Когда, роняя инструмент,
Он тихо на пол опустился,
Все обернулись на момент,
И ни один не удивился.
Изголодавшихся людей
Смерть удивить могла едва ли.
Здесь так безмолвно умирали,
Что все давно привыкли к ней.
И вот он умер – старичок,
И молча врач над ним нагнулся.
– Не реагирует зрачок,–
Сказал он вслух, – и нету пульса.
Сухое тельце отнесли
Друзья в холодную конторку,
Где окна снегом заросли
И смотрят на реку Ижорку.
Когда же, грянув, как гроза,
Снаряд сугробы к небу вскинул,
Старик сперва открыл глаза,
Потом ногой тихонько двинул.
Потом, вздыхая и бранясь,
Привстал на острые коленки,
Поднялся, охнул и, держась
То за перила, то за стенки,
Под своды цеха своего
Вошел – и над станком склонился.
И все взглянули на него,
И ни один не удивился.
1942
БАЛЛАДА О ЧЕРСТВОМ КУСКЕ
По безлюдным проспектам оглушительно звонко
Громыхала – на дьявольской смеси –
трехтонка.
Леденистый брезент прикрывал ее кузов –
Драгоценные тонны замечательных грузов.
Молчаливый водитель, примерзший к баранке,
Вез на фронт концентраты, хлеба вез он
буханки,
Вез он сало и масло, вез консервы и водку,
И махорку он вез, проклиная погодку.
Рядом с ним лейтенант прятал нос в рукавицу.
Был он худ. Был похож на голодную птицу.
И казалось ему, что водителя нету,
Что забрел грузовик на другую планету.
Вдруг навстречу лучам – синим, трепетным
фарам –
Дом из мрака шагнул, покорежен пожаром.
А сквозь эти лучи снег летел, как сквозь сито.
Снег летел, как мука – плавно, медленно, сыто…
– Стоп! – сказал лейтенант. – Погодите,
водитель.
Я, – сказал лейтенант, – здешний все‑таки
житель.–
И шофер осадил перед домом машину,
И пронзительный ветер ворвался в кабину.
И взбежал лейтенант по знакомым ступеням.
И вошел. И сынишка прижался к коленям.
Воробьиные ребрышки… Бледные губки…
Старичок семилетний в потрепанной шубке…
– Как живешь, мальчуган? Отвечай
без обмана!..–
И достал лейтенант свой паек из кармана.
Хлеба черствый кусок дал он сыну: –
Пожуй‑ка,–
И шагнул он туда, где дымила буржуйка.
Там, поверх одеяла, распухшие руки.
Там жену он увидел после долгой разлуки.
Там, боясь разрыдаться, взял за бедные плечи
И в глаза заглянул, что мерцали, как свечи.
Но не знал лейтенант семилетнего сына.
Был мальчишка в отца – настоящий мужчина!
И, когда замигал догоревший огарок,
Маме в руку вложил он отцовский подарок.
А когда лейтенант вновь садился в трехтонку:
– Приезжай! – закричал ему мальчик
вдогонку.
И опять сквозь лучи снег летел, как сквозь сито.
Снег летел, как мука, – плавно, медленно, сыто…
Грузовик отмахал уже многие версты.
Освещали ракеты неба черного купол.
Тот же самый кусок – ненадкушенный,
черствый –
Лейтенант в том же самом кармане нащупал.
Потому что жена не могла быть иною
И кусок этот снова ему подложила.
Потому что была настоящей женою.
Потому что ждала. Потому что любила.
Грузовик по мостам проносился горбатым,
И внимал лейтенант орудийным раскатам,
И ворчал, что глаза снегом застит слепящим,
Потому что солдатом он был настоящим.
1942
КРУЖКА
Александру Гитовичу
Все в ней – старой – побывало.
Все лилось, друзья, сюда:
И анисовая водка.
И болотная вода.
Молоко, что покупали
Мы с комроты пополам,
Дикий мед, когда бродили
Мы у немцев по тылам.
И горячая, густая
Кровь убитого коня,
Что под станцией Батецкой
Пьяным сделала меня!..
