И вот вчера…
Она сидела спокойно в обычный час, на обычном месте, когда в комнату вошел мистер Питчер. Он что‑то поискал на столе и вдруг спросил:
– Какое число сегодня? Тринадцатое? Четырнадцатое?
Тот факт, что он зачем‑то заговорил, что он спросил, что он сказал больше, чем просто «пожалуйста», – вдруг бросил ее в ярость. Этого с ней прежде никогда не бывало. Она затряслась от внезапного гнева:
– Какое число? – закричала она. – Почему это я должна знать, какое сегодня число? Разве для меня есть разница в днях и числах? Что у меня сегодня? Праздник? Работа? Бал? Свидание с любовником? Что такое дни для меня, что числа?!
Она уже не помнила, не понимала сама, что кричала ему дальше. Схватившись за голову и все еще продолжая кричать, она убежала в спальню, захлопнула дверь и бросилась на кровать. Ее сотрясал слепой безумный гнев. Она готова была разрушить, разбить, раскрошить в пыль мистера Питчера, себя, весь окружающий ее мир.
Позднее она пришла в себя.
– Боже мой! Что я наделала! Почему я кричала?
Жгучий стыд, как если бы она голой пробежала по людной улице, залил ее горячей волною. – Боже, зачем Ты допускаешь меня до этого?!
Она лежала, обессиленная, в полном упадке духа. Она лежала неподвижно. И хотя глаза ее были открыты, она видела не свою комнату, а страшную бездонную пропасть, куда ей суждено было свалиться.
К обеду она встала, оделась и вышла уже обычной миссис Питчер. Она проговорила, обращаясь к мистеру Питчеру, обычным сдержанным бесцветным тоном:
– Извините меня. Я думаю, что я больна. На днях я пойду к доктору.
– О, пожалуйста. Не беспокойтесь. Я думаю, что вы должны, не откладывая, повидать доктора.
О невозможный, ужасный вчерашний день, день необычных событий и разговоров! Они оба содрогались при воспоминании о неуместности, некорректности всего происшедшего. Конечно, прислуга слышала…
– Боже, зачем Ты допускаешь меня до этого!?
И вот она сидела в ложе. Кругом были чему‑то радующиеся люди. Они смеются. Что научило их жить? Почему я не научилась? – И опять вспомнилась вчерашняя сцена.
– Почему я тогда сказала «свидание с любовником»? Разве я думала когда‑нибудь о любовнике? Я никогда в жизни не думала об этом! Я более всего в жизни избегала именно любви, именно привязанностей, чувств, всего такого…
Ей вспомнилась молодость, потом замужество. Совсем одна, она стояла перед революцией и ее ужасами. Уже все, кроме молодости и жизни, было у нее отнято. В лучшем случае ее ожидала голодная смерть. Умереть с голода? Но в молодости это самая ужасная смерть. Организм здоров, он хочет жить, он восстает, он борется каждой своей клеточкой, потому что каждая клеточка молода, здорова и, созданная для жизни, хочет жить. Ей тогда казалось, что легка смерть от болезни, от старости, когда усталое тело согласно умереть, и вянет, блекнет… Но в молодости – о, отчаяние!
Тут она встретила мистера Питчера, Боже, как она тогда заволновалась! Спасение! Укрыться за мистера Питчера! Укрыться от всех ужасов жизни! Но голодных девушек было много, мистер Питчер – один. Он занимал административную должность, он был ненадолго, только проездом, в столице. Как она молилась тогда, падала на колени: «Господи! Выдай меня за мистера Питчера! Спаси меня! Ты увидишь, какою я буду женою».
Мистер Питчер очевидно предчувствовал, что она будет ему самою подходящей женою. Он женился на ней и вывез ее из России. До вчерашнего дня внешне все шло благополучно.
