Больше они никогда не заговаривали на эту тему, вернее, Заур уклонялся от всяких разговоров, хотя время от времени чувствовал признаки навязчивого любопытства Алексея. Было в нем какое-то упорство, которое Заур считал следствием нравственной туповатости. Так, однажды в ресторане он пригласил танцевать какую-то незнакомую девушку. Та отказалась, но Алексей, вместо того чтобы отойти от нее, как сделал бы всякий, проторчал возле нее минут двадцать и все-таки добился, что она пошла с ним танцевать. Может, и здесь он надеялся на свое упорство.
И во время этого телефонного разговора Заура с Викой Алексей подошел к столу, возле которого стоял Заур с телефонной трубкой, и стал перебирать бумаги, словно ища необходимую ему, а на самом деле прислушиваясь к трубке и стараясь определить голос девушки, разговари-вающей с Зауром.
— Что, свиданье? — спросил он, когда Заур положил трубку.
— Да, — сказал Заур неожиданно для себя, — свидание с Викой… Мы сегодня идем в гости к Юре Васильеву.
Заур навряд ли сам смог объяснить, почему он сказал ему правду. Отчасти эта правда была мистической платой за то, что Заур добился расположения девушки, с которой Алексей потерпел крах. Отчасти это было свойством его натуры, нежеланием таить в себе какую-то двусмысленность, какую-то ложь или коварство.
— А-а-а, к Юре, — протянул Алексей, — я тоже, может быть, приду…
Заур пожал плечами, что означало: я сам гость, а ты, если хочешь прийти, договаривайся с хозяином. Они оба были достаточно хорошо знакомы с хозяином дома, но, разумеется, Заур не стал бы приходить к нему в гости, если б тот не пригласил его. Заур знал, что у Алексея хватит нахальства притащиться в гости, даже когда его никто не звал.
В тот вечер Заур благополучно встретился с Викой, и они зашли в гастроном и купили бутылку коньяка и коробку конфет. Молодой архитектор Юра Васильев жил в отличной трехкомнатной квартире в центре города. Год назад родители его уехали в долгую, на несколько лет, заграничную командировку, и он оказался владельцем этой удобной во всех отношениях квартиры. Не реже чем раз в неделю в ней собирались шумные сборища молодежи.
Вот и сейчас, когда Заур с Викой вошли в дом, там оказалось множество знакомых и полузнакомых молодых людей со своими женами и девушками. Женщины накрывали на стол, готовили в кухне какой-то шикарный салат, а мужчины помогали им или курили, похаживая по комнатам в праздничном ожидании застолья. Все были здоровы, веселы, доброжелательны, потому что были молоды, полны сил, нравились друг другу и самим себе.
Вечеринка была в разгаре, когда в дверь раздался звонок. Хозяин пошел открывать, и через несколько минут в дверях появился Алексей с их общим знакомым забулдыгой художником.
Их усадили за столом поблизости от Заура, и, казалось, они вошли в струю общего припод-нятого настроения. Но потом Заур заметил, что они оба сильно выпившие, а Алексей начал бросать двусмысленные замечания по поводу отношений Заура и Вики.
Одно из этих замечаний оказалось настолько грубым, что неожиданно за столом все замолкли. Заур не успел сообразить, как отвечать на этот выпад, когда встал хозяин и вызвал Алексея в переднюю, куда поплелся в знак солидарности и забулдыга художник.
Через минуту хлопнула входная дверь, и хозяин, довольно улыбаясь, вошел в комнату. Он их просто выставил за дверь. Заминка была преодолена, и веселый праздничный вечер продолжал-ся. Некоторое время Заур чувствовал неловкость, что хозяин, а не он, разделался с оскорбите-лем. Но и он вскоре забылся, тем более что Вика опять погладила его руку под столом, этой тайной лаской показывая, что она нисколько не сердится на глупое замечание Алексея, и призывая следовать ее примеру.
