И сейчас, вспоминая об этом, он с яростной ненавистью подумал о дяде Мите, который до этого случая казался ему самым веселым и самым приятным из гостей, приходивших к ним домой. Гадина! Гадина! Гадина! Ему бы только повеселиться! И он один из первых, хотя и не самый первый, перестал приходить к ним в дом.
И то, что раньше так нравилось мальчику в этом человеке — он всегда был заводилой всякого веселья, — сейчас казалось какой-то слюнявой, противной обжираловкой. И как он этого раньше не замечал? Дядя Митя всегда обжирался весельем и сейчас, наверное, где-нибудь в безопасном доме обжирается весельем.
Дядю никто не любил, с болью подумал мальчик. Никто, кроме бабушки. И я не любил, безжалостно подумал он о себе. Только иногда, когда он по ночам кашлял, жалел его. Как долго, как невыносимо долго он кашлял по ночам! А утром вставал как ни в чем не бывало и уходил в кофейню.
Когда арестовали дядю Ризу, тетушка сдала жильцам комнату дяди Самада, а кровать его переволокли в залу, где раньше жил арестованный дядя. Это была самая большая комната в доме. Там спала бабушка, спал дядя Коля и там спал мальчик на кровати любимого дяди, когда оставался ночевать у тетушки. И туда переволокли кровать дяди Самада, когда тетушка сдала жильцам его комнату.
Дядя и слова не сказал, что остался без комнаты. Тогда-то мальчик, ночуя на кровати любимого дяди, и стал слышать по ночам его долгий, невыносимый кашель. Но тетушка и на этом не остановилась. Через некоторое время кровать дяди переволокли на верхнюю площадку парадной лестницы.
С тех пор как арестовали любимого дядю, парадной лестницей никто не пользовался и парадная дверь была наглухо закрыта. Мальчик считал, что парад и праздник — это почти одно и то же. Значит, парадная лестница и парадная дверь — это праздничная лестница и праздничная дверь. Но какой может быть праздник, если арестовали любимого дядю? Парадную дверь навсегда закрыли, и лестницей никто не пользовался.
|
|
И вот на верхнюю площадку неугомонная тетушка переволокла вместе с дядей Колей кровать дяди Самада. Тетушка говорила, что от него дом пропах алкоголем. Мальчик этого не замечал, но, возможно, дядин кашель доносился до ее спальни и раздражал ее. Дядя и тут никому ничего не сказал. Ему было всё равно, тем более что зимой топили только кухню, а во всех остальных комнатах было одинаково холодно.
Он так всем надоел тем, что пил, что его никто не любил. Его любила только бабушка, хотя она же больше всех его ругала. Но только она заставляла его надевать что-нибудь теплое в холодную погоду и старалась заставить его поужинать, когда он приходил по вечерам. Ей всё казалось, что он только пьет и ничего не ест. Наверное, почти так оно и было. Он был такой худенький, непонятно в чем душа держалась.
Уже солнце садилось. Соседские женщины, глядя из окон домов или стоя у калитки, звали своих детей домой. Мальчик вспомнил о маме, которая вместе с сестрой уехала в деревню менять вещи на продукты. Они уехали на несколько дней. Неужели дедушка Вартан так и не придет, думал мальчик, с безнадежным упорством глядя в конец улицы.
Вдруг из-за угла появился дядя Алихан, живший у них во дворе. Он шел, катя перед собой лоток с восточными сладостями, которые он продавал на базаре. Сердце у мальчика упало. Он понял: всё кончено.
|
|
Дядя Алихан возвращался с базара только тогда, когда его закрывали. Если он торговал на базаре, а не на Портовой улице. Но мальчик точно знал, что, если дядя Алихан торговал на Портовой улице, он возвращался с противоположной стороны квартала.
