Наступило молчание.
Чаборз все же задал Махти два-три вопроса, из которых узнал лишь то, что один из двоих был очень высокого роста. Махти не совсем уверенно назвал масти коней. У Чаборза сразу мелькнула догадка: высоким был Калой.
— Скажи, — спросил Чаборз горца, — а чем ты можешь подтвердить все это?
— Кораном! — ответил тот, не задумываясь. — Бог и я свидетели, что все это правда! В твоего отца не стреляли. Ни один из них не тронул его пальцем… Я долго думал об этом и решил, что он упал от усталости… На очень крутую гору взбежал он тогда. У него могло лопнуть сердце…
Чабврз задумался, что-то прикидывая в уме, сощурился, словно глядя в далекое прошлое, и наконец изрек:
— Махти, тебе спасибо за то, что ты рассказал. Но в этом нет для меня ничего нового. Вот если б ты мог назвать хотя бы одного из двоих!..
Махти покачал головой.
— А так, ты и сам понимаешь, ничем из твоего рассказа я не могу воспользоваться. Убийцы нет. С кого мне спросить?.. Так за что же мне одаривать тебя?
Махти поник головой:
— Да. Ты прав… Прямого убийцы нет… Что ж, прости меня… Беда и умного толкает на глупость. А что ж с меня-то взять!.. Я пойду…
— Погоди, поешь! — снова предложил Чаборз.
Но горец отказался, встал и вышел. Чаборз последовал за ним. Из общей комнаты показалась Зору. Она отвязала лошадь гостя, подвела ее к нему и подержала стремя, пока тот садился.
— Погоди, — сказала она, когда гость повернул к воротам, и скрылась в сарае. Через минуту она вывела нетель.
— Веди потихоньку. Отдыхать давай. Доведешь — корова будет, — сказала она.
Горец растерялся, оглянулся на Чаборза.
— Не гляди, не гляди! Только скверной жене муж должен растолковывать, что он хочет! А хорошая понимает своего с одного взгляда! — Зору улыбнулась.
Призывая все блага на крышу их дома, на хозяина, на хозяйку и детей, Махти, понукая лошадь, задвигал локтями и погнал свою драгоценную находку детям.
— Да простит Бог грехи ваши!..
Когда он был уже далеко, Чаборз вошел в общую комнату. Зору возилась у плиты.
— Что ты сделала? — спросил он ее сквозь зубы.
Шрам на лбу его побагровел, глаза раскосились. Казалось, он сейчас убьет ее. Но Зору даже не оглянулась. Она молча указала ему на маленькое окошечко, которое соединяло ее комнату с кунацкой.
— Он детьми заклинал тебя, а ты хотел обмануть?.. У меня тоже дети… И если ты не боишься Бога, то я не могу, чтоб они расплачивались за тебя! Ты же ведь ничего не знал об отце!..
— А кто тебе разрешил добром распоряжаться?!
— За меня ты недодал моим родителям шесть коров… Теперь за тобою — пять… — жестко ответила Зору и вышла с подойником.
Чаборз только скрипнул зубами.
Справедливости ее дивились люди. И он ничего не мог с этим поделать.
Чуть свет Чаборз отправился в Ассиновское ущелье, к тому месту, о котором рассказал Махти. Сотни раз он ездил по этой тропе днем и ночью, зимой и летом и никогда не обращал на нее внимания. Разве только тогда, когда вода сносила какой-то из тринадцати мостов и надо было выгонять людей, чтобы снова навести его. А теперь он ехал и присматривался к каждой каменной ступеньке, к каждому обрыву. Да. Здесь смерть всегда шла рядом с человеком. И один неверный шаг мог стать его последним шагом.
Но вот и поворот и обрыв, о котором рассказывал Махти. Чаборз слез с лошади и шаг за шагом начал осматривать каждую петлю дороги, каждый камень. Он постоял на том месте, где в последний раз стоял Гойтемир. Заглянул вниз — и голова пошла кругом. Асса нагоняла волны — одна на другую, и не было им конца. Пропасть стала тянуть его. Чаборз отпрянул… По тропинке он спустился вниз. Узкий клин каменистой земли уходил под скалу. Чаборз побрел, спотыкаясь о камни, по этой земле, сам не зная зачем.
