Был до войны у нас актер,
Играл «на выходах».
Таких немало до сих пор
В различных городах.
Не всем же Щепкиными быть
И потрясать сердца.
Кому‑то надо дверь открыть,
Письмо подать,
На стол накрыть,
Изобразить гонца.
Он был талантом не богат,
Звезд с неба не хватал.
Он сам пришел в военкомат,
Повестки он не ждал.
Войны
Железный реквизит
И угловат и тверд.
Военный люд.
Военный быт.
Массовка – первый сорт!
Под деревушкой Красный Бор
Фашисты бьют в упор.
Был до войны у нас актер.
(Фашисты бьют в упор.)
Хоть не хватал он с неба звезд
(Фашисты бьют в упор),
Но встал он первым в полный рост.
(Фашисты бьют в упор.)
Таланты – это капитал,
Их отправляют в тыл,
А он героев не играл,
Что ж делать, – он им был.
1957
ПЛЕВНА
Помню, в детстве листал я «Ниву» –
Пожелтевший и пыльный ворох…
Ветер конскую треплет гриву.
Крики. Выстрелы. Кровь и порох.
Барабаны. Палатки. Карты.
Белый копь генерала носит.
Развеваются бакенбарды,
Те, которых теперь не носят.
Очи всадника блещут гневно.
Пушкари заряжают пушки.
– Вам сдадутся Дубняк и Плевна,
Солдатушки, бравы ребятушки!..
Полотняные полотенца.
Хлеб да соль. Сливовица в чаше.
И болгарского ополченца
Мужики обнимают наши.
Дяди Васи да дяди Вани,
Сколько их полегло – безвестных –
Из‑под Вологды и Рязани
Среди гор и долин окрестных!
Ну, а те, что остались живы,
В сливовицу усы макают,
Озирают дворы и нивы,
Рассудительно рассуждают:
– Вы – за сохи, мы тоже вскоре.
Те же радости, то же горе.
И опять же, сказать обратно,
То приятно, что речь понятна.
Если тронут вас басурмане,
Только кликните… Мы – славяне…
Я, как в детстве, все это встретил,
Я взбирался на эти склоны,
Думал думы и слушал ветер,
Видел старые бастионы.
И опять возникало поле,
Свист картечи, лихие сшибки,
И над всем этим – в ореоле
Вечной славы – вершина Шипки.
1958
ОХОТНИЧИЙ ДОМИК
Вся в чучелах птиц,
Опереньем горя,
Нам двери
Веранда раскрыла.
Охотничий домик
Бориса‑царя
И царского дяди –
Кирилла.
Подстрелен глухарь
И соломой набит.
Под каждым –
Дощечка и дата,
Что этот – Борисом –
Тогда‑то убит,
А этот – Кириллом –
Тогда‑то…
Дуплетами выстрелы
В хвойных лесах
Гремели
По целой округе.
И прежде –
Вильгельм
В знаменитых усах
Сюда приезжал
На досуге,
А позже –
Зеленую шляпу с пером
Кокетливо сдвинув на ухо,
Сам Геринг
Сквозь чащу
Тащил – напролом –
Свое знаменитое брюхо…
Ни мельче
Последний глухарь,
Ни крупней,–
Такая уж, видно, порода.
И тоже дощечка.
И дата под ней:
«Июль 43‑го года».
И я мимоходом
Шепнул глухарю
(Глухарь,
А внимает с охотой!),
Что больше ни дяде царя,
Ни царю
Уже не заняться
Охотой…
1958
СЛИВЕН
Мне известен суровый Плевен,
Где растет в ложементах плевел,
И – в жемчужных отелях – Варна,
Улыбающаяся лучезарно.
Мне известна София – в парках,
И Коларовград пролетарский,
И Бургас – в парусах и в барках,
Этот город – моряк болгарский.
– Ну, а Сливен?..–
Куда мне деться:
– Не был…
– Не был?
Честное слово?! –
Смотрят
Сливенские уроженцы
На меня, как на тяжко больного.
Побывал под болгарским небом
Человек –
И в Сливене не был!..
Да, дворцами он не утыкан,
И особенно не велик он,
И не главный он, к огорченью,
По промышленному значенью..
