Владимир Александрович Лифшиц
Лирика
О ПОЭТЕ И ЕГО КНИГЕ
Начну с воспоминания. В феврале 1950 года группа студентов Литературного института отправилась на экскурсию в Ленинград. Мы с утра до вечера ходили по городу, забирались на Исаакиевский собор, бродили по еще полупустынным в те годы залам музеев. И вдруг ударили тридцатиградусные морозы, да с балтийской сыростью, да с невским ветерком. Наша экипировка оказалась слишком легкой, и нам пришлось два или три дня совсем не выходить на улицу. В общежитии, где мы остановились, была библиотека. И вот я помню, в большой светлой комнате мы лежим поверх одеял на койках и читаем по очереди вслух старые маленькие сборнички – Тихонова, Саянова, Гитовича, и поновей – Шефнера, Чивилихина. Была среди них и книжка Владимира Лифшица. Я тогда всерьез открыл его для себя. Запомнились написанные со свойственной ему самоиронией строки о том, как когда‑то, юнцом, он вез свою первую рукопись из Сибири в Ленинград:
В ней были стихи –
Золотые надежды,
Уверенность юности,
Гордость невежды
И вот – сочинитель
Расхваленных книжек –
Я вижу, что просто
Чирикал, как чижик.
Нас нянчила
Щедрая наша эпоха
И скидку давала
На все, что неплохо…
Эти стихи произвели на всех нас немалое впечатление: война давалась в плане пересмотра собственной работы и истинной значимости художественных оценок.
Разумеется, я и до этого знал Владимира Лифшица, и прежде всего по его главному стихотворению. Ведь у каждого настоящего художника, в том числе и поэта, обязательно должно быть произведение, одно упоминание которого сразу создает представление о его облике, о его творчестве в целом. Вот и у Лифшица тоже есть такое стихотворение, оно тут же приходит на память – «Баллада о черством куске». Оно – обязательный участник послевоенных антологий. Это стихотворение о ленинградской блокадной зиме, о стойкости, верности и любви. Именно по нему с достоинством равняются все остальные, даже написанные задолго до его появления. Так бывает. Я подумал об этом еще той далекой студенческой порой, в морозные каникулы. Поэт Владимир Лифшиц так и остался для меня связанным с молодостью, с зимой, с Ленинградом.
Это ощущение оказалось верным и в более широком плане. Владимир Александрович Лифшиц родился в 1913 году. Детство и юность провел в Ленинграде. Начал печататься в 1934‑м. На войну уезжать не пришлось, – он провел ее здесь же. В 1941‑м записался в Народное ополчение, был политруком пулеметной роты в 1‑й Кировской дивизии, участвовал в боях, позднее служил в армейской газете «Боевая красноармейская». В 1944 году вновь стал строевым политработником, заместителем командира стрелкового батальона, принимал участие в окончательной ликвидации блокады Ленинграда, был ранен. Немало стоит за этими биографическими данными: жизнь, судьба – не только своя, но и своей Родины.
За сорок лет работы Владимир Лифшиц выпустил полтора десятка стихотворных книг. И через все его книги, через всю его жизнь, как сквозное ранение, проходит одна тема – война. Это ощущается даже в его довоенных стихах. В них есть нечто характерное и общее для большинства молодых стихотворцев той поры: наивность, некоторая восторженность, зримые приметы времени и легкий привкус литературности. Все четко, рельефно. Добродушно, часто шутливо. (Замечу в скобках, что склонность к юмору с годами еще усилилась и укрепилась, став одной из заметных сторон дарования поэта.) Изящно, иногда чуть грустно. И все‑таки стихи эти интересны прежде всего тем, что это не столько довоенные, сколько предвоенные стихи. Революция 1905 года, и Октябрь, и Гражданская, и уже Испания – все это, накладываясь на мирную жизнь, создает ощущение предгрозовой тревожности, предчувствия.
И вот – война. Военная лирика Лифшица сразу становится куда более зрелой, конкретной и достоверной не только по внешним признакам, но и психологически – жизнь, быт, подробности войны. Стихи его сдержанны, человечны. Война оказалась для него испытанием во всех смыслах – истинным мерилом жизни в различных сферах.