Сейчас он возвращался с этой стороны, и, значит, базар уже закрыт и ждать нечего. Катя перед собой лоток на колесиках, он приближался как вестник конца. Дойдя до калитки, он остановился, чтобы передохнуть и повернуть лоток в сторону калитки. Клейкие от меда козинаки тускло золотились под стеклом лотка. Мальчик посмотрел на дядю Алихана, и они встретились глазами. Дядя Алихан что-то почувствовал.
— Хочешь козинаки? — устало улыбнулся дядя Алихан и, не дожидаясь ответа, стал открывать свой лоток.
— Нет, нет! — поспешно ответил мальчик. Ему сейчас было бы просто противно есть липучие козинаки.
— Не хочешь? — удивился дядя Алихан. — Хорошие козинаки. Мед цебельдинский.
— Дядя Алихан, — вдруг спросил мальчик, сдерживаясь изо всех сил, чтобы себя не выдать, — вы дедушку Вартана не видели?
— Как не видел, — удивленно приподнял брови дядя Алихан, — он идет.
— Куда идет? — почти выкрикнул мальчик, забыв, что надо сдерживаться.
— К вам идет. Куда он еще пойдет, — понимающе улыбнулся дядя Алихан, думая, что мальчик соскучился по свежим фруктам.
И не успел дядя Алихан вправить свой лоток в узкую калитку, как на углу появился дедушка Вартан. Мальчик сразу узнал его сутуловатую от корзины за плечами высокую фигуру, его неизменные в любое время года белые шерстяные носки поверх брюк-галифе, его мерную, правильную походку человека с поклажей.
|
|
Мальчик любовался, любовался его приближающейся фигурой, чувствуя, как всё его тело наполняется восторгом, и словно боясь, да и в самом деле боясь, что этот восторг его сейчас разорвет, сорвался с места и побежал во двор. Его собачка, едва успев слететь с его коленей, с радостным лаем помчалась за ним. Она поняла, что ему стало хорошо и он сейчас своей беготней вызывает ее на игру.
Он пробежал двор, вымчал по лестнице на второй этаж, пробежал длинный коридор, конец которого сворачивал налево и расширялся до размеров веранды. Там тетушка сидела у окна, как обычно наблюдая оттуда за жизнью двора и иногда сверху властно внося поправки в эту жизнь.
— Те! — закричал мальчик. — Он идет!
Белка, уже в коридоре догнавшая его, залилась радостным лаем. Тетушка вздрогнула от неожиданности и тут же, по своей артистической привычке преувеличивая последствия его неожиданного вторжения, испуганно спросила:
— Кто идет?!
— Как кто?! — закричал мальчик, пораженный ее недогадливостью. Дедушка Вартан!
Тетушка посмотрела на него, изобразив на лице грустную покорность судьбе: еще один сумасшедший назревает. От судьбы не уйдешь.
— Ну и что, — сказала она, продолжая оставаться покорной судьбе, но стараясь быть внятной, — разве ты его в первый раз видишь?
— Но ведь…
Мальчик запнулся. Он понял, что она не поймет его. Он вдруг понял, что все-таки было стыдно так сомневаться, как он. Он опустил голову, стараясь отдышаться и успокоиться. Тетушка почувствовала его смущение и решила, что он теперь кается за такое шумное, неожиданное вторжение. Взгляд ее смягчился, показывая, что еще не всё потеряно по части умственного состояния племянника.
— Ты слишком много читаешь, — наконец сказала она наставительно, — так можно свихнуться. Ты или целыми днями читаешь, или целыми днями бегаешь сломя голову… Белочка, замолчи сейчас же!
И Белочка в самом деле перестала лаять. Легко усмирив это небольшое восстание, тетушка пришла в равновесие и посмотрела в окно.
— А вот и дедушка Вартан идет, — сказала она так, как будто именно она его первая заметила и никто ничего подобного ей не говорил, — как раз и чай готов!
Легко вскочив с места, она быстрой походкой пошла встречать дедушку Вартана. Она шла, напевая:
И в тот час упоительной встречи
Только месяц в окошко глядел.
Она весело и доброжелательно встретила дедушку Вартана.