– Чем же он знаменит?
Чем дивен?
– Как же – чем?
Тем, что это – Сливен!
Тем, что девушки всех красивей,
И влюбленные всех счастливей,
И вино ароматней прочих,–
Кто не верит, гоните прочь их!..
Вот чем славен
Наш город‑чудо,
Вот чем дивен,
Вот не был где ты!..
И послушать, так все оттуда
Композиторы и поэты!
Ну, а если кем не из Сливена
Вся Болгария осчастливлена,
Значит, мама его из Сливена
Или дядя его из Сливена…
Я, Болгарию покидая,
Сам себе становлюсь противен:
Видел многие города я,
Но не видел я город Сливен!
1958
ГОД ДВАДЦАТЬ ТРЕТИЙ
Год двадцать третий. Лето.
Над парком птичий цвирк.
Мальчишка без билета
Попасть желает в цирк.
Мальчишка у забора
И ловок был и смел,
Он мимо контролера
Протыриться сумел.
Начало ровно в восемь,
Мальчишке ровно семь,
И взрослых мы попросим
Забыть о нем совсем.
Здесь бабы и солдаты,
И в страшной духоте
Летают акробаты
На страшной высоте.
И в памяти‑копилке
Мальчишка унесет
Плюмажи, и опилки,
И лошадиный пот…
Загадочные страны,
Далекие края…
Как мне подумать странно
О том, что это я!
1958
БАНАЛЬНАЯ БАЛЛАДА
Два друга
Перед самою войной
Ходили вместе к девушке одной.
Подумать обещала им она.
Подумать помешала ей война.
Один из них
Ушел в Дзержинский полк.
Ей написал в июле –
И умолк.
Второй нырнул –
И вынырнул в тылу.
Он доставал кагор и пастилу,
Он доставал ей сало и пшено,
И было все меж ними решено.
Давным‑давно
Она – его жена.
Еще с того, с военного пшена.
Но тут сюжет наш
Делает изгиб,
Поскольку первый
Вовсе не погиб.
Он возвратился –
Скулы как кремень,
Пустой рукав
Засунут за ремень.
Он навестил их –
Мужа и жену.
Они поговорили про войну.
И муж,
Доставший кафель и горбыль,
Шепнул жене:
– Мне жаль его…
Бобыль…
А он,
Чтоб только что‑нибудь сказать,
Сказал, что дочка –
Вылитая мать,
И, уходя, просил не провожать,
Боясь на электричку опоздать.
Муж крепко спит,
А женщина сидит
И в кругленькое зеркальце глядит,
И пудрит веки,
Долго пудрит нос,
Хотя никто не видит этих слез.
Какой банальный,
Скажут мне, сюжет!
Спокойной ночи.
Точка.
Гасим свет.
1959
ПАЕК
Судьба тебе отвесила
Паек тепла и холода,
Но холодно, да весело
И голодно, да молодо.
Что получил не весь его,
До старости надеешься,
Но сытно, да невесело,
Тепло, да не согреешься.
1960
ПЕРЕШЕЕК
В предутренней мгле, как мираж,
Клубилась овечья отара,
А мы проезжали Сиваш
И темные воды Чонгара.
И словно забытый мотив,
Ко мне, как во сне, вперебивку –
Сугробы,
Петровское,
тиф,
Из Крыма – отец на побывку.
Он молод,
Он наш и не наш,
И с ним из неведомой дали
Два слова –
Чонгар и Сиваш –
Возникли и в душу запали.
Травой порастает трава.
С отцами прощаются дети.
Но эти седые слова
Звучат, как приказ на рассвете.
1960
"Мне солдатские снились котомки…"
Анатолию Чивилихину
Мне солдатские снились котомки
И подшлемников серых кора,
И свистящие змеи поземки,
И гудящее пламя костра.
Пулемет утомительно гукал.
Где‑то лошадь заржала в лесу.
Я тяжелую руку баюкал,
Как чужую, держал на весу.
Лес был тих, насторожен, заснежен.
Был закончен дневной переход.
На подстилках из колких валежин
Отдыхал измотавшийся взвод.
Кто‑то шуткой ответил на шутку,
А потом занимался рассвет,
И тугую скрутил самокрутку
Мне товарищ, которого нет.