Местами ноги его проваливались в песок. И когда он уже собирался вернуться, он наступил на палку, которая одним концом ушла в ил, а другим поднялась вверх. Чаборз увидел рукоятку кремневого пистолета. Он вытащил его. Вытер. Это был пистолет Гойтемира. Находка потрясла Чаборза. Старшина как бы из могилы вкладывал в его руки оружие и требовал завершить то кровавое дело, которое не удались ему.
«Да, — подумал он о Калое, — тесно нам ходить по одной тропе. Не разойтись. И я постараюсь, чтоб сошел ты… как некогда здесь сошел мой отец…»
С тех пор как Матас поселилась в башне мужа, она жила надеждой однажды встретить на пороге Виты. Она старалась сделать свое гнездо таким уютным, чтоб Виты никогда уже не захотелось возвращаться в город, который показал ей так много хорошего, но и принес такое горе, которое не могло быть искуплено ничем. Она следила за собой, старалась сохранить свежесть и красоту. И все же в последнее время она похудела, хотя румянец на щеках и золотистый блеск в глазах говорили ей о том, что Виты остался бы ею доволен.
Однажды, когда Матас пришлось пойти на похороны родственницы в соседний аул, там оказались женщины из Джараха, и они, не зная, что отказ о помиловании держался от нее в секрете, начали высказывать ей сочувствие.
Вернувшись домой, Матас слегла. Через день она попросила, чтоб ее навестил Калой. Он пришел. Матас встретила его, сидя в постели. На ней было голубое платье с белыми цветочками и оранжевый кашемировый платок. Она посмотрела на Калоя грустными глазами, улыбнулась ему и спросила:
— Брат мужа (чаще всего она так называла Калоя с тех пор, как вышла замуж), ты обманул меня?
Калой не ожидал этого вопроса. И прежде чем успел что-то придумать, встретил такой прямой и такой умоляющий взгляд, что не выдержал и опустил глаза.
— Да. Я соврал…
Матас прижала платок к лицу, подождала немного и, успокоившись, сказала:
— Это неплохо, что ты соврал… Тогда хоть надежда была… А что у меня теперь?..
Сильный, как дуб, Калой показался себе ничтожно маленьким и беспомощным. Его ум искал, что сказать этой женщине, и не находил ничего. Наконец мысль все же озарила его. Он опять почувствовал под ногами почву, обрел силу и, смело посмотрев ей в глаза, заговорил:
— Матас, не было у Виты тебя — и не было у него ничего! Ни дома, ни родных! С тобой он узнал счастье. Дороже тебя у него нет ничего! Я не знаю, говорил ли он тебе об этом или нет, но мы братья. Одногодки. Мы делились друг с другом… И я эту правду тебе говорю!
Матас слушала его со счастливой улыбкой на лице. Эти слова ласкали ее душу. Глаза просили продолжать.
— Ты не трави свое сердце. Береги себя. Мы обязательно получим от него весточку и тогда соберем тебя в путь… Все, что тебе нужно будет, — вещи, деньги — я все добуду! И, ты поедешь туда, где будет он. В Сибири есть русские, которые не арестованные. Поселишься у них, найдешь дорогу повидаться с ним. А там вместе решите, что делать!
Матас расплакалась. Но это были слезы радости. Калой снова вдохнул в нее жизнь. Ей хотелось сейчас же встать и начать что-то делать.
— Брат мужа! — воскликнула она. — Ты исцелитель! У тебя доброе сердце и умная голова! — Она попыталась встать. Но комната покачнулась в глазах, и она снова легла в постель. — Простыла я… Ночью был сильный кашель… Это пройдет! Ты мне дал такой амулет, против которого не устоит ни одна болезнь!
Весело пошутив с нею еще, Калой ушел. Однако болезнь и слабость ее очень встревожили его.