— Хочь гяльди!
— Сафа гяльди!
Полилась турецкая речь. Дедушка Вартан подошел к столу на веранде, повернулся к нему спиной, чуть нагнувшись уткнул в него кончик остроугольной корзины и, придерживая ее, освободился от ремней. Потом он осторожно поставил корзину на бок и стал вместе с тетушкой опорожнять ее.
Хотя в их одичалом садике были кое-какие фрукты, да и то уже сезон почти прошел, но всё равно с этими нельзя было сравнить.
Сверху лежали треснутые от полноты красной мякоти темные, нежные инжиры. Под ними лежали кисти желтого, просвечивающегося до косточек винограда. Под виноградом лежали крупные (как их только ветки выдерживают?) медового цвета груши «дюшес». А под грушами лежали крепкие, смугло опаленные солнцем яблоки. Фрукты, как всегда, лежали в корзине по возрастающей твердости от поверхности к днищу. Фрукты лежали правильно.
Только тетушка усадила дедушку Вартана на свое почетное место у окна, как на веранде появились бабушка и дядя Коля. Они вышли из дома. Видно, они сидели на балконе и видели, как дедушка Вартан вошел во двор.
— Деда Вартан, деда Вартан, — как ребенок залопотал дядя Коля, хотя сам уже был довольно пожилым человеком. Он жадно оглядывал фрукты, но не смел к ним притронуться, потому что тетушка еще не разрешила.
Тетушка наполнила фруктами огромную вазу, не обращая внимания на степень их твердости. И мальчик знал, что она тут права: рядом с ним и дядей Колей они не долго будут громоздиться в вазе. Остальные фрукты убрала в буфет.
Потом она достала припрятанную где-то наливку и стала угощать дедушку Вартана. Она и сама выпила, и бабушка выпила, моля Бога вернуть домой ее сыновей. Потом пили чай с хлебом, джемом и сиропом. Сироп вместо сахара наливали в стакан. Мальчик даже не притронулся к надоевшему джему. Он ел хлеб с инжиром, запивая его чаем. Жирная сладость инжира была вкуснее любого довоенного повидла. Он ел, он наворачивал с таким аппетитом, которого давно не чувствовал.
Сейчас всё изменилось, и ему было странно вспоминать, что он отказался от козинаки, кото-рую предложил ему дядя Алихан. Может, напомнить ему завтра? Напомнить о том, что тот сам предлагал, а не попросить. Это же разные вещи. Одно дело напомнить, а другое дело попросить.
За ужином выяснилось, что дедушка Вартан в самом деле, как и догадывался мальчик, узнал об аресте дяди Самада в кофейне. И именно сегодня. Сейчас мальчик был уверен, что всё будет хорошо. Он был уверен, что все вернутся из тюрем и с войны. От еды и ровной радости прихода дедушки Вартана он почти опьянел, хотя и не пил наливку.
У него вдруг мелькнуло в голове, что дядя Самад в тюрьме-то как раз и отучится пить. Он точно знал, что в тюрьме никому не дают ни вина, ни водки. И он вернется совсем не пьющим человеком. И вся семья будет гордиться его силой воли. И его снова полюбят, как, наверное, любили когда-то, когда он был молодой-молодой. И он наконец вспомнит, как и от каких злых людей он защитил дедушку Вартана. И они опять все заживут большой семьей и будут сидеть за одним столом, и время от времени к ним в гости будет приходить дедушка Вартан. И это будет всегда.
Мальчик вспомнил, как в прошлом году они с дедушкой Вартаном ходили по скобяным лавкам города. Дедушка Вартан хотел купить гвозди и никак не находил.
— Посмотри на этот дом, — вдруг сказал дедушка Вартан и показал на обыкновенный двухэтажный дом, каких в городе было много.
— А что, дедушка Вартан? — спросил мальчик, оглядев дом и ничего особенного в нем не находя.