Вот уж год она со мною:
То внизу – у ремешка.
То у самого затылка –
У заплечного мешка.
А вчера в нее стучала,
Словно крупный красный град,
Замороженная клюква –
Ленинградский виноград!..
Может быть, мои вещички
Ты получишь в эти дни.
Все выбрасывай! Но кружку
Ты для сына сохрани.
Ну, а если жив я буду
И минувшие дела
Помянуть мы соберемся
Вкруг богатого стола,
Средь сияющих бокалов –
Неприглядна и бедна –
Пусть на скатерти камчатной
Поприсутствует она,
Пусть, в соседстве молодежи,
Как ефрейтор‑инвалид,
Постоит себе в сторонке –
На веселье поглядит.
1943
«Меня на фронт не провожали…»
Меня на фронт не провожали,
Не говорили слов прощальных,
И, как другие, на вокзале
Не целовал я губ печальных.
И чье‑то сердце бьется мерно –
Оно не назначало срока.
И потому‑то я, наверно,
Тоскую редко… и жестоко.
1943
«В укрытье!..»
«В укрытье!
Прекратить работы!»
А лес горел.
И по траншеям нашей роты
Враг вел обстрел.
У блиндажа,
У самой дверцы,
Взревел металл.
…Вошел бойцу
Осколок в сердце
И в нем застрял.
Как прежде,
Кружится планета,
Как прежде, снег,
Как прежде,
Ждут кого‑то где‑то…Двадцатый век.
Но вот –
Латунный свет палаты,
И в тишине
Склонились белые халаты,
Как при луне.
И у хирурга на ладони
Живой комок
Все гонит,
гонит,
гонит,
гонит
Горячий ток.
Спокоен был
Хирург ученый.
Он не спешил.
Он ниткой тонкою крученой
Его зашил.
Под маской прошептал:
– Готово…
Счастливый путь!..–
И соскользнуло сердце снова
С ладони – в грудь.
Он жив!
Он снова ходит где‑то –
Тот человек.
Еще одна твоя примета,
Двадцатый век.
1943
МОРО3
Вдруг стала речь какой‑то очень звонкою
И очень близким дальний косогор,
И кто‑то под застывшей пятитонкою
Из трех дощечек разложил костер.
Скрипят ремни на белозубом ратнике.
Блестит штыка обледенелый нож.
А сам он – ладный – в валенках
и ватнике
На медвежонка бурого похож.
Движенья стали плавными, небыстрыми,
И розовым походной кухни дым,
И круглые винтовочные выстрелы
Подобны детским мячикам тугим.
1943
«Из тылов к передовой…»
Из тылов к передовой
Конь бежит по первопутку.
Конопатый ездовой
Важно крутит самокрутку.
Конь везет запас гранат.
На груди, под красным бантом,
У него висит плакат:
«Смерть немецким оккупантам!»
1943
МАЙ
Один сказал, что это бьет
Гвардейский миномет.
Другой – что рявкают опять
Калибры двести пять.
– Форты, наверно, говорят,–
Поправил я ребят.
А недобрившийся комбат
Сказал, что нас бомбят.
Потом на воздух всей гурьбой
Мы вышли вчетвером
И услыхали над собой
Чудесный майский гром.
1943
САД
Здесь каждая былинка и сучок
Исполнены военного значенья:
Улитка тащит бронеколпачок;
Ползут кроты по ходу сообщенья;
Резиновым вращая хоботком,
Что мы в стихах отметим, как в приказе,
Кузнечик под коричневым грибком,
Как часовой, стоит в противогазе.
И если сын попросит: расскажи! –
Я расскажу, что вот – пока не сбиты,
Как «юнкерсы», пикируют стрижи,
И комары звенят, как «мессершмитты»;
Что тянет провод желтый паучок,
Что, как связист, он не лишен сноровки
И что напрасно ночью светлячок
Не соблюдает светомаскировки.
1943
ЦАРСКОСЕЛЬСКАЯ СТАТУЯ
«Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила».
Косоприцельным огнем бил из дворца пулемет.
Мы, отступая последними, в пушкинском парке
Деву, под звяканье пуль, в землю успели зарыть.
