Тот, кто был у пещеры, видно, прислушивался, присматривался к темноте.
— Э-гей! Кто вы?! — снова закричал он, — Стойте! Буду стрелять!
Раздался выстрел. Звонкое эхо прокатилось в морозном воздухе. Калой остановил товарища, шепнул Иналуку, чтобы тот завел разговор с охраной пещеры, а сам метнулся в сторону и исчез.
— Ты что стреляешь? — закричал Иналук, — Здесь люди!
— Убирайтесь назад! — донеслось сверху. — Мы всех вас перебьем!
— Идите сюда! Есть разговор! — снова закричал Иналук.
— Поговорим при солнце! — ответил голос. — Нужно мне было идти к тебе!
А Калой уже подобрался к пещере сбоку. Два человека стояли к нему спиной. В руках у них были ружья.
— Бросайте ружья! — громовым голосом крикнул он из-за каменной плиты.
Мужчины вздрогнули. У одного выпала из рук и покатилась пороховница. Второй шарил глазами по темным очертаниям скал, пытаясь увидеть Калоя. Иналук и его друзья с возгласами врассыпную полезли вверх. Тот, что был с заряженным ружьем, кинулся назад, в пещеру. Калой вытянул свою берданку — человек споткнулся и полетел через нее. Щелкнул курок. Но ружье дало осечку. Калой сорвал с него кинжал с поясом, сгреб второго за ворот. И прежде чем они опомнились, Иналук с братьями были уже наверху.
Подняв обоих мужчин, эгиаульцы ввели их в пещеру. При свете костра все сразу узнали друг друга.
Пещера была гойтемировского рода, скот Чаборза. Только один бык и две коровы принадлежали горцам, охранявшим стадо. За это Чаборз разрешил им пользоваться его сеном. В пещере стоял полумрак. Над головой висели черные, просмоленные кострами каменные глыбы. В глубине вздыхала скотина. Большая часть пещеры снизу доверху была забита сеном. Здесь пахло кизяком, прелой травой и дымом, напоминая о добрых временах.
|
|
Калой поставил ружья гойтемировцев к стене, словно внес их из любезности, и сел к костру.
— Устали мы, а приглашения от вас не дождешься! Хороши хозяева! — мрачно сказал он.
— Какие гости, такие и хозяева! — огрызнулся бородатый гойтемировец.
Второй, помоложе, угрюмо молчал. Он был заикой.
— Садись, Долтак, к огню и брось злиться! — обратился к старшему Иналук. — Мы замерзли!
Долтак нехотя сел. Иналук кивнул Калою, и тот заговорил.
— Долтак! Все мы горцы! Знаем друг друга. Соседи по аулам. Ты знаешь не хуже нас, что с народом. Каждый день и вы и мы хороним. У нас кончились запасы. Нечего есть. И мы решили прийти сюда и забрать скотину Чаборза…
— Что?! — взвыл Долтак. — Только убив меня! Мне поручена охрана! Я мужчина, как и вы! Вас много. Конечно, вы осилите… Но кровь моя не останется неотмщенной!
— Н-ни… н-и… нничего нне получите! — промычал младший гойтемировец.
— Да хоть ты, Галушка, помолчи! — разозлился на него Иналук. — Есть кому говорить и без тебя! Долтак, не кипятись! Ты не мальчик. Ты знаешь: раз мы сюда пришли, — значит, возьмем… Пойми, мы уже озверели от голода. Неужели ты хочешь, чтобы все мы подохли рядом с этой скотиной? Ну?
Долтак молчал. Взгляд его метался из стороны в сторону.
— Подбрось хвороста! — крикнул он, ни с того ни с сего озлившись на своего напарника. Тот кинулся за дровами и растянулся, вскочил и снова упал. Какая-то незримая сила бросала его на землю. Люди переглянулись.
— Джины спутали!
— Заячья хворь![113].
— 3-заячья х-ворь у в-вашей родни! Г-де т-ы, вислоухий п-пес?! — отряхиваясь, заорал Галушка, поняв наконец, что это Орци, крутившийся позади него, привязал его за ногу к стойке телячьего загона.
|
|
Как ни важен был разговор, происходивший до этого, все рассмеялись.
Калой позвал брата. Но Орци предусмотрительно исчез.
— Долтак, — снова заговорил Калой, когда все успокоились, — сейчас мы обогреемся и погоним… Если есть здесь ваша, отбейте. Хочешь — войди с нами в долю. А нет — оставайся так. Дело твое. Но у вас тоже дома семьи. Вы здесь молоко попиваете, а ваши дети опухшие ходят. Чаборз небось не дал им на лепешки?
— Да его в горах и не видно. Старшина! Народ мрет, а он где? — злобно вставил Иналук. — Кончай разговор. Скоро рассвет, — бросил он Калою, поднимаясь.
Встал и Калой.
— Ну, Долтак, миром или враждой? — спросил он. — Смотри, мы тут от разных фамилий. Выживем — с нами трудно враждовать! Аул! А поймешь нашу нужду — и от Чаборза защитить сумеем… С миром и ему не под силу тягаться!..
— А что же мы своим скажем? — наконец сдался Долтак.
— Скажете, что мы были всем аулом… И это же правда! Мы ведь готовы и убить вас… Потому что нам иначе все равно смерть… — сказал Калой. — Но мы решили умереть только после того, как кончится все у тех, которых не трогает беда народа!
— Так вы нам-то дадите хоть что-нибудь? — вдруг жалостливо спросил Долтак. — Мы ведь здесь своих коров держали на его сене… Молоком питались. Вы-то себя спасаете, а нам погибать, значит?..
— Нет, Долтак. Вашего мы не тронем. И из чаборзовских дадим на двоих целую скотину! С ней дотянете до весны, — примирительно сказал Калой. — Когда рассветет, спуститесь к себе и скажете людям, что мы угнали чаборзовский табун с его разрешения…
|
|
На рассвете Эги-аул проснулся от рева скотины. Ее развели по дворам, а половину, поставили в пустой сарай Хасана-хаджи.
Все мужчины, которые были способны двигаться, собрались у Калоя. В башню набилось столько, что негде было встать.
Тревога на лицах смешалась с ожиданием чего-то хорошего…
— Сельчане! — обратился к ним Калой. — До весны далеко. А смерть уже в каждом доме. Мы пригнали одно из стад Чаборза…
Гул прошел по толпе.
— Это дело не простое. Может, обойдется, а может, кому-нибудь головы стоить будет. Если вы согласны, мы разобьем скот пополам. Половину разделим между собой — на три-четыре семьи по скотине. Если не обжираться, этого хватит до первой черемши! А вторую половину отдадим гойтемировцам. Там тоже мрут… Но мы не воры. Через год-два каждый вернет Чаборзу, что взял. Кто овцой, кто телком… Согласны?
В сакле поднялся невообразимый шум. Каждый хотел ответить Калою сам. Но в общем можно было понять, что все согласны.
— Я вижу у дверей Эльмурзу. Пропустите-ка жреца сюда!
Эльмурза протискался к Калою.
— Мясо каждый готов съесть. Это известно. Но, для того чтобы нас никто не мог взять за горло, мы должны присягнуть не выдавать никого! И в этом деле поддерживать друг друга до смерти. Согласны?
— Согласны! Согласны! — завопили голодные.
— Здесь почти все магометане. Но нет ни одного, кто бы солгал, поклявшись богами Мятт-села, Тушоли и Ткамыш-ерды. Эльмурза, говори!
Эльмурза стал белее своей бороды. Он сдернул с себя шапку. Все последовали его примеру. Фотогена давно уже не было, и Калой поднял горящую головешку под потолок. На него смотрели изможденные лица знакомых и близких ему людей. На этих лицах сейчас он видел радость, нетерпение. Старики смотрели на него как на спасителя. И Калою стало не по себе. Неожиданное волнение взяло за горло.
— О! Владыки наши Мятт-села, божьеликая Тушоли и всесильный Ткамыш-ерды! Мы клянемся вам, что не вымолвим слова против тех, кто подумал о нас, не пожалел труда и головы своей, привел в аул благодать, покинувшую нас. Амин!
— Амин, — повторила толпа.