— Потом узнаешь, а сейчас запомни, — важно сказал дедушка Вартан, и они пошли дальше. Мальчик ничего не понял. Потом они заходили в разные лавки по разным улицам и дедушка Вартан время от времени ему говорил: Посмотри на этот дом.
Мальчик смотрел и ничего не понимал. Это были двухэтажные, трехэтажные обыкновенные старинные городские дома. Мальчик никак не мог понять, что этим хотел сказать дедушка Вартан. Но что-то же хотел сказать? Когда они заходили в лавку, гвоздей нигде не было, дедушка Вартан приглядывался и приценивался и ко всяким другим товарам и тогда, казалось, он совсем забыл о том, что показывал на дома и что-то этим хотел сказать мальчику. Но потом они покидали лавку, ходили по улицам в поисках другой лавки и вдруг дедушка Вартан говорил:
— А теперь посмотри на этот дом.
И мальчик смотрел и ничего не понимал, потому что это опять был обыкновенный старин-ный дом. Но мальчик понимал, что хотя дома, на которые показывает дедушка Вартан, вполне обыкновенные, но они явно для дедушки Вартана имеют какую-то особую примету. Но какую?
— Все эти дома построены из кирпичей твоего деда, — наконец сказал он важно, — и таких домов в городе сорок, не считая ваш дом. Ты можешь гордиться своим дедом.
— Дедушка раздавал кирпичи бесплатно? — вдруг всколыхнулась душа мальчика красивой революционной догадкой.
— Почему бесплатно, — спокойно поправил его дедушка Вартан, — люди покупали кирпич и строили себе дома. Этот кирпич еще двести лет будет держать эти дома. Этот кирпич звенел как в горах вода. Его покушать хотелось, такой был кирпич. Запомни!
Но мальчик погас, как только дедушка Вартан сказал, что кирпич продавался. Чем же тут гордиться? Нет, тут нечем было гордиться, скорее всего тут было чего стыдиться. Всё это было никак не похоже на революционные песни. Можно ли составить революционную песню из кирпичей, которые продают? Получится одна глупость.
Но с другой стороны, мальчику было приятно, что дедушка Вартан восхищается его дедом. Что-то в голове его раздваивалось, но он не дал себя долго раздваивать. Нет, гордиться тут нечем. Дедушка Вартан старый человек, добрый человек. И то, что он восхищается дедом, это старинная радость. Пусть старый человек дорадуется старинной радостью. Мальчик сделал тогда для дедушки Вартана исключение, как в школьной грамматике.
Сейчас, вспоминая об этом, он вдруг подумал: а ведь то, что дедушка Вартан приходит к ним в дом, это тоже напоминает старинную верность? Значит, старинное тоже бывает хорошим. Как тут быть? Он знал, что потом когда-нибудь он будет думать над этим, но сейчас не хотелось. Сейчас он был слишком сыт для этого. Мальчик и дядя Коля почти вдвоем опорожнили вазу.
Дедушка Вартан попрощался со всеми, надел на плечи свою опустевшую корзину и ушел ночевать к родственникам.
Потом бабушка, помолившись Богу, легла в свою кровать. Дядя Коля лег в свою. Сейчас от сытного ужина он напевал песенки собственного сочинения. Они были бессмысленные, но радостные.
Мальчик тоже разделся и лег в кровать любимого дяди. Белка легла на турьей шкуре у его головы. Хотя дядя и пел свои беззаботные песни, но время от времени он подымал голову и в тусклом свете, падающем из окон, старался разглядеть Белку и бдительно напомнить ей, что дела ее будут плохи, если она подойдет к его кровати, потянет зубами одеяло или что-нибудь еще. Белочка, конечно, ничего этого не собиралась делать, она и близко не подходила к кровати дяди Коли, но объяснить это ему было невозможно.
— Собаки! — грозно окликал он Белочку и на некоторое время погружался в сладостное песнопение.