Она сидела в ложе театра и смотрела перед собою. Но видела она не этот белый зал с колоннами – она видела широкую реку без берегов. Вода в ней была тяжелая, серая, мутная. Она струилась, уходила куда‑то с тихим плеском. Струилась, струилась…
Миссис Питчер вздрогнула: ей показалось, что она вяжет – и выронила спицы.
Она посмотрела на свои руки в белых перчатках, мертво лежащие перед нею, и подумала горько: – укрылась за мистера Питчера! От всего ушла, от всего укрылась…
И опять она увидела реку и воду: – Туда, уплыть с водою, уплыть… – Она вздрогнула, пришла в себя, постаралась взять себя в руки. – Надо успокоиться, надо не думать, не то – опять закричу.
Она посмотрела на мистера Питчера. Со вчерашнего дня она не могла смотреть на него так, как смотрела прежде: ее охватывало чувство стыда за себя и, вместе с тем, чувство гнева против него.
– О чем думает этот человек? – спросила она себя.
Он сидел тоже в глубокой задумчивости, не видя зала, не слыша ни голосов, ни звуков настраиваемых инструментов. Он когда‑то читал, а сейчас никак не мог вспомнить, о чем была эта «Пиковая Дама». Есть убийство, кажется, и игорный дом – но кто убивает, кого и по каким мотивам – он не мог вспомнить. В общем, стоит посмотреть. Конечно, лучше, если б без музыки…
Миссис Питчер не заметила даже, как началась опера. Только дуэт – «Уж вечер. Облаков померкнули края» пробудил ее к настоящему. «Последний луч зари»… и вдруг она вспомнила, что в молодости у нее был голос. Она пела этот самый дуэт на выпускном вечере в гимназии. Но почему потом она перестала петь? Ах, да, она вышла замуж за мистера Питчера. – Укрылась, укрылась! – думала она, а в ушах звучало: «угасает»… «догорает»…
Когда же начался третий акт, и у погасшего камина сидела старуха в чепце, отбрасывая страшную тень на стены, миссис Питчер показалось, что это она сидит, это ее показывают миру. Так будет через несколько лет. Но нет, и эта старуха была счастливее: у ней было прошлое… она могла вспоминать. А миссис Питчер?
… Mon coeur, qui bat, qui bat,
je ne sais pourquoi…
Стул был отодвинут без шума. Миссис Питчер встала:
– Я плохо себя чувствую, извините, – едва слышно произнесла она. – Я еду домой.
– О, пожалуйста, – и мистер Питчер встал и последовал за нею. А опера разливалась в звуках над трепещущим от волнения залом.
«Откуда эти слезы? Зачем они?..»
Как много женских сердец задрожало при этих звуках!
Лицо Лиды, одновременно полное счастья и печали, засверкало слезой: три недели нет писем!
Вся семья Платовых (они истратили американский доллар «марина» на билеты), сидевшая на самых дешевых местах, испытывала неземное блаженство. Все, кроме Глафиры.
«Ночью и днем только о нем
Думой себя истерзала я…»
Да, да, да! – думала Лида, но, стараясь себя поддержать, добавляла в утешение: – Я так могу петь! Когда‑нибудь и я буду петь это же, в этой же опере!
Профессор Кременец более всего отозвался сердцем на арию Германа:
«Что наша жизнь? Игра!
Добро и зло – одни слова».
Мистер Райнд был очарован, хотя понимал далеко не все слова арий; чувства действующих лиц ему казались преувеличенными, музыка – слишком эмоциональной. Он был одним из тех, кто в искусстве ищет реализма: в литературе ему важен сюжет, в живописи – точность рисунка, в музыке он любил отчетливость темпа и всему предпочитал хороший военный марш. Кое‑что из этих своих взглядов он и высказал после оперы профессору, добавив, что его девиз и в жизни и в искусстве – «ничего слишком».
Профессор Кременец был совершенно с ним не согласен. Он находил, что удовольствие и заключается в том, чтоб «перешагнуть обычную меру».