1961
САКЛИ
О прожитой жизни
Приходят раздумья
Все чаще и чаще…
Над горной дорогой
Палящее солнце
И ветер звенящий.
По горной дороге
Влачу, будто ношу воловью,
Изжитые дружбы
И то, что когда‑то
Казалось любовью.
Слепящее солнце
Скрывается за перевалом.
Безмолвные сакли,
Как мертвые соты,
Чернеют по скалам.
1963
ЗООПАРК
Глаза пантер то вспыхнут, то померкнут.
Медведица к детенышам строга.
На сером камне дремлет серый беркут.
Качает лось волшебные рога.
Купив билет под сводом легкой арки
В большое общежитие зверей,
Заметишь ты, что люди в зоопарке
Становятся и проще и добрей.
Так явственны печаль и благородство
Слонов задумчивых и гордость рыжих львиц,
Что сладостное чувство превосходства
Здесь возникает только у тупиц.
1965
СВЕРЧОК
Трещат и венцы и крылечки,
Бульдозер их топчет, урча.
Сигает сверчок из‑за печки
И в страхе дает стрекача.
И рушится домик вчерашний,
Поверженный, падает ниц –
К подножью Останкинской башни,
Вонзившейся в небо, как шприц.
1966
АЭРОПОРТ
Аэропорт – всегда загадка,
Хоть все известно наперед.
Уже объявлена посадка.
Ждет пассажиров самолет.
И странно сознавать, что, скажем,
Сегодня днем вот этот бритт
Вот с этим самым саквояжем
Войдет в свой дом на Беккер‑стрит.
И не во сне – на самом деле
Индус, взглянувший на меня,
По вечереющему Дели
Пройдет в конце того же дня.
В полете нет былого риска,
Он совершается легко,
И так мы друг от друга близко,
Как друг от друга далеко.
1966
«В бело‑розовом кипенье…»
В бело‑розовом кипенье
Маргеланские сады.
Соловьев ночное пенье.
Шелест шелковой воды.
Эта нежность, эта сила
Возникала на холстах,
И, конечно, это было
У поэтов на устах.
Как художника работа,
Счастье смешано с тоской,
И опять услышит кто‑то
Все, что слышал Луговской.
Снова хлынет за ворота
Бело‑розовый прибой,
И опять увидит кто‑то
Все, что видим мы с тобой.
Ну и что же, ну и что же,
Ведь и жизнь всего одна,
И всегда одно и то же
Распевает бедана.
И всегда звенят весною,
Глядя в тихие пруды,
Без меня или со мною,
Маргеланские сады.
1966
«О, разреши мне возвратиться…»
О, разреши мне возвратиться
К тебе опять, Узбекистан!
Я только две твои страницы
На этот раз перелистал.
С тобой свидание опасно,
Я путник, я не старожил,
Но ты меня легко и властно
К себе навек приворожил.
То солнцем, бьющим в виноградник,
То белизной холодных гор,
То вдруг ручьем, что будто всадник
Мчит по камням во весь опор;
То взглядом, ярким, словно искра,
Способным лед воспламенить,
То пальцами, что быстро‑быстро
Связали шелковую нить;
То щек ребячьих смуглотою,
Голубоватостью белков,
То величавой добротою
И гордой статью стариков…
О, разреши мне возвратиться
К твоим садам, к твоим полям,
Взглянуть в приветливые лица,
Услышать звонкое: «Салям!..»
1966
ТРЕТЬЕ ПРОЩАНИЕ
Александру Гитовичу
Мы расстаемся трижды. В первый раз
Прощаемся, когда хороним друга.
Уже могилу заметает вьюга,
И все‑таки он не покинул пас.
Мы помним, как он пьет, смеется, ест,
Как вместе с нами к морю тащит лодку,
Мы помним интонацию и жест
И лишь ему присущую походку.
Но вот уже ни голоса, ни глаз
Нет в памяти об этом человеке,
И друг вторично покидает нас,
Но и теперь уходит не навеки.
Вы правду звали правдой, ложью – ложь,
И честь его – в твоей отныне чести.
Он будет жить, покуда ты живешь,
И в третий раз уйдет с тобою вместе.