Поэт умеет сказать – резко, сильно, точно. Вот он повествует о том, как шли к Ленинграду эшелоны с продовольствием и боеприпасами, и на каждом вагоне было написано мелом: «Привет ленинградцам!» Далее автор объясняет – из каких мест везли все это, и заключает:
Но мел, что оставил свой след на вагоне,
Не весь ли народ подержал на ладони?
Замечательно сказано!
В этой книге читатель найдет впечатления от путешествии, философскую лирику, стихи для детей. Однако главными и, не побоюсь утверждать, лучшими стихами, родившимися и в грозную годину, и десятилетия спустя, являются стихи о войне, о личном, кровном участии в ней поэта. Вновь переносясь в то суровое, горькое, мужественное время, он восклицает:
Но как легко нам дышится
Средь белых этих вьюг,
Как дружится, как пишется,
Как чисто все вокруг!
Это прекрасное ощущение не напрасно прожитой жизни, боевой молодости.
Помимо стихотворных книг, Владимир Лифшиц – автор нескольких повестей и рассказов, многочисленных книжек и пьес для детей. Нельзя не упомянуть и о том, что он широко известен также как поэт‑юморист, пародист и сатирик.
Книга Владимира Лифшица оставляет впечатление цельности и достоинства ее лирического героя, чистоты помыслов, доброты и человечности.
Константин Ваншенкин
СТИХИ
(Из двенадцати книг)
1934–1940
СТОЛ
В сыром углу мой грозный стол
Стоит с надменностью монгола
На грузных тумбах, вросших в пол,
На тумбах, выросших из пола.
Я знаю, этот стол стоит
Века – с невозмутимым видом,
Суконной плесенью покрыт,
Как пруд в цветенье ядовитом.
С тех нор как хам за ним сидел
Времен Судейского Приказа,
Он сам участник черных дел –
Мой стол, пятнистый как проказа.
Потел и крякал костолом,
На стенах гасли блики зарев.
За настороженным столом
Указ вершили государев.
Но в раззолоченный камзол,
В глаза ханжи и богомола
Плевала кровью через стол
Неистребимая крамола!
Мой друг – эмпирик. Он не зол.
Но вы представьте положенье:
«На грузных тумбах – грозный стол»,
Одно мое воображенье!
Он вышел некогда из недр
Древообделочного треста,
Был скверно выкрашен под кедр
И скромно занял это место.
Он существует восемь лет.
Разбит. Чернилами измазан…
Должно быть, так…
Но я – поэт
И верить в это не обязан!
1934
ВСТУПЛЕНИЕ
Двор. Весна. Жую печенье.
– Дай кусманчик!
– Нет, не дам.–
Тотчас – первое крещенье –
Получаю по зубам.
Удивляюсь.
Вытираю
Покрасневшую слюну.
Замечаю тетю Раю,
Подбежавшую к окну.
Знаю – дома ждет расправа.
Восклицаю громко: «Раз!..» –
И стоящему направо
Попадаю в левый глаз.
Это помню. Дальше – хуже.
Из деталей – ни одной.
Впрочем, нет: печенье – в луже,
Тетя Рая надо мной…
Летом – ссоры. Летом – игры.
Летом – воздух голубей.
Кошки прыгают, как тигры,
На пугливых голубей.
Разве есть на свете средство
От простуды в январе?!
Начиналось наше детство
На асфальтовом дворе.
Рыжей крышей пламенело
И в осенний дождь грибной
Лопухами зеленело
Возле ямы выгребной.
1935
ВЕСНА
Мотоциклет
Проспектом Газа,
На повороте накренясь,
В асфальт швыряет клочья газа,
Узорной шиной метит грязь.
Ему заранее открыли
Проезд.
И, взрывами несом,
Он тарахтит.
И плещут крылья
Холодных луж под колесом.
Герой – в седле.
Глаза – в стекле.
Под ним, колеса в грязь вонзая,
Брыкается мотоциклет,
Вытягиваясь, как борзая.
Мне в спорах вечно не везет,
Но здесь,
Переходя на прозу,
Держу пари, что он везет
Бензином пахнущую розу!