– Да, человеческие страсти… – сказал он, – в сущности, они, единственно, и украшают жизнь. Я имею право говорить так: вот уже двадцать лет, как я все приношу в жертву моей страсти и ничуть не раскаиваюсь.
– К науке? – спросил мистер Райнд.
– Нет, к карточной игре. Я – игрок. Я – пламенный, я – страстный игрок. Эта страсть – одна из самых всепоглощающих человека. Вы не найдете таких пламенных любовников, как пламенные игроки.
Тема эта была неприятна мистеру Райнду, воспитанному в убеждении, что о таких вещах вообще не говорят в обществе, тем более, мало знакомые между собою люди. Он попытался переменить тему. Но профессор Кременец посмотрел на него – прямо в глаза – испытующим взором и сказал:
– И вы также – игрок, мистер Райнд. Не уверяйте меня в противном. Вы – человек пригашенных, скрытых страстей. Вы играете тайно. Я же – явный игрок: карты мои на столе.
– Во что же я играю? – осторожно спросил мистер Райнд.
– О, это какого‑то рода карьера, «бизнес», – небрежно ответил его собеседник. – Вы сами лучше знаете об этом.
Мистер Райнд больше не задавал вопросов.
Глава двадцать вторая
– Мистер Райнд, – сказала Лида, – угадайте, кого я встретила сегодня.
Лида виделась с мистером Райндом почти ежедневно в те часы, когда навещала госпожу Мануйлову в отеле. Обычно они сидели в гостиной у окна.
– Как я могу угадать? – ответил он. – У нас нет общих знакомых.
– Я встретила ту бедную армянскую вдову, которая – вы помните? – отдала всех своих девочек в католический монастырь, и у ней еще осталось три мальчика. Вы помните, мы ехали вместе?
– Прекрасно. Как она поживает?
– Она волнуется. Она не знает, что делать с тремя мальчиками. У нее нет ни образования, ни профессии. Она всегда была домашней хозяйкой. И мальчики тоже не могут зарабатывать. Вы их видели: они еще маленькие.
– И что же она решила?
– Она думает… она раздумывает, – Лида оглянулась вокруг, затем нагнулась к уху мистера Райнда и прошептала: – Она раздумывает над тем, не отдать ли двух старших мальчиков большевикам.
– Что?
– Отдать большевикам, пусть они сами их воспитывают. Они тогда уедут в Россию, на Кавказ, их там будут кормить и учить работе.
– Хм…
– Не говорите «хм», мистер Райнд, пожалуйста, не говорите. Уже довольно люди упрекали ее и укоряли. Вы подумайте одно: никто, никто никак и ничем ей не помог. А дети голодные.
– Но у человека должны быть принципы. В этом человеческое достоинство.
– Ах, мистер Райнд! Если маленький голодный мальчик хочет есть… Он хочет и просит у матери, и плачет. А вы ей «принципы» и «человеческое достоинство». Принципы – для богатых. А у бедных какое там человеческое достоинство! Вот здесь сейчас японцы могут подойти и ни за что ударить кого угодно – если он бедный – тут же, на улице. И он смолчит, вот и все его достоинство. А богатого, как вы, он не ударит – вот вам кажется, что это легко – сохранять человеческое достоинство. Вы – хороший человек, мистер Райнд, но в жизни вы какой‑то неопытный. Вы мало знаете жизнь.
– Чего же я не знаю, что знаете, например, вы, Лида?
– Голода не знаете, вечной нужды не знаете, не знаете, как все боятся, что убьют, и молчат об этом, чтоб не пугать семьи; без паспорта как жить не знаете, беззащитности не знаете. Я понимаю, что нужно иметь принципы, но я еще лучше понимаю, вернее, я очень чувствую, что не надо осуждать и презирать очень несчастных людей. И знаете, что? Пойдемте к ней, ко вдове, в гости вместе со мною. Она пригласила меня на их армянское Рождество.
– Когда же это?