Время настанет – придем. И безмолвно
под липой столетней
Десять саперных лопат в рыхлую землю вонзим.
«Чудо! Не сякнет вода, изливаясь из урны
разбитой» –
Льется, смывая следы крови, костров и копыт.
1943
ПАРТИЗАН
Он стоит на лесной прогалинке,
Неприметен и невысок.
На ногах – самокатки‑валенки,
Шапка – с лентой наискосок.
Прислонясь к косолапой елочке,
За спиною он чует лес.
И глаза у него как щелочки,
Пугачевский у них разрез.
Под шатром ветвей, как у притолки,
Он с заплечным стоит мешком,
С автоматом немецкой выделки,
С пистолетом за ремешком.
И качается‑расступается
И шумит молодой лесок,
И заря над ним занимается
Красной лентой – наискосок.
1944
ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА
Средь ночи тронулась ударная,
И танки движутся, бряцая,
А над плечом звезда Полярная
Горит, колеблясь и мерцая.
Не весь металл, видать, расплавила,
Когда, сверканье в волны сея,
К отчизне долгожданной правила
Крылатый парус Одиссея.
С тех пор легенда перекроена:
Забыла прялку Пенелопа
И перевязывает воина
На дне глубокого окопа…
Средь ночи тронулась ударная,
И, нас на битву посылая.
Взошла, взошла звезда Полярная,
Холодным пламенем пылая!
Своим лучом неиссякающим,
Как луч ацетилена – белым,
Она сопутствует шагающим
И покровительствует смелым.
1944
РОЩА
По этой роще смерть бродила.
Ее обуглила война.
Тоскливым запахом тротила
Она еще напоена.
Безмолвно движутся обозы.
И не до песен больше нам,
Когда безрукие березы
Плывут, плывут по сторонам.
1944
«Мимо дымных застав…»
Мимо дымных застав
Шел товарный состав
И ревел на последнем своем перегоне,
И, привыкший к боям,
Заливался баян
В полутемном, карболкой пропахшем вагоне.
Там под песни и свист
Спал усталый радист,
Разметав на соломе разутые ноги,
И ворочался он,
Сквозь томительный сон
Волоча за собой груз вчерашней тревоги.
Он под грохот колес
Околесицу нес
И твердил, выводя весь вагон из терпенья:
«Говорит Ленинград,
Назовите квадрат,
Назовите квадрат своего нахожденья!..»
Шел состав с ветерком,
Дым летел кувырком,
И щемило в груди от зеленой махорки.
Я молчал, как сурок,
И сырой ветерок
Пробивался за ворот моей гимнастерки.
А внизу скрежетал
Разогретый металл.
Было шумно в вагоне, и жарко, и тесно,
А потом – темнота,
И витала в ней та,
Что еще далека и совсем неизвестна.
То ли явь, то ли сон,
Звезды шли колесом,
И привык с той норы повторять каждый день я
«Говорит Ленинград,
Назовите квадрат,
Назовите квадрат своего нахожденья!..»
1944
«Огнем озарился ночной Ленинград…»
Огнем озарился ночной Ленинград,
Ты шапку сними и замри:
На Невском горят, на Литейном горят,
Горят по ночам фонари!
Пускай еще тускло мерцают они,
Но твердо я знаю одно:
Что если горят в Ленинграде огни,
То, значит, в Берлине темно!
1944
КОРАБЛИК НАД ГОРОДОМ
Нет команды на нем.
Он нигде якорей не бросает.
В полдень – солнце над ним,
В полночь – месяца копаный серп.
Он бушпритом, как шпагой,
Недобрые тучи пронзает,
Вознесен над Невой,
Словно города нашего герб.
И когда на границе
Свершилось ночное злодейство
И на лоб Ленинграда
Был тяжкий надвинут шелом,
Ты поспешно прошла
Коридорами Адмиралтейства,
Поднялась по игле
И накрыла кораблик чехлом.
Но и там,
В темноте,
Золотой и крылатый, как птица,
Он покоя не знал –
Он летел, разрывая кольцо.
