Кэти права. Родители всегда ненавидели бабушку. Когда мы еще жили в Хазарде, они отпускали меня повидаться с ней и даже оставляли на ночь. Но потом мы переехали. И бабушка умерла…
И все же я никак не могла смириться с фактом, что родители меня не любят.
– Папа с мамой любят меня, – сказала я.
– Так почему же они ни разу тебя не навестили?
Я не знала, что ответить. Зато знала Кэти. А теперь объяснила и мне.
Все это меня выбило из колеи. Я начала плакать. Кэти пыталась успокоить меня, но тут подошла медсестра, увела меня в палату и позвала доктора. Я пыталась объяснить ему, что все в порядке, что мне просто стало грустно, но не могла же я рассказать о Кэти, а как иначе объяснить причину грусти? Тогда мне снова назначили более сильные лекарства, и я погрузилась в прежний мир, где Кэти не было места. Прогулки были запрещены, и я все время сидела взаперти, хотя контроль при этом остался получасовой, а не пятиминутный, что было бы неизбежно, будь доктор Стайлз на месте.
Кажется, прошло несколько недель, прежде чем появились книги. Их было две, обе проиллюстрированы акварелями и карандашными зарисовками. Одна книга – сборник рассказов о природе – называлась «Песни холмов», а вторая представляла собой дневник путешествия по окрестностям Хазарда и называлась «Песни полей». Автором книг была Аннета Бин. Книги прислала Кэти. Она снабдила каждую из них надписью «Любимой Керри от Кэти» и приложила письмо, из которого следовало, что книги присланы одной из школьных подруг и куплены они на распродаже. В письме также говорилось, что в книгах описываются те места, где я провела детство. У меня никогда не было подруг в школе, но при всей своей подозрительности врачи и не подумали усомниться в правдивости письма.
Доктор Стайлз сочла посылку безвредной и разрешила мне взять книги. Для меня это было одновременно и благом и проклятьем. Я радовалась возможности прочитать мысли бабушки, иметь вещественное напоминание о ней. Но вместе с тем книги напоминали и о Кэти, о том, что я ее не выдумала. Думаю, это одна из главных причин посылки мне книг.
Я могла бы еще долго рассказывать о своем пребывании в клинике, но, думаю, ты уже получил достаточное представление о моей юности. Еще несколько раз я сумела увидеть Кэти, когда ослабевал контроль и я умудрялась отвертеться от приема лекарств, но меня всегда уличали и немедленно увеличивали дозы, погружая в полусонное состояние. Одно время Кэти писала мне письма и оставляла между страниц книг, чтобы, очнувшись, я могла их найти и вспомнить, кто я такая, понять, что находиться под воздействием лекарств неестественно. Но однажды медсестра обнаружила письма.
По словам доктора Стайлз, они были свидетельством тяжелого рецидива. Она заставила меня порвать письма в ее присутствии, но, к счастью, позволила оставить книги. Эти две книги были единственным напоминанием о том, кем я была до лечения. Книги и еще две плюшевые игрушки – собака и обезьянка, подаренные бабулей. Когда становилось совсем плохо, я заворачивала их в тряпку и укладывала с собой в постель. И то только по ночам, когда риск попасться был меньше.
После случая с письмами за мной следили так строго, что я видела Кэти лишь несколько раз. Наконец я и сама почти поверила врачу. Я стала думать, что Кэти когда‑то давно была настоящей, но потом пропала. Немало поспособствовала этому и наша последняя встреча, когда Кэти сказала, что собирается уехать. Я только что вернулась в свою комнату после приема лекарств и застала там Кэти.
– Я собираюсь уехать, – сказала она. – Потому что всегда причиняю тебе только одни неприятности.
Я ничего не ответила, ведь так оно и было на самом деле. Я не хотела, чтобы Кэти уезжала, но я устала. Я так сильно устала. От пребывания в клинике. От всего. Теперь я понимаю, что это действовало лекарство, но дело было не только в нем.
– Я буду скучать по тебе, – сказала Кэти. – Но, думаю, так будет лучше.