Вернувшись к себе, он собрал своих и сказал:
— Матас больна. Она очень больна. Не давайте ей знать. Кормите ее жирным. Ты, — обратился он к брату, — подстрели одного-двух барсуков. Стопите сало и пусть пьет. Надо будет тайно скормить ей несколько ежей… Если я не ошибаюсь, у нее кашель[134]… А ошибиться мне трудно. Я на всю жизнь запомнил писаря, который учил меня, запомнил и Гарака… Они и сейчас, как живые, стоят перед глазами и кашляют… Эта болезнь входит в человека вместе с горем!..
Дожди в том году прошли хорошие. Кукуруза всходила темная, сочная. После первой прополки стебли укрепились. Оставалось проредить их, подбить и ожидать урожая.
Горцы торопились покончить с работой на плоскости, чтобы успеть перейти на поля в горы, где все росло и созревало позднее.
Дел оставалось на день, на два, когда неожиданно к ним подъехал верхом на доброй лошади седоусый казак в каком-то чине и с ним трое помоложе.
— Ну, как работается? — спросил он ближайшего горца. Тот улыбнулся, но ничего не ответил. Не понимал языка.
Стали подходить другие. Запыленные, почерневшие от солнца и ветра, в серых от пота рубахах, они загибали полы своих войлочных шляп и с любопытством смотрели на приезжих.
Опираясь на тяпку, как на трость, подошел Калой. Женщины остались на своих местах, но и они с интересом смотрели на чужих людей.
— Так никто из вас и не понимает по-русски? — спросил усатый, когда все собрались и обступили его.
— Мало понимает… я… — ответил Калой.
— В прошлом году я сдавал вам эту землю по десять рублей за десятину. Понял? В этом году такой цены нет. Вы по десять рублей дали и еще по пяти за десятину с вас причитается! Понял?
— Что он говорит? — зашумел народ.
Калой объяснил. Шум и галдеж поднялся еще больше.
— Чего они орут? — спросил Калоя усатый. Вместо ответа Калой сам задал ему вопрос.
— Ты кто?
— Как кто? Я хозяин этой земли! — возмутился усатый. — Еще тыкает, будто я с ним свиней пас! Ровня нашлась! — Он с возмущением оглянулся на своих.
— Два года мы здесь работаем… — не обращая внимания на его тон, ответил Калой. — Один раз ты мы не видел. Кто ты — мы не знаю. Тот год — десятина один тум[135], еще один полвина мы отдал Чаборзу. Эта год — тоже отдал. Что надо?
— Экая бестия! Понимай его! Я говорю: один туман в прошлом году вы давали. А в этом — один не пойдет! Еще половина надо!
— Отдал! — воскликнул Калой, поняв, чего тот от них добивается. — Мы твой не знаю. Мы знаю Чаборз. Мы его один половина туман отдал тот году. Теперь тоже отдал. Один половина. Иди возьми. Там твой деньга!
— Ну, ежели Чаборз надувает вас, это ваше дело! А я с него брал по одному туману. А коли вы мне через три дня еще по пяти рублей не внесете, я всю эту вашу зелень потравлю!
Горцы не поняли. Даже Калой.
— Табун, говорю, напущу сюда! Кукуруза ек! Корова, бык кушать будет!
— Нельзя, — строго сказал Калой. — Эта корова кушайт нельзя. Это луди халеб. Наша халеб. Луди, дети, что будим кушайт? Нельзя. Чаборз визял твой деньги. Наша дела нет. Чаборз дело.
— Ах, вот как! Так иди ты к своему Чаборзу и скажи ему. А я бегать не буду! Не принесет он в три дня — ничего этого не будет! — Он показал на зеленое поле пухлой рукой. Лицо его лоснилось. Красная шея тугой складкой лежала на белом воротнике бешмета.
— Нельзя, — снова сдерживая гнев, спокойно ответил Калой. — Луди умирайт будит!.. Голодни…
— А я не обязан кормить вашу орду! Предупредил — и знать ничего не знаю! — И, повернув холеного коня, он уехал вместе с другими, покачиваясь широкой спиной.
У горцев опустились руки. Новая беда нависла над ними нежданно-негаданно.
Они обступили Калоя и ждали, что он им скажет. Калой передал весь разговор.