1966
СНЕГ
М. Л. Галлаю
Не то чтобы очень часто,
Но до сих пор вспоминаю
Простреливаемый участок
По дороге к переднему краю.
Затаила в себе ложбинка
Прищур глаз, терпеливо ждущих…
Перед нею всегда заминка
Возникала у всех идущих.
И таких, кому б не хотелось
Повернуть и уйти от смерти,–
Нет, таких среди нас не имелось,
Вы уж на слово мне поверьте.
Но любой из моих знакомых
Шел на метры отвагу мерить,
Уповая в душе на промах,–
Тут уж тоже прошу поверить.
Был я, в общем, других не хуже,
Серединка наполовинку,
И, ремень затянув потуже,
За другими нырял в ложбинку.
И одни, задохнувшись бегом,
Проскочив сквозь смерть, отдыхали,
А другие, в обнимку со снегом,
По‑пластунски его пахали…
Послан в роту своей газетой,–
День январский был, ледовитый,–
Полз я, помню, ложбинкой этой,
Вдруг – лежит лейтенант убитый.
Он лежит – и не видно крови
На его полушубке белом.
Удивленно приподняты брови
На лице его окаменелом.
Словно спит он, и словно снится
Сон какой‑то ему хороший.
И белеют его ресницы,
Припорошенные порошей.
Спит и словно бы знает это.
Вот и выполнена работа…
Без нагана спит, без планшета,–
Захватил уже, видно, кто‑то.
Был морозец в ту зиму лютый.
Полежали мы с ним, как братья.
Может, две, может, три минуты…
Отдышавшись, пополз опять я.
Вот и все. Ни о чем особом
Не поведал я вам, признаться.
Только мыслями к тем сугробам
Стал под старость я возвращаться.
Неужели все это было?..
Как мы все‑таки все устали.
Почему судьба не судила
Поменяться мне с ним местами?
1967
ДАТСКАЯ ЛЕГЕНДА
Немцы заняли город
без боя, легко, на бегу,
И лишь горстка гвардейцев,
свой пост у дворца не покинув,
В черных шапках медвежьих
открыла огонь по врагу
Из нелепых своих,
из старинных своих карабинов.
Копенгаген притих.
Вздорожали продукты и газ.
В обезлюдевший порт
субмарины заходят во мраке.
Отпечатан по форме
и за ночь расклеен приказ
Всем евреям надеть
нарукавные желтые знаки.
Это было для них,
говорили, началом конца.
И в назначенный день,
в тот, что ныне становится сказкой,
На прогулку по городу
вышел король из дворца
И неспешно пошел
с нарукавною желтой повязкой.
Копенгагенцы приняли
этот безмолвный сигнал.
Сам начальник гестапо
гонял неприметный «фольксваген»
По Торговой,
к вокзалу,
за ратушу,
в порт,
на канал –
С нарукавной повязкой
ходил уже весь Копенгаген!..
Может, было такое,
а может быть, вовсе и нет,
Но легенду об этом
я вам рассказал не напрасно,
Ибо светится в ней
золотой андерсеновский свет,
И в двадцатом столетье
она, как надежда, прекрасна.
1967
МЕСТО ДУЭЛИ
Г. Г. Нисскому
Вот здесь он стоял,
Среди этих скалистых проплешин,
И сплевывал косточки
Чуть горьковатых черешен.
По яркому небу
На север бежали барашки.
Черешни лежали
В армейской пехотной фуражке.
Асфальт – это позже,
И позже – гудок электрички.
И наши обычаи – позже,
И наши привычки.
И позже – коробки
Стандартных домов Пятигорска…
Была только хат побеленных
Далекая горстка.
И эти холмы – они были,
И синие дали,
Пока секунданты
О чем‑то своем рассуждали.
1967
АРАРАТ
Я не верил столько лет
В чудеса с доставкой на дом…
Арарата нет и нет,
Утром глянул – вот он, рядом!
Над жарою Еревана
Белой льдины благодать
Близко‑близко, даже странно,
Из окна – рукой подать.
Сразу поднял до вершин,
Как‑то сразу все исправил,
Мыслей суетных лишил,
От пустых забот избавил.