Наконец, после особенно грозного окрика, нервы у Белочки не выдержали и она от греха подальше вскочила на кровать к мальчику. Он укрыл ее одеялом и прижал к груди. И мальчику было хорошо рядом с посапывающей, теплой, любимой собакой. И он уже сквозь сладкую дрему думал, что все вернутся из тюрем и с войны и дедушка Вартан будет к ним приходить, а на пристани, где громоздятся горы арбузов, взрослые будут с хохотом швырять в море арбузы. А пацаны, обгоняя друг друга, молотя ногами воду, будут грести на арбузы со всех сторон: кроль! Кроль! Кроль! Мальчик уснул.
…Прошли годы. Война оказалась добрее тюрьмы. С войны хоть и не все, но многие вернулись. Из тюрем не вернулся никто. И отец не вернулся.
А дедушка Вартан до самой смерти приходил к ним домой с остроугольной плетеной корзиной за плечами, наполненной отборными деревенскими фруктами. Но мальчика уже не было в городе. Он был студентом и учился в Москве. И он всю жизнь помнил дедушку Вартана. И в самые подлые, в самые размазанные времена, когда стоило положить руку на плечо близкого человека и плечо вдруг дрябло оседало или, что еще хуже, юрко умыливалось, он внезапно вспоминал дедушку Вартана и откуда-то сама подымалась сила жить и выстаивать.
Право сделавшего добро забыть о сделанном добре. Обязанность согретого добром помнить об этом. Мир рушится там, где эта связь разомкнулась, где сделавший добро назойливо памятлив, а согретый добром впадает в беспамятство.
Мир, в котором ты видел хотя бы одного человека, всю жизнь благодарно помнившего о сделанном добре, даже тогда, когда сделавший добро начисто забыл о нем да и сам сгинул, отдав свое легкое тело вечной мерзлоте, этот мир еще не окончательно протух, и он в самом деле стоит нашей отваги жить и быть человеком.
Сумрачной юности свет
Саида была дочерью Хабуга. Заур был единственным сыном Саиды. Летом 1927 года тяжело заболела жена старого Хабуга, и он привез из Мухуса в Чегем врача, который лечил ее в течение тридцати дней. У нее оказалось двустороннее воспаление легких. Саида помогала врачу ухажи-вать за больной матерью. Когда мать пошла на поправку, благодарная дочь влюбилась в доктора. К счастью, любовь оказалась взаимной.
Через год она вышла замуж за будущего отца Заура и переехала жить в Мухус, где он работал в больнице. Жили они, по-видимому, хорошо, хотя Заур смутно помнил жалобы матери на то, что отец день и ночь пропадает в больнице.
1936 год. Похороны Лакобы. Семилетний Заур так это запомнил: улицы города вычернены толпами людей. И крики ребятни: «Лакобу хоронят!» — «Где хоронят?» — «В Ботаническом!» — «Пацаны! Айда на магнолию! Оттуда всё видно!»
Заур ничего не знал об истинной причине смерти Лакобы, но эти улицы, вычерненные толпами людей, тревожили: то ли что-то огромное кончилось, то ли что-то огромное начинается. Шевелящаяся чернота толпы потом долгие годы дошевеливалась в памяти.
Через двадцать лет Заур узнал некоторые подробности этого мрачного события. В местное правительство пришла телеграмма из Тбилиси о внезапной смерти Нестора Лакобы от приступа грудной жабы. Члены правительства пришли к его дому и позвонили в дверь. Ее открыла Сарья, жена Нестора. Когда ей сообщили о содержании телеграммы, она тут же в дверях, распахнутых на улицу, бесстрашно закричала:
— Он не умер! Его убил Берия!
И действительно, когда из Тбилиси прибыл труп Лакобы, домашний врач определил отрав-ление и был тайно отправлен с этой вестью в Москву. Однако в Сочи он был перехвачен и убит. Сарья сумела приехать в Москву с каким-то разоблачающим Берия блокнотом Лакобы. К Ста-лину она не попала, но ее принял Молотов и забрал блокнот. Бедняжка не понимала, что всё уже решено.