1935
БОКС
Халат в малиновых заплатах
Боксер срывает молодой,
И публика, пройдя за плату,
Гремит ладонью о ладонь.
Халат в сиреневых заплатах
Боксер снимает молодой,
И публика, чтоб не заплакать,
Гремит ладонью о ладонь.
Сведя бугры надбровных дуг,
Бойцы вступили в зону боя,
Потом сплелись в безмолвный круг,
В одно мелькание рябое:
И тот, чьи губы – красный лак,
И тот, чья лапа бьет, нацелясь,
И тот, чей выброшен кулак,
И тот, чья вывихнута челюсть.
Я на свою соседку с края
Взглянул и чуть не крикнул: «Брысь!..»
Она сидела не мигая,
Как зачарованная рысь.
1935
ОТЛИВ
Отлив от берега откатывает глыбы.
Всплывает в раковинах глинистое дно.
Глубоководные уходят в море рыбы.
Струятся водоросли с ними заодно.
О, ветер странствия! Я вновь тобой опознан
Как водоросли нить, протянут за тобой.
– Плыви! – командуешь. – Плыви,
пока не поздно
Пока гремит торжественный отбой.
Пока туман с размаху рвется в ноздри.
Пока седой ползет отлива час.
Пока колышатся в крови морские звезды,
Беспомощно топорщась и лучась.
1935
РОСТОВ, 1918
Минуты уходят, как камни – ко дну,
Но память зажала минуту одну,–
В ней буйный и грязный и дымный
от солнца
Растерзанный бьется Ростов‑на‑Дону.
Мне было четыре коротеньких года.
Я меньше всего был к поэзии склонен.
Но помню: булыжник, ушедший под воду,
Дробили копытами страшные кони,
Храпели и ржали в ожогах плетей,
И тлели винтовки на спинах людей.
Мы с братом в буфете компот поедали.
А ночью, пугая нас синью кальсон,
В глубоком таинственном затхлом подвале
Нам головы гладил сосед Зеликсон.
И снова минуты без устали мчатся…
Высокий студент к нам зашел попрощаться.
Был шумен и ласков. И пел. Но слегка
Дрожала растерянная рука.
А в шесть или, может быть, в четверть
шестого
Он где‑нибудь трупом лежал под Ростовом,
И, грудь распахнув, чтоб навстречу –
простор,
Другие ворвались под вечер в Ростов.
Я много с тех пор городов сосчитал:
Иркутск, Ленинград и степной Кокчетав,
Но вас, эти новые люди и кони,
Я всех вас сегодня держу на ладони,
И мерным годам, благодушным годам
Я город Ростов никогда не отдам.
1935
КОМАНДИРОВКА В ЕНИСЕЙСК
Продолжается ночь. Неподвижно висят
Надо мной комары, нестерпимо звеня.
И уж мне никогда не вернуться назад,
Где не любят, где просто забыли меня.
Я устал. Я распух. Я расчесан до дыр.
И мурашки бегут по замлевшей ноге…
Вот возьму – и назло закачусь на Таймыр!
Или вовсе помру в енисейской тайге.
Но пока ворошу эту боль, как золу,
На диковинный сук напоролась заря,
И, томясь, потекла по сухому стволу,
Лошадиную спину слегка озаря.
И пока, озираясь, глаза не протру,
Будет путь мой лежать, как солдатский
ремень,
Мимо сонных, замызганных на ветру,
Мимо солнцем закапанных деревень.
И не чувствуя больше ни рытвин, ни ям,
Прикорнувшим домам посылая привет,
По заклеенным стеклам, по желтым дверям
Безошибочно я узнаю сельсовет.
Туалетное мыло держа на весу,
Секретарь на косое выходит крыльцо,
Где висит рукомойник, где в пятом часу
На ступеньках дрожит золотое кольцо.
И с водою в горсти в этот солнечный круг
Он шагает – знаток всевозможных примет,
И вода у него не сочится из рук,
А спокойно лежит, словно твердый предмет!
Он с размаху плеснул. Из ворот озорно
На дорогу оранжевый прыгнул петух.