Около двенадцати часов гости стали расходиться. Заур с хозяином, веселые, немного пьяные, пошли провожать всех этих милых людей, с которыми они сегодня так хорошо провели время. В доме оставались только жена архитектора и Вика.
Посадив гостей на автобусы и такси, Заур с хозяином вернулись назад. Они вошли во двор, и глазам их открылось необыкновенное зрелище.
Во дворе стояли две милицейские машины и несколько милиционеров толпились у подъезда, куда они собирались войти. Один из них держал на поводке овчарку. Зауру показалось, что милиционер хочет, чтобы овчарка их обнюхала. Опасливо косясь на нее, Заур и Юра прошли в подъезд и позвонили в квартиру. Она была расположена на первом этаже.
Испуганные женщины открыли им дверь. Оказывается, после их ухода Алексей со своим забулдыгой художником звонили в дверь, но женщины им не открыли, говоря, что в доме никого нет, что хозяин ушел провожать гостей.
Кажется, так и не поверив им, Алексей со своим дружком ушли, а через некоторое время в квартире, расположенной рядом, раздался звон разбитого вдребезги оконного стекла и дикий вопль хозяина квартиры, председателя горсовета. Женщины выразили довольно правдоподоб-ную догадку, что это дело рук Алексея и его дружка, что они просто спутали окна.
За стеной еще долго доносились голоса хозяина и работников милиции. За окнами тоже слышались шаги каких-то людей. По-видимому, к окну подводили собаку и пытались навести ее на след злоумышленников.
На следующее утро, когда Заур и Вика завтракали с хозяевами квартиры, раздался звонок в дверь. Хозяин пошел открывать и ввел в комнату Алексея и забулдыгу художника. Выглядели они жалкими и растерянными. Они пришли извиниться за содеянное вчера и обещали привести стекольщика, чтобы вставить разбитое окно.
— Окно вы не нам разбили, — сказал хозяин не в силах скрыть улыбки, приводите стекольщика председателю горсовета.
Он кивнул на квартиру, расположенную рядом. Алексей побледнел и, посмотрев на окна, убедился, что они целы.
— Кстати, чем вы шарахнули ему в окно? — спросил Юра.
— Да кирпичом, — вздохнул Алексей, — если он узнает, мы пропали…
— Вчера тут с собакой вас искали, — напомнил Юра.
Алексей и его дружок стояли переминаясь, и вид у них был жалкий. Всем своим видом они умоляли не выдавать их, хотя просить об этом не осмеливались. Забулдыга художник к тому же ухитрился застенчиво поглядывать на бутылку с остатками вчерашней водки, но ему никто не предложил выпить.
Только они ушли, как в квартиру раздался звонок и хозяин впустил самого мэра города. Это был высокий мужчина с красивой серебристой сединой в волосах. Глядя на его представитель-ную фигуру, трудно было вообразить, что это он вчера ночью орал благим матом.
— Послушайте, — сказал он, — у вас вчера, судя по шуму, были гости… Не было ли между ними какой-нибудь ссоры?
Теперь было видно, что он вчера сильно перетрухнул.
— Нет, — отвечал хозяин, — всё это случилось, когда я вместе с товарищем пошел провожать гостей…
Мэр города молча покосился на Вику и на Заура, как бы чувствуя, что утреннее пребывание их здесь свидетельствует о непорядке, который может быть звеном в цепи непорядков, привед-ших к тому, что у него выбили стекло. Казалось, он чувствует, что случившееся связано с этой квартирой, но никак не может ухватиться за какое-нибудь доказательство. Он медленно повернулся и вышел из комнаты, и хозяин закрыл за ним дверь.
Через несколько дней товарища Заура вызвали в городское отделение милиции, где, пытаясь напасть на след злоумышленника, его допрашивал следователь. Судя по всему, делу был дан серьезный ход, подозревали попытку убить председателя горсовета. Эту версию он сам выдвинул. Делом заинтересовались в обкоме партии, и следователь пытался выжать из молодого архитектора хоть что-нибудь. Однако выжать ему ничего не удалось.