Да, всё было решено. Через некоторое время после похорон Нестор Лакоба был объявлен врагом народа, труп его выкогтили из могилы и куда-то зашвырнули. Началась вакханалия. Процесс над соратниками Лакобы был слегка подпорчен отсутствием главного свидетеля обвинения — его жены Сарьи. Впрочем, как и все процессы, и этот прошел более или менее гладко.
Сарья отказалась подтвердить лживые обвинения мужа. Случайно выжили соседи по камере, куда ее вбрасывали после пыток. Сына ее били на глазах у матери, и мать били на глазах у сына. Под пытками она сошла с ума и умерла в тюремной больнице. Не обученная диалектике, она твердо знала, что предавать мужа может только нелюдь, и предпочла смерть. Ее единственного сына Роуфа, с законопослушной терпеливостью дождавшись совершеннолетия, тоже расстреляли.
В те далекие времена маленький Заур ничего этого не знал, но чуял тридцать седьмой год, вслушиваясь в городские шепотки взрослых. Он понимал, что в стране происходит что-то страшное. Из разговоров, которые он слышал дома, выходило, что это страшное происходит по воле Сталина, которого в Чегеме, куда Заур ездил каждое лето, ненавидели и не скрывали этой ненависти.
Как-то из Чегема приехал дядя Махаз и весь вечер уговаривал отца Заура уехать в горы и переждать там гнилое время. Отец отшучивался, говорил, что он не ел чеснока, чтобы прятаться от людей. Заур с трудом догадался, что чеснок — иносказание.
Через несколько дней после приезда дяди Махаза однажды рано утром Заур проснулся от какой-то неприятной горечи. Он ее почувствовал еще во сне. Заур спал в одной комнате с родителями и теперь услышал, что отец и мать раздраженно переругиваются.
Заур многого не понимал из того, что они говорили, но он понял, что мама хочет, чтобы отец уехал в горы и там спрятался, а отец считает это глупостью и советует не соваться в мужские дела.
Голос мамы был жестким и упрямым, и она обвиняла отца в трусости за то, что он не хочет уезжать. Заура поразила грубость и несправедливость такого обвинения. Ведь всё наоборот! Ведь прячутся как раз те, кто трусит! Как же мама этого не понимает!
После того утра он еще много раз просыпался от их голосов, и они всё спорили об одном и том же, всё больше и больше ожесточались. И ничего в жизни Заура не было горестней этих пробуждений. И он, лежа в постели, сжимался и сжимался в комочек, словно слышал их голоса всем телом и, сжавшись, пытался уменьшить свою уязвимость, словно вспоминая внутриутроб-ную позу, пытался уйти из этого мира в тот темный и теплый мир материнского чрева, куда не долетали голоса, раздирающие душу.
И вдруг однажды он проснулся и услышал голоса родителей, тихо переговаривающихся о чем-то постороннем. В их голосах была какая-то умиротворенная усталость, ласковая дружест-венность. Они вспоминали какие-то случаи из своей жизни, как бы всё дальше и дальше уходя в глубь годов и тем самым всё ближе и ближе подходя друг к другу. И никогда за всё детство Зауру не было так хорошо, как в то утро, когда он слушал долгое журчанье родительских голосов, и, словно подставляя теперь всё тело под эту теплую журчащую струю, он с хрустом потянулся и, раскинувшись, сладко расслабился.
Через три дня отец не вернулся с работы, и Заур узнал, что его взяли. Взяли. Это ненавист-ное слово он слышал уже около года. Казалось, человек превратился в какую-то безвольную деревяшку и потому его взяли. Заур всегда помнил своего отца веселым, большим, шумным и никак не мог представить его как бы превратившимся в вещь, которую взяли. Слово казалось Зауру страшнее самой тюрьмы и Сибири.
Мать пыталась хлопотать, но из этого ничего не вышло. От отца пришло два письма из Магадана, а потом переписка навсегда заглохла. Дома считали, что отца перевели в лагерь, откуда нельзя писать.
