Шел он еще восемь дней и восемь ночей, останавливаясь на редкий и беспокойный сон, который однако не прерывался более никакими видениями. На рассвете девятого дня вышел он к полю. И поле было ржаво-бежевым пляжем бескрайним и пустынным, лишь узловатые железные наросты то там, то здесь, пробивались сквозь его пески, тянулись к небу. И были заостренные вершины их перепутаны паутиной проводов. А над пустыней белое солнце поднималось прогоняя с небосклона черную кляксу космической пустоты, и блекли звезды одна за другою покорно, лишь самые яркие из них еще пытались отчаянно докричаться до глаз путешествующего с ними, сквозь жаркое, ватное одеяло дня, разворачивающееся над куполом мира. Тогда поймал на себе солнечные пальцы, и глядя как пылинки струятся в ручьях его духа, понял, что вера его крепка и эфир этого мира достаточно тонок, и полетел тогда над песками, гонимый одной лишь только силой мысли. Мыслей же у него было много и полет его был стремителен. Но к середине дня многие вихри и молнии стали возмущать пространство вокруг, и ринулся он тогда стремглав искать укрытие. Так пролетая над одной из конструкций почувствовал внезапно как капкан сильнее стиснул ногу, а затем оказался притянут на плоскую, похожую на сковороду, вершину ее. И поднялся скрежет великий и явились из песков стены того же металла, подобные лепесткам сомкнулись они над головой странствующего-мыслью.
- Вот еще один гастарбайтер. - Смеется Харон, глядя на удивленно озирающегося незнакомца. - Смотри как окольцевали! На ногу глянь говорю. Недавно откинулся, не иначе. О, и заколка в волосах, пидераст что ли? -
- Не знаю как насчет пидераста, - Отвечает Ква-Ко, - Но точно - наркоман. Заколка то у него с секретом.-
Незнакомец тем временем поднимает бледное лицо к говорящим, рассматривая их, а затем поднимается и сам одним стремительным движением, отряхивает плащ.
- Паромщик! Deus ex machina! Я вас искал, но вы нашли меня скорее. Могу я вас просить о переправе? Необходимые бумаги есть.-
- Слыхал, как он тебя назвал Ква-Ко? - Смеется Харон. - Deus ex machina! И ведь метко, признай? Мне нравятся такие остроумцы. И смех и грех… Но вот вопрос, чего с них взять? Я клятвой скован помогать им… Но как противно помогать тому, в чьем кошельке так пусто…-
- Есть с собою что-то запрещенное? - Сообразительный Ква-Ко задает вопрос, не дожидаясь, пока его коллега завершит свою драматическую речь.
- Хватит сполна! - Многообещающе отвечает незнакомец, расправляясь в плечах и меняясь в лице, пчела же взмывает из его шевелюры и обнажает жало.
VI. Мизантропия. Бюрократия.
Харон:
Смотри… Смотри в глаза мои,
Коль зеркалом души они могли бы быть…
Но зеркало моей души - лишь отражение отражения
Любой людской души,
Которую мне проводить
Хватило равнодушного терпения,
Я вспоминаю как свободен был,
Когда животная энергия струилась гордо,
И как ее прекрасные потоки возносил
И формы этой скорбной не носил,
И маски с человечьей мордой
Вы вмиг переросли своих Богов,
Но как ужасно вы при том убоги,
Без лишних слов - творцы своих миров…
- Романтики с большой дороги - Довершает рифму Ква-Ко и умолкает.
В этот же самый миг, клиент по принципу переноса психологических переживаний, внезапно видит в глазах паромщика отражение собственной души. Над Стиксом раздается душераздирающий вопль. Испорчен трип.
Теперь Харон и Ква-ко стоят на том же берегу, где стояли ранее и спорили о духе. Мысли их напряжены и тревожны, ибо простирается пред ними Черное.
- Этого подвозили? - Вопрошает из черноты вкрадчивый глас, и в душах обоих рождается образ недавнего клиента.
- Подвозили, - Отвечает тут же Харон, - Горемычный такой. Похож на поэта. Но у него вроде все было…-
- Ты кто такой? - Грозно перебивает паромщика глас, - Представься - Имя, специальность?! -
- Харон, - нервно отвечает паромщик, - Перевозки. -
- Что за стремное погоняло такое? - Не унимается глас, - Нормально давай! -
- "…-…-…!!!" - Рокочет Харон свое имя на языке древних.