Обо всем этом Юра рассказал Зауру, и вот через несколько дней звонок и его вызывает следователь. Немного взволнованный, но никак не растерянный, он шел к зданию городской милиции. По дороге он встретил знакомого старого актера. Это был очень хороший актер, но сейчас по старости он почти ничего не играл, слонялся по городу с развевающейся львиной гривой — то здесь постоит поговорит, то там присядет и выпьет кофе.
— Куда разогнался? — остановил он Заура.
— Следователь вызывает, — ответил Заур.
— Следователь, — удивился актер, — что за дело?
Заур вкратце, не выдавая истинных виновников происшествия, рассказал о случившемся. Актер вынул из кармана коробку с конфетами (он бросил курить), взял сам конфету и предложил Зауру.
— А вид у тебя такой, что ты за подарком летишь, — сказал актер, кладя в рот конфету.
— Чистая совесть, — ответил Заур шутливо и тоже положил конфету в рот.
— Время, — многозначительно поправил его актер, — время сдвинулось.
Он пожелал ему удачи и пошел своей дорогой. Да, в самом деле, думал Заур, подходя к зданию милиции, время здорово изменилось. За спиной Заура, внушая ему уверенность, незримо стоял Двадцатый съезд партии. Уверенность была настолько сильна, что Заур, отыскав десятую комнату, хотел было проглотить конфету, но потом решил: с какой стати! — и, незаметно посасывая ее, приоткрыл дверь.
— Можно?
— Пожалуйста, входите, — сказал пожилой человек, вставая из-за стола и протягивая ему руку.
Следователь был человеком маленького роста с помятым, усталым лицом. Раньше навряд ли, подумал Заур, следователи так встречали тех, кого они подозревали в преступлении.
Заур сел напротив него. Следователь закурил папиросу «Беломор». У Заура возникло ощущение старомодности этой привычки следователя курить папиросы «Беломор», когда почти все перешли на сигареты. Посмотрим, как ты выудишь у меня правду, подумал Заур, уверенный, что в этой игре он будет сильнее этого маленького следователя, с помятым, усталым лицом.
— Вы, наверное, не подозреваете, по какому делу я вас вызвал? спросил следователь.
— Нет, — сказал Заур.
— Помните, неделю тому назад, когда вы были в гостях у своего друга, там рядом кто-то выбил стекло?
— Да, помню, — сказал Заур.
— Что вы можете сказать по этому поводу? — спросил следователь и, затянувшись, положил папиросу в пепельницу.
— Ничего, — сказал Заур, — понятия не имею, кто это сделал.
— Из гостей никто не мог? — спросил следователь и, взяв папиросу из пепельницы, затянулся.
— Нет, — сказал Заур, — всё это случилось, когда мы провожали гостей.
— Значит, вас вообще не было в доме в тот момент?
— Да, — сказал Заур.
— Все-таки вспомните, — может, кто-нибудь из ваших знакомых приревновал к кому-нибудь одну из девушек, которые были там.
— Нет, — сказал Заур, думая о том, как следователь близок к истине, ничего такого не было.
— Ну а сами вы что думаете по поводу случившегося? Есть у вас какое-нибудь предположение?
— Думаю, что какой-то пьяный это сделал, — сказал Заур.
— Между нами говоря, я то же самое думаю, — согласился с ним следователь.
Зауру показалось, что он подмигнул ему.
— Но тут некоторые усматривают политическую акцию, — продолжал следователь, — но я думаю — это ерунда… Какой-то пьяный хулиган решил повеселиться… Но вот некоторые усматривают в этом возможность политической акции, и мы должны тщательным образом всё проверить…
Заура поразила откровенность следователя. Вот как время изменилось, радостно мелькнуло у него в голове, следователю навязывают политическое дело, а он в согласии со здравым смыслом видит в этом простое хулиганство. И имеет смелость прямо об этом со мной говорить. Заур почувствовал прилив такого уважения и даже благодарности к следователю, что заставил себя проглотить пластинку конфеты, всё еще остававшуюся у него во рту.