За несколько месяцев до ареста отец взял отпуск и поехал с Зауром в Чегем. Они жили у дедушки, но почти каждый день гостили то у тети Маши, то у дяди Сандро, то у охотника Исы. Позже, вспоминая эту поездку, Зауру казалось, что отец, предчувствуя долгую разлуку, прощается с родными.
Однажды, лунной ночью, сидя вместе с крестьянами во дворе дедушкиного дома, отец слушал рассказ одного из них, как тот искал клад в развалинах старой крепости. Заур уже не раз слышал такие байки про зарытые клады, которые почему-то в самое последнее мгновенье, когда удавалось подойти к ним, оказывались уже разграбленными.
И сейчас Заур с удивлением наблюдал за внимательным и серьезным выражением отцовско-го лица и никак не мог понять, почему отец, обычно такой насмешливый, так вдумчиво слушает этого балагура, словно не знает, чем это всё кончится. Маленький Заур тоже с удовольствием слушал крестьянина, но он знал, чем всё это кончится. А взрослый, умный, любимый отец, казалось, не знал. Когда рассказчик после многих мытарств выбрался к месту клада, он обнару-жил разрытую яму и черепки разбитого горшка, где лежало золото. Опять не повезло!
— Земля еще была совсем свежая, — вскрикнул он в конце рассказа. — На денек опоздал, на денек!
Но почему же после всего, что случилось, Заур чаще всего вспоминал ту ночь, голову отца с редеющими волосами, чуть голубеющую в лунном свете, доброжелательно наклоненную к рассказчику, и родное лицо с выражением согласия, мира, какой-то странной, несвойственной отцу благостности. Заур тогда еще, совсем пацаном, чувствовал, что всё это что-то означает, но что именно — не понимал.
И только взрослому, уже после Двадцатого съезда, после точного знания, что отец погиб, ему показалось, что он угадал смысл тогдашнего выражения отцовского лица.
В том кровавом хаосе тридцать седьмого года отец упивался наивной гармонией этого рассказа, самим фантастическим упорством стремления человека к удаче, пониманием законнос-ти попыток измученного крестьянина выдумывать себе такой случайно, даже как бы по собстве-нной вине, упущенный шанс. Казалось, все реальные возможности нормального течения жизни были упущены и отец как бы сам примеривался к варианту сказки. О человек! Как давно это было!
…А в городе повсюду были выставлены портреты Сталина, о нем пели песни, говорили по радио. Противоречие между тем, что о нем говорили в деревне, и тем, что он видел в городе, угнетало душу маленького Заура.
Он слишком рано заподозрил окружающую жизнь в фальши и одновременно самого себя в уродстве, потому что не мог искренне принимать участие во всех этих пионерских кострах, декламациях стихов, военизированных играх, в какой-то вечной клятве верности этому человеку, которого дедушка так ненавидел.
Иногда Зауру казалось, что все знают о том, что Сталин плохой, и только от страха за свою шкуру притворяются, что любят его.
Но иногда он чувствовал, что его сверстники, поющие песни у пионерских костров, затеваю-щие военные игры, живущие в каком-то возбужденном праздничном ожидании мировой рево-люции, вполне искренни. Он это чувствовал по их глазам, улыбкам, по той простосердечности, с которой они слушали взрослых, когда те читали им книги о славных пионерах и немецких фашистах.
И тогда детское сердце Заура наполнялось горечью необыкновенной, ощущением своего уродства, ощущением того, что внутри у него что-то сделано не так. И он понимал, что это уродство надо скрывать не только потому, что оно опасно, но и потому, что оно вообще уродство и стыдно его показывать другим.
Каждое лето Заур проводил в горах в доме дедушки. За лето на свежем горном воздухе, на простой здоровой еде он набирался сил, и вместе с физической силой к нему приходило ощущение собственной полноценности, понимание того, что не у него внутри что-то не так, а у городских людей и их детей внутри что-то не так, и они ему навязывают свое уродство.