Он в блокадную ночь
Так сумел ленинградцу присниться,
Словно глянул боец
Лучезарной победе в лицо…
По граненой игле,
Вознесенной мечтою Захарова,
Ты сегодня опять
Поднялась на заре в небеса.
Сброшен серый чехол!..
Вновь над нами, из золота ярого,
Расправляет кораблик
Литые свои паруса!
1945
ФОТОГРАФ
В ложбине, где танков чернеют скелеты,
Убило фотографа нашей газеты.
Мы звали его по‑гражданскому: Яшей.
Он первая жертва в редакции нашей.
Бойцы принесли его, сдали нам «лейку»,
И сумку, и пленки засвеченной змейку.
Но, кроме бойцами загубленной пленки,
Нашли мы другую у Яши в котомке…
А Яша, мечтавший вернуться к обеду,
Любивший газету, друзей и беседу,
Когда, вдохновенно по карте постукав,
Теснил он фашистов быстрее, чем Жуков,–
Теперь в гимнастерке своей неизменной
Лежал нелюдимый, бесстрастный,
надменный…
Мы Яшу пойдем хоронить на рассвете,
О нем некролог поместим мы в газете.
Мы в ней напечатаем Яшино фото:
Пусть помнит о Яше родная пехота!..
Но рылись мы в Яшином каждом кармане,
В планшете его и в его чемодане,
Увы! Своего не имел он портрета.
Без Яшиной карточки выйдет газета.
черный рулончик отщелканной пленки,
Что вынули мы у него из котомки,
О нем мы, признаться, сперва позабыли,
Потом спохватились, нашли, проявили.
И снова идут на страницах газеты
Армейских героев лихие портреты:
Разведчик в пятнистом тигровом халате,
Стрелок, чья рука на стальном автомате,
И повар, что важно колдует над кашей,
И снайпер, чья грудь колесом перед Яшей.
Пусть, Яша, они на тебя не похожи.
Ведь, если подумать поглубже, построже,–
Газета твои помещает портреты,
О, скромный фотограф армейской газеты!
1945
«Я вас хочу предостеречь…»
Я вас хочу предостеречь
От громких слов, от пышных встреч –
Солдатам этого не надо.
Они поймут без слов, со взгляда:
Снимать ли им котомку с плеч.
1945
1946–1956
ПОГИБШЕМУ ДРУГУ
Прости меня за то, что я живу.
Я тоже мог остаться в этом рву.
Я тоже был от смерти на вершок.
Тому свидетель – рваный мой мешок.
Прости меня за то, что я хожу.
Прости меня за то, что я гляжу.
За то, что ты лежишь, а я дышу,
Я у тебя прощения прошу…
О дружбе тысяч говорим мы вслух,
Но в дружбе тысяч есть и дружба двух.
Не мудрено, что в горький тот денек
И среди тысяч был я одинок.
Тайком я снял с твоей винтовки штык,
К моей винтовке он уже привык.
И верю я, что там, в далеком рву,
Меня простят за то, что я живу.
1946
«Вот карточка…»
Вот карточка. На ней мы сняты вместе.
Нас четверо. Троих уж нынче нет…
Еще не вторглось в карточку известье
О том, что взвихрен, взорван белый свет.
Еще наш город давней той порою
На ней хранит покой и красоту.
Еще стоят, смеются эти трое,
Дурачатся на Троицком мосту…
Ну что ж, ты жив! Но ты себя не мучай.
Ты за собой не ведаешь вины.
Ты знаешь сам, что это только случай.
Слепая арифметика войны.
Но как смириться с тем, что где‑то в Бресте,
Или в Смоленске, или где‑нибудь
Перед войной снимались люди вместе –
И некому на карточку взглянуть?
1946
ДОМОЙ
Люблю товарные вагоны!
Кирпичный прочный их загар,
И грохот крыши раскаленной,
И желтизну сосновых нар.
Люблю их запах корабельный,
И вкось летящий небосклон,
И путь полуторанедельный,
Когда жилищем стал вагон!
Качает утлую квартирку
На гребнях строк,
На гребнях дамб,
А дробь колес –
Она впритирку
Вошла в четырехстопный ямб!