Так очистил и вознес,
Так решил мои сомненья,
Что в груди кипенье слез
Ощутил я на мгновенье…
Это утро, этот сад,
Эти винчевские дали,
И над ними – Арарат,
Все такой же, как в Начале.
1967
ОРЁЛ
Здесь воздух студён и разрежен,
В нем склон отдаленный приближен,
Он резко отчетлив, заснежен,
А в небе, почти неподвижен,
Орел – полузверь, полуптица –
На воздух упруго ложится.
Вот легкое сделал движенье
И плавное начал скольженье
На крыльях могучих и ржавых,
Под новым углом подержав их…
Струей голубого потока
Меня поднимает высоко
Доступная в стихотворенье
Мечта о свободном паренье.
1967
СТАНСЫ
И без того не долог век,
Живем какое‑то мгновенье,
А время убыстряет бег
По мере нашего старенья.
Давно ль военные дымы
На нас ползли с немых экранов,
И вот уж сами ходим мы
На положенье ветеранов.
На эти странности, друзья,
Поэтам сетовать не ново.
Не здесь ли где‑то бытия
Заключена первооснова?
Его загадочной игры,
Увы, мы тоже не избегли:
Грохочут годы, как шары,
Мы шумно рушимся, как кегли.
Минуты медленно текут,
А годы промелькнут – и канут…
Нас молодые не поймут,
Покуда старыми не станут.
1967
1968–1975
УЛАНОВА
Язык искусства внятен и могуч.
Призыв трубы и плач виолончели,
И девушка, похожая на луч,
Слетает к нам с картины Боттичелли.
Мы забываем в тот же самый миг
Давным‑давно поведанное сказкой,
И мы не знаем, кто это проник
К ней во дворец под черной полумаской.
Мы обо всем забыли для того,
Чтоб вместе с нею, сотканной из света,
Взглянуть как бы впервые на него,
Узнать его, как узнает Джульетта.
Что есть искусство? Объясню едва ль.
Я только знаю, что оно без грима,
Что в нем и счастье наше, и печаль
И что оно, как жизнь, неповторимо.
1968
«На предвоенного…»
На предвоенного –
Теперь, после войны,–
Я на себя гляжу со стороны.
Все понимал
Надменный тот юнец,
А непонятное привычно брал на веру.
Имело все начало и конец.
Все исчислялось.
Все имело меру.
Он каждого охотно поучал,
Хотя порою
Не без удивленья
В иных глазах усмешку замечал:
Не то чтобы укор,
А сожаленье…
Таким он, помню,
Был перед войной.
Мы с ним давно расстались.
Я иной.
Лишь как мое воспоминанье вхож
Он во вторую половину века.
Он на меня и внешне не похож.
Два совершенно разных человека.
1969
«Дайте вновь оказаться…»
Дайте вновь оказаться
В сорок первом году –
Я с фашистами драться
В ополченье пойду.
Все, что издавна мучит,
Повторю я опять.
Необучен – обучат.
Близорук – наплевать.
Все отдам, что имею,
От беды не сбегу,
И под пули сумею,
И без хлеба смогу.
Мне там больше не выжить,–
Не та полоса.
Мне бы только услышать
Друзей голоса.
1969
« Мне говорили: может, гладь озерная… »
И. С. Соколову‑Микитову
Мне говорили: может, гладь озерная,
А может, сосен равномерный шум,
А может, море и тропинка горная
Тебя спасут от невеселых дум.
Природа опровергла все пророчества,
Пошли советы мудрые не впрок:
Она усугубляет одиночество,
А не спасает тех, кто одинок.
1969
«Кто‑то скажет, пожалуй…»
Кто‑то скажет, пожалуй,
Про цыганскую грусть –
Мол, товар залежалый.
Что с того? Ну и пусть.
Я люблю его очень,
Тот цыганский романс:
Наглядитеся, очи,
На меня про запас.
Наглядитеся, очи,
На меня про запас…
Но ведь я тебя вижу
Каждый день, каждый час.
Нам неведомы сроки,
Где‑то кони пылят,
И печальные строки
Расставанье сулят.
Наглядитеся, очи,
Про запас… Видно, так.
Дело близится к ночи.
Надвигается мрак.