— Очи-ой!
— Очи-ой! Очи-ой! — откликнулись люди.
— Мы клянемся вам, наши милосердные боги, что не дадим друг друга в обиду никому! И, если потребуется, умрем друг за друга! Амин! — воскликнул Эльмурза.
— Амин! — повторил народ.
— Очи-ой!
— Очи-ой! Очи-ой! — повторили все.
— Ну, а если кто из нас нарушит эту священную клятву и отступит от этого слова, да покарает его гром Дяла-села! Да обрушит на него свой гнев мать всех болезней — беспощадная Ун нанальг! Амин! Очи-и-и-ой!
— Амин! Очи-ой! — гудело в башне.
Наступила тишина. Калой всматривался в обращенные к нему лица. Они терпеливо ждали.
— Расходитесь по дворам. Скотину уже развели. Будете делить — не ссорьтесь из-за кишок, из-за копыт. Но и не теряйте ни капли крови. Расходуйте понемногу! Если на нас пойдут гойтемировцы, займите места у бойниц. Вышлите ко мне всех женщин и детей. Если я подниму руку, стреляйте! Если упаду… — Он на мгновение задумался. — Стреляйте, чтоб они не отняли мясо, не перебили вас. Но, думаю, до этого не дойдет. Идите. Режьте и делите скот! Да примет Аллах его в жертву!
Народ кинулся к двери.
Когда все выбрались из башни и в ней осталось только несколько стариков, Эльмурза подошел и обнял Калоя.
— Я не знаю, чем это кончится, — сказал он, — но вас с Иналуком и ребят, накормивших аул, да охранят боги от зла и насилия! Никто не знает, кому это сохранит жизнь, и поэтому каждый должен быть благодарен вам!
Когда над горами взошло солнце, в Эги-ауле было тихо и спокойно. Трудно было бы найти след того, что еще час назад происходило в этих дворах. Только из каждого тунгула в ясное небо поднимался столб жирного дыма.
Калой не взял себе ничего. У них еще оставалось мясо от своего быка. А о будущем он не беспокоился.
Часок поспав, съев по кусочку мяса и запив бульоном, братья вышли во двор. Орци сводил Быстрого на водопой и стал чистить.
— Вон в той башне, у Кагермана, мясо еще не готово, варится, — сказал Калой. — А Суврат шустрая, она уже ест… Баки тоже завтракает… А у Борцука — пока в котле…
Орци, выпучив глаза, уставился на Калоя.
— А ты откуда знаешь? — спросил он недоверчиво.
— Знаю, — с хитрой улыбкой ответил Калой. — Не веришь? Проверь…
Не успел он это сказать, как Орци опрометью кинулся к тем башням, на которые указал Калой. Обежав все четыре двора, он вернулся и с детской настойчивостью пристал к Калою, чтобы тот сказал ему, как он узнал, что делается у людей в доме, в котле. Калой смеялся, отшучивался, говорил, что он знает секрет.
Но Орци трудно было заставить поверить в это. Наконец Калой сдался.
— Смотри, — сказал он, ставя перед собой Орци, — в тех домах, где завтрак готов и все принялись за еду, топить незачем. Из их тунгулов дыма почти нет. А где еще не все готово, там хозяйка держит огонь, там валит дым.
Орци не поленился и побежал еще в несколько домов. Признак, о котором рассказал брат, почти ни разу не обманул его. Орци был в восторге. Он решил такой интересной тайны не выдавать никому и прослыть кудесником.
В полдень к Калою прибежали соседи. К аулу приближался разъяренный Чаборз со своими однофамильцами. Калой, как условились, велел мужчинам запереться в башнях, а женщинам, детям и старикам выйти с ним к старшине.
Захлопали двери, залязгали запоры. Кое-где из бойниц высунулись ружейные стволы. Орци на вершине боевой башни Эги приложился к винтовке Калоя. Он давно уже научился стрелять и сейчас решил держать на мушке только Чаборза. Но он по-взрослому был осторожен, потому что знал цену своего выстрела и Калой предупредил его.
Калой велел жрецу Эльмурзе и соседке Суврат быть рядом и делать то, что он скажет. Они направились на окраину села. Толпа женщин, стариков и детей следовала за ними.
Чаборз приближался верхом. За ним ехали на конях человек десять и десятка два вооруженных горцев шли пешком. Эти, видимо, уже съели своих лошадей. Когда они приблизились, Калой заметил серость их лиц. Они были такие же изнуренные, как и эгиаульцы.
По дороге Калой подсказал Эльмурзе и Суврат, что говорить. И не успел остановиться конь Чаборза, как Эльмурза выступил вперед и, обнажив голову и воздев руки к небу, закричал надтреснутым, старческим голосом:
— Великие боги неба, гор и воды — Ткамыш-ерды, Тушоли и Мятт-села! Мы славим вас за то, что вы послали благодать дому Гойтемира и его сына — Чаборза, которая ныне спасла нас от верной смерти. Амин! Очи-ой!
— Амин! Очи-ой! — закричали все эгиаульцы, снимая шапки. Многие из гойтемировских, не ожидая такой встречи, в суеверном страхе повторили вместе с ними «амин и очи-ой».
— Чаборз! — продолжал старик. — Ты веришь в бога-Аллаха и пророка Мухаммеда. Да примет Аллах в жертву за душу твоего отца еду, которую ты дал голодному народу, да пошлет он благо тебе, баракат твоему дому, долгую жизнь твоему сыну! Амин!
— Амин! Амин! — кричали женщины и дети.
— Чаборз! — выступила вперед Суврат. Она была худа, как обтянутый кожей скелет. — Ты не узнаешь меня? Я — Суврат… Это голод сделал меня такой. Когда ты женился, я собирала твою невесту… Ты зять нашего села! Ты не мог бы дать нам умереть с голоду ради своих животных! Если бы мы умерли, что бы ты сказал сыну нашей сестры, который растет в твоем доме? Ты, которому боги дали все счастье, не обижайся на нас! Не от жира, не от силы кинулись мы на твое добро, а от бессилия своего… Вон и у братьев твоих, что стоят за твоими плечами, такие же, как и у нас, лица покойников! Они знают, что испытываем мы! Посмотри, — она махнула рукой в сторону кладбища, — вон сколько ушло! Расслабь свое сердце! Многих ты видишь здесь уже в последний раз, потому что им ничто не поможет… Не жалей добра, пожалей людей! Добро можно нажить, а умершего никто не поднимет!
Родственники Чаборза смутились. Многих речь Суврат проняла до самого сердца. Чаборз был сбит с толку этой встречей. Но мысль о том, что его обокрали, лишили одного из лучших стад, приводила в ярость. Глядя на Суврат и стоящих за нею людей, он не видел их. Он видел только Калоя и чувствовал, что виной всему был только он. Даже не оглядываясь, он понял, что его сородичи уже остыли и смущены тем, что услышали. Он должен был теперь повлиять не столько на эгиаульцев, сколько на своих, чтобы не потерять их поддержки.
— Эльмурза, уважаемый жрец! И ты, женщина! Я благодарен вам за добрые слова! Но сытая кошка всегда красиво урчит! Вы просите Бога принять от меня в жертву то, что я не давал! Вы говорите о несчастье своем, позабыв о других! Да, я зять этого аула. Но кому должен я раньше помочь, если я хочу это сделать: им или вам? — Побагровев, он показал плеткой на своих односельчан. — Здесь тоже люди! И не только моего рода, но и других фамилий. О себе вы знаете, что говорить, а о других вы думали? А может быть, я для того и приехал, чтобы помочь и вам и им? А что теперь? Вы ограбили не только меня, но и мой аул! И вы или отдадите сами все, что вы не сумели сожрать, или я заставлю вас вернуть мое добро! Мне стоит крикнуть — и здесь будут солдаты! Ишь вы! Вам жить надо, а другие пусть подыхают?!
Чем больше говорил Чаборз, тем больше возбуждал он себя, и это передавалось окружающим. Теперь многим из его родичей Эги снова казались ненавистными людьми, потому что из-за них они, оказывается, лишились помощи Чаборза.
И в это время заговорил Калой.
— Чаборз, ты, конечно, был бы прав, если б все было так, как ты говоришь.
— А что не так? Что ты хочешь сказать?! — взорвался Чаборз.
Он ел Калоя ненавидящими глазами. Но Калой не замечал гнева старшины.
— Солдат вы умеете звать! Но что им здесь делать? Их ведь надо кормить, поить. А у нас, кроме снега и покойников, ничего нет! Да и что кому мы сделали? Мы не грабители. Мы голодаем. Но ты неправ. Мы понимаем тех, кто голодает так же, как и мы! Ты говоришь с народом языком святого! У тебя баранта в Гызляре[114]. Есть у тебя скот и в других местах! Но мы знали, что, когда ты захочешь помочь и нашим и своим людям, ты не возьмешь оттуда, а возьмешь только из этого табуна. Вот мы и сделали так, как ты надумал… Только не спросясь. Ведь тебя нет. А люди умирают. Но мы взяли не все, как ты сказал. Мы взяли на наш аул только половину. А остальную часть оставили для них. Выгоните скот! — крикнул он своим.
Тотчас же несколько парнишек кинулись к сараю Хасана-хаджи.
— И мы, Чаборз, не воры, потому что, если б мы хотели похитить, ты бы скотину не нашел… Есть такие пути, ты это знаешь. Скот этот мы у тебя взяли взаймы. Да. И вернем кто в этом, а кто в следующем году! А своим родственникам, конечно, ты волен раздать без отдачи. Это на твоем месте каждый сделал бы! Это ваше дело, родственное…
Калой отвел все обвинения Чаборза. Мальчишки пригнали двадцать голов скота. Значит, столько же осталось за эгиаульцами.
«Дурак я! — клял себя в душе Чаборз. — Чего я расхвастался! Теперь хочешь не хочешь — отдавай своим! Вон как вылупились…»
И действительно, радость бедных родственников Чаборза вылезла наружу. Большинство из них хорошо понимали, что Чаборз вовсе не собирался никому помогать, а просто попался на слове. И втайне они от души благодарили Калоя за его мудрую речь.
Так и пришлось Чаборзу, потемнев от злости, уехать из Эги-аула ни с чем да еще выручать своих односельчан.
Ненависть к этим беднякам, у которых вечно чего-то не хватает и которые всегда зарятся на его добро, душила его, но он учился владеть собой. Без них ему тоже никак нельзя было обойтись.
То, что Калой и его друзья поделили стадо Чаборза, конечно, помогло жителям двух соседних аулов. Многим эта поддержка сохранила жизнь. Но голод и мор свирепствовали в горах и косили людей. Болезнь желудка валила с ног целые семьи. И, по обычаю далекой древности, они еще при жизни уходили в свои родовые надземные усыпальницы и умирали там или возвращались, когда болезнь проходила. Родственники носили им туда воду, пищу. Посуда и самые нужные вещи, которые они брали с собой, оставались там навсегда. Мертвых никто не тревожил. Они навечно застывали так, как их настигла смерть. Умирала мать, склонившаяся над люлькой, умирал младенец под пустой грудью. И никто уже не касался их. Горный ветер превращал трупы в мумии. Недаром мертвеца ингуши называют «дака» — сухой.
Еще задолго до наступления весны прямо из-под снега люди начали выкапывать корни черемши с крохотными нежными ростками. Они ели их и протирали ими кровоточившие десны. Кое-кому помогли зерном родственники, жившие на равнине. А с первой травой стали прибавлять молока уцелевшие коровы. Но болезнь не утихала, потому что не только дети, но и взрослые ели без разбору все, что пробивалось из земли. Слух о «чуме» в горах дошел до начальства, вызвал страх в городах, в станицах.
И было решено выставить заслоны на выходах из ущелий. Туда никого не впускали и не выпускали оттуда. Черные флаги на высоких шестах кордонов и политые известью тропы наводили ужас на тех, кто проезжал мимо этих мест. Горы для их обитателей стали каменной западней.
Но долго так продолжаться не могло. Весть о том, что их сородичи обречены на смерть, облетела плоскостные аулы, вызвала волнение. Даже те, которым некому было помогать, не оставались равнодушными. Ведь многие из них после пахоты отгоняли своих лошадей на отдых в горы.