Дымок струится вдоль откоса,
На рельсы капает мазут.
Велеречивые колеса
Меня на родину везут.
Они привыкли к долгим маршам –
И днем и ночью на ходу.
И паровоз несет, как маршал,
Пятиконечную звезду.
Домой, домой, из дальней дали!
Мы вместе побыли в огне.
Вы как солдаты воевали
И умирали на войне.
И сквозь обугленные ребра
Тех, что упали под откос,
Мерцают лужицы недобро,
Камыш коленчатый пророс.
А эти живы.
Этих много!
Они стремятся по прямой.
И «далека ты, путь‑дорога!..»
Хоть далека ты, но домой!..
На горизонте вырос город.
Возник.
Пропал.
О нем забудь.
И дверь распахнута, как ворот.
И ветерок щекочет грудь.
А у вагонов
График,
Нормы,
Они бегут, не чуя ног,
Бегут товарные платформы –
Чернорабочие дорог.
На встречных –
Сложенные ровно,
Плывут оранжевые бревна,
Стальные фермы,
Камень,
Бут,
Во все концы они бегут!
А в нашем – сена душный ворох,
Зари пылающий костер,
А в этом сене шорох, шорох
И приглушенный разговор.
И чей‑то ворот нараспашку,
И чей‑то дом уж недалек,
И кто‑то просит на затяжку,
И кто‑то подал уголек…
Нас двадцать восемь человек.
В вагон могло вместиться больше.
Еще вчера – под небом Польши,
Сегодня – под родным навек,
Под милым небом Украины.
О, предвечерние долины!..
О, синева прохладных рек!..
А в сене шепот, в сене шорох.
Как хорошо горчит ковыль!
В лицо соседу въелся порох,
А может, угольная пыль?..
Так что же это въелось прочно
В лицо соседу моему?
Вчера бы смог ответить точно,
А вот сегодня – не пойму…
До Ирмино осталось двести.
Соседке – дальше, на восток.
Они сойдут, конечно, вместе!
Недаром синий василек
Застрял под звездочкой погона…
Я ноги свесил из вагона.
Мой путь… Он так еще далек!
Он так еще далек и труден –
Не до калитки и крыльца,
А до стихов, которым люди
Навстречу распахнут сердца.
До тех, звенящих, словно стремя,
Поющих бой, и труд, и кровь,
До тех, куда – настанет время –
И ты войдешь, моя любовь.
1946
ЛЮБА
Ах, как любо, любо, любо
Зазвенели бубенцы!..
Едет Люба, Люба, Люба
Из Любани в Люберцы.
От Берлина до Любани
Громыхали поезда,
А в Любани дали сани,
Говорят: – Садись сюда!
Нынче снегу по колено.
Полушубок – словно печь.
Навалили в сани сена,–
Можно сесть, а можно лечь.
Только Любе не лежится,
Не сидится нипочем.
То соскочит, пробежится,
То поет бог весть о чем:
Как на Тихом океане
Мы закончили поход,
Как в Берлине о Любани
Вспоминала в прошлый год.
Подхватила Люба вожжи –
Копь по насту как понес!
Только ветер аж до дрожи,
А морозец аж до слез!
Мимо елки,
Мимо дуба,
В вихре жгущейся пыльцы,
Едет Люба, Люба, Люба
Из Любани в Люберцы!
Три медали,
Два раненья,
Сто загубленных сердец
И одно стихотворенье,
Что сложил о ней боец…
1946
КОБОНЫ
Я раньше не знал про селенье Кобоны.
Бесшумно подходят к нему эшелоны.
Безмолвные люди крутом копошатся,
И лишь паровозы спешат отдышаться.
В вагонах – мешки, и корзины, и туши,
И бомбы лежат, как чугунные груши.
Я пробыл неделю в морозных Кобонах,
И я расскажу вам об этих вагонах:
На стенках – осколков корявые метки,
На крышах – зенитки и хвойные ветки.
И мелом (к стоящим пока в обороне):
«Привет ленинградцам!» – на каждом
вагоне.
Мешки из Сибири. Из Вологды – туши.
Из города Энска – чугунные груши.
Но мел, что оставил свой след на вагоне,
Не весь ли парод подержал на ладони?
1946
АПРЕЛЬ
Метель расчесывает косы.
Свистит поземка среди льдов.
Не на такие ли торосы
Взбирался некогда Седов?
Не заскрипят ли снова нарты?
Не посчастливится ль найти
Нам хоть обрывок старой карты
С пунктиром славного пути?
Нет, мы на Ладоге… И берег
Совсем не так от нас далек.
И все же ни Седов, ни Беринг
Таких не ведали тревог!
Апрельский лед. Во льду – дорожка.
Столбы с пучком фанерных стрел.
Когда темно – идет бомбежка,
Когда светло – идет обстрел.
На целый взвод – одна краюха.
Лед под водою. Снегопад.
И грузовик, – в воде по брюхо –
Почти плывущий в Ленинград.
1946
НЕМЕЦКИЙ ТАНК
Предстало мне время, когда, среди пашен,
Ни взрослым, ни детям, ни птицам
не страшен,
Забытый при бегстве на нашей земле,
Он станет подобен замшелой скале.
Как только лишили его экипажа,
Он замер – и даже не портит пейзажа.
В распахнутом люке – то снег, то вода,
То пыль. И летят за годами года…
И вот мимо танка, – что может быть
проще? –
Грибов насбиравши в осиновой роще,
Старик поспешает за стайкой внучат.
И он утомился, и дети молчат.
Тяжелая пыль раскаленной дороги
Печет и щекочет разутые ноги.
От рощи до дому не близок их путь.
У танка решают они отдохнуть.
Внучатам неведом, но деду понятен
Язык почерневших зазубрин и вмятин.
Старик побывал на Великой Войне.
Он сядет от гусениц чуть в стороне.
А дети шагнут на горячую пашню,
Потрогают бак и обследуют башню
И, прячась от солнца в медвяной траве,
Под танком уснут – голова к голове.
1946
МЦXЕТА
Из‑под города Мцхета,
Где предков зарыты останки,
Предо мною монета
Старинной квадратной чеканки.
Предо мною кольцо
И секира из бронзы зеленой.
Вечность веет в лицо
От могильной плиты запыленной.
Что‑то куплено было
И вновь перепродано где‑то:
Неустанно бродила
По белому свету монета.
Сквозь литое кольцо
Протекли‑прошуршали столетья
Раскаленной пыльцой,
На которую мог поглядеть я!..
Спит с оружьем у ног
Погребенный с секирою воин.
Головой на восток
Он лежит, молчалив и спокоен.
Честь ему и хвала!
Опустил он тяжелые веки,
Чтоб отчизна была
Молодой и свободной навеки!..
Надо мной небеса.
Там летит одинокая птица.
Подо мною леса.
И холмы. И река серебрится.
И крестьянки идут
Мимо древнего города Мцхета
И в корзинах несут
Золотое грузинское лето.
1947
ХЕВСУРСКОЕ СЕЛЕНЬЕ
Поглядите, как лежат на круче
Длинные сиреневые тучи,
Как растут среди дубов жилища,
Будто и у них есть корневища!
Поглядите, как они багровы –
Тучные хевсурские коровы,
Как в пыли сережкою двоится
Нежный след овечьего копытца.
На коне старик проехал с внучкой,
Нам ребенок машет смуглой ручкой…
Хорошо, что мы заночевали
На крутом Гомборском перевале!
1947
МАША
Этой тихою ночью –
Один на один,–
В догорающий глядя костер,
Трактористы Ткаченко и Виктор
Шульгин
Беспощадный ведут разговор.
– Отступись,–
Попросил Шульгина бригадир
И прутом потянулся к углю.
Жестким взглядом
Ткаченку Шульгин наградил
И ответил:
– Не выйдет… Люблю…
– Берегись,–
Глуховато сказал бригадир,–
Переходишь дорожку мою.
Нежным взглядом
Шульгин по огню побродил
И певуче сказал:
– Отобью…
Неужель, вопреки неразлучным годам,
Вся их дружба пойдет под откос?..
Я солгать не хочу
И ответа не дам.
Жизнь ответит
На этот вопрос.
Ночь рубильником звезды включила
вокруг.
Серебрится ковыль при луне.
В сладко пахнущем сене,
Средь спящих подруг,
Улыбается Маша во сне.
Как мальчишка, смугла и сильна
Звеньевая второго звена.
Весела и со всеми ровна –
Крепче всех засыпает она.
И Ткаченко ей мил и Шульгин,
Но души не задел ни один.
1952
«Весенние ветры подули…»
Весенние ветры подули.
Озера – куда ни ступи.
Мальчишкой на длинных ходулях
Шатается дождь по степи.
И радуга встала над нами
Так влажно‑свежа и чиста,
Что, кажется, пахнут цветами
Рожденные небом цвета.
1952
СТАРОСТЬ
Как иногда бывает старость
Жалка, слезлива и тупа!
Ее пустяк приводит в ярость.
Она по‑плюшкински скупа.
Все пересчитаны ступени.
Она живет, когда жует.
И на дрожащие колени
Роняет крошки дряхлый рот…
Давай, мой друг, скорей забудем
Ее подслеповатый взгляд!
Дана другая старость людям,
Торжественная, как закат.
И ты не назовешь уродством
Морщин глубоких письмена.
Достоинством и благородством
Как будто светится она.
Мы видим, как она прекрасна,
Когда на свете не напрасно,
А с пользой прожил человек.
Она бывает безобразна
У тех, кто суетно и праздно
Влачил свой век.
1952
«Был майский день…»
Был майский день. Цветение. Весна.
Ловили дети в скверике друг дружку.
А молодая женщина несла
Тугую кислородную подушку.
Чье это горе? Матери? Жены?
Мне не забыть, как, из аптеки выйдя,
Она пошла вдоль каменной стены,
Бела, как мел, и никого не видя.
Была весна. Был самый светлый час.
Был майский день. Сияло утро года.
Так почему же одному из нас
Сегодня не хватает кислорода?..
В глазах у женщины была такая ночь,
Так горько сжаты были губы эти,
Что можно было все отдать на свете,
Чтоб только ей хоть чем‑нибудь помочь!
1952
КОГДА‑НИБУДЬ
В воскресный день
К воротам подъезжает
Вместительный лазоревый автобус,
Похожий на прогулочную яхту.
Такие ходят лишь по воскресеньям…
В него садятся женщины
В косынках
Из легкого, как ветер, крепдешина,
Мужчины в пиджаках и белых брюках,
Девчонки голенастые, как цапли,
И хорошо умытые подростки,
Солидные, с платочками в карманах…
Свершается воскресная прогулка
К местам боев.
Езды не больше часа.
Летят столбы,
И загородный гравий
Под шинами хрустит на поворотах…
Меня сегодня тоже приглашали.
Я отказался – вежливо и твердо.
Во мне укоренилось убежденье:
Места боев – не место для прогулок.
Пусть я не прав,–
Я не хочу увидеть
В траншее, где погиб комбат Поболин,
Консервный нож,
Пустую поллитровку
И этикетку «Беломорканала».
Пусть я не прав,
Но я сочту кощунством
Девичий смех в разрушенной землянке,
Где веером поставленные бревна
О многом говорят глазам солдата…
Я знаю, что со мною на прогулке
Здесь были бы трудящиеся люди,
Хлебнувшие в войну немало горя,
Товарищи, сограждане мои.
Но мне не нужно камерной певицы,
Воркующей с пластинки патефона,
И разговор о солнечной погоде
Я не смогу достойно поддержать…
Когда‑нибудь я снова буду здесь.
Не через год,
Не через десять лет,
А лишь почуяв приближенье смерти.
Ни поезд,
Ни лазоревый автобус
Под Колпино меня не привезут.
Приду пешком
В метельный серый день
И на пути ни разу не присяду.
Приду один.
Как некогда. В блокаду.
И дорогим могилам поклонюсь.
1952
ЯСНАЯ ПОЛЯНА
…И нам открылась Ясная Поляна
Сентябрьским утром, солнечным и тихим.
Еще листва с берез не облетела,
И пели птицы, и в бездонном небе
Медлительные плыли облака.