Никуда тут не деться,
И пока не погас
Свет в глазах, – наглядеться
Я спешу про запас.
1969
АФИШИ
Закончился летний сезон в «Эрмитаже»,
В нем бродит ноябрь‑водолей,
И небо нависло, подобное саже,
Над сеткою голых аллей.
Шуршат под ногами обрывки афиш,
Никто их убрать почему‑то не хочет,
И ветер их гонит,
И дождик их мочит,
И время их точит, как мышь.
Пятнает веселое имя артиста
Подошвы разлапистый след.
Как пусто в саду,
Как в нем зябко и мглисто,
Как скуден естественный свет!..
А мы всё поем, лицедействуем, пишем
Во власти той вечной тщеты,
Что каждой весной подставляет афишам
Фанерные эти щиты.
1969
ШЕРБУРСКИЕ ЗОНТИКИ
Он и она. Мы можем их понять.
Она беременна. И вдруг его призвали.
Солдата посылают воевать.
Печальное прощанье на вокзале.
Соблазны героиня гонит прочь.
Не за горами заключенье мира.
Но мать сумела повлиять на дочь,–
Та предпочла солдату ювелира.
А вскоре возвращается солдат.
Идет в бистро. Мы видим – он хромает.
И все кругом совсем как год назад.
И все не так. Чего‑то не хватает…
Бензоколонка. Черный «кадиллак».
В нем дама с девочкой, глядящей
из‑за шторки. Солдат бензином заправляет бак,
А дама зябнет в драгоценной норке.
Обыкновенный, в сущности, рассказ.
Тот симбиоз поэзии и прозы,
Который вечно трогать будет нас
И вызывать сочувственные слезы.
«Под шестьдесят. И смех и грех…»
Под шестьдесят. И смех и грех.
Давно ль я знал заранее,
Что окажусь моложе всех
Почти в любой компании.
Мне было даже на войне
Ничуть не удивительно,
Что все относятся ко мне
Немного снисходительно.
Я прежде в это не вникал,
Как и другие смолоду.
А нынче, словно аксакал,
Оглаживаю бороду.
Как много дат! Как много вех!
И ведаю заранее,
Что окажусь я старше всех
Почти в любой компании.
Со мной почтительны вполне,
Но вот что удивительно:
Юнцы относятся ко мне
Немного снисходительно.
Мне мил их споров юный жар,
Звучит их речь уверенно,
И мнится мне, что я не стар
И что не все потеряно.
1970
«Когда корабль от пристани отчалит…»
Когда корабль от пристани отчалит
И медленно уйдет в морскую даль,–
Вы замечали? – что‑то нас печалит,
И нам самих себя бывает жаль.
Хочу я в этом чувстве разобраться.
Не потому ль рождается оно,
Что легче уходить, чем оставаться,
Уж если расставаться суждено.
1970
«Я сторонюсь влиятельных друзей…»
Я сторонюсь влиятельных друзей.
Хотя они воспитаны отменно
И держатся нисколько не надменно,
Я сторонюсь влиятельных друзей.
Хотят они того иль не хотят,
Но что‑то в их меняется структуре,
И вовсе не плохие по натуре,
Они уже к тебе благоволят.
А я, сказать по правде, не хочу,
Чтобы меня, пусть даже не буквально,
А в переносном смысле, фигурально,
Похлопывал бы кто‑то по плечу.
И потому‑то с искренностью всей,
Не видя в том особенной отваги,
Я излагаю это на бумаге:
Я сторонюсь влиятельных друзей.
1970
«Не ждите от поэта откровений…»
Не ждите от поэта откровений,
Когда ему уже за пятьдесят,
Конечно, если только он не гений,–
Те с возрастом считаться не хотят.
А здесь ни мудрость не спасет, ни опыт,
Поэт давно перегорел дотла…
Другим горючим боги топку топят
Таинственного этого котла.
1970
ПОЛИЦАЙ
Позвали, – он не возражал,
Он оккупантам угодил:
И на аресты выезжал,
И на расстрелы выводил.
Нет, сам он не спускал курок
И, значит, суд не порицай:
Он был наказан, отбыл срок
И возвратился – полицай.
Он возвратился – и молчок.