В первые же школьные дни после каникул он словно спешил утвердить свою полноценность, и это чаще всего приводило к дракам и борьбе со своими сверстниками. И он всегда сначала побеждал, но никогда не мог остановиться на одной победе и сразу же завязывал борьбу или драку с другим мальчиком, вкладывая в нее непонятную сверстникам ярость, и иногда побеждал нескольких подряд, но потом, смертельно усталый, кем-нибудь побеждался.
И тогда, бывало, он целый урок неподвижно лежал на парте, кусая пальцы от отчаянья и постепенно приходя в себя от страшного переутомления.
В пятнадцать лет Заур ненавидел Сталина самой яростной, самой романтической ненавис-тью, какой юноша может ненавидеть тирана. Он считал, что революция, ради которой пришлось стольким пожертвовать, все-таки была необходима и потому прекрасна, но тиран, захватив власть, всё исказил. Так он думал тогда.
Одно время Заур даже мечтал стать летчиком только для того, чтобы однажды спикировать на Кремль, где жил Сталин.
Как-то, перелистывая книгу Сталина «Вопросы ленинизма», он наткнулся на такое место. Сталин полемизировал с одним из сторонников Бухарина по вопросу о государстве. Сталин указывал, что у Бухарина по вопросу о государстве всегда были неправильные взгляды и Ленин в свое время с ним спорил.
На это сторонник Бухарина отвечал, что Ленин действительно спорил с Бухариным по вопросу о государстве, но при первой же встрече, после их спора, первыми словами Ленина были слова о том, что он теперь согласен с Бухариным по вопросу о государстве. Бухаринец, чтобы убедить Сталина в правдивости своего утверждения, призывал в свидетели Крупскую, которая была при этой встрече.
Сталин, не подвергая сомнению сам факт, что Ленин высказал согласие со взглядами Бухарина, добавил от себя, что Ленин, предполагая, что Бухарин одумался, переменил свои взгляды, и теперь он, естественно, с ним согласен. Откровенность и простота этой лживой логики поразила Заура. Трудно было поверить, что это напечатано черным по белому. Он захлопнул книгу и презрительно отбросил ее, как бы говоря: ну кто из нас урод, вы или я?
Заур был от природы спортивным, хотя никогда особенно спортом не увлекался. В шестна-дцать лет он пришел в городской спортзал заниматься боксом. В первом же спарринговом бою обнаружилось, что у Заура очень сильный удар справа. Тренер был в восторге.
Почти каждый спарринговый бой кончался нокдауном противника, и восторги тренера начинали принимать неприличный характер. Когда противник падал после удачно проведенного удара, Заур подбегал к нему, чтобы помочь ему встать, а тренер подбегал к Зауру, чтобы обнять его, и всё это выглядело довольно комично.
— Я десять лет ждал тебя, — говорил ему тренер, и Заур изо всех сил старался скрыть свое удовольствие.
Если тренер и в самом деле ждал его десять лет, ему бы следовало подождать хотя бы еще один год, прежде чем выпускать Заура на городские юношеские соревнования. Но он его выпустил.
В первой же встрече Зауру попался противник, опытный для своих лет, любимец публики, исполненный какой-то особой бойцовской красоты.
Когда он, нырнув под канатом, появился на ринге, публика завыла от восторга. Начался бой. Противник Заура вел его почти в открытой стойке, легко пританцовывая вокруг него, и Заур чувствовал, как темный зал замер в предчувствии избиения.
— Сразу не кушай, Витек! — крикнул кто-то, и зал расхохотался. Голос этот выдал надежду зала, что избиение будет долгим и основательным.
Всё это Заур чувствовал и понимал каким-то затылочным сознанием. Он пропустил несколько легких и быстрых ударов и понял, что нужно именно так продолжать бой, как бы в некоторой вялой неуверенности, чтобы использовать свой единственный шанс, свой сильный удар справа. Прямой или крюк. Надо было, чтобы противник продолжал так же боксировать в полуоткрытой стойке.