— Эта жирная свинья, видимо, говорит правду, — заключил он. — Чаборз драл с нас по пятнадцати рублей, а у него арендовал по десять! Пять рублей брал себе!
Подошли встревоженные женщины.
— Что же делать?
— Если он исполнит угрозу, мы пропали!
— Не посмеет! Где это видано, чтоб хлеб губить! — кричали другие.
— Да хватит вам галдеть! — замахал рукой беззубый старик. — Дети вы, что ли? Надо думать, как быть! Эта беда хуже града. От того хоть солома остается, а эта угрожает всему!
— А чего думать, — крикнула из задних рядов Суврат. — Идите к Чаборзу и скажите, чтоб он сейчас же свез наши деньги хозяину! Да и за прошлогодние, если б было кому, надо было с него спросить!
— Правильно! — поддержал народ.
На этом и порешили. Отрядили двоих съездить к Чаборзу, а их работу артелью приняли на себя.
Посланные вернулись ночью. Чаборза дома не оказалось.
— Уехал куда-то, — сказала жена и обещала передать мужу. То же повторилось на другой день.
К этому времени все кончили работу, и нужно было отправляться домой. Но как покинуть поле, которому посулили такое? А вдруг хозяин сдержит слово?
Посоветовались и решили женщин отправить домой, а самим покараулить еще денек. Может быть, человек был пьян и просто решил попугать их?
Сложили вещи, навьючили лошадей. И караван, сопровождаемый женщинами, направился в горы.
Уходя, Дали отозвала в сторону Калоя и, заглядывая ему в глаза, тихо, чтоб никто не услышал, сказала:
— Ты у начальства на заметке. Всегда все на себя берешь… Я очень прошу, не рискуй зря! Я боюсь… Ты видишь, что с Матас?.. Не оставь свою семью так же! Будь что будет с посевом… Но нам нельзя без тебя…
В этот день к Чаборзу поехали те, что уже были раньше, и беззубый старик цоринец.
Чаборз не возвращался.
— Зору, — сказал цоринец, — может приключиться большое разорение людям… Твой муж подвел нас. Он два года обирал нас, а теперь из-за него нам грозит разорение. Вся наша надежда в этой земле! А вся власть у станичников. Они могут все. Им ничего не жаль. Подумай. Ты — тоже хозяйка этого дома. Подумай. Ведь деньги-то все вместе едите! Может, отвратишь беду?
— Если б он был здесь! — вырвалось у Зору. — А что я могу без него? Я даже не знаю, куда, к кому идти, кто этот хозяин… Но я спрошу у мужчин нашего села… Да и он, может, еще вернется…
Горцы ушли. Зору металась по селу до рассвета, но ничего не смогла узнать. Чаборз не имел привычки посвящать других в свои дела.
Ночь выдалась тихая, звездная. Поздно взошла желтая, страшная луна. Она тускло осветила поле кукурузы. Вдали черной стеной встали горы. Люди развели один на всех костер. Тревога сблизила их. Что будет завтра?.. Поужинали. Устроились вокруг огня. Кто лег прямо на траву и, положив голову на руки, смотрел, как разгорался хворост, кто задумчиво глядел на языки пламени, улетавшие вверх, и подбрасывал в костер ветки.
— Если завтра действительно явятся эти свиньи, что делать будем? — спросил самый старший здесь, беззубый старик, оглядывая всех щелочками маленьких глаз, на которые сползли длинные, прямые, как щетина, брови.
Все молчали.
— Что сказать? — промолвил Калой. — Кто знает, что будет? Если удастся, отстоим поле…
— А я думаю, мы свое все равно у Чаборза возьмем! — откликнулся кто-то позади.
— Сказать легко! — заметил другой.
— Ну что ж, если мы такие бессильные, надо собрать и отнести старшине штаны! — воскликнул старик.
Ему никто не ответил. Тишину ночи нарушали только бесчисленные сверчки.
— Горишь! — вдруг крикнул старик сидевшему напротив мужчине. Тот подпрыгнул, схватился за мотню и отдернул руку. Его подняли на смех. Испугавшийся, желая скрыть смущение, рассмеялся и сам.