Подмигнул. Снисходительно клюнул зерно.
Покричал ни с того ни с сего – и потух.
Мне б унять ломоту онемелых колен,
А ночной разговор – ерунда, дребедень!
Вот встаю во весь рост. Вот и я на земле.
Вот и мой, наконец, начинается день.
1936
СЕВАСТОПОЛЬ
Где‑то затихли.
Запели.
Захлопали.
Морс гремит.
Издевается.
Светится.
– Странно, не правда ли?
Вдруг –
в Севастополе!
Как это нас
угораздило встретиться?..–
Пена
в лицо опаленное брызнула.
Берег распластан
песчаною шкурою.
– Стало быть,
все начинается сызнова?
Сядем,
судьба вы моя белокурая! –
Вѐрхом проносится,
низом проносится
Волн
равномерная
разноголосица
Катятся по морю
волны, как по полю,
От Севастополя
к Константинополю.
1936
ОКРАИНА
Не девица с коромыслом
За водой
И не парень за девицей
Молодой,–
По булыжной по корявой
Мостовой –
Сухопарый, как фонарь,
Городовой.
В штукатурке осыпающейся
Дом
С трехкопеечным на вывеске
Гербом.
Кто‑то песню напоследок
Приберег
Подле дома – тротуара
Поперек:
«Где вы, барышня, в которую
Влюблен?..
Ваши брови подмалеваны
Углём.
Вам бы пряник, вам бы стопочку
Вина!
Рупь‑целковый ваша красная
Цена!»
По рассказам старожилов,
По кино
Я с тобою познакомился
Давно.
И люблю тебя,
Обиду затая,
Бесталанная окраина
Моя!
1936
ГОД
Небо над окраиной
Синевою ранено.
Он войдет в историю,
Этот громкий день!
Солнце над окраиной
Как пятак надраено.
Сдвинула окраина
Кепку набекрень.
Главари легальные
Нынче ходят кисленькие.
У других же
Деловой разговор идет!
Это молодые
Вечники и висельники.
Это подмастерья
Каторжных работ.
Это бой разгуливает –
До краев нальются им!
Из вихлястых браунингов
Садят на бегу.
Это заалевшие
Во славу революции
Первые подталины
Крови на снегу.
1936
ШАРМАНКА
Наш двор асфальтирован, прост и суров.
Над крышей – шары из лиловых паров.
Громадами улиц расплющенный гном,
Бесстрастный шарманщик стоит под окном.
То стонет шарманка, то блеет козой,
То сладкой звенит молдаванской слезой.
Он крутит – Гаврила! А мы, простаки,
Из окон бросаем ему пятаки…
Взойди на четвертый на трудный этаж,
Где я ревизую свой скудный багаж,
Где я ничего от тебя не таю,
Где я романтичен – и клятву даю:
Узоров не ткать. Славословий не прясть.
Быть вечно голодным. Терпеть, но не красть.
А если бесстрастия ляжет печать –
Найти в себе мужество, чтобы молчать.
1936
ДОЖДЬ В ГОРАХ
Стоял туман.
Томило.
Пáрило.
Овечьи звякали копытца.
Меня дорога измытарила,–
Я сел,
И сван мне дал напиться.
Невнятных лет,
С дубленой кожей,
Он был ни молодой, ни старый….
С утра туман стоял.
А позже
Я снова встретился с отарой.
Бараны
С выраженьем ужаса
в глазах
Бежали под утесы.
И дождь не просто лил,
А рушился,
Не просто подгонял,
А нес их!
1937
МАГНИТНАЯ БУРЯ
Бесшумная,
Без ливня и без гула,
На полчаса планету залучив,
Она в полях травы не шелохнула,
Не заслонила тучами луни.
Ей не сопутствовали яростные ветры.
Магнитный шквал
Ветвей не разметал.
Лишь на поверхности
И вглубь – на километры –
Затосковал разбуженный металл.
Безумец тот,
Кто, с ней бороться силясь,
Подальше уплывает от земли.
Она пришла –
И компасы взбесились,
И в море заблудились корабли.