– Она еще и сама не знает точно.
– Пожилая женщина и не знает…
– Ах, – перебила Лида, горячо защищая вдову, – вот вы опять говорите о ней таким тоном. Вы послушайте, я вам объясню. Много столетий армяно‑григорианская церковь праздновала Рождество шестого января, то есть когда у русских Крещение, по новому стилю это – девятнадцатого января. Хорошо. Глава их церкви – Католикос живет в Эчмиадзине, на Кавказе. Теперь слушайте: если Католикос объявит что‑либо относительно церкви – это для всех обязательно, потому что это – истина. И, самое главное, ни одно постановление Католикоса о церкви уже не может быть отменено. Но вот, после революции в России, армяне – некоторые из них – стали прямо‑таки осаждать Католикоса: «Давайте праздновать Рождество вместе с русскими». Это значило – перенести его с шестого января по старому стилю на двадцать пятое декабря по новому стилю. Вы понимаете? Вы слушаете, мистер Райнд? Католикос был старый, он очень устал, потому что революция была и в Армении. Он согласился и сказал: «Да будет так». И вы знаете, что потом случилось? – глаза Лиды сделались круглыми от изумления перед тем, что случилось. У мистера же Райнда от всех этих стилей – новых и старых – начала кружиться голова.
– Знаете, что случилось? – еще раз воскликнула Лида. – Он согласился, а русские в это время стали просить своего Патриарха праздновать Рождество как во всем мире, со всеми вместе, то есть на тринадцать дней вперед. И пока все это решалось, и все убеждали друг друга, советское правительство отменило Рождество совсем. И все эти дни и числа стали буднями. И затем они ввели в России новый стиль. И знаете, что получилось? Новый Год пришелся на старый рождественский пост, и те, кто еще верует и постничает, не могут праздновать и…
– Лида! – взмолился мистер Райнд, – Вы хотели рассказать об армянской вдове. Перейдите к ней!
– Да, но без этих объяснений вам будет непонятно, почему она так страдает. Она верующая и всю жизнь строго соблюдает посты. И вот: Католикос не мог снова изменить день Рождества. Армяне в этом городе распались на две группы: одни хотят праздновать по‑новому, другие по‑старому. Они ссорятся из‑за этого между собою.
Священник уже давно послал запрос в Эчмиадзин, но почта через Россию идет очень медленно, часто совсем не приходит.
– Но вдова? Вдова?
– Она постничает. О, мистер Райнд, – воскликнула Лида, – я совсем не знала, какой ужасно трудный армянский пост! Наша покойная бабушка строго соблюдала посты, но наш пост куда легче!
– Но вдова?
– Она постничает. Им нельзя есть – уж конечно – мяса, молока, масла, яиц. Да это ничего. У нее все равно их нет. Но, мистер Райнд, запрещается не только рыба, запрещается вообще всякая вареная пища. Разрешается хлеб, вода и сырые овощи. В Харбине зимой какие же сырые овощи? Картофель? Но его невозможно есть сырым. Она купила фунт сухого гороху и грызет в день по нескольку горошин. Мистер Райнд, она ужасно голодает. Она начала постничать заранее, на случай, если Рождество ей объявят по самому скорому, по новому стилю, чтобы быть готовой, отпостничав все положенные для поста недели. Но время идет, новый стиль прошел, русское Рождество прошло, а священник все не объявляет. Она перепостничает, значит, лишних три недели! Она стала такая худая, маленькая и черная‑черная! Теперь уж остался только старый стиль, хоть это одно – несомненно. Но, мистер Райнд, а вдруг она не доживет? Умрет от истощения?
– Пусть бросит пост.
– Бросить пост?! Никогда, никогда! Это делают те, у кого есть что‑то другое в жизни! У ней же нет никого и ничего. Вы видели, как все ее оттолкнули! Она скорее умрет, но не бросит. Она так ожидает Рождества! Как будто, правда, Христос так и родится у нее на глазах, в ее доме.
