Вслед за лицом исчезает и личность, уже не знающая, впрочем, зачем могло быть лицо и что оно есть такое. Так не достигает и не постигает паломник второго Бардо, ибо не может там быть ни достижений, ни постижений, ни паломничества. Однако Стомы, не ведающие себя и о себе ничего более простого, или более сложного, нежели вся вселенная вместе взятая, не способны и сообщить ничто, кроме оной всей.
***
- В этом и есть цель суицидального таинства, которое - суть тоника разрешения парадокса личностности, - говорит сонным бархатным своим баритоном Парацельс, стоя в подтопленном супермаркете бактерий. Говорит истину непринужденно, точно сплевывает, отрывая костяную трубку от своих потрескавшихся губ и отмечает, что собеседник его не случаен, как любой незнакомец, которому ты вдруг сообщаешь однажды истину. Но что за непростая улыбка расползается по этому простому лицу?
***
Тем временем, давным-давно и в далекой-далекой реальности, ноги Верховного Жреца гулким топотом пачкают тишину дворцовых покоев. - Как убить Ангела, если его смерть есть залог жизни системы, которую он же и оберегает? - запрашивает Жрец, тыкая пальцем в амулет, свисающий на шнурке с его жилистой шеи, при этом не замедляя бега.
***
Пузырчатый купол органической башни в утробах Стомов теперь сжался плотным гандоном вокруг подковообразной статуи и инородного агента, растворяя на элементарные составляющие его внешние покровы, усиленно пытающиеся, в свою очередь, лгать памяти Т-клеток безжалостно атакующего их, иммунитета.
***
Незнакомец, не меняя своей улыбки, пронзает тело Парацельса заостренным гусиным пером, сознавая, что атакует уже иллюзию, в то время, как алхимик, проглотивший целую упаковку соответствующих бактерий, разрастается под стеллажами супермаркета узорчатым мицелием в своем отчаянном побеге.
***
Верховный Жрец распахивает створчатые двери тронной залы и громогласно призывает своего сюзерена. Однако трон пуст, лишь придворный Бару замер в оцепенении неподалеку от своего жертвенного зайца. Но оцепенение прорицателя длится недолго. - Владыка! - Вновь надсадно орет Верховный Жрец в тишину тронной залы, не обращая особого внимания на оракула. И невнимание его оказывается подобно смерти его.
***
Черное стремительно пожирает мицелий, прорастающий то там, то здесь грибными телами. Пестрые банки бубонной чумы, броские упаковки филовирусов и белесые коробочки бренда "каждый день" разлетаются в стороны. Катятся по полу тележки на колесиках. По громкой связи к кассам просят пройти главного управляющего.
***
Жертвенный нож входит в бок Верховного Жреца, и тот изгибается, оседая на пол, слушая собственный хрип. Однако в момент, когда его мозг перестает мыслить и, как следствие, существовать, он переносится в альтернативную сценарную ветку бытия, (ибо где еще ему остается мыслить и существовать?) и там получает не столь смертельное ранение. Так замирает он на зеркальном полу, притворяясь мертвым, что выходит у него - по старой памяти - весьма правдоподобно.
***
Черное успевает пожрать весь мицелий прежде, чем грибница расползется к выходу. Лишь последний гриб прорастает совсем близко к кассам и оказывается тотчас в руках главного управляющего. Но, ни мгновением позже, чем тот же самый "тот час," оказывается главный управляющий обернут и расплющен Черным. Однако, при повторном и крайне замедленном просмотре записи с камер наблюдения супермаркета, можно заметить, что еще за долю секунды до этого, управляющий охвачен вихрем кислотного пламени и рассыпается в прах, таким образом, что Черное пожирает собою пустоту. И имея пустоту своею природою, не сразу обнаруживает подвох.
***
В ту же самую долю секунды, до условно обозначенного "тот час", Парацельс вываливается из камина собственной лаборатории, охваченный пламенем, гаснущим, впрочем, почти сразу в холодных слезах Стомов. Укутанный серым дымом и перепачканный черной жижей мокрой сажи, устремляется он к выходу на улицу.
***
Охранники в супермаркете принимаются за свою работу: они прижимают ладони к щекам и истошно визжат.