— Какая тут политика, — мягко поддержал его Заур.
— В том-то и дело, — вздохнул следователь, — а вы, кажется, оставались ночевать у своего друга?
— Да, — сказал Заур и теперь с неприязнью подумал, что следователь слишком много знает. Когда допрашивали хозяина квартиры, ему тоже дали знать, что им известно о том, что его друг с девушкой оставались у него ночевать. Заур боялся, что следователь сейчас начнет наводить справки относительно Вики, и это было бы ужасно неприятно.
— Ничего такого, — сказал следователь, как бы стараясь замять неловкость, — дело молодое… Ночью ничего больше подозрительного не слышали?
— Нет, — сказал Заур, снова чувствуя прилив благодарности к следователю за то, что тот не стал спрашивать у него насчет его девушки.
— Да, конечно, это какой-то пьяный болван, — задумчиво проговорил следователь.
Заур сейчас испытывал к нему почти умиление.
— Разбил вдребезги окно, — продолжал следователь задумчиво, — чем он только мог ударить…
— Как чем?.. — сказал Заур и хотел добавить: мол, кирпичом.
Вдруг Заур почувствовал, словно электрический разряд пробежал по его телу и припаял последнее слово к кончику языка. Еще не понимая почему, он почувствовал, что слово это нельзя выговаривать.
— …Палкой или чем-нибудь, — закончил он фразу после мгновенной заминки.
— Да, конечно, — согласился следователь, но Заур понял по выражению лица, что тот потерял к нему всякий интерес. Заур догадался, что весь предыдущий разговор следователя был не чем иным, как подготовкой к этой ловушке, в которую Заур чуть не угодил.
— Вы свободны, — сказал следователь, убирая чистую бумагу со стола и вкладывая ручку в карман пиджака, — будем искать виновного.
— До свиданья, — сказал Заур и поднялся.
— До свиданья, — ответил следователь. Сейчас лицо его не казалось Зауру таким уж усталым и помятым. Ему почудилось, что следователь с нетерпением ждет его ухода, чтобы самому встать и уйти. Вдруг Заур догадался, что следователь вообще из другого учреждения и это не его кабинет. Можно было понять это и пораньше.
Он вышел на улицу, не чувствуя под собой ног. Конечно, волнуясь думал он, я никак не мог знать, чем разбил стекло этот неведомый пьяница… Это Алексей сказал насчет кирпича.
У Заура было ощущение, что он слышал щелчок чуть было не прихлопнувшего его капкана. Сиял майский солнечный день. Он бодро шел в сторону своего института. Он был поражен новым, незнакомым ему ощущением. У него было ощущение, что время, которое, как он думал, исчезло безвозвратно, на самом деле тихо притаилось и ждет…
* * *
Дней через десять у Заура на работе раздался звонок: его приглашали на беседу с секретарем обкома партии. Заур понял, что пробил его час.
Поистине испытывая высокое волнение, он шел к зданию обкома на берегу моря. Показав паспорт в отделе пропусков и взяв пропуск, он прошел в помещение обкома.
На втором этаже в приемной секретаря обкома сидело несколько человек, дожидаясь своей очереди. Секретарша, поздоровавшись с ним, как-то особенно посмотрела на него и тихо вошла в кабинет Абесоломона Нартовича. Заур догадался, что она доложила о нем. И в самом деле, выходя из кабинета, она кивнула ему и сказала:
— Сейчас вы пройдете…
Зауру было неудобно, что он пройдет раньше ждущих здесь своей очереди, но она так сказала, что он не собирался с ней спорить. Тем более не собирались с нею спорить те люди, которые дожидались своей очереди.