Мистер Райнд молчал. Лида передохнула и продолжала.
– На это так тяжело смотреть! Ах, как тяжело на это смотреть!
Ну, хорошо, – сдался мистер Райнд, – Скажите, что вы хотите, чтоб я сделал?
– Пойдемте к ней вместе на Рождество и сердечно ее поздравим. Вы пойдете со мною? Да?
– Хорошо, – сказал мистер Райнд. – И мы понесем ей и ее детям в подарок много хорошей еды.
Лида глубоко‑глубоко вздохнула: это последнее и было ее целью, к этому она и клонила весь разговор.
Прошло несколько дней. Лида пришла со словами:
– Сегодня вечером мы идем к армянской вдове. Наступает ее Рождество.
– Когда мы пойдем?
– Вечером, часов в десять.
– Почему так поздно?
– Армянское Рождество начинается ночью.
В десять часов вечера они пошли к Хайкануш, так звали вдову. Лида не шла, а птицей летела с большой корзиною продуктов. Мистер Райнд нес два пакета. Вдова жила на окраине города, снимая одну комнату. Эта комната была завалена старыми вещами, обломками какой‑то мебели, ручками от кастрюль, от дверей, надбитой по краям посудой, переплетами без книг и книгами без переплетов. Казалось, более счастливые и богатые люди сбрасывали сюда мусор, чтоб не зародить сорного ящика в своем доме. И все же, в комнате было чисто, и в ней царил какой‑то своеобразный порядок.
У Хайкануш, как видно, не было праздничной одежды. На ней было то же черное платье и тот же черный платок, скрывавший и лоб и нижнюю часть лица. Видны были лишь нос и глаза. Один взгляд этих глаз рассказывал всю сорокалетнюю жизнь Хайкануш. Но глаза ее повествовали не только о личных страданиях, из них глядела печаль всего народа, столетиями склонявшегося под чужеземным ярмом. Глаза ее рассказывали о твердости тех, кто боролся за свободу и веру против более сильного врага, без надежды увидеть победу, о тех, кто умирал, не отступив; и о печали тех, кто отступил – не вынес. В них также таилась непоколебимая вера в высший смысл бытия и покорность ведущей, хотя и неведомой воле. Наконец, в них была та удивительная стойкость духа, которую знают только невинно страдающие люди. Сегодня Хайкануш была готова встретить рождающегося Христа, – глаза ее сияли неземным счастьем. И это выражение пламенной радости на таком темном лице, в таких скорбных глазах было столь разительно, неожиданно, необыкновенно, что мистер Райнд, взглянув, даже вздрогнул, как маловерный при виде чуда.
Три мальчика молча сидели по углам. Посреди комнаты стоял стол, покрытый заштопанной, но белоснежной скатертью. Вдова низко поклонилась гостю, представила сыновей: Геворк, Сурен и маленький Сашик. Мальчики вставали по очереди, мрачно кланялись и садились опять. Она пригласила гостей к столу, села сама и погасила лампу. Они остались в полной темноте.
– Это старинный обычай, – шопотом объяснила Лида мистеру Райнду. – Они столетиями жили под игом мусульман; их преследовали и убивали за веру во Христа. Потому вошло в обычай праздновать Рождество тайно, ночью, в темноте, говорить шепотом, чтобы ничем не выдать, что делается в доме.
Лида замолкла. Они все сидели неподвижно, в полном молчании и темноте. Странное чувство охватывало постепенно их гостя. Он стал думать о том, что и его предки когда‑то боролись за веру, скрывались, страдали, покинули Старый Свет и нашли новую землю. Ему стало жаль, что никаких следов этого не сохранилось в настоящей жизни. Поддаваясь настроению темноты, тишины и ожидания, он сам стал ожидать чего‑то. И ему стало казаться, будто нечто необыкновенное, нездешнее, небесное уже готовится, идет, приближается и… вот‑вот озарит жизнь, наполнит ее светом и счастьем. Его сердце стало биться чаще. В этой темноте ему по‑детски вновь поверилось, что существуют небесные тайны, и на земле совершаются чудеса.