Вот так и я:
Без грома и огней,
Теряя курс, на гребни строчек лезу,–
Мое томленье по тебе сильней
Томления железа по железу.
1937
ГРОМ
Нет, недаром в злом азарте
Замирает ипподром
В тот момент, когда на старте
Горячится рыжий Гром.
Как удобообтекаем
Длинный корпус рысака!
Гром косится свысока:
Слева – Прима,
Справа – Каин.
И взъерошенный стартер
Флаг над ними распростер.
Гром являет всем составом
Принцип скорости самой:
Вдоль трибуны распластав, он
Тело стелет по прямой.
До конца соревнованья
Нет такого, кто бы мог
Проследить чередованье
Разлетающихся ног.
Вот он весь.
Вираж – секунда.
Одолел – ищи‑свищи! –
Исчезает в брызгах грунта,
Словно камень из пращи.
Накренясь и уменьшаясь
На далеких виражах,
Он растет, как на дрожжах,
Вновь к трибуне приближаясь,
Боевой,
Почти багряный,
Весь подобие струны,
Самый нервный,
Самый рьяный,
Самый быстрый конь страны.
1937
ЗДЕСЬ БЫЛ БОЙ
Еще простор солончакам,
А море чувствовалось близко,–
Оно дышало где‑то там,
Невдалеке от обелиска.
Плечами камня подпирал
Тот обелиск величье боя,–
Как скалы
Ждут и ждут прибоя,
Так он, гранитный, песен ждал.
О, величавая пора!
Легендой
К нам, юнцам, пришла ты….
Закрыть глаза –
И, как вчера,
На приступ ринутся бушлаты.
Под крымским солнцем
Серебром
Сверкнут их тусклые винтовки.
Внезапно оборвется гром
Артиллерийской подготовки –
И Фрунзе бросит из траншей
С утра томящихся в траншеях
Немногословных латышей
На многославный перешеек!
1937
БАЛЛАДА О БЛОКНОТЕ
В Мадрид приехал журналист.
Тропа на фронт скалиста.
Пронумерован каждый лист
В блокноте журналиста.
От серой шляпы до штанин
Он под защитой флага –
Тридцатилетний гражданин,
Газетчик из Чикаго.
Республиканский полк привык
К сухому парню с «лейкой»,–
Он снял и полк, и труп, и штык,
Покрытый кровью клейкой.
Он снял и женщин и детей,
Копающих траншеи.
Он снял залегших там людей –
Затылки их и шеи.
В его движениях сквозит
Ленивая отвага.
А впрочем, что ему грозит? –
Он под защитой флага.
Вот первый лист из‑под пера
Уходит телеграммой:
«Мятежный полк разбит вчера
В бою под Гвадаррамой».
Блокнот второй роняет лист…
Жара. Воды – ни капли!
Но пьет из фляги журналист
В костюме цвета пакли.
Шофер прилег за пулемет.
Девчонка бредит рядом.
Их только пленка заберет –
Им не уйти с отрядом!
Вторым прилег за пулемет
Учитель из поселка.
Его и пленка не берет –
Погибла от осколка!
Попали в сложный переплет
Рабочие колонны.
И третьим лег за пулемет
Монтер из Барселоны.
Он лег на пять минут всего –
Смертельная зевота…
И больше нету никого,
Кто б лег у пулемета!
Уже мятежников отряд
Спускается с пригорка,
Как вдруг их снова шлет назад
Свинца скороговорка!
За пулеметом – журналист.
А после боя кто‑то
Последний вырывает лист
Из желтого блокнота
И пишет, улучив момент,
Как совесть повелела:
«Ваш собственный корреспондент
Погиб за наше дело!»
ВАСИЛЬЕВСКИЙ ОСТРОВ
Без труда припомнит всякий:
Ночь, как дым, была белеса,
И застыл старик Исакий –
Исполни, лишенный веса.
Кто‑то первый песню начал,
А вода была зеркальна,–
До рассвета в ней маячил
Мост, взлетевший вертикально.
Подхватив, запели хором,
Взялись за руки, как дети,
И пошли, минуя Форум,
Позабыв про все на свете.
Что же ты припомнил пару
Глаз – то дерзких, то молящих?