- Другое дело, - Снисходительно смягчает тон говорящий-из-черноты, - Документы значит имеются?-
- Имеются. - Недовольно отвечает Харон, - Но недооформили пока. У нас сам знаешь как - в первую очередь долг, бюрократия потом уже. -
- Понимаю,- еще более снисходительно звучит глас, - А что-нибудь запрещенное имеется? -
VII. Стомы.
Обнявшись, спят седые Стомы, соприкасаясь…
Их кожа, как кора деревьев, их веки - земляные комья
Прошиты переплетом корневищ-ресниц,
Громадны, недвижимы, слепы,
Храпят-мурлычут точно кошки,
Вибраций сонмом стонут поры кожи,
Вгрызаются, врастают пасти их в хвосты друг другу,
Смыкая неподвижный сексо-симбиоз.
Так дремлют много лет, и так друг другу внемлят
И вечно жрут себя по кругу.
Осеменяют и рождают, растят попеременно
То хвост, то зубы, то обиду, то любовь.
Город возвышался гротескным нагромождением мостков и башен, увешанных гирляндами веревочных переправ. Стоял он на спинах двух спящих чудищ, свернувшихся уютно и сросшихся друг с другом в ритуальной пляске вечности. И спины их подобно панцирям рапанов пестрели, покрытые цветной черепицей крыш и булыжной кладкой мостовых. К вратам же, ведущим в этот священный город, расположившийся так высоко и почетно на живом фундаменте, вела подвижная лестница, несущаяся рывками - одной скрипящей лентою вверх, одною вниз, управляемая импульсами одной общей нервной системы, которой обладали Стомы и совпадая ритмом бега с ритмом их сердец. И разномастная толпа паломников неиссякаемым потоком лилась по лестницам и вверх, и вниз. Средь них и я невзрачной тенью примостился точно невзначай.
У ворот же города, аккурат на входе, располагались священные столбы, являющие собою нечто вроде гигантских стеблей травы, уходящей корнями глубоко вниз и соединяющейся симбиотически с лобными ганглиями спящих исполинов. И стебли эти снабжены были множеством фрактальных отростков, на которые нанизаны были умелыми чародеями молильные колеса с подписанными на них алхимическими пояснениями. Однако же, несмотря на разнообразие торговых названий, разделить эти колеса любой желающий мог, как и все в этом мире материи, на два типа: черные и белые, добрые и злые, левые и правые… Вращение черного колеса мгновенно впрыскивало микроскопическую (в масштабах исполинских размеров Стомов) порцию яда-депрессанта, который всегда вызывал у обоих Стомов большую расположенность к печальным снам. Напротив, вращение белого колеса, не только вызывало у титанов доброкачественные сновидения, но и нейтрализовывало воздействие отравляющих веществ подобно антидоту. Так дух города постоянно пребывал в динамическом состоянии, гонимый то в уныние, то в негу руками паломников, вращающих колеса при входе на, и сходе с эскалаторов.
Служитель Бассейна Слез ходит в своей печальной маске, высоко задрав руками длинные полы черного одеяния. В одной руке он еще пытается удержать ритуальный ковш, которым должен зачерпывать слезы из бассейна для регулярного всенощного бдения, другой же рукой пытается он скрутить полы одеяния на боку в узел таким образом, чтобы их не приходилось постоянно держать. По тому, как напряжена его шея и трясется его дряблый подбородок, виднеющийся из под маски, заметно, что лицо его искажено гримасой то ли глубокой скорби, то ли отвращения, то ли смесью обоих этих чувств. Ступает монах по колено в кристалльно-прозрачных водах, которые суть - слезы Стомов, ибо соединен бассейн сложными системами со слезными каналами слепых исполинов. Исполинов, которые в последний сезон паломничества чрезмерно много плачут.
Плавают повсюду вокруг служителя яблоки, тарелки с рисом и прочие подношения.
Стелится дым.
VIII. Плащ.
- Деньги на метро есть? - спрашивает меня Парацельс, левитируя непринужденно на парящем над полом паралоновом коврике. В руке он держит небольшую тыкву, наполненную ароматным чаем. Вся лаборатория алхимика, находящаяся вдобавок еще и в подвальном помещении, затоплена слезами города.
- Мне казалось все несколько сложнее… - начинаю я свою философскую речь, отдавая себе отчет, что во-первых, в подземельях храма вряд ли стоят терминалы оплаты, а во-вторых - даже если бы все было так просто, у меня все равно нет денег на метро. Однако Парацельс прерывает мое излишне серьезное вступление звуками тихого бархатистого смеха своего.
- Тебе понадобится ритуальный плащ. Необходимо все обставить честь по чести - говорит Парацельс, - Служители чтут традиции веры с завидным трепетом, и не могу сказать, что догмы их и ритуалы так уж нелепы. Во всяком случае, они несравнимо полезнее и созидательнее, нежели лукавые увертки модернистов и анархистов, возомнивших себя мыслителями и просветленными… Им право уже нет числа. -
- Горе тому разуму, чье количественное число превышает качественное одиночество его. - заучено повторяю я что-то, слышанное мною еще в детстве, - Горе тому сердцу, чья половина бьется в чужом теле. -
- Еретические рассуждения, - морщится Парацельс.- вот именно о таких новомодных, при том тлетворных идеях я и говорю.-
Он отхлебывает чай из тыквы и долго задумчиво щурится вникуда, после чего вдруг возражает:
- А знаешь, я все таки верю в любовь. -
Я ничего не отвечаю ему. Неважно, что озвученная мною фраза - стара как тот мир, за который так цепляется мой эксцентричный друг. Не удивителен мне и тот факт, что он верит в любовь. Остается лишь надеяться, что помимо способности к вере, он действительно способен любить.
Плащ оказывается сложнее разбудить, чем одеть. Распахнутый крио-саркофак, напоминающий одновременно капсулу сенсорной депривации и промышленный холодильник, издает неприятный химический запах. После того как симбионт, похожий на огромного чешуйчатого ската, начинает испускать стабильные электрические импульсы, я, раздевшись донага, опускаюсь в его объятия. Некоторое время он лежит неподвижно, а затем одним резким броском, подобно хищнику, коим отчасти он и является, симбионт обхватывает тело своей жертвы, покрывая все мои покровы новой плотью, разрастаясь и забираясь в ноздри, глубоко врастая в изнанку век и вонзая в мои сонные артерии свои пиявчатые хоботки. Импульсы тепла перемещаются по телу, растущему поверх тела, синхронизация чакральных каналов - последнее, что я помню.
Той же ночью служитель Храма Суицида, в неуклюже подвязанной на боку рясе, стоящий босыми ногами по колено в затопленной зале, пытается объяснить двум припозднившимся паломникам, что ситуация в обители определенно далека от удовлетворительной, и что предпочтительнее избрать другое время для входа в подземелья. Но паломники настойчивы и, похоже, не совсем трезвы. Один из них определенно местный горожанин - чародей и аристократ, что прямо следует из его манеры одеваться, о втором же говорить что-то конкретное гораздо сложнее, ибо он уже облачен в ритуальные одеяния и покрыт чешуей. Пока чародей спорит с монахом о греховности отказа в исполнении ритуала, приводя многочисленные цитаты из авторитетных источников, его чешуйчатый спутник вдруг падает плашмя прямо в толщу слез, обдавая спорящих обилием брызг. Мгновенно с телом паломника происходят удивительные метаморфозы: пестрыми бутонами распускаются на его боках и спине экзотические плавники. В следующий миг он - уже рыбина, носящаяся стремительно над полом храма. И монах, и чародей молча наблюдают за случившимся, а затем единогласно сходятся на мнении, что это добрый знак.
Быть ритуалу.
IX. Беседы о людоедах.
"Ныне у людоедов в почете гуманистические веяния философской мысли. Они носят винтажные пигменты вокруг глаз и придерживаются диет на базе синтетического белка. Оттого и людоедами их назвать можно исключительно условно, ныне сей титул - суть дань уважения культуре предков, их искусству, если угодно, но никак не прямое описание субъекта действия. Так, туристический бизнес, испокон веков представлявший собою в буквальном смысле - артерию города, (не существует иного способа добраться до внутренних святынь Стомов, кроме как во чреве людоеда), погребен теперь под модернистскими по своей сути и уродливыми по своей архитектуре фармацевтическими цехами, производящими собственно синтетический белок, который, по последним данным независимой алхимической экспертизы, может вызывать привыкание и суицидальные формы мысли. Да, заработок этих корпораций зачастую превышает показатели прибыли храмов Суицида, снаряжающих паломников в недра Стомов, но эти показатели не обязательно будут такими же стабильными все время. Любой обман рано или поздно вскрывается подобно гнойнику. Не стоит так же упускать из виду тот факт, что фармацевтические корпорации официально являются поставщиками черных молитвенных чакрамов, в то время, как изготовление колес, испокон веков было исключительным правом алхимиков. К тому же, новые поколения людоедов, в результате подобного вмешательства превратились из грозных демонов, глотавших людей заживо, в декоративное зверье, которому эти самые люди насыпают корм в лоток. А лоток этот, суть - жертвенный алтарь, к которому в славные времена приковывали девственниц."
(Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Хогенхейм. Выдержка из статьи в безымянной опозиционной газете).
Беседа людоеда и паломника.
Паломник: - Исполни долг свой! Чти традиции своих достойных предков! Не каждый день кровавый пир в твоей тарелке, и не каждому достанется такая честь. Подобно диким пращурам своим, а не породистым мутантам в клетках.
Живого. Человека. Съесть.
Людоед: - Сомнения… Меня они гнетут. Я не сторонник дикого насилия. И просветленных мыслей в голове моих поток противится страстям внутри меня. Ведь люди нам дают питательный белок. И вкусный техногенный мусор. Осталось в прошлом пожирание кишок. Еби войну. Рождай искусство.
Паломник: - Что ж… Философия - опасный яд. И спорить в рамках философий - пусто.-
В этот момент чешуйчатая морда паломника распахивается, и из его рта чудесным образом вылетает громадная пчела. - Вот! Я тебе представить рад особый сорт - игла Прокруста.
Людоед: - Меняет дело… Что ж ты сразу не сказал, мужик? У нас достать такое не реально.
Паломник: - Ты сублингвально нас употребишь.
Людоед: - Чего?..
Паломник: - Положишь под язык - и все пройдет нормально.
Ротовая щель людоеда рассекает его пушистую, круглую тушу, обнажая ряды плоских заостренных зубов. И я захожусь криком.
X. Deus ex machina.
Пусть город Стомов в мыслях твоих станет точкой на фасетчатом зрачке искусственного, но добровольного спутника, огибающего неспешно эту сине-зеленую планету об одном материке. И да растворится спутник ее в зубастом мареве хищного солнечного колеса, и да будет гибель его - ложью глаз твоих. А теперь превратится пусть солнце то в едва различимую точку света, которую разглядит дотошно в свою оптическую трубу обезумевший от осознания пространственно-временных истин звездочет, живущий за парсеки от условной сей точки. И да станет жизнь точки той - ложью в его глазах, ибо лишь призрачный смрад давно сгоревшей звезды слышит он глазами. Прыгают солнечные зайчики так далеко. Позволь, пусть покажет Придворный Бару мудрому сюзерену своему точку эту, гадая на внутренностях черного зайца, расползшихся алой медузой по зеркальному полу тронной залы. Прорастут тогда уголки бровей того, кто гордо занимает трон свой, морщинами горьких дум, поднимутся через лоб его к седым прядям волос, стиснутых обручем короны. Прошепчут губы его очередной приказ, и поймают шепот тот жадные уши стен, сплетничая друг с другом отражениями эхо.