Вдруг тихий осторожный стук раздался у двери. Хайкануш встала и, тихо подойдя к двери, отворила ее. Несколько темных фигур скользнули в комнату, и дверь так же бесшумно закрылась. Никто не произнес ни слова. Чиркнула спичка и осветила лицо высокого человека необыкновенной и странной красоты: лицо аскета с горящими счастьем глазами. Это был священник. Он молча дал каждому по восковой церковной свече. Все поочередно зажигали ее друг у друга, став тесным кругом, прикрывая свечу ладонями, заслоняя телом своим мерцающий свет, чтоб из щелей окон случайно его не увидали снаружи. На малом пространстве ютился этот светлый круг, отгороженный телами людей от внешнего неверующего мира. Все молчали. Но вот священник воскликнул что‑то, и все вздрогнули. Хайкануш зарыдала от счастья: родился Христос!
Он родился для них именно здесь, именно сейчас, в этот момент, в этой тайне, в этом кругу света, в доме вдовы Хайкануш, которая задолго до того приготовилась встретить Его, очистив тело постом, молитвою – душу.
Все радостно запели древнюю молитву. Затем, поздравив находящихся в доме, священник и певчие ушли совершать то же чудо в других домах.
Когда на столе вспыхнула лампа, она осветила уже другую комнату, других людей, иное настроение: все были шумно радостны.
Лида развертывала принесенные пакеты. Хайкануш расставляла посуду. Мистер Райнд старался завести с мальчиками более близкое знакомство.
Это был незабываемый ужин.
После изнурительного поста Хайкануш ела очень мало и осторожно, но с каким благолепием, с какой благодарностью за то, что еще раз дожила до великого праздника.
Когда Лида и мистер Райнд собрались уходить, вдова сказала Лиде:
– Переведи господину, что я тебе сейчас скажу.
Сначала она поблагодарила его за посещение, за внимание и подарки, потом прибавила:
– Господин! Вы знаете о моей скорби о детях. Не осуждайте меня вместе со всеми. Мое сердце разрывалось от боли, когда я решала их судьбу. Детям нужна сильная рука и строгое сердце отца. Я – бедная, покинутая всеми неграмотная женщина. Я люблю моих детей, но одной любви недостаточно. Сама ничего не знаю – чему я могу их научить? Как зарабатывать хлеб? Голод – губитель молодых душ. Я рисковала пустить в мир восемь уличных девушек и трех разбойников. Я решила отдать моих детей тем, кто захочет взять их, чтобы научить их работать и жить. Таких мест, где детей берут, мало. Я просила, я ждала – никто не пришел за ними. И вот я их отдаю туда, где учат работать, а остальное – на то Божья воля!
Глава двадцать третья
Накануне Крещения Глафира и Лида решили погадать. Галя отказалась, она, как будто бы, не интересовалась своею судьбой или уже знала о ней самое главное. Мушка была еще мала.
В сумерки обе вышли из дому и направились в разные стороны – спросить у прохожих имя суженого.
Увидев русского пешехода, Лида нерешительно двинулась ему навстречу и, поравнявшись, застенчиво спросила:
– Простите, что беспокою вас: как имя моего жениха?
Прохожий засмеялся.
– Затвердила баба про Якова! Третий раз сегодня меня спрашивают. Ну, пусть жених твой будет Яковом, лисичка!
Лида охнула, крикнула спасибо и побежала. Сердце ее сильно стучало. Яков – по‑английски – Джим. Это и было то единственное имя, которое она желала услышать. Сияя счастьем, прибежала она домой. Глафира же вернулась задумчивой, вошла медленным шагом и ни с кем не поделилась тем, что узнала.
– Похоже? Похоже? – добивалась Лида.