Чью же ты припомнил пару
Кос и ленточек летящих?
Как он горек и отраден,
Ветер юности тревожный,
Как он влажен и прохладен,
Этот ветер осторожный.
Ты стоишь, расправив плечи,
Возмужалый ленинградец,
На проспекте Первой Встречи
И Последних Неурядиц.
1939
MOPE
Море бьет в веселый бубен.
Пять минут
Стоит наш поезд…
Рыжая,
В воде по пояс,
Знаешь, кто ты?
Дама бубен!
Потому что поглядела
И ничуть не удивилась,
Что по пояс преломилось
В море бронзовое тело!
1939
ЗАРЯ
Стеклянная заря
Над нами пламенеет.
Зачем я здесь?
К чему терзаться зря?
Ты вздрогнула,
Твоя рука немеет,
Лебедки выбирают якоря.
Спокойствие!..
Уже убрали сходни.
Он машет нам –
Высокий и прямой.
Вернись,
Чтоб я сумел
Помериться с тобой!
Зачем я здесь?
Как тяжко мне сегодня!..
Подумаешь,
Великая заслуга –
Смотря вослед
Большому кораблю,
На старой пристани
Стоять с любимой друга,
Любить её
И не сказать «люблю».
1939
АЛЫЕ ПАРУСА
Стоял на высокой горе санаторий.
Я жил и дышал в нем.
А ты умирала.
И Черное море, как черное горе,
Дробясь об утесы,
Всю ночь бушевало.
Я проклял судьбу, потерявшую совесть,
Я моря не мерил, но горе измерил!
И я прочитал тебе
Странную повесть,
Которой, в отчаянье, сам не поверил.
Но ты засыпала.
Ты легкой и милой.
Ты прежней улыбкой своей улыбалась,
Такой,
Что мерцанье зари краснокрылой
Мне парусом алым
На миг показалось.
Когда же из рук твоих выпала книга
И грянули зубы о грани стакана,
Я бросился к морю.
В нем не было брига.
Была предрассветная дымка тумана.
1940
ОДИН ИЗ МНОГИХ
(С английского)
Двадцать с лишним лет назад
Мальчик вышел из пеленок.
Двадцать с лишним лет назад
Было мало в нем силенок.
Двадцать с лишним лет назад
На руках его носили.
У него отца убили
Двадцать с лишним лет назад.
Десять с лишним лет назад
В цех пришел – с чумазым рыльцем.
Десять с лишним лет назад
Стал семьи своей кормильцем.
Десять с лишним лет назад
У него украли детство.
Взял он тяжкий труд в наследство
Десять с лишним лет назад.
Ровно год тому назад
Обнял девушку, счастливый.
Восемь месяцев назад
Призывают: «Подросли вы!..»
Шесть недель тому назад
Обучили, снарядили –
И под Нарвиком убили
Ровно день тому назад.
1940
ОЛОВЯННЫЙ СОЛДАТИК
К игрушкам проникла печальная весть –
Игрушки узнали о смерти.
А было хозяину от роду шесть…
Солдатик сказал им: – Не верьте!
– Вернется! – сказал им солдатик.
И вот –
Совсем как боец настоящий –
Которые сутки стоит он и ждет:
Когда же придет разводящий?
1940
1941–1945
НАЧАЛО
Девчонки зло и деловито,
Чуть раскачав, одним броском
Коню швыряли под копыта
Мешки, набитые песком.
Одна была в команде старшей
И взгромоздилась на гранит.
А город плыл на крыльях маршей,
Прохладным сумраком покрыт.
Уже дойдя коню по брюхо
И возвышаясь, как гора,
Мешки с песком шуршали глухо
Почти у самых ног Петра…
Сегодня ротный в час побудки,
Хоть я о том и не радел,
Мне увольнение на сутки
Дал для устройства личных дел…
Кругом скользили пешеходы.
Нева сверкала, как металл.
Такой неслыханной свободы
Я с детских лет не обретал!
Как будто все, чем жил доселе,
Чему и был и не был рад,
Я, удостоенный шинели,
Сдал, с пиджаком своим, на склад.