В жертвенном ангаре воздух полнится стонами и плачем. Дюжина девственных жертв простирается на пыльном полу и пронзительно стенает. Все женского пола, все в белых кимоно и деревянных сандалиях. Пронзены пышные волосы их разноцветными спицами, нежная кожа умащена благовониями. Так лежат они стройным рядом и беспрестанно молятся. Прямо за ними, в темном углу ангара, неподвижно замер силуэт Машины. Машина стоит, обращенная мордой своею к разложенным на полу человеческим телам. Сквозь лобовое стекло Машины виднеется бледное лицо Верховного Жреца, облаченного в ритуальные светоотражающие одеяния, а так же маска безликого церемониального манекена, расположенного на соседнем сидении. Лицо манекена наделено лишь рудиментарными намеками на глаза, рот и нос… Тем не менее, выглядит он не менее встревоженным. Жрец снимает с шеи небольшой ключ и, вставляя его в замок зажигания, произносит молитву:
"- О, Великий Меркурий Монтерей, - произносит напевно жрец, - Прими же эти спелые и чистые плоды, испей сок их, пройдись по ним своими безжалостными стопами! Разгони вековую пыль мракобесия! Пробей стену темницы своей и поведай нам секреты могущества своего! - В этот момент жрец поворачивает ключ зажигания, а причитания и мольбы, наполняющие ангар, становятся оглушительными.
Но Машина не трогается с места. Лишь тусклый свет фар вдруг озаряет плачущие лица девушек, сигнализируя им о помиловании. Одна за другой они поднимаются с пола и поспешно семенят прочь, назад к своим семьям. Верховный Жрец же сидит в глубоком раздумии. Он включает магнитолу и долгое время молча слушает грэйтфул дэд.
- Почему Бог стал так милостив? - думает жрец, - И если не проявляет он более гнева своего и ненависти своей, не значит ли это, что разочаровался он в нас и покинул нас? -
И как только имеет он мысль об оставленности Богом, как понимает, что на заднем сидении Машины кто-то есть. В страхе бросает Жрец взгляд свой в зеркало заднего вида, но не находят отражения глаза его, упираясь в непроглядное черное.
XI. Коннект.
Пока Людоед лежит на своем покатом пушистом боку и блюет густой слизью вперемешку с клочками собственной шерсти, паломник осторожно поднимается на ноги. Край его симбиотического плаща изжеван и волочится комичным подобием фалд позади, точно не окрепшие крылья нимфы, только что пережившей линьку. Глубоко в утробах Стомов он бредет, навицируясь инстинктами своего органического аватара, по извилистым дорожкам-коридорам, разделенным не стенами, но бесчисленными вакуолями. Дорожки же, которых здесь повсюду великое множество, имеют удивительно правильную, волнистую (если взглянуть на них сверху) форму. Подобно сплетению корней исполинского древа сходятся они в одной точке, образуя гигантский сосудистый ствол. Внутри ствола же - хрящевые пластины винтовой спиралью уводят вверх, в пористый купол этой удивительной башни. Именно там находится Мавзолей, именно туда так стремится заплечный симбионт, сжимающий тело паломника своими экстатическими пульсациями.
В рваном заблеванном плаще, шатаясь, вваливается паломник в святыню. Кощунство ли? Нет, обычное дело. "Естество не несет в себе скверны. Разум же, не несет в себе естества." Так думали бы мудрые Стомы, если бы они так думали. В центре пористого пузыря, хищно смыкающего свои любопытные стенки все теснее вокруг новоприбывшего просветленного, возвышается странная дугообразная скульптура неорганического происхождения. Скульптура представляет собою подобие громадной подковы, направленной округлой своею частью вверх и исписанной руническими символами рекламы ее производителя. Концы подковы, вмонтированные в пол мавзолея, довершаются массивными прямоугольными ступнями. Меж этих импровизированных дугообразных ног свисает нечто. И нечто это - святыня, искомая паломником, еще более жадно искомая его экзоскафандром. Святой Шлейф уже эрегирован, он набухает анестетиком и озирается своею слепою червивою культей, ожидая коннекта. Так паломник подходит ближе, распахивая руками свою карнавальную пасть, срывая с головы капюшон. Морда симбионта теперь безвольно свисает вокруг его взъерошенной головы, наподобие воротника. Паломник подносит Шлейф к лицу и тут же лишается оного.
Первый импульс после коннекта является техническим запросом пароля. Здесь я использую тайное знание алхимиков, в которое меня посвятил Парацельс, прибегая к древней магической руне QWERTY. Вход осуществлен.
Спустя еще несколько прошивочных импульсов, не имеющих, впрочем, в сознании никаких образов, могущих быть зафиксированными этим самым сознанием, я оказываюсь на первом уровне Бардо.