– Похоже, но невероятно.
Это был тот самый вечер, в который Лида с мистером Райндом встречали армянское Рождество у Хайкануш. Она вернулась в полночь, Глафира ожидала ее. На столе лежала лепешка.
Госпожа Платова делала все возможное, чтоб разнообразить жизнь детей, придать ей больше интереса. Сегодня она испекла на ужин соленые лепешки, чтобы ночью, ощутив жажду, дети увидели, как полагается в Крещенскую ночь, пророческие сны. Лида съела свою лепешку.
Эта ночь в доме Платовых была наполнена вздохами и сновидениями. Лида видела Джима, но смутно. Он стоял где‑то далеко и говорил ей что‑то, но она не могла понять, что. Томимая жаждой, она проснулась. Глафира тоже уже не спала и пила воду. Она принесла и Лиде стаканчик. Обе сидели на Лидиной постели, и между ними начался интимный разговор. Шепотом Глафира повествовала о своей любви.
Мистер Рэн приехал из Австралии два месяца тому назад, с намерением жениться. Ему нужна русская невеста. Его родители переселились из Харбина в Австралию, когда он был еще мальчиком. Теперь же он был, во‑первых, английский подданный, во‑вторых, обеспеченный человек. Родители написали в Харбин о намерении сына задолго до его появления и послали его фотографию. Невесты города ожидали его, готовились к встрече. Сколько интриг велось среди русских невест! Многие влюбились в него до его приезда. И Глафира влюбилась тоже, ей удалось увидеть его карточку. Познакомившись, она влюбилась еще больше, потому что он был милый, милый… Но – увы! – она не видела взаимности. Он всегда был окружен и занят. А после оперы, после «Пиковой Дамы», она уже и не надеялась. Он был с Первой Красавицей города! Вы помните, как она вошла? У ней была муфта из маленьких роз!.. Надежды растаяли. Глафира поделилась горем неразделенной любви пока только с Владимиром, написав ему в Шанхай. Лида была вторым человеком, кому она доверила тайну. Кончена жизнь! Собственно, не жизнь, Глафира не верила, что умрет от горя, но кончена надежда на счастье, мечта о любви. Придется остаться старой девой, не искать никого, сохранить в тайне верность первой любви.
Обе девушки всплакнули над этим решением.
– Ты не думай, – шептала Глафира сквозь слезы, – что это потому, что он – английский подданный, что у него есть паспорт. Нет. И не потому, что у него свой собственный дом, и автомобиль, и деньги, и служба… Поверь, я любила бы его и без всего этого…
Обнявшись, они сидели и тихо плакали, сладостно предаваясь своей молодой печали.
Утром, порассказав свои пророческие сны, вся семья собиралась в церковь. Одевались как можно теплее, предполагая идти с крестным ходом на Иордань.
После долгой обедни крестный ход двинулся от собора с крестами, хоругвями, под колокольный звон. К нему присоединялись по дороге крестные ходы других церквей. В этот день река Сунгари превратилась в Иордань. На ней возвышался прекрасный ледяной крест у свежеприготовленной проруби. Он был высок – пятнадцать футов – и сиял и сверкал на зимнем солнце, под голубым маньчжурским небом. Крест был высечен местным русским скульптором и украшен с замечательным мастерством и художественным вкусом барельефами. От него к небу подымался ореол преломленного солнечного света. Крестный ход подходил к нему под звон колоколов всего города. Это зрелище, эти звуки, эти колыхающиеся золотые хоругви – всё было полно необычайного величия. Трудно было подумать, что это – бедняки‑изгнанники на чужой земле празднуют уже забытый многими народами праздник.
Митрополит начал богослужение – молебен об освящении воды, о даровании ей на этот день чудесных свойств: очищать, освящать, исцелять, изгонять зло, удалять грех.
Митрополит молился.