На стороне его закон.
Сидит безвредный старичок,
Беззубо жамкает батон…
Прошло с тех пор немало лет.
Возмездие – оно не месть.
Но он живет, а тех уж нет…
Несообразность в этом есть.
1970
ЗИМНИЙ ДЕНЬ
Окраина деревни. Зимний день.
Бой отгремел. Безмолвие. Безлюдье.
Осадное немецкое орудье
Громадную отбрасывает тень.
Ногами в той тени, а русой головой
На солнечном снегу, в оскале смертной муки
Распялив рот, крестом раскинув руки,
Лежит артиллерист. Он немец. Он не свой.
Он, Ленинград снарядами грызя,
Возможно, был и сам подобен волку,
Но на его мальчишескую челку
Смотреть нельзя и не смотреть нельзя.
Убийцей вряд ли был он по природе.
Да их и нет.
Нет ни в одном народе.
Выращивать их нужно. Добывать.
Выхаживать. Готовых не бывает…
Они пришли.
И тех, кто убивает,
Мы тоже научились убивать.
1970
«АСТОРИЯ»
В гостинице «Астория»
Свободны номера.
Те самые, которые
Топить давно пора.
Но вот уж год не топлено,
Не помнят, кто в них жил.
(А лодка та потоплена,
Где Лебедев служил…)
И стопка не пригублена –
Пока приберегу.
(А полушубок Шубина
Под Волховом, в снегу…)
Здесь немец проектировал
Устроить свой банкет.
Обстреливал. Пикировал.
Да вот не вышло. Нет.
А мы, придя в «Асторию»,
Свои пайки – на стол:
Так за победу скорую,
Уж коли случай свел!
Колдуя над кисетами
Махорочной трухи,
Друг другу до рассвета мы
Начнем читать стихи.
На вид сидим спокойные,
Но втайне каждый рад,
Что немец дальнобойные
Кладет не в наш квадрат.
Два годика без малого
Еще нам воевать…
И Шефнер за Шувалово
Торопится опять.
Еще придется лихо нам…
Прощаемся с утра.
За Толей Чивилихиным
Гитовичу пора.
А там и я под Колпино
В сугробах побреду,
Что бомбами раздолбано
И замерло во льду.
Но как легко нам дышится
Средь белых этих вьюг,
Как дружится, как пишется,
Как чисто все вокруг!
И все уже – история,
А словно бы вчера…
В гостинице «Астория»
Свободны номера.
1970
ВАЛЬС
Звуки грустного вальса «На сопках
Маньчжурии».
Милосердные сестры в палатах дежурили.
Госпитальные койки – железные, узкие.
Терпеливые воины – ратники русские.
Звуки грустного вальса «На сопках
Маньчжурии».
Нежный запах духов. Вуалетки ажурные.
И, ничуть не гнушаясь повязками прелыми,
Наклонились над раненым юные фрейлины.
Звуки грустного вальса «На сопках
Маньчжурии».
Перед вами, едва лишь глаза вы зажмурили,
Катит волны Цусима, и круглые, плоские,
Чуть качаясь, плывут бескозырки матросские.
Звуки грустного вальса «На сопках
Маньчжурии».
И ткачихи, которых в конторе обжулили,
И купцы, просветленные службой воскресною,
И студент, что ночной пробирается Преснею.
И склоняются головы под абажурами
Над комплектами «Нивы», такими громоздкими,
И витают, витают над нами – подростками –
Звуки грустного вальса «На сопках
Маньчжурии».
1971
АВСТРИЯК
Зажигалку за трояк
Продал пленный австрияк.
Он купил себе махры.
На скамеечке курил.
Кашлял. Гладил нам вихры.
«Киндер, киндер», – говорил.
По хозяйству помогал.
Спать ходил на сеновал.
Фотографии, бывало,
Из кармана доставал.
Вот на нем сюртук, жилет.
Вот стоят она и он.
Вот мальчишка наших лет
По прозванию «Майнзон».
И какое‑то крыльцо.
И какой‑то почтальон.
И опять – ее лицо.
И опять – она и он…
Шли солдаты. Тлел закат
У штыков на остриях.
Был он больше не солдат –
Узкогрудый австрияк.