Заур сильно волновался, но чувствовал, что в его волнении больше радости, чем тревоги. Он долго думал над судьбой своего послания и еще раньше решил, что если дело будет плохо, то его вызовут в КГБ. Но теперь, дождавшись вызова в обком партии, он не мог удержаться и не хотел удерживать себя от радостного предчувствия.
Когда посетитель вышел из дверей кабинета, секретарша кивнула Зауру и снова как-то по-особому посмотрела на него. Взгляд ее выражал внеслужебное, личное любопытство.
Заур открыл дверь и вошел в кабинет. Испытывая легкий приступ агорафобии, он пересек огромное пространство кабинета и подошел к столу Абесоломона Нартовича. Секретарь обкома протянул ему руку через стол, и Заур, сдерживая заранее прорывающуюся горячую благодар-ность, пожал протянутую руку. Абесоломон Нартович сделал жест в сторону стула, и Заур сел.
Абесоломон Нартович спросил, кто его родители. Заур ответил. Узнав, что отец Заура сидел, но недавно был посмертно реабилитирован, он доброжелательно и понимающе кивнул головой, как человек, причастный ко времени, реабилитировавшему его отца. Потом он у него спросил, давно ли Заур работает в институте. Заур ответил. Потом спросил, читает ли Заур лекции по линии общества по распространению научных знаний. Да, отвечал Заур, читает.
Всё это время Абесоломон Нартович, сидя на своем месте, поглаживал рукой первую страницу послания Заура. Во время ответов на свои вопросы он кивал головой, дескать, очень хорошо, дескать, ничего другого я не ожидал.
Абесоломон Нартович, выдвинувшийся в первые ряды партийных работников во времена хрущевских реформ, любил встречаться и разговаривать с интеллигенцией. При этом любил с ними встречаться и разговаривать не столько у себя в кабинете, сколько в банкетных залах ресторанов и закрытых санаториев. Лично он и сейчас предпочел бы поговорить с этим молодым человеком за бутылкой хорошей «изабеллы», но вопрос, поднятый им, был чересчур важным, чтобы рискнуть встретиться с ним в менее официальной обстановке. Абесоломон Нартович еще перед тем, как прочесть пересланное из Москвы послание Заура, знал, как на него надо реагировать, потому что был звонок из Москвы.
«Вызовите его к себе, поговорите», — предлагал звонивший из Москвы, и это означало, что в отношении автора должны быть исключены репрессивные меры. Это соответствовало духу времени и личным склонностям Абесоломона Нартовича.
— Я внимательно ознакомился с вашей запиской в правительство, наконец приступил к делу Абесоломон Нартович, — вы знаете, что это такое?
Он с доброжелательным лукавством взглянул на Заура. Заур не знал, как понимать его слова, и слегка пожал плечами.
— Это взгляды современных социал-демократов, — добавил он сокрушенно и, приподняв над столом послание Заура, слегка отбросил его. Оно шлепнулось на стол. Абесоломон Нартович, проследив за падением его, взглянул на Заура. Он как бы убеждался и сам давал убедиться Зауру в полном отсутствии воздухоплавательных способностей у его рукописи.
— Социал-демократов? — невольно переспросил Заур, чувствуя и обнажая свою неготовность быть атакованным с этой стороны.
— Да, социал-демократов, — повторил Абесоломон Нартович, не скрывая удовольствия по поводу растерянности Заура, и добавил, словно увеличивая дозу этого удовольствия: — А если углубиться в историю, то это типичное высказывание бухаринцев…
— Почему бухаринцев? — деревенеющим языком проговорил Заур.
— Потому что Бухарин развивал подобные взгляды, — сказал Абесоломон Нартович.
Заур взял себя в руки.
— Я не знаю, какие взгляды развивал Бухарин, — сказал он, — но я убедился, что все крестьяне, которые арендуют землю у колхозов, получают на ней урожай в три раза выше, чем на колхозной земле…
— Ползучий эмпиризм, — с удовольствием пояснил Абесоломон Нартович, но мы, большевики, всегда боролись с ползучим эмпиризмом.