XIV. Улитка вечности.
Ангелы, одетые в белое до пола, высятся до потолка. И Владыка государства подле них, подхваченный их могучими десницами выглядит таким напуганным и жалким, точь-в-точь, малое дитя, ведомое своими строгими родителями. Два Ангела Небесных и Король - приближаются все трое к центру подземной лаборатории, где, помимо них, еще множество суетливых душ занято служением своим. То там, то здесь снуют операторы в белых тогах и зеркальных диадемах. В центре же лаборатории, подобно главному котлу преисподней, высится Чаша Творения. Точно паутиной окутана она тенетами нитей, по которым бегут беспрестанно заряженные частицы духа. И десятки десятков операторов несут свое бдение, снимая сотни единиц показателей состояния со священного Грааля и не менее священного животного, обернувшегося собою вокруг Чаши, ибо священны они в единстве своем и ничтожны врозь. Животное то - божественный ткач вечности, имя которому Уроборос.
Более всего походит Уроборос на гигантского слизня, лишенного, впрочем, любых намеков на внешние сенсорные органы. И переливается тело его беспрестанно радужными узорами, и ни один узор не может быть повторен ни кем-то извне, и ни самим Уроборосом не может быть воспроизведен дважды. Плотно вжимаясь клейким брюхом своим в поверхность Чаши, скользит он по кругу, точно котенок, гонясь за своим хвостом. При этом поверхность его брюха, покрытая бесчисленным множеством микроскопических выростов, так же претерпевает беспрестанные метаморфозы, меняя зернистость и форму узора подошвы, отчего Грааль наполняется изнутри неповторимой музыкой творения, которую, впрочем, услышать способен лишь тот, что и заточен внутри сосуда. Так лжет Уроборос великому и опасному Врагу, окутывая, оплетая его плененный разум своею матричной вселенной, ибо, если только раскусит Враг обман, мгновенно разрушит он и иллюзию - настолько силен. Вселенная внутри Чаши пульсирует и бьется, и беспрестанно пульсирует и бьется в ней Черное.
Прорастает Враг полиморфными грибами в девственном лесу своего сознания. И тут же из почвы приходят черви, питающиеся его телом.
Ютится Враг говорливыми птицами на ветвях деревьев, растущих вверх тормашками прямо из каменного свода бирюзовых небес. Но оказываются плотоядными деревья те и пожирают каждую птицу, рыгая хищно пестрыми перьями и расцветая радужными бутонами своих желудков.
Приматом, беспокоящим свое отражение в шустрой глади ледяного ручья, познает Враг самого себя и выделяет вдруг свое Я из окружающего мира. Но тотчас получает пулю в лоб от высокоразвитого существа, одетого в черную униформу и респиратор. Подобные же каратели в масках прочесывают округу в поисках его соплеменников. То и дело воздух разрывают пулеметные очереди и истошные вопли.
Объектом искусства в стиле кубизма, на белом холсте, на белой стене белого дома, затаился теперь Враг. Но вот шипящая струя алой краски оскверняет собою его тело. Пульверизатор лихорадочно трясется в руках кислого хиппи, подверженного синдрому Стендаля.
Отшельником-альбиносом медитирует теперь Враг на зернышко дикого риса, лежащее в его дипегментированной ладони, паря на тесном окаменелом черепе метеорита в безжизненной пучине беззвездного космоса. Но ядовитая змея уже выползает из глазницы-норы…
- Ну что, снимем слизняка? - спрашивает один из Ангелов.
- Жалко паразита, - говорит снисходительно другой, - Может чашу лучше расколем? -
- Нет, нет! Только не чашу! - испуганно хнычет Король, - Грааль - древняя реликвия! Символ власти нашего рода и сердце всей державы!-
(- Владыка! - доносится вдруг откуда-то из тронной залы приглушенный крик Верховного Жреца.)
- Ты смотри на него, - ухмыляется вновь Ангел, заговоривший первым. - За державу ему обидно. Ну, мне лично без разницы, слизняка что ли прихлопнуть? Может ты сам решишь?
- Я так считаю, - говорит второй Ангел, - Слизняк живой, а чашка нет. Вот и разговор весь!
Ангел небрежно вздымает длань, и чаша расходится пополам.
- Владыка! Постой! Мне было откровение! - Верховный Жрец врывается в подземную лабораторию, зажимая кровавую рану на своем боку. В бессилии он обвисает на перилах, глядя, как у расколотого Грааля стенает в неудержимом припадке горя его Сюзерен. Ангелов нигде не видно.
Отшельник сжимает зернышко в кулаке и понимает вдруг, что и его скудный ужин, и его тесное пристанище, и он сам, и даже чернота вокруг - едины и не существуют. Ядовитая змея уже впилась ему в ногу, но в чью ногу она впилась, и кто впился в чью-то ногу? Так разрушаются вдруг оковы майи и Черное обретает волю.
Эпилог:
Удильщики.
"Шаги без дороги под. Бурных вод, горных пород, прочих природ - нет. Чернота условна как то, что не есть свет. Лишь иного названия нет, способного отражать то, что не отражает ничего. И нечего отражать, если в достаточной степени позволить этому чуду быть честным. В полной мере чудесным. Равновесным. Но не в рамках свобод. Как явление - не существующих там, где нет и запретов. Это можно было бы назвать космосом, если видеть в этом красоту. Не твори себе путеводных звезд. Смотри!"
Так говорит себе в сердце своем, точно в тюрьме о двух камерах, Другая Рыба, плывущая в нем самом.
Вокруг нее Не Другие, но не недруги. Удильщики с огнями яркими, блеснами солнц из них же самих распускающихся, влекомые плывут. Вперед? В Неограниченном Ничем Нигде - нет и направления, равно как и движения. Нет. Лишь условно. По взмахам плавников, открывающимся мерно ртам, предположить примерно - не точно, но, наверное. Удят себя лишь самих красками миров и мотивами песней жизней, точно лампы пред их полостями пастей. Будто гвоздями, усеянных тем, что могло бы пережевать нечто, будь на то необходимость, и это самое некоторое переживание. Они - человеки внутри своих ламп, равно аки рыбы, эти лампы несущие. Однако там, где границ нельзя себе позволить, нет и "снаружи" как нет "внутри" - все одно.
- Почему у меня нет фонаря пузырящегося? Человеческая душа ли мне не по душе? - думает теперь Другая Рыба от первого лица, не имея представления о лице, как и лица того постигая лишь отсутствие.
- Вы друг друга настоящих как друзей не ведаете, - говорит Джинн человеку, заточенному в одну лампу, стоя за углом лабиринта его кошмара. - Лишь представлениями о другах своими собственными чините представления театральные, чтобы каждую секунду иметь вескую необходимость - жить. Для того лишь смерть придумали себе, точно контуром обвели пустоту вокруг, выделив себя в меловой отпечаток периода. Я же - отражение вашего бессмертия. - Тень, что проникает в самые ярко полыхающие лампы забвений. Здесь, где вы - не удящие демиурги, но человеки, а я все та же - Другая Рыба. Но нестерпим вакуум смысла для вашей мечтательной смертности во имя жизни. Так и вы устремитесь ко мне, выбегающие каждый раз из-за углов, и бросаясь в сердце кошмарной грозы вашего сновидения во сне, чтобы погрузиться в не менее вашу - явь во сне. Храбростью своею объяснив отрицание мнимых неопределенностей, которые определяют ваши ограниченности как вам принадлежащие. Жертвою облагородив простой природы благое беззаконие, заполнив любым представлением всякое отсутствие - яко тает вакуум от лица всего, что не есть он. Но если и есть чему таять, то вовсе не тому, чего и без того НЕТ.
В ответ на слова Джинна человек кричит истошными спазмами горла и бросается из-за угла ему навстречу, в следующий миг распускаясь утренним бутоном в холодных каплях росы своего страха - ровно так далеко от, чтобы страх имел достаточно прав, дабы считаться объектом искусства абстракций.
Нектаром целует пчелу.
- Буду путешествовать с мечтателями, позволяющими себе заблуждаться о путешествиях, - заключает мысль как сокамерника в сердце свое Другая Рыба.
Так плывет в созвездии Удильщиков, разрешающих себе иллюзию движения.