И сапожное он знал,
И любое ремесло.
А потом исчез. Пропал.
Будто ветром унесло.
Где мотался он по свету?
Долго ль мыкался в плену?..
Вспоминаю не про эту,
А про первую войну.
1971
СОСНЫ
Из окон нелепого дома
Он видел их множество раз,
И все ему было знакомо,
И все было ново для глаз.
Стволы пламенели – багряны,
И темный шатался шатер,
Вдали, на границе поляны,
Венчая крутой косогор.
Там их уводили метели
В свои запредельные сны,
И все отдавать не хотели,
Бывало, до самой весны.
Но чудо свершалось, и летом
Они продолжали опять
Светиться загадочным светом,
Огнем предзакатно пылать…
Иду, как паломник из Мекки,
И верю, что это пролог,
Что он в эту сень не навеки,
А лишь ненадолго прилег.
Что с сердцем его в перекличке
И дятлы, и ветер, и звон,
И ранний гудок электрички,
И сдержанный шум этих крон.
1972
СТАРЫЙ БОКСЕР
Не смущен моей прошлою славой,
Как машина, эмоций лишен,
Бьет противник и с левой и с правой,–
Я в глухую защиту ушел.
У противника плечи покаты.
Я опять оказался в углу.
Прогибаю спиною канаты.
Вспышка света – и я на полу.
Счет открыт. Снисхожденья не просим.
Проклиная натуру свою,
Поднимаюсь на «семь» и на «восемь»,
Снова в стойке на «девять» стою.
И уж, кажется, некуда деться,
И уж воздуха нету в груди,
Но оставь, секундант, полотенце,
Не бросай на канат, погоди…
1973
ГРУСТНАЯ ШУТКА
Час придет, и я умру,
И меня не будет.
Будет солнце поутру,
А меня не будет.
Будет свет, и будет тьма,
Будет лето и зима,
Будут кошки и дома,
А меня не будет.
Но явлений череда,
Знаю, бесконечна,
И когда‑нибудь сюда
Я вернусь, конечно.
Тех же атомов набор
В сочетанье прежнем.
Будет тот же самый взор,
Как и прежде, нежным.
Так же буду жить в Москве,
Те же видеть лица.
Те же мысли в голове
Станут копошиться.
Те же самые грехи
Совершу привычно.
Те же самые стихи
Напишу вторично.
Ничего судьба моя
В прошлом не забудет.
Тем же самым буду я…
А меня не будет.
1973
СЛОВА
Одни слова прошли сквозь толщу лет,
Не потеряв ни плоть свою, ни цвет,
А у других судьба не такова:
Они забыты, бедные слова.
Они сродни засушенным цветам,
Что в словарях пылятся, не дыша.
Им суждено навек остаться там,
Их навсегда покинула душа.
А может быть, в грядущем обретут
Они вторично плоть свою и цвет:
Освободив, как пленников из пут,
Вторую жизнь подарит им поэт.
1973
«Пробудился лес в прохладном трепете…»
Пробудился лес в прохладном трепете,
Заблудились в небе облака,
И летят над нами гуси‑лебеди,
В далеко летят издалека.
Мы с тобою в путь не собираемся.
Почему же в тихий этот час
Мы на все глядим – как бы прощаемся,
Словно видим мир в последний раз?
Лебединый клин над лесом тянется,
А в лесу пока еще темно…
Что забудется, а что останется –
Этого нам ведать не дано.
Но прожить не мог бы ты полезнее,
Если хоть одна твоя строка
Белокрылым лебедем поэзии
Поднялась под эти облака.
1974
ТОЙ НОЧЬЮ
Война гуляет по России,
А мы такие молодые…
Д. Самойлов
А это было, было, было
На самом деле…
Метель в ночи, как ведьма, выла,
И в той метели
Ты нес по ходу сообщенья
Патронов ящик
В голубоватое свеченье
Ракет висящих.
А сзади Колпино чернело
Мертво и грозно.
А под ногами чье‑то тело
В траншею вмерзло.
Держали фронт в ту зиму горстки,
Был путь не торным.
А за спиной завод Ижорский
Чернел на черном.
Он за спиной вставал громадой,
Сто раз пробиты<