Наверно, она хотела, чтобы я попросила ее остаться, но ее фигура уже таяла перед глазами. Я едва различала ее. Тогда я сгребла все мои талисманы – обе книги и игрушки, прижала их к себе и свернулась калачиком на кровати.
– Так лучше, – пробормотала я.
Прошло еще три года, прежде чем мои родители погибли в автокатастрофе. Это известие не вызвало во мне никаких чувств, но в те времена мне давали столько таблеток, что вообще говорить о каких бы то ни было чувствах не приходилось. Никаких падений, никаких подъемов. Я просто существовала. День за днем.
Но потом я все же вспомнила слова Кэти о наших родителях. И снова я стала избегать приема лекарств. Я брала лекарства, глотала их, а потом, как можно скорее, покидала пост медсестры и шла в телевизионную комнату. Там я кашляла, чтобы извлечь еще не растворившиеся таблетки. Любители телевизионных просмотров в основном были настолько заняты передачами, что никто не обращал на меня внимания.
Нельзя сказать, что я совсем освободилась от действия медикаментов, но я сумела несколько ослабить их эффект, чтобы продумать условия сделки с доктором Стайлз. Понимаешь, фонд и после смерти родителей продолжал оплачивать мое лечение, но доктор перестала получать дополнительные чеки, поскольку умер отец, подписывающий их прежде ежемесячно.
Помню, как я боялась в тот день зайти в кабинет доктора Стайлз. Она вполне могла назначить мне сверхдозу лекарства, даже применить шоковую терапию, как было с Мэган. Но доктор Стайлз долго смотрела на меня через свой стол, а потом заговорила совершенно спокойно.
– Не могу обещать, что соглашусь с тобой, – сказала она, – но предложение твое выслушаю.
Из ее слов я поняла, что доктор Стайлз уже размышляла над моим положением. После нашего разговора я вышла из клиники, пообещав отказаться от фонда в ее пользу. Но самое смешное, что после встречи с адвокатом отца я выяснила, что долги родителей почти сравнялись со стоимостью их имущества и остатков фонда. Дом и автомобили были давно заложены. После оплаты счетов у меня осталось четыреста долларов, и я приберегла их для себя.
Надеюсь, доктор Стайлз знала, что больше не будет получать денег. Она была неглупой женщиной. Может быть, она просто хотела покончить с этой проблемой.
А я, став свободной, немедленно снова захотела вернуться обратно в клинику.
Мир забавная штука. Когда я размышляла о нем, находясь в клинике, он иногда представлялся мне огромным, неподатливым и угрожающим. А иногда – драгоценным камнем, совсем небольшим, который можно было взять в руки и неторопливо изучать. Вне клиники мир со всей очевидностью предстал передо мной в разных своих обличьях, и игнорировать его существование было невозможно, его было слишком много, он не давал ни секунды роздыху.
Первые несколько дней я жила вместе с Минди, с ней я познакомилась в лечебнице несколько лет назад. Минди пыталась помочь мне найти работу и обзавестись жильем, но уже через пару недель я поняла, что больше не могу оставаться на побережье. Минди спрашивала меня, чем я хотела бы заняться, и я ответила, что хочу стать такой, как бабушка. Я хотела писать статьи и книги и рисовать. Признаю, что во мне говорили детские фантазии, поскольку я не умею делать ни того ни другого. Минди посоветовала мне записаться на какие‑нибудь курсы или пойти в школу, но я решила, что если идти учиться, то только дома. Я все еще считала своим домом Хазард, хотя и провела вдали от него больше половины жизни.
Весьма кстати я вспомнила имя давней бабушкиной подруги, жившей в Ньюфорде, и решила ей позвонить и попросить о помощи. Это была Хлоя. Я разыскала по справочникам номер ее телефона и поспешила ей позвонить, пока не иссякла решимость. Хлоя была очень добра ко мне. Она согласилась сдать мне квартиру и посоветовала записаться в университет Батлера, хотя у меня не было никаких рекомендаций.
Вот так я и оказалась здесь.