Это был небольшой старичок с кругленьким детски‑невинным лицом. На нем светились два глаза, светились чистою верой, которая ничем никогда не была поколеблена и не знала сомнений. То, что Господь был на небесах, для него было так же очевидно, как и то, что сам он ходил по земле. Эта вера давала мир его душе, его молитвам, его словам. Видя мертвого, он помышлял о его воскресении, о воздвижении его к новой и вечной жизни; видя преступника и преступление, он возносился мыслью к уже совершившемуся искуплению. В мире темном и страшном он шел светлой тропой, всё спокойно созерцая, принимая, за все благодаря и благословляя.
На Иордани присутствовала многотысячная толпа. Только больные да малые дети оставались в этот день дома.
Митрополита окружало около пятидесяти священников. Наступил самый торжественный момент: троекратное погружение креста в воду. Пел хор, выпускали голубей на свободу. Люди плакали от беспричинной, светлой религиозной радости. Нашлись даже, несмотря на сильный мороз, охотники окунуться в ледяную освященную воду проруби.
Мистер Райнд глядел вокруг и удивлялся. Лида стояла около, очень взволнованная. Она видела, как мистер Рэн подошел к Глафире. И вот, сквозь толпу, поднимаясь на цыпочки, она старалась разглядеть, что происходит, там ли он еще, вместе ли они? Она не видела и волновалась.
Когда все вернулись домой, оказалось, что Глафира пригласила мистера Рэна к чаю. Тут Лида стала принимать все меры, чтобы родственники оставили Глафиру как можно дольше одну с гостем, а о себе заявила, что идет еще раз на Сунгари, полюбоваться ледяным крестом.
Берег Сунгари со стороны города – высок. Лида стояла и любовалась широким, открывшимся перед ней горизонтом. Заходило солнце, и оранжевый зимний закат постепенно темнел, заливая снеговую пелену земли и ледяную поверхность реки тихим мерцанием, легким дрожащим светом. Тут и там, на берегу и на льду реки гуляла небольшими группами молодежь. Всё было свежо, радостно вокруг, всё сияло, во всём было что‑то упоительно прекрасное, умиротворяющее. Лида стояла, как в полусне, ни о чем не думая, отдыхая душой и любуясь. Вдруг она почувствовала, что кто‑то тронул ее за руку. Она обернулась. Перед нею стояла Даша.
– Поклонялась льду сегодня? – спросила она насмешливо.
– Не льду, а кресту. Символу человеческого страдания.
– Но, ведь по существу, это – лед.
– Даша, – сказала Лида мягко, – это вы так понимаете. Но люди, что были здесь, верующие. Они веруют…
– Во что? – перебила ее Даша.
– Во Христа.
– Ха! – воскликнула Даша и засмеялась. – Да разве остался еще хоть один человек, который действительно верует в то, чему учил ваш Христос. Просто вы обманываете друг друга.
Лида двинулась, чтобы уйти.
– Стой! – и Даша схватила ее за руку. – Разве я не права? Христианство существует две тысячи лет, и что же оно сделало? Есть ли хоть одна христианская заповедь, которая теперь честно и до конца выполняется христианами?
Лида опять сделала движение, чтобы уйти, но Даша удерживала ее, продолжая:
– В кого верить и почему? Если есть Бог и Он добр и имеет власть над всем, как Он допускает несправедливость, почему Он не вмешивается в земные дела, не жалеет людей?
– Я не знаю этого, – ответила Лида. – Я не задаю вопросов, я просто верю всем сердцем, что Бог – есть.
– Да? – спросила Даша. – До какой степени вы верите во Христа? Вы, например умерли бы за Него?
– Я? – Лида растерялась на мгновение. – Я? То есть если б надо было отречься… Да, я лучше б умерла.
– Вы не лжете?
– Нет.
Вдруг без всякого повода со стороны Лиды, без всякого ее слова или движения, Даша подняла обе руки раскрытыми ладонями к небу, как бы готовясь получить что‑то, и крикнула весело и дерзко: