Устав за день, ни Зайдат, ни Хусейн не просыпались всю ночь. Утром первой встала мать Дали. Надо было подоить корову. Обычно в это время дочь уже готовила, пекла чурек. Но Дали не было видно.
«Куда она запропастилась?» — думала Зайдат, готовя завтрак. Хутор их стоял особняком, и пойти ей было не к кому. Отсутствие дочери начинало волновать ее.
Не тревожа Хусейна, она обошла все сарайчики, башню, с бугра оглядела окрестность. Но дочери не было. Зайдат прибежала домой, кинулась к постели, к ее вещам и поняла: Дали ушла… Но куда? Зачем? С кем-нибудь или одна?
Проснулся Хусейн. Узнав о том, что Дали нет, он вскочил.
— Убежать не могла! Ведь она всем отказывала! Наверно ее похитили!
Зайдат побледнела. Неужели перенесенных невзгод мало!
Но, подумав, она возразила Хусейну.
— Похитить могли. Но кто же собрал ее вещи?
— Ну если так, — значит, выбрала какого-нибудь, которого и в дом пустить стыдно! — воскликнул разгневанный Хусейн. — Ух, с каким удовольствием я излупил бы ее! Да так, чтоб люди подумали, что она кизил ела!
Хусейн быстро оделся. Надо было поднимать в погоню сородичей. И в это время у ворот залаяла собака.
Зайдат посмотрела в окно. К башне шли жрец Эльмурза и два старика из Эги-аула.
— Вот тебе и разгадка идет! — воскликнул Хусейн. — Недолго заставили ждать!
Он вышел навстречу старикам, поздоровался с ними и ввел в дом. Зайдат с трудом удержалась, чтобы не кинуться к ним с расспросами. Ведь они уже знали все!
А старики вежливо спрашивали ее и Хусейна о жизни, о здоровье…
Наконец, откашлявшись, Эльмурза сказал:
— Дайте мне хлеб и медь.
Зайдат подала ему свежую лепешку на деревянном блюде и старую медную расческу, которая неизвестно сколько лет жила в этой башне.
|
|
Эльмурза дотронулся до них:
— Клянусь этим беркатом[124], что буду говорить правду! Только правду! И все — от сердца!
Он вернул хозяйке расческу и блюдо.
— Не было у меня за всю мою долгую жизнь более приятного поручения, чем то, с которым я пришел сюда!
Зайдат, скрестив руки под платком, стояла с широко открытыми глазами. Губы ее тряслись.
— Ваша дочь, моя помощница, чистейшая из чистых Малхааза, вышла замуж! Вышла за лучшего из лучших юношей этих гор… — Эльмурза помолчал — …за Калоя!..
Хусейн от изумления, как глухой, наклонился к Эльмурзе и заглянул ему в лицо. А Зайдат, внезапно обессилев, присела на край нар.
— За какого Калоя? — переспросил Хусейн.
— Да что ж, вы не знаете нашего Калоя? — удивленно вскинул руками Эльмурза. — Сына Турса, что ушел в Турцию?
Старики, пришедшие с Эльмурзой, разом и наперебой начали расхваливать Калоя. Дождавшись, когда они умолкнут, Зайдат дрожащим голосом прошептала:
— Эльмурза, и вы, старики, я, видимо, с ума сошла. Зачем вы расхваливаете Калоя? Кто же не знает его?.. Выходит, что она сбежала к нему без его желания? Потому что, если бы он захотел посвататься, я бы или выдала ее, или, если б она воспротивилась, выгнала из дому! Кто б ему отказал?
— Не ты с ума сошла. Я! — закричал Хусейн. — Моя племянница решила сама навязаться кому-то! Позор!
— Нет, это я, старый, одурел! — воскликнул Эльмурза. — Потому что и сказать-то толком уже не умею, что надо! И Калой сошел с ума! И в этом тоже я виноват! И весь народ виноват! Мы сами послали их в Пещеру чудес, и вот свершилось чудо — одно из самых замечательных! Возвратившись из пещеры, Калой поклялся мне, что не может больше жить без Дали! Я поверил и сказал: «Забери ее, и пусть будет у вас счастье! А родных я буду просить…» Вот я и пришел с повинной! Я виноват!..
|
|
Зайдат и Хусейн ожидали несчастья, а случилось такое… Даже ради приличия они не могли скрыть свою радость. Зайдат плакала. А к Хусейну тотчас вернулось хорошее настроение, и он рассказал старикам про свой вечерний разговор с Дали, как она спрашивала у него совета, что ей делать. И старики в один голос воскликнули, что Дали умница и вышла замуж с согласия и благословения родного дяди, заменившего ей отца!
Весело позавтракав вместе с Хусейном, пожелав счастья этому дому и жизни молодым, старики ушли.
— Видно, правду говорят в народе! — воскликнул Хусейн. — Кто умеет ждать, тот дождется! Ведь скольким отказывала, а?!
— А как глубоко скрывала тайну сердца! Даже мне не открылась! — вытирая слезы, говорила Зайдат. — Мы свои, и скажу тебе: когда умер ее отец, люди говорили мне обычные слова утешения: «Дай Бог, чтоб пришла к тебе в дом радость, которая убавит твое горе!» А я думала: ну откуда ей взяться? Что за радость может быть теперь у меня и у моей сироты? Кому нужна теперь моя дочь — дочь вдовы, безотцовщина? А вышло вот что!
— Да брось ты так гордиться им! — воскликнул Хусейн, в душе обрадованный не меньше, чем Зайдат. — Да ты знаешь, что за девка у нас была? Да за нее любой парень голым против комаров простоял бы ночь на болоте! — Он засмеялся, но, внезапно оборвав смех, сказал: — Да. После смерти отца Дали жила с побежденным сердцем. Но любовь настоящего мужчины поднимет ее. Сестра, ты оказалась не совсем несчастливой! Калой! Теперь тебе не о чем думать. Все заботы ушли. В один день!
|
|
Новость облетела горы. Все знали жениха и невесту. Много добрых улыбок вызвала эта весть. Хорошие люди нашли друг друга, а это не часто случается!
Только в один дом в пасмурный вечер она не принесла радости. В дом Чаборза.
— Разбойник! Вечно ему везет! — воскликнул Чаборз, когда услышал об этом от приезжего родственника. — Все-таки самая лучшая девушка гор досталась ему!
Зору, склонившись над люлькой, кормила в это время второго сына. Она опустила голову и натянула на глаза платок, скрывая слезы горечи и обиды.
Женитьбу Калоя праздновал весь Эги-аул. Это было первое веселье после всех невзгод, выпавших на долю этого дома. Весь день плясала и веселилась молодежь. Вечером затеяли играть в «невесту». Девушки с песнями расходились по горе и прятали одну из своих подружек. А когда они возвращались, молодые люди с зажженными факелами кидались отыскивать ее. Тот, кто находил «невесту», приводил ее во двор и при всех получал от нее поцелуй.
Когда спрятали Матас, Иналук, до этого не принимавший участия в игре, схватил факел и закричал:
— Ребята! Прошел не один год, как на празднике женщин Матас целовала меня, а я до сих пор не могу забыть этого! Дайте, чтоб я не умер, еще хоть раз в жизни насладиться! Не находите ее, ради Бога!
И случайно или по указке ребят именно он отыскал Матас.
Узнав, кто ее нашел, девушка кинулась убегать. Но Иналук настиг ее и привел за руку в круг. Поднялся шум, хохот. Матас отказалась целовать Иналука. И когда тамада игры потребовал у нее объяснения, она сказала:
— Не все ж его целовать! Обманщик! Он давно получил свое! Еще на женском празднике!
Тамада решил, что Матас права. Она действительно не обязана целовать только одного Иналука. Помирились на том, что Матас станцует с ним. И она решила еще раз проучить его. Подмигнув девушкам, она пошла в круг. Иналук лихо устремился за ней. Долго танцевали они. Иналук уже несколько раз переходил на плавный танец, давая Матас понять, что ей пора уходить, но та прикинулась непонимающей и не покидала круга. Долго держался Иналук. Бледный он все еще плясал. Все с интересом следили за их поединком. Но вот тамада заметил, что Иналук изнемог и уже спотыкается, и приказал Матас прекратить издевку. Многозначительно улыбнувшись, она проплыла к девушкам и встала на свое место. А Иналук, злобно взглянув на нее и едва переводя дыхание, протиснулся в задние ряды.
А когда снова заиграла гармонь, от девушек в круг, как ни в чем не бывало, вышла Матас и повела за собой нового танцора. Иналук был наказан при всех.
В башне уже не осталось никого постороннего. И Дали захотелось самой накормить мужа и Виты, который приехал на их торжества. Они сидели в соседней комнате. Виты рассказывал, что пережил в прошлую зиму и почему не приехал на похороны матери.
— Когда я узнал, что здесь у вас голод, — говорил Виты, — решил приехать за матерью и забрать ее в город. Мы вдвоем прожили бы на мой заработок. Да и она могла бы еще наняться носить людям воду или подметать. Я направился к нашему ущелью, но там была стража, и мне сказали: если я войду в горы, то обратно не выпустят. А чем бы я тогда помог ей? Вдвоем мы только скорее съели бы все ее запасы! И я решил по-другому. Я вернулся, продал все, что у меня было, и на все деньги купил десять мерок кукурузы. Это пригоршней сотни четыре! Мы могли бы прожить до весны. Договорился я с казаком, из тех, что из аула Бартабос, чтоб подвез меня с мешком до хутора. А там думал встретить на Ассе кого-нибудь из наших. Ехали. Разговаривали. Курили. Я был рад, что попался мне мирный человек. Как свернули в лес, на Ангушт, я вздремнул… Очнулся — голова раскалывается, гудит… Лежу на земле. Ночь. Тишина… Попробовал встать — ноги, как не мои… Одно успел подумать: «Двоих ты нас убил — меня и мать». И снова «заснул»… Пришел я в себя уже на другой день. Подобрали меня лесорубы с хутора Длинная Долина. И пролежал я у них до самой весны. Говорить не мог. Они даже не знали, чей я и откуда. Учился ходить… Теперь ничего! А был совсем плох. Молотком работать и сейчас не могу. Руки дрожат. Свои же, мастеровые, нашли мне другое место, на свечном заводе. Там и живу пока. Нас у хозяина четверо. Двое из России, из мужиков. Один осетин и я. Люди они неплохие. Не обижают друг друга. — Виты снял шапку и нагнул голову. — Вот как он меня… — Над ухом, в проломленном черепе была глубокая рана. — Немного неудачно, а то б встретились мы с тобой только на том свете!.. — Виты надел шапку и печально улыбнулся своей широкой улыбкой.
Калою невыразимо тяжело было слушать его историю. Ведь их вскормила грудью одна женщина, и они были молочными братьями.
— Фоди умерла, — сказал он, — но хоть тебе от этого не легче, все же ты должен знать: погибла она не от голода. У нее было все, что было у нас с Орци. Одному человеку много ли надо! Она умерла от переходящей болезни, потому что ухаживала за всеми соседями, когда они уходили умирать в солнечные могильники. Она носила им туда воду и все, что могла достать… Да зачтется ей на том свете! Послушай, — обратился он к Виты, меняя тему разговора, — бросай ты этот город, где всем ты чужой и тебе все чужие! И что ты в нем нашел? Оставайся здесь. Поможем. Сообща будем жить. Женишься…
Виты усмехнулся.
— Нет, Калой, из меня пахарь не выйдет! Отвык я. Люблю инструментом работать. А жениться — нищих плодить? Да и город — это такой аул, что человек к нему накрепко прирастает! Тесно мне здесь. Скучно. Там разных людей увидишь. Есть среди нас рабочие, которые читают, так те рассказывают много интересного. Вечером в саду музыка. Бедных, правда, туда не пускают, там богатые да офицеры с женами своими прогуливаются. Но музыка и до нас доходит… И хоть не легкая у нас жизнь, но тут и вовсе погибель. Раз в год заезжего человека увидите, а то все одни и те же лица, одни разговоры.
— Ну как знаешь, — сказал Калой. — А я здесь как рыба в воде! Скучать работа не дает. На горы гляну — глаз отдыхает. И отец завещал: живи и добивайся счастья на своей земле! А уж он, наверно, хлебнул от чужих мест! Даже умирая, завещал, чтобы я не уходил отсюда! Я — Эги. И род свой буду держать здесь. Чтоб гнездо моих предков не поросло бурьяном!
— Может, ты прав, — согласился Виты. — Но кто к чему привык!..
Дали подала шу с горячим мясом и поставила перед друзьями-братьями.
Прошла свадьба Калоя и примирение его с родственниками Дали. Печальный Виты, побывав на могиле матери, снова уехал в город. И жизнь в Эги-ауле успокоилась и потекла, как ручей, вернувшийся после дождя в старые берега.
— Я и не знал, что можно жить без лампы, без теплого очага, без солнца днем, без луны ночью! — сказал однажды Калой, лежа на своей медвежьей шкуре и любуясь Дали, которая ходила по комнате.
В недоумении она остановилась, посмотрела на него.
— А как это можно?
— Очень просто, — ответил Калой, — все это — ты!
Он улыбнулся.
Дали подошла к нему, стиснула рукой его губы и, с опаской оглянувшись, сказала:
— Молчи! Молчи, а то услышат… Они… и все напортят!..
— Ха-ха! — рассмеялся Калой — Я тоже не дурак! Посмотри… — И он показал ей на свой кинжал, который был неправильно вложен в ножны — рукояткой в обратную сторону.
— Теперь «они» ничего не могут!
Любовь Калоя и Дали росла. Их душевная теплота согревала и Орци. Дали, оказывала мальчику уважение, как взрослому. В ответ Орци готов был сделать для нее все, что она пожелает.
В башне Калоя поселилось тепло.
И снова все вместе принялись они за восстановление своей земли. Втроем куда лучше было работать!
Они подсчитали, и выходило: если трудиться всю зиму до пахоты, клин земли Турса снова оживет. И они работали от зари до зари. Только Дали в полдень уходила готовить, а потом опять возвращалась к своим мужчинам. Жизнь на воздухе, на ветру спалила их кожу, сделала черными. Но Дали казалась братьям еще красивее.
— Хорошая была Зору, — сказал Орци, когда однажды они с Калоем отдыхали после завтрака, — но до нашей ей далеко!
Калой промолчал. Это признание брата, еще ребенка, было очень важно для него. Слова Орци окончательно отсекали все прошлое.
Весной Калой и Орци вспахали свою землю. Теперь она была почти такая же, как до наводнения. Глядя на них, старики вспоминали Турса и жалели, что он не нашел в себе силы сделать то, что сделали его дети.
В первую осень после голода Чаборз не стал требовать от должников скотину. Он знал, что многие все равно не смогли бы отдать. Но зато в этом году он заранее оповестил и своих и эгиаульцев, чтоб они вернули весь долг и с приплодом, который могла бы дать взятая у него скотина.
Народ возмутился. Даже сородичи его негодовали. Но Чаборз был неумолим.
От своих он еще принял голова за голову, но эгиаульцам не уступил ни ягненка.
Через неделю после разговора с ними в горы прибыл отряд казаков во главе с урядником и стал в Эги-аул на постой.
На каждый двор пришлось по два-три человека. Их надо было поить, кормить. Они ложились, где хотели, когда хотели, не считаясь с нуждами хозяев, и вели себя, как победители в завоеванном краю.
Девушки и молодые женщины от их домогательств ушли в другие аулы.
Не считаясь ни с чем, стражники скармливали лошадям ячмень, который горцы с таким трудом добывали на хлеб, шашками рубили головы птице и все пожирали, как саранча.
На третий день Эги-аул согласился на требования Чаборза и отогнал в Гойтемир-Юрт стадо овец и телят.
— Да будет тебе греховным на этом и на том свете наше добро, которое ты бессовестно отнимаешь! — крикнул ему один из стариков Эги.
Но Чаборз только расхохотался.
— Ваши проклятия для меня — что добрые пожелания!
Получив от Чаборза куш, урядник снял постой и, пригрозив горцам в случае чего еще более жесткой расправой, покинул ущелье.
Этот побор старшины тяжелым бременем лег на плечи аула.
О зиме мог не беспокоиться только жрец Эльмурза. В этом году праздники и моления щедро наделили его мясом и лепешками. А других ждала жизнь впроголодь.
И снова пришлось у Калоя собраться его друзьям. Посоветовались. Решили добыть на аул голов десять скотины. Иналук взялся разведать, откуда можно увести. Через несколько дней он сообщил, что скотина есть в имении помещика Серпухова. Сам помещик в нем не живет. Хозяйством занимается управляющий.
Однажды уже перед самыми холодами друзья ушли на вылазку. Ночью лесными тропами им удалось выйти на плоскость, незаметно проехать до усадьбы помещика и скрыться в саду.
Разобрав кирпичную стену сарая, они увели двенадцать коров. Их нельзя было гнать в горы. Встреча с казачьим разъездом была бы неминуемой.
Разбившись на три группы, они погнали скот в Осетию, в Чечню и Кабарду. Благополучно сбыв его, они вернулись домой и на вырученные деньги купили скотину в горах. И снова эгиаульцы были на зиму с мясом.
Угон скота у помещика не прошел бесследно.
Полиция, жандармерия, милиция[125], станичная охрана — все было поднято на ноги.
Обыскали чуть не каждое село в горах и на плоскости. Но это не дало никаких результатов. А вскоре выпавший снег окончательно замел следы и сделал бессмысленными попытки что-нибудь обнаружить.
Но кто-то все же сообщил Чаборзу, что в Эги-ауле заготавливали на зиму скот. Он снова явился туда с казаками. Обыскал все башни, осмотрел все шкуры забитых животных и, не найдя ни одной из тех, что были угнаны у помещика, ушел не солоно хлебавши…
Он ломал себе голову над тем, откуда эта голытьба взяла столько денег, чтоб закупить скотину на зарез.
А через некоторое время подосланный им человек принес ему удивительный хабар. Все, кто нуждался в деньгах, чтоб купить скотину, обращались к Калою. Доносчику говорили, будто Калой получил несметное богатство от родителей, через старика, который много лет тому назад приходил к нему из Турции.
«Сказки!» — решил про себя Чаборз. Но не сказал ничего.
Как-то уже весной, когда тропы освободились от гололеда и в логах запахло подснежниками, к Калою на рассвете прибежал гойтемировский парень Галушка. Он и его родственник Долтак не могли забыть, что Калой спас их семьи во время голода. И при удобном случае они всегда были готовы оказать ему услугу.
Калой позвал парня в дом. Но тот отказался. Он зашел за башню, заикаясь, начал рассказывать. Калой с трудом понимал его.
— В-в-вчера к нам п-п-приехал Ч-чаборз… — Бедняга очень страдал от того, что заикался.
Калой слушал его внимательно и понял, что Чаборз приехал не один. С ним какое-то начальство, стража, и они говорят о деньгах, которые Калой роздал односельчанам прошлой осенью. Все они собираются ехать сюда…
Поблагодарив Галушку, Калой отпустил его, а сам сел на камень возле башни и задумался.
Подошла Дали. Она поняла, что мужу принесли недобрую весть. Было холодно. Укутавшись в шаль, Дали стояла, прислонившись к башне, и ждала: Калой не любил, когда ему мешали думать.
— Чаборз собирается к нам, — наконец сказал он. — И, кажется, не один.
— А что ему надо?
— Все хочет дознаться, какие деньги я раздавал! А в общем-то старая история. Продолжает козни своего отца. Хочет один хозяйничать в горах, чтобы все перед ним зад по земле волочили… Только раньше, чем это случится… — Он не договорил, встал и направился в дом.
Дали пошла за ним. Подала еду. Дома никого не было. Орци уехал на пастбище, и Калой посадил Дали с собой. Когда они оставались одни, он бывал ласков с ней и не скрывал, что любит ее.
— Боюсь я этого Чаборза… И особенно когда он с солдатами. По-хорошему они еще ни разу не приезжали сюда… — в раздумье сказала Дали, и видно было, что кусок хлеба не лезет ей в горло. — Что они могут сделать?
— Ничего, — ответил Калой. — Если на то пойдет, я их не выпушу отсюда живыми!
— Побережет нас Бог! Они же не простят нам!
— Только что это… Вечно приходится бояться за старых да малых! Но ты не бойся. Ничего не будет. Позавтракаем — сходи к Иналуку. Скажи, чтоб коней держали в седлах. Он поймет.
Солнце уже было высоко, когда Дали, вернувшись от Иналука, увидела из башни конный отряд. Впереди ехал офицер, рядом с ним — Чаборз. За ними человек десять казаков. Она предупредила Калоя, который возился во дворе с сохой. Засунув берданку и подсумок с патронами под копну сена и положив в карман револьвер, Калой спокойно продолжал крепить сошник.
Башня Калоя стояла на краю аула, и подъехать к ней можно было по широкой тропе, уходившей к перевалу Трех Обелисков.
Оставив казаков на тропе, офицер в сопровождении Чаборза и переводчика подъехал к башне.
— К весне готовишься? — спросил он Калоя.
— С приездом! — ответил Калой. — Слезайте. Заходите, будете гостями!
— Благодарю за приглашение! — ответил офицер. — Нам некогда. Хочу через Джарах спуститься. Но решил проведать тебя. Говорят, ты всю зиму целое село кормил! Богач! А возишься с сохой! Как же это так?
— Понять это просто, — ответил Калой очень спокойно. — Я людям не свое, а чужое раздавал. А для себя, если я сам не поработаю, то взять негде будет!
— Это как же понять — «чужое»? — офицер, явно не доверяя его словам, с любопытством смотрел на Калоя. Держался офицер в седле браво и был еще очень молод. Круто закрученные черные усы придавали его лицу выражение нагловатой смелости.
— Мне отец из Турции прислал туманы. Но я их не зарабатывал. Значит, они не мои. И я отдал их селу…
— Интересно! — протянул начальник. — А может, ты врешь?
— Может быть, и вру, — согласился Калой. — Только что из того, если я и вру? Другого же я не скажу, пока не найдется человек, который докажет, что я раздавал его деньги.
Офицер вопросительно посмотрел на Чаборза.
— А что на это старшина скажет?
Чаборз не ожидал вопроса, закашлялся, но потом, спохватившись, заносчиво воскликнул:
— В голод он угнал мое стадо и роздал его народу, как хозяин! Может быть, и деньги добыл таким же путем?
Калой тяжелым взглядом посмотрел на Чаборза. Злость вскипала в нем.
— Не я, а народ взял твою скотину, когда голод стал валить с ног… А ты хотел бы, чтоб все подохли. Лишь бы ты жил, любуясь своими коровами!
— Так что ж, по-твоему, если у тебя нет, то надо грабить? — взорвался офицер. — Разбойник!
Уже поняв характер Калоя, переводчик замешкался. Но Калой ждал. Он смотрел ему в глаза, желая точнее узнать, о чем горланит эта пестрая сойка.
И переводчик точно перевел слова офицера.
— Скажи ему, что Чаборза не ограбили. Целый аул не может быть грабителем! Скажи ему, что Чаборза не ограбили, потому что не скрывали, что взяли у него. Его не ограбили еще и потому, что обещали вернуть скотину, и вернули. Вернули все. Он не только с коров, с бычков посчитал приплод и содрал его с нас. Шкуру содрал с людей! Разорил вторично! В эту зиму уже не по Божьей воле, а по его воле народ бедствовал! Скажи, что я не разбойник, а пахарь. Но чтоб не оказалось так, что такой начальник говорит неправду, я готов оправдать слово, которым он меня назвал. Только для этого мне надо, чтоб он сказал, где он живет…
— Не болтай лишнего! — строго сказал Калою переводчик. — Знаешь, что он тебе сделает?
— Ты меня не учи! Ты за их деньги брешешь и вправо и влево. Переводи! А то, кому что будет, — это я знаю…
Обозленный переводчик, а с ним и Чаборз стали наперебой пояснять начальнику все, что сказал Калой. Тот взбесился.
— Казаков! — крикнул он.
Чаборз взмахнул рукой, и отряд тотчас подскакал к башне. Но вокруг приезжих уже собрался почти весь аул. Люди с тревогой слушали эту перебранку. Дали, следившая из глубины двора за Калоем, увидев казаков, с воплем кинулась к мужу. И, споткнувшись о колоду, упала. К ней подбежали соседки, подняли, отнесли в дом.
— Кто посмеет шагнуть во двор, — сказал Калой, — пусть считает себя покойником!
Не поняв этих слов, офицер направил было на него лошадь, а казаки вскинули карабины, но переводчик удержал офицера, а двор Калоя до отказа наполнился народом.
— Чаборз! Ты занимаешься не тем, чем нужно! — закричал Иналук. И, обратившись к переводчику, сказал: — Переведи начальнику, пусть он уезжает. Мы никого не трогали. А если он, как и Чаборз, жалеет, что мы не сдохли с голоду, так мы не побоимся умереть сейчас в борьбе с вами, но Калоя тронуть не дадим! Чего вы хотите? Что вам от него надо? Чаборз клевещет на него, потому что боится. Они со своим отцом погубили отца Калоя, мать и дядю его с женой! Русский офицер не знает этого и пусть не лезет в наши дела! Скажи!
Толпа негодующе шумела.
Переводчик поняв, чем может кончиться вся эта заваруха, быстро переводил речь Иналука, стараясь охладить пыл своего господина. Да тот, видно, и сам понял, что здесь можно хватить беды, и готов был ретироваться.
Пригрозив Калою посчитаться с ним за наглость и посулив прислать отряд на постой, он удалился. Горцы с ненавистью смотрели им вслед.
В полдень, когда отряд выехал в низину реки Арам-хи, Чаборз повернул обратно. Он получил от начальника срочное задание: подать на Калоя рапорт и установить за ним негласную слежку для того, чтобы при первом подходящем случае арестовать его и выслать в Сибирь как смутьяна, имеющего непомерное влияние в горах.
Размышляя об этом, Чаборз ехал, бросив поводья.
Тропинка то поднималась вверх и шла по-над пропастью, то сползала к реке и вилась меж кустов дикой розы. Настроение у Чаборза было скверное. Должность старшины приносила ему много хлопот, ставила в зависимость от начальства, заставляла следить за людьми, писать доносы. А это рано или поздно могло кончиться плохо. Он знал, что ингуши не считались с тем, что человека арестовывала власть. Не дай Бог, умрет такой в тюрьме или в Сибири, родственники погибшего тут же объявят кровную месть доносчику или тому, по чьей вине погибший был арестован! Вот и с Калоем может случиться так. Да черт с ним! Чаборз готов заплатить Эги двенадцатью коровами, лишь бы убрать наглеца, который с самого детства стоит на его пути! Он вспомнил игры, в которых Калой побеждал его, драку на поле, подозрения по поводу странной смерти Гойтемира, раздачу стада, изгнание родителей Зору… Он даже стал ревновать жену… И это наполнило его ядом еще большей ненависти. «Но откуда, откуда у Калоя такие огромные деньги? — с жадностью думал Чаборз, снова возвращаясь в мыслях к событиям этого дня. — Конечно, он грабит, — решил старшина. — И на этом рано или поздно я его, негодяя, поймаю! Двух старшин в горах не будет!..»
Тропинка вступила в лес и пошла ровно, огибая склон горы, густо поросшей стройной молодой сосной.
За одним из поворотов широко расставленные глаза Чаборза уставились в одну точку. Его тело пронзил смертельный холод ужаса. Он перестал дышать, оцепенел, не в силах взять повода…
Лошадь остановилась, уткнувшись грудью в дерево, перегородившее тропу. Мгновение казалось Чаборзу вечностью, а черная точка направленного ему в лицо ствола револьвера со взведенным курком — немигающим глазом смерти… «Вот… Вот сейчас конец…» — Мелькнула мысль. Но Калой не стрелял. Он приблизился к Чаборзу, вынул из его кобуры револьвер и продолжал смотреть на него в упор. Страх в душе старшины уступил место тупому безразличию. Он ощутил во всем теле вялость, на лбу капли пота.
— Что ты смотришь? — сказал он голосом, который ему самому показался чужим и далеким.
— Любуюсь. Сейчас ты перестанешь быть… — донеслось до его слуха.
— Почему? — выдавил из себя Чаборз.
— Ты убийца…
— Чей убийца?
— Моего ребенка…
У Чаборза мелькнула страшная мысль: «Сумасшедший… О чем говорить с безумным? Случайное, бессмысленное движение его пальца — и конец…» И все-таки в оставшееся до смерти мгновение он решил хоть чудом предотвратить ее.
— Калой, я не убивал твоего ребенка! Ты ошибся! — сказал он как можно спокойнее. — Да у тебя, кажется, и нет еще детей… — Самообладание медленно возвращалось к нему. — Отведи револьвер в сторону… Ты нечаянно можешь выстрелить…
— Нечаянного выстрела не будет. Я ждал… тебя… Ты привел ко мне казаков. Ты напугал женщину. Она упала, и ты убил в ней дитя…. На тебе кровь…
Нет, Калой не был сумасшедшим. Теперь все ясно. Чаборз понял все. Теперь можно было говорить, спасать себя, оправдываться, доказывать. Какое счастье! Здоровый человек мог выслушать его… Только не медлить! Надо обезоружить в нем ярость отца…
Чаборз в знак смирения слез с коня.
— Если это правда, я виноват. Хотя никто не мог знать, что она ждет ребенка, и я не приводил к тебе отряда. Есть и помимо меня люди, которые доказывают начальству… Но сегодня так получилось… Что бы я ни говорил — я виноват… И я готов искупить вину… Убийство без намерения — нечаянное убийство… За это не берут кровь. Не лишают человека жизни… Ведь ты не раб, ты эзди[126], ты знаешь законы гор… — Чаборз лихорадочно вспоминал, на чем люди мирятся в подобных случаях. — Хочешь, я отдам тебе сына?.. — Нет, так я готов признать любой суд адата!.. Что мне говорить? Виноват…
Чаборз в смятении не заметил, что огонь в глазах Калоя уменьшился… Испуг, податливость, смирение врага разоружили его. Правда, еще не настолько, чтоб он простил Чаборза совсем.
— Чаборз, — сказал он, глядя в упор в его большое, смертельно бледное лицо. — Здесь тебе никто не может помочь, и ты крутишься, как лиса под беркутом! Твой отец тоже думал, что мир у него за пазухой, что люди созданы им… Чем кончил он, известно. Ты хуже него. И ты всего лишь из мяса, а не из железа. Тебя уничтожить ничего не стоит… Но есть условие, за которое я, ради детей твоих и ради твоей жены, могу продать тебе твою жизнь. — Калой выжидающе замолчал.
— Я слушаю, — как можно смиреннее откликнулся Чаборз.
— Прежде чем я вернусь в дом, ты пришлешь мне за загубленного ребенка все, что положено, и еще вот этого коня с седлом. Если пришлют на наш аул постой, ты заберешь его в свой аул… Если будут присылать за мной казаков, ты будешь заранее извещать меня об этом… Покупаешь за все это свою жизнь?
— Покупаю! — согласился Чаборз, все еще с недоверием поглядывая на ствол револьвера, направленный, как ему казалось теперь, прямо в сердце.
Калой опустил револьвер.
— Ты легко соглашаешься. Но нелегко будет тебе, если ты нарушишь этот уговор. Со мной присягнуло семь человек… За обман — пощады не жди, даже если не станет меня! Торопись!
Чаборз вскочил на коня и, не оглядываясь, помчался домой. Когда некоторое время спустя он пришел в себя, нестерпимое чувство досады охватило его. Он впервые узнал настоящую цену себе. И цена эта оказалась такой низкой, что стыдно было признаться.