— Я не знаю, как это называется, — сказал Заур, — но убедился в одном, что это выгодно крестьянам, колхозу и, значит, государству.
— Сегодня выгодно, а завтра из этих арендаторов вырастут оголтелые враги нашего строя.
— Но почему?! — вырвалось у Заура.
— Логика классового сознания, — улыбнулся Абесоломон Нартович наивности его восклицания.
Этого Заур никак не мог ни понять, ни принять.
— Но почему сознание людей, которые плохо работают на колхозном поле, выше сознания людей, которые хорошо работают на арендованной земле?! Мы ведь повсюду трубим о высокой производительности труда…
— Мы добивались этого и добьемся в конце концов, но не таким путем, перебил его Абесоломон Нартович, и в голосе его помимо собственной воли послышался металл. Но он быстро вспомнил, что эти интонации Москвой не рекомендованы, и убрал их из своего голоса.
Так они разговаривали с полчаса, и каждый раз, когда логика разговора подходила к такому месту, где, как казалось Зауру, оппоненту только и остается, что согласиться с его выводами, Абесоломон Нартович выставлял железную формулу, которая наглухо перекрывала живое русло беседы. Несколько раз Абесоломон Нартович недоуменно спрашивал у Заура, почему он, исто-рик по профессии, занимается вопросами сельского хозяйства. Отчасти в этом он усматривал источник заблуждения Заура.
В конце беседы Абесоломон Нартович шутливо заметил, что ложные взгляды Заура он сейчас только критикует, но в свое время за такие взгляды люди надолго исчезали в Сибири. И уж когда Заур пожал протянутую через стол руку, Абесоломон Нартович что-то вспомнил.
— Да, — сказал он, — это правда, что ваш сосед захватил часть вашего участка?
— Правда, — ответил Заур, удивляясь осведомленности Абесоломона Нартовича и с трудом воспринимая переход на эту новую тему.
— Будьте уверены, — с удовольствием сказал Абесоломон Нартович, — он вам возвратит отобранную землю и получит по рукам за наглость.
— Что вы… Стоит ли… — растерялся Заур, всё еще с трудом воспринимая такой крутой поворот от столь общей темы к столь частной.
— Нахала надо проучить, — пригрозил пальцем Абесоломон Нартович, — и мы его проучим…
Он многозначительно посмотрел в глаза Заура, как бы давая знать, что вопрос этот не такой уж частный, как кажется Зауру, и, помогая ему в этом вопросе, он лишь защищает справедли-вость, как и во всяком вопросе, только не всегда и ни всем это сразу заметно.
Заур покинул обком партии. Он возвращался на работу, чувствуя полную опустошенность. Если бы за его взгляды ему грозили бы ссылкой или арестом, он, разумеется, не желая этого, все-таки чувствовал бы себя не таким разочарованным.
Он думал, с его взглядами будут беспощадно бороться или их примут на вооружение. В обоих случаях, по крайней мере, признавалась бы их существенность. А сейчас получалось, что наблюдения, которые он тщательно собирал и анализировал, которым он придавал такое большое значение, ничего и никого не могут сдвинуть с места… Так себе… Поговорили…
Часа через два, когда он возвратился с работы домой, он с каким-то грустным удивлением заметил, что несколько рабочих, стоя возле каменной стены адвокатского забора, рушат его ломами. Мать Заура, выйдя на крыльцо, с явным удовольствием прислушивалась к звуку ломов с той стороны стены. Он взглянул в открытое окно адвокатского дома и встретился глазами с хозяином. Тот не только не выразил глазами неприязни к Зауру, но, наоборот впервые с заиски-вающим уважением поздоровался с ним. Вся его импозантная фигура в полосатой пижаме выражала благожелательность, готовность услужить, он даже махнул рукой в сторону ломаю-щих стену рабочих, дескать, пусть ломают, не принимай близко к сердцу, я нисколько не обижен. Заур догадался, что адвокат благодарен ему за то, что хотя бы дом его, по-видимому, не будут трогать. Сила — вот единственное, что уважают и во что верят в этой стране, подумал Заур с бесконечной грустью.
В тот вечер, встретившись с Викой, Заур бродил с ней по ночным улицам, потом они зашли в парк, выбрали самый глухой уголок и уселись на скамейке. Заур впервые рассказал ей о своей идее, о встрече с секретарем обкома и обо всем, что его угнетало и давило на протяжении всей его сознательной жизни.
Вика сочувственно вздыхала, глядела на Заура своими большими глазами, гладила ему руку, и Заур понимал, что она впервые в жизни сталкивается со всеми этими проклятыми вопросами, о существовании которых она никогда не подозревала.
Они так сидели, позабыв о времени, когда, неожиданно выйдя из кустов самшита, росших позади скамейки, к ним подошел милиционер. Увидев его, Заур не придал этому большого значения, он только посмотрел на часы и едва различил в тусклом свете, что уже одиннадцать часов и что милиционер их, вероятно, прогонит.
Милиционер подошел к ним и спросил у них документы. Заур сказал, что у них нет документов. Тогда милиционер потребовал, чтобы они прошли с ним в милицию.
— За что, — спокойно спросил его Заур, не сдвигаясь с места, — что мы сделали?
— Не оправдывайся, — сказал милиционер, — я видел, что вы делали…
Заур понял, что милиционер их шантажирует. Он слыхал, что милиционеры иногда вылавливают в укромных уголках ночные парочки и выуживают у них деньги.
— Мы ничего не делали, — повторил Заур, преодолевая отвращение к самому себе за эту попытку объясниться, — мы просто сидели и разговаривали.
— Я видел, как вы разговаривали, — насмешливо сказал милиционер, идемте со мной.
— Мы никуда не пойдем, — твердо ответил Заур, — мы ничего не делали, и вы об этом знаете сами…
— Если ничего не делали, чего боитесь идти в милицию? — спросил милиционер.
— Мы не боимся, — ответил Заур, — нам нечего там делать.
Глядя на губастое, с широким, расплющенным носом лицо милиционера, Заур вдруг подумал, что это возмездие за их счастливые, ничем не омраченные ночные встречи.
— Добровольно не пойдете — силой заставлю, — сказал милиционер, глядя то на Заура, то на его спутницу, словно стараясь определить, кто из них первым поддастся.
По голосу его и по упорному взгляду Заур понял, что он их так не отпустит. Заур решил откупиться от него, но не знал, как это сделать. Он считал, что было бы ужасно, если бы их привели в милицию. Он представлял наглые, унизительные расспросы и никак не мог согласиться на то, чтобы Вика объясняла всем этим хамам, что между ними ничего не было. Нет! Что угодно, только не это!
— Если мы задержались в парке… то оштрафуйте нас, — сказал Заур, преодолевая омерзение к собственному голосу и собственным словам.
Милиционер выжидательно молчал.
— Я готов заплатить, — выдавил из себя Заур и полез в карман.
Молчанье.
Заур вынул из кармана все свои деньги. У него было в кармане семь рублей и все семь рублевками. Он вынул из кармана полную горсть бумажных денег и протянул милиционеру. Руки их встретились, и, когда Заур перекладывал деньги в его ладонь, он старался сделать это поаккуратней, так, чтобы они не выскользнули у того из ладони.
Было что-то омерзительное в том, что он старается поаккуратнее втиснуть свои деньги в ладонь милиционера. Милиционер, приняв деньги, сейчас же стал по одной бумажке переклады-вать их из ладони в ладонь, каждый раз приподымая руку на свет, чтобы определить стоимость каждой бумажки.
Заур, зная, что каждая из этих бумажек представляет из себя рублевку, почувствовал тревогу. Он ощущал всё возрастающее с перекладыванием каждой бумажки разочарование милиционера.
Милиционер в самом деле был разочарован. Конечно, если бы он знал, что у Заура больше нет денег, он бы успокоился на этом. Но Заур слишком небрежно сунул руку в карман и слишком небрежно вытащил деньги. Он сознательно сделал этот небрежный жест, потому что стыдился того, что собирался сделать, и невольно думал, что и милиционер стыдится того, что он ему сейчас будет всучивать деньги. Поэтому его небрежные движения как бы означали, что ничего в этом особенного нет, что он сунул руку в карман и, из большой суммы денег отделив небольшую, небрежную горсть, сунул ее милиционеру. И потому милиционер сейчас, вспоминая этот его небрежный жест, решил, что у него в кармане больше денег, чем те, которые он ему дал.
— Нет, — сказал милиционер, протягивая Зауру его деньги, — пойдемте в милицию.
— Но у меня больше нет денег, — сказал Заур, поняв милиционера и вставая перед ним.
— Ничего не знаю, — ответил милиционер, не веря Зауру, — пойдемте в милицию и там всё выясним…
И вдруг Заур принял решение. Он вспомнил свои юношеские занятия боксом. У него был сильный удар справа. Главное — точно попасть, сквозь пелену волнения подумал он.
— Но мы же ничего не сделали! — повторил Заур, сам не понимая для чего, то ли для того, чтобы прорваться к совести милиционера, то ли для того, чтобы усыпить его бдительность.
— В милиции всё выясним, — думая, что Заур торгуется с ним, протягивая ему деньги, сказал милиционер.
Заур без подготовки ударил его в подбородок. Но тело его и рука были слишком напряжены, удар получился недостаточно резким.
Милиционер упал, но не потерял сознание, как надеялся Заур, а тут же присел на землю и, мотая головой, старался прийти в себя. На мгновение Заур замешкался: то ли нападать, пока тот не пришел в себя и не вытащил пистолет, то ли бежать. Когда он ударил милиционера, Вика вскочила и вцепилась в него. И сейчас Заур почувствовал, что решение нападать на милиционе-ра грозит кровью и преступлением, и, понимая, что оставаться здесь больше нельзя, он схватил за руку свою девушку и побежал.
Они отбежали уже метров на сорок, когда услыхали сзади выкрик: «Стой! Стой!»
Сразу же за выкриком раздался выстрел. Заур, продолжая держать Вику за руку, метнулся в сторону и припустил изо всех сил. Они выскочили из парка и, пробежав несколько темных улиц, наконец убедились, что за ними никто не гонится.
Но вот показался дом Вики. Нырнули в подъезд и взбежали на четвертый этаж, где была расположена ее квартира. Заур почувствовал вспышку радости, когда за ней захлопнулась дверь (теперь ничего не страшно, даже если милиционер его поймает), однако эта вспышка радости была тут же омрачена какой-то глухой обидой, источник которой он не сразу осознал.
И только через некоторое время уже на улице, а потом уже дома в постели, он еще и еще раз вспоминал то, что причинило ему смутную боль.
Он вспоминал жест, с которым она захлопнула за собой дверь. Она закрыла за собой дверь, как будто не только радовалась избавлению от гнусного милиционера, но и от него, вернее от обоих, что было особенно неприятно.
Он пытался себе внушить, что это ему только показалось, но отчетливость ее движения не оставляла никаких сомнений, что она с каким-то жадным удовольствием отсекла его вместе с милиционером. Она закрыла дверь с поспешностью, которой уже не требовали обстоятельства. Почему-то, извиваясь в постели, он мучительней всего осознавал не содержание ее жеста, а его внешнюю физическую форму, вульгарность этой формы: так и потянула дверь, словно боясь, что он в нее вцепится с другой стороны! Жест этот напоминал жест цыганки, запихивающей под кофточку украденную или отданную по глупости вещь: скорей, скорей, пока хозяин не очухался!