Сюда пришли мы утром, но и в полдень
Среди стволов молочных не растаял
В безмолвной роще сумрак предрассветный.
Не тот ли это сумрак, я подумал,
Когда гусарские переминались кони,
И лагерь спал, и музыка звучала
Торжественно и сладко, а казак
На оселке точил для Пети саблю?..
1954
«Вы мне напомнили о том…»
И. Н. Л.
Вы мне напомнили о том,
Что человеку нужен дом,
В котором ждут.
Я сто дорог исколесил.
Я молод был. И я спросил:
– Быть может, тут?
Не поднимая головы:
– Быть может, тут, – сказали вы, –
Смеяться грех…
Война. И тяжкий ратный труд.
И кровь… Но дом, в котором ждут, –
Он был у всех.
Я, как и все, в пути продрог.
Он полон был таких тревог,
Он так был крут…
Стою с котомкой под окном.
Открой мне двери, милый дом,
В котором ждут!
1955
ПОТЕРИ
Человек, потерявший деньги,
Сокрушается и жалобно вздыхает.
Человек, потерявший друга,
Молча песет свое горе.
Человек, потерявший совесть,
Не замечает потери.
1956
АИСТ
По траве густой и влажной
Ходит аист.
Ходит он походкой важной
И жука ест.
Он зовет свою любимую
Подружку,
Преподносит ей зеленую
Лягушку.
Отошла она с поклонами
В сторонку:
– Отнеси‑ка ты лягушку
Аистенку!
Он скучает, наша лапушка.
Здоров ли?
Беспокоюсь, не свалился бы он
С кровли!..
Солнце село. Стало сумрачно
И тихо.
Вслед за аистом взлетела
Аистиха.
Вот и скрылись две задумчивые
Птицы…
Хорошо, что есть на свете
Небылицы!
*
Под землей живут кроты,
В подполье – мыши.
То ли дело аистенок,–
Он на крыше!
У него гнездо покрыто
Мягким пухом.
Он лягушку может съесть
Единым духом!
Молча аист с аистихой
Сели рядом.
Оба смотрят на сыночка
Нежным взглядом.
Красный клювик аистенок
Разевает –
Он наелся, он напился,
Он зевает.
Молвит аист аистихе
Очень строго:
– Ждет нас осенью далекая
Дорога.
Ждет нас осенью нелегкая
Дорога.
Хорошо бы с ним заняться
Хоть немного!..
– Что ты, что ты,
Он совсем еще ребенок!
Ведь и крылышки малы,
И клювик топок!..
– Надоело отговорки
Слушать эти!
Мы к занятьям приступаем
На рассвете!..
*
А теперь я расскажу,
Как это было.
Солнце снизу облака
Позолотило.
А когда оно взошло
Еще повыше,
Сбросил аист аистенка
Клювом с крыши!
Испугался аистенок:
Упаду, мол!..
Начал, начал, начал падать…
И раздумал.
Он раздумал
И, синиц увидев стаю:
– Поглядите, – закричал им, –
Я летаю!..
*
Рассказать мне захотелось
Вам про это,
Потому что есть народная
Примета:
Если аисты справляют
Новоселье –
Значит, будет в доме радость
И веселье.
А не сядет к вам разборчивая
Птица –
Значит, кто‑то на кого‑то
Очень злится.
Значит, будет в доме ссора,
Будет свара,
Если мимо пролетает
Птичья пара…
Путь приметы сквозь столетья
Длинный‑длинный.
Показалось людям следствие
Причиной.
Просто птицы эти
Издавна садились
Только там, где не шумели,
Не бранились…
Так ли это началось
Или иначе,
Я желаю людям счастья
И удачи!
А еще мое желание
Такое:
Чтобы жить нам,
Этих птиц не беспокоя.
Возвратится аистенок
В марте с юга.
Прилетит с ним белокрылая
Подруга.
Выбирая, где спокойнее
И тише,
Пусть гнездо они совьют
На вашей крыше!
Ведь не каждая примета –
Суеверье…
Добрый аист, зная это,
Чистит перья.
1956
1957–1967