– Господи, – воскликнул Рори. – Это ужасно! Твои родители продержали тебя в клинике десять лет?
Керри кивнула. Стоило ей начать говорить, и старая история буквально выплеснулась наружу. Сначала она почувствовала немалое облегчение, но потом смутилась от собственной откровенности и искренней симпатии Рори, проигнорировавшего ужасающие подробности. Никогда прежде она не рассказывала о прошлой жизни и теперь, несмотря на то что кто‑то посторонний понял проявленную к ней несправедливость, чувствовала себя жалкой и несчастной. В ее возрасте люди обычно обладают уже достаточным жизненным опытом, у Керри же за плечами были только десять лет заключения в психиатрической лечебнице.
– Можно понять желание врачей и родителей помочь тебе в ситуации с невидимой сестрой‑близнецом, – продолжал Рори, – но это не оправдывает их действий.
У Керри защемило сердце. Он тоже не поверил в существование Кэти. Да и почему он должен отличаться от остальных? Керри и сама понимала, что ее никогда не рожденная сестра не могла быть реальной. Не в этом мире. Ведь на самом деле был лишь маленький комочек зародышевой плоти, и врачи удалили его двенадцать лет назад. Но с тех пор логика так часто подводила Керри, а реальность отступала… И тогда она видела свою сестру, слышала ее голос…
Как ей хотелось бы, чтобы Кэти существовала на самом деле! Керри обхватила руками колени и посмотрела перед собой на реку и зеленеющую на ее берегу траву. Это единственная причина, по которой Керри не могла отказаться от своих заблуждений. Она хотела иметь сестру, даже если никто другой не мог ее увидеть.
– Ты веришь, что она была настоящей, не так ли? – спросил Рори.
Керри повернула голову и встретила его взгляд. Она с трудом могла разобрать выражение его лица. Оно не было подозрительным, разве что чуточку встревоженным, с примесью жалости. Керри не могла винить в этом Рори.
– Иногда верю, иногда – нет, – ответила она. – По большей части не знаю, что и подумать. Но есть вещи, которые нельзя объяснить никак иначе.
– А это ты играла на пианино прошлой ночью? – поинтересовался Рори.
– Ты слышал?
– Да, – кивнул он. – Это было прекрасное исполнение.
– Кэти всегда хорошо играла. Она запоминала целые пьесы на слух, стоило ей только раз услышать мелодию.
Рори смутился.
– Не стесняйся, – обратилась к нему Керри. – Выскажи, что ты думаешь.
– Просто я предположил… может быть, за пианино сидела ты, только не помнишь об этом.
– Ты думаешь, я страдаю раздвоением личности?
– Я не психиатр.
– Ну тогда я бы об этом не знала, не так ли? – возразила Керри. – Я хочу сказать, если бы моя вторая натура взяла верх, я бы не знала, что происходит.
В клинике Керри видела девушку по имени Венди. Иногда разные стороны ее личности сменяли друг друга так быстро, что за ними невозможно было уследить, словно кто‑то держал в руке пульт управления телевизором и со скуки переключал каналы. Сама Венди абсолютно не помнила, что с ней происходило. Она просто выпадала из времени, как эпилептики во время приступов.
– Скорее всего ты права, – кивнул Рори.
– Кроме того, я остаюсь самой собой, когда это случается. Кэти появляется независимо от меня. То есть если она существует. Если я не придумала ее.
– Я не говорил…
– Не стоит извиняться.
Между ними повисло неловкое молчание. Керри попыталась отыскать взглядом девчонок‑ворон, но их нигде не было видно. Если только подросток с бледной кожей и копной черных вьющихся волос, сидящий на некотором отдалении от них, не был новым воплощением одной из них. По его угловатой фигуре Керри даже не могла определить, парень это или девчонка.
– Кажется, им наскучило их развлечение, – предположила она.
Рори кивнул:
– Они просто не могут надолго сосредоточиться на чем‑нибудь одном.