Я знал, что боя отголосок –
Не медь, гремящая с утра,
А штабеля смолистых досок,
Мешки с песком у ног Петра.
А над Невою, вырастая
На небе цвета янтаря,
Пылала грубая, густая,
Кроваво‑красная заря.
Она вполнеба разгоралась
Огнем громадного костра.
Ее бестрепетно касалась
Десница грозного Петра.
1941
МАЛЬЧИКАМ, ДУМАЮЩИМ ПРО ВОЙНУ
Памяти Алексея Лебедева
Черное небо в багровом огне.
Пот на глаза накатил пелену.
Что я могу рассказать о войне
Мальчикам, думающим про войну?
Мальчикам, думающим, что война –
Это знамен полыхающий шелк,
Мальчикам, думающим, что она –
Это горнист, подымающий полк,
Я говорю, что война – это путь,
Путь без привала и ночью и днем,
Я говорю, что война – это грудь,
Сжатая жестким ружейным ремнем,
Я говорю им о том, что война –
Это шинели расплавленный жгут,
Я говорю им о том, что она –
Это лучи, что безжалостно жгут,
Это мосты у бойцов на плечах,
Это завалы из каменных груд,
Это дозоры в бессонных ночах,
Это лопаты, грызущие грунт,
Это глаза воспаливший песок,
Черствой буханки последний кусок,
Тинистый пруд, из которого пьют,
Я говорю, что война – это труд!
Если ж претензии будут ко мне,
Цель я преследую только одну:
Надо внушить уваженье к войне
Мальчикам, думающим про войну.
1941
СТОЛБЫ
В погоне за славой,
За счастьем в погоне
Я мчался когда‑то
В бессонном вагоне
Сквозь вечер весенний –
Совсем как в романе –
На твердом пружинном
Прохладном диване.
По мнению теток –
Единственный в мире,
Я рукопись вез
В Ленинград из Сибири.
В ней были стихи –
Золотые надежды,
Уверенность юности,
Гордость невежды.
И вот – сочинитель
Расхваленных книжек –
Я вижу, что просто
Чирикал, как чижик.
Нас нянчила
Щедрая наша эпоха
И скидку давала
На все, что неплохо…
А нынче,
С винтовкой шагая по глыбам,
По шпалам,
Где рельсы поставлены дыбом,
Где ночью бесшумно
Подходят к платформам
Вагоны,
Откуда несет йодоформом,–
Я снова гляжу
На столбы верстовые.
Я вижу их снова
И вижу впервые.
И только сегодня,
Быть может, я вправе
Сказать, что ведут они
К счастью и славе.
1942
ПРОТИВОТАНКОВЫЙ РОВ
Во рву, где закончена стычка,
Где ходят по мертвым телам,
Из трупов стоит перемычка
И делит тот ров пополам.
И пули на воздухе резком,
Как пчелы, звеня без числа,
С глухим ударяются треском
В промерзшие за ночь тела…
Не встав при ночной перекличке,
Врагам после смерти грозя,
Лежат в ледяной перемычке
Мои боевые друзья.
В обнимку лежат они. Вместе.
Стучит по телам пулемет…
Я тоже прошу этой чести,
Когда подойдет мой черед.
Чтоб, ночью по рву пробираясь,
Ты мог изготовиться в бой.
Чтоб ты уцелел, укрываясь
За мертвой моею спиной.
1942
«Мне снилась дальняя сторонушка…»
Ирине
Мне снилась дальняя сторонушка,
И рокот быстрого ручья,
И босоногая Аленушка,
По разным признакам – ничья.
А сам я был прозрачным призраком,
Я изучал ее черты,
И вдруг, по тем же самым признакам,
Установил, что это ты.
Сон шел навстречу этой прихоти,
Шептал: «Спеши, проходит срок!»
Но, как актер на первом выходе,
Я с места сдвинуться не мог.
Я понимал, что делать нечего,
Я знал, что на исходе дня
Ты безрассудно и доверчиво
Другого примешь за меня.
Я бога звал, и звал я дьявола,
И пробудился весь в поту,
А надо мной ракета плавала
И рассыпалась на лету.
1942