XII. ὕβρις.
Когда Этот-Один-Некто сказал - "Я буду твоими глазами",- он забыл упомянуть, что мы будем смотреть внутрь меня...
Ноги обе мои теперь напряженно подпирают матово-шершавую гладь ледника, я притянут, прилеплен, подвешен к нему гравитации силой бесцеремонно-внезапно... Пусть поверхность под ступнями левой и правой (в любом порядке) станет океаном статично-безбрежным, или хотя бы покажется мне таковым с высоты головы, раскачивающейся мерно на вершине неподвижной фигуры меня.
(-Замри! - шепчет мне четырьмя интонациями Несомненный-Единый-Один) но я... я ослушаюсь, осмотрюсь наверняка, и настолько же наверняка - не увижу вокруг ничего. У меня нет в этом ложном откровении зрительных глаз, ведь они будут Им...(Он так сказал... или Он ими?) От перестановки глаз и Его-Эпичной- Бессмысленности в предложении данном - суть не меняется.
(-Замри! - вновь змеится шепот, с четырех сторон расщепляясь по высоте, обращаясь доминант-септ-аккордом. - Ты можешь просто блядь не шевелиться и не раскачивать этот ебаный ледник? Или как твои детские мысли его там нарисовали-придумали? Я сам тебе покажу...)
На этот раз я, наверняка,повинуюсь. Не тут-то было - голова, что подобно плоду растет из шеи меня, опять начинает раскачиваться. Почему я подвешен вверх тормашками, а? Как нелепая перевернутая колонна-атлант, подпирающая бескрайний монолит, который теперь пусть мне кажется сводом морозных небес. С высоты незрячей головы без лица.
(-Вверх тормашками? Кто тебе это сказал? - вздыхает устало Все-Что-Угодно, - Разве НИЗ условно расположен не там же, где и источник притяжения тебя? Ты настолько склонен быть несчастным по своей природе, что предпочитаешь быть бьющимся в панике насекомым, приклеившимся к липкой ленте, нежели твердо стоящим на ногах разумным субъектом?)
- Это естественная особенность моего мозга! - возражаю я, - Стремление идти вопреки распорядку вещей... Физиологическая особенность мозга! Это мой больной протест!
(-Тогда болтайся вверх тормашками, - смеется Просто-Он, с четырех сторон вокруг упрямой перевернутой колонны-атланта, болтайся и смотри квартетом глаз, которыми я буду, как обещал.) Четыре оскаленных огненных пасти тут же вспыхивают вокруг моего атланта, распахиваются широко становясь глазами. Красный. Зеленый. Синий. Желтый. Выхватив из тьмы насекомое меня, они заставляют мой неподвижный стан расползтись по поверхности небесного ледника четырьмя цветными тенями крест-накрест. Теперь я вижу упрямого себя, как неподвижный центр яркого цветка четырехлистника. Такой смешной Я - упрямый цветок, выросший вверх тормашками. Почему несчастный? Я счастливый!
(- Пойдем - говорит Любой-Кем-Я-Его-Воображу - Посмотрим, как внутри тебя пусто -)
Цветок, являющийся мною, скользит плавно по морозному небу северным сиянием, квадроскопически наблюдаемым мною через Того-Который-Теперь-Мои-Глаза.
- Пусто? Да во мне бескрайние просторы! - возражаю я, но слышу звук, который четырежды смех, столько же раз саркастичный. - Я ведь могу обойтись без тебя! - обижается мой цветок. Насекомое Я в его центре смешно барахтается. - Вот смотри!- цветные лепестки-тени расползаются под растущими от любопытства огненными очами, сливаются в единое целое. Теперь это не цветок, но радужка громадного глаза, а в центре черным пятном я расширяюсь зрачком, стремительно разбегаясь в стороны, толкая-раздвигая выше упомянутую оную. В морозном небе растет и ширится черная прореха. Нет краев. Я могу расширяться бесконечно.
(- Я придаю тебе края, очерчивая своим светом, идиот, - смеется Разочаровавшийся-Во-Мне - Твоя ὕβρις - смертный грех. Прощай. И я тебя прощаю.)
Когда Этот-Четырежды-Никто сказал -"Я тебя прощаю"-, он забыл упомянуть, что мы больше никогда не встретимся.