Он приставил ладонь козырьком ко лбу и стал осматривать парк, Керри же переключила внимание на серое каменное здание университета Батлера, стоящее на противоположном берегу реки. Не верится, что завтра она пойдет туда на занятия. Керри дала себе слово никому в кампусе не рассказывать ни о клинике Бомера, ни о Кэти. Она будет вести себя как все нормальные люди, и если хорошенько постараться, может, ей и в самом деле удастся стать такой же, как все.
– Так что же произошло сегодня утром у вас с Мэйдой? – неожиданно спросил Рори.
Керри повернула голову. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, с чего начался этот долгий разговор. Сегодняшнее утро казалось очень далеким прошлым. Хотя Рори и не поверил в Кэти, он все же казался славным парнем, и Керри решила, что надо воспользоваться случаем и поскорее покончить с секретами. Обсудить и забыть, как частенько предлагала доктор Стайлз.
– Я довольно легко впадаю в паническое состояние, – заговорила Керри, снова отводя взгляд к университетским зданиям. – Любая мелочь может повергнуть меня в ужас из‑за моей неуверенности в собственных силах. Я словно иду по тонкой ниточке между разумом и безумием, и мое нормальное состояние – это острая грань, с которой очень легко соскользнуть в пропасть.
Она ощущала на себе взгляд Рори, но не могла заставить себя посмотреть ему в глаза, поскольку ее рассказ снова возвращал Керри на территорию прошлой жизни, где повсюду пестрели надписи: «Осторожно, драконы!»
– И сегодня утром произошло то же самое, – продолжила она. – Я соскользнула с тонкой проволоки, но рядом оказалась Мэйда и не дала мне упасть в пропасть. Она облизнула два пальца и прижала к моему лбу. Вот и все, и мир снова обрел свои прежние формы.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я не знаю, как еще это объяснить, – произнесла Керри. – Я постоянно всего боялась, а в тот миг это ощущение пропало и не вернулось, даже после утреннего визита незнакомца. Этот рыжеволосый мужчина, его требования… В любой другой день я давно бы уже свернулась клубком в своей постели и провела там остаток недели, пытаясь прийти в себя.
– Ненавижу, когда люди слишком легко сдаются, – пробормотал Рори.
– Я тоже. Но я знаю себя. Я слишком давно живу в этом состоянии. А Мэйда изменила меня. Я и могу назвать это только волшебством.
– Волшебством?
Керри улыбнулась:
– Тебе не нравится это объяснение?
– А тебе?
Она покачала головой:
– Найдя этот ответ, я испытала настоящее облегчение.
– Но…
– И еще это примиряет меня с Кэти. Даже если мы оба, рассуждая логически, отрицаем ее существование, как я могла узнать те факты, о которых даже не подозревала, пока Кэти не рассказала мне о них? Как можно было узнать о том, что родители платят доктору Стайлз за мое так называемое лечение в клинике, чтобы без помех воспользоваться оставленным мне наследством? Да и о самом наследстве я не имела никакого понятия.
– Не знаю, – признался Рори. – Но это не значит, что не существует каких‑то разумных объяснений.
Керри облизнула два пальца и сделала вид, что прижимает их к чему‑то прямо перед собой.
– А мое чудесное исцеление? – спросила она.
Рори рассмеялся, но быстро оборвал смех:
– Извини. Но все действия девчонок‑ворон кажутся мне лишенными смысла.
– Только потому, что ты рассматриваешь их со своей точки зрения.
Он задумчиво кивнул:
– Это справедливо.
– Я же предпочитаю верить в их волшебство.
– Но это все из‑за того… – Он умолк, не договорив фразы.
– Что у меня появился шанс не считать себя сумасшедшей, – закончила вместо него Керри.
– Я бы не стал объяснять это так прямолинейно.
– Нет необходимости осторожничать со мной, – пожала она плечами. – В клинике мы знали, что все мы немного не в себе.
– И только из‑за того, что ты…
– Знаешь, у тебя есть два варианта. Или признать меня нормальной, или считать сумасшедшей. В первом случае это означает, что Кэти существует, девчонки‑вороны обладают способностями к волшебству, а в наших с тобой венах течет древняя кровь и мы живем в доме, населенном вороновым племенем.