Администрации пришлось пойти на уступки. Она разрешила прогонять скот и перевозить муку и зерно в аулы. Однако обратно по-прежнему не выпускала никого.
Вскоре после того, как была роздана чаборзовская скотина, у Калоя снова собрались его друзья.
— Когда родник кончается, ручей не течет! — начал Калой.
— Что, понравилось за добычей ходить? — засмеялся Иналук.
— Нет, Иналук, — ответил Калой. — Мне очень нравится, как пахнет свежая земля, нравится взять ее на ладонь, посмотреть, созрела она для хлеба или нет, нравится зерно с тока переносить в кладовые… Но что делать, когда нет ничего?.. Да разве я о себе? Мы-то с вами как-нибудь обойдемся. А вдовы, сироты?.. Сколько их у нас теперь!.. — Он помолчал. — Конечно, и самому нужно, а где взять… Бывает, что человек повиснет над, бездной, и кажется: конец… Но вдруг под ногой уступ… Обопрется, передохнет и выкарабкается. Так и наши сейчас… Кому сахь[115]муки, кому коза, если не корова, достанется — и семья спасена. А нет, — значит, конец… И думаю я: хотим не хотим, волки, а нужно в седла. Бедных разорять не будем. У них у самих ничего нет. А у тех, которые имеют, «займем». С них не убудет! Как думаете?
Друзья поддержали его.
С этого дня водил Калой своих «волков» на добычу через хребты и ущелья. Приводили они коров, лошадей, быков. Знали, кому нечем детей кормить, кому не на что зерно выменять, и понемногу раздавали добытое людям.
Придут ночью, вызовут во двор вдову и скажут ей:
— Бери, мать, корову. Свою в городе на зерно выменяй, а эту держи дома, чтоб молоко было детям.
— Да что вы! Мне не за что купить ее! — взмолится та.
А когда объяснят, что им ничего не надо, в удивлении поглядит им вслед, помолится.
Думали Калой и его товарищи, что это только они так промышляют. Но горные тропы свели их с другими людьми, и поняли они, что многих признак смерти выгнал на большую дорогу.
Помощи неоткуда было ждать.
Как-то уже по весне, когда горы покрылись нежной зеленью, а деревья алычи стояли белые, как девушки на свадьбе, рассвет застал их на пути из набега. Чтобы не гнать добычу на виду у всех, Калой отпустил друзей, а сам с Иналуком свернул в сторону и загнал скотину на соседний хутор, где вымерли и разбрелись все жители, кроме одной семьи, в которой тоже недавно похоронили хозяина.
Это была семья Дали — помощницы жреца, певицы солнцу.
Их встретила еще не старая женщина — мать Дали — Зайдат. В ее больших светло-карих глазах застыло горе.
Она указала молодым людям на кунацкую, а сама пошла отдаивать коров, которых они пригнали. Калой и Иналук стояли еще во дворе, когда из башни вышла Дали, поздоровалась с ними.
— Что же вы тут стоите? Заходите в комнату! — предложила она.
Молодые люди колебались.
— Вы думаете, нет отца, так вас и принять некому будет?.. — скрывая в улыбке скорбь и набежавшие слезы, сказала Дали, как и мать приглашая их в кунацкую.
— Ладно, — согласился Иналук, — ты не думай, что мы вас сторонимся. У нас мужские дела, о которых надо было поговорить… Куда бы поставить коней?..
— Идите. Все будет сделано, — деловито сказала Дали и проводила их в дом.
В комнате, в которую они вошли, видно, никто не жил. Стены были украшены войлочными коврами. На нарах тоже лежали войлоки. В углу была горка запасных тюфяков и одеял. Но было здесь холодно, как в подземелье.
Иналук подошел к окну.
— Сноровистая! — воскликнул он. — Погляди!
Дали уже расседлала лошадей, протерла спины куском потника и повела их в конюшню. Во дворе застучал топор. Иналук и Калой отошли от окна. Дали могла увидеть, что они наблюдают за ней.
— Огонь-девка! — заключил Иналук, поеживаясь от холода.
Дали внесла в комнату маленькую железную печурку, которая была уже убрана в клеть до зимы и смазана салом. Ловко поставив ее на место и установив трубы, она зажгла смолистые сосновые дрова, которые вспыхнули как порох. От печки повалил чад.
— Вы уж извините… Это сейчас пройдет, — сказала она и вышла, оставив двери открытыми.
Печурка с боков накалилась докрасна.
Дали предложила гостям умыться. А через некоторое время подала мясо, галушки вместо хлеба и стопку лепешек с творогом…
Иналук не удержался от удивления.
— Давно я не видел такого!
— И мы не видели, — потупясь, ответила Дали. — На поминки приезжали родные наны… Привезли кое-что…
Иналуку стало неудобно за то, что он вызвал в ней печальные воспоминания. Родные, видимо, помогли им только тогда, когда отец умер. Но время было тяжелое. Чтобы помочь другому, человек должен был отрывать от себя, от семьи.
Попозже Дали принесла молодым людям миски с пахучим калмыцким чаем.
— Это уже ваша еда, — улыбнулась она. — У нас скотины теперь нет. Молоко в чае от ваших коров.
Пока они пили, Дали стояла около дверей и старалась развлекать их разговорами. Но обычной веселой беседы, какая бывает между молодыми людьми, не получалось. Слишком много печальных событий накопилось за этот год.
Вошла Зайдат. Гости встали. Она поблагодарила за оказанное уважение, попросила сесть. Пожурила за то, что мало ели. А потом прямо, без хитрости спросила про коров.
— У людей угнали?
— Угнали, — ответил Иналук.
— Вам, конечно, виднее, — заметила она, — но я знаю, что такое корова в хозяйстве. И если кто угоняет ее, он за всех, кого оставил голодными, берет грех на душу… Надо ведь не только жить, но думать и о смерти… Не обижайтесь. Я говорю, как понимаю.
Наступило молчание.
— Зайдат, — сказал Калой, — тебе спасибо за заботу, за мысли о нас. Ты хочешь предостеречь нас от греха. Мы ценим это. Мы люди взрослые и сами отвечаем за себя. Мы могли и промолчать. Но, уважая тебя, я скажу правду. В эту зиму и весну мы не раз ходили в набеги. Немало добыли мы этим, пожалуй, не лучшим путем. Но ты запомни: мы не угнали ни одного сельского стада, не вырвали ни одного куска из рук людей. Ни один из нас, эгиаульцев, не обогатился. Правда, мы ели. Но главное — раздавали тем, кто не имел ничего. Брали мы у тех, у кого не убывало из-за этого, да отнимали у царской казны. Думаю, Бог нас за это не покарает. — Он посмотрел на Иналука.
— И самую малую долю, — сказал Иналук, — можешь поверить мне, Зайдат, берет себе он. А в опасности — самая большая доля его.
Наступило неловкое молчание. Нарушила его хозяйка. Подбросив дрова в печурку, она отошла к стенке, сложила под платком руки на груди и заговорила:
— Вы возмужали на моих глазах. Я знаю вас, вот как ее. — Зайдат кивнула на дочь. — Верю вам. — Она подняла на них большие печальные глаза. — Но, если б вы послушали меня не как мудрую женщину, а просто как мать, вы бы теперь остановились… Народу легче. Весна. Одно тепло помогает жить! Я не желала бы видеть вашего горя! Мы и так много перенесли… У тебя жена, мать… У Калоя брат еще ребенок… Подумайте о них… Не рискуйте! — Зайдат настойчиво продолжала смотреть на братьев. Ждала ответа. — Вас Бог поберег до сих пор, так не испытывайте судьбу! Хватит, а то поднимете против нас сильных. За ними власть. И покарают они всех! Ведь не раз горели наши башни, даже без всякой причины.
— Зайдат! Спасибо тебе! — сказал Иналук. — Я думаю, что ты права. И хоть говоришь, что ты не умна, это неправда. О твоих словах нам надо подумать!
А Калой ответил хозяйке еще прямее:
— А я уже подумал. Это Бог привел нас с прямой тропы в сторону, под ваш кров, и вложил в твои уста такие слова. Они попали в цель. Когда камень катится с горы, его от пропасти может удержать даже былинка. Считай, что я ездил в последний раз! — закончил он, проводя ладонью черту. — У меня нет матери. Но если б она была, ее слова, наверное, были бы такими, как и твои…
— Ну что ж, ты, пожалуй, прав. Остановиться на полном скаку — тоже нужна сила! — согласился с ним Иналук.
— Лучше работать! Скоро пахать! Только на чем? — усмехнулась Зайдат. — Ну да ничего — были бы живы!
Ни братья, ни Зайдат не заметили, как обрадовалась девушка, как засияли ее глаза, когда гости дали матери такое слово.
— Зайдат, — сказал Калой. — Пусть скотина побудет у вас дотемна. Спасибо тебе за приют, за добро. Мы, наверное, теперь поедем, потому что, по правде сказать, ровно две ночи и два дня не спали и я не знаю, как мы держимся на ногах!
— Эх ты, нарт! — засмеялся, поднимаясь, Иналук. — Он прав. Мы пойдем…
— Послушайте, — ласково сказала Зайдат. — Если у вас всего делов, что выспаться, так никуда вам не надо идти. Вот комната, вот постели, ложитесь и спите хоть двое суток. А потом заберете скот и поедете себе домой! Нечего стесняться!
Братья заколебались.
— Стели постели! — сказала Зайдат дочери. — Чувствуйте себя как дома!
Через некоторое время в полутемной кунацкой, освещаемой только из поддувала печки, слышался уютный треск горящей сосны и богатырский храп Иналука. Калой долго лежал тихо, не двигаясь, потом сел, сокрушенно покачал головой и, повязав уши попавшейся под руки шалью, спрятал голову под подушку.
Несколько раз Дали бесшумно появлялась в кунацкой, подкладывая дрова. Она унесла обувь гостей. Высушила ее и смазала салом. А когда в последний раз вошла, один из них зашевелился. Дали замерла. Иналук, не просыпаясь, повернулся к стенке, а Калой продолжал спать, закинув руки за голову. Глаза Дали привыкли к темноте. Она увидела шаль матери на полу. Тихонько подошла, подняла ее. Калой спал. Надо было отойти, но она не отходила. Она впервые могла так близко рассмотреть его, и она смотрела. С детских лет она знала Калоя, восхищалась его удалью, силой. Она видела его на свадьбе у Зору, знала их тайну, о которой не знал никто. Она хорошо помнила все, что говорила ей Зору, передавая подарок Калоя, но сейчас, стоя возле спящего юноши, не в силах оторвать глаз от его спокойного лица, она, как и тогда, не могла понять, почему Зору не ушла за ним, хоть на смерть, если только он любил ее.
Дали отступила назад на шаг, другой… Отошла еще… А глаза ее так и не отрывались от него, такого близкого и бесконечно далекого. Что для него, большого, могучего, самого красивого человека на земле, она, еще почти девчонка, неприметно живущая где-то на одиноком хуторе, между синим небом и черной скалой?!
Солнце скрылось за ближайшей верхушкой, а гости Зайдат все еще не просыпались. Казалось, они легли для того, чтобы проспать всю свою жизнь.
Но она знала, что им пора вставать, и вошла шумно, хлопнув дверью. Гости проснулись.
— Ну, как отдыхалось? Будете вставать или еще полежите? Я ведь разбудила вас, потому что вы вечером собирались домой!..
— Да, слава Богу, что ты нас разбудила! — вскочил, протирая глаза, Иналук.
Они умылись, наотрез отказались от ужина и вышли во двор. Их кони были уже оседланы. Сбруя, как и обувь, вычищена и смазана салом. Вечерело. Зайдат выгнала коров.
— Которая из них, по-твоему, самая хорошая? — спросил Калой, разглядывая скотину.
— Вот эта, конечно, — не задумываясь, ответила Зайдат, показав на черно-бурую корову. — Вымя большое, шесть сосков, жилы под брюхом толстые и молодая — вторым или третьим телком. Эта кормилица! Я их всех пересмотрела. Все хороши. Но эта особенная.