— А что мне их беречь? Штаны, я говорю, если все равно завтра Чаборзу понесем!..
Но случай не развеселил горцев. А немного погодя, они незаметно стали засыпать.
Калою вспомнилось детство. Сколько раз вот так он с ребятами сидел у костра! Вспомнилась скала Сеска-Солсы, на которую он убегал от всех тягот жизни и находил радость в своем рожке… А куда убежишь теперь?.. Куда спрячешься? Кому пожалуешься? Самому надо решать свои дела. Да и только ли свои?.. И Калой запел. Он пел тягуче, тоскливо и длинно.
Мы родились ночью, когда щенилась волчица,
Имя дали нам утром, под барса рев заревой.
Выросли мы на камне, где ветер в сердце стучится,
Где снег, как смерть, нависает над бедною головой.
Но мы никогда не сдадимся.
Накинем ветер, как бурку,
Постелью нам будут камни, подушками — корни сосны.
Проклятье врагам и рабам их, собакам лохматым и бурым!
Их кровью заставим мочиться, когда доживем до весны…[136]
Заснули люди.
Незаметно заснул и старик, утомленный всей своей длинной дорогой жизни.
И только посветлевшая луна, догоравший костер и песня Калоя оставались вместе до самого рассвета…
На заре пришел ветер. Зашумел в шелковых листьях кукурузы, поднял на поле рябь, как на воде, и укрылся в ближайший лесок. От его шума проснулась иволга, увидела на востоке белесые полосы неба и, словно боясь опоздать, первой возвестила миру о приближении утра.
Долго ее настойчивый и звонкий голос раздавался один. Потом ответил снегирь, запиликала синичка, пробудившись, ожил весь лес.
Калою снилось ущелье, шумящий поток реки и дождь…
Вот большая капля упала ему на лицо, упала другая… Он открыл глаза. Было ясное утро. Ни облачка на прозрачном, голубом небе… И снова капнуло. Он повернулся. Над лицом его свисали изогнутые сабли кукурузных листьев. На кончиках их — капельки росы…
Калой сел и сладко потянулся.
Помывшись в ручье, позавтракав тем, что оставалось, горцы ушли с открытого места под дикую грушу и стали ждать. Без дела время тянулось медленно и долго.
Двое, что были помоложе, сходили на ближайший курган и оглядели окрестность. Нигде ничего тревожного не было видно. Через час-другой посмотрели еще раз, и опять та же безмятежно-спокойная природа в лучах яркого летнего солнца. И людям стало смешно и неловко друг перед другом за свои опасения. Как можно было поверить, что кто-то решится уничтожить такой труд, труд, от которого зависит жизнь сотен людей? Конечно, хозяин земли сдерет с Чаборза еще по пятерке. Но народ от этого не пострадает. Он заплатил свое.
Надо было торопиться домой, и горцы поднялись и пошли на дорогу, которая проходила мимо пашен. Впереди, опираясь на посох, шагал старик.
В это время кто-то из них заметил в стороне пыльное облачко. Оно постепенно росло, и скоро за ним стало видно смутное очертание какой-то массы.
— Не может быть… — прошептал побледневший старик. — Не знаю, это то, что нам обещано, или другое, но это табун…
Еще через мгновение ветер отнес пыль в сторону, и все стало ясно. Шел табун из многих сотен голов. А за ним двигалось человек пятьдесят конных погонщиков, за плечами у которых были винтовки.
Сомнений не оставалось. Они двигались сюда.
— Что делать? Как остановить? — закричали люди.
— Может быть, они еще поговорят с нами? Мы расскажем, что Чаборза не было дома… Только не лезьте в драку! Видите, сколько их. Все с оружием! Да и подмога может быть в том лесу! Раз уж суждено такое, так им на радость хоть не оставим наших семей в сиротстве! — кричал старик.
А табун шел. Разноголосое мычание доносилось сплошным ревом. Погонщики гикали, улюлюкали, свистели, рассыпая удары бичей, как выстрелы.
Жалкой казалась кучка землепашцев, которая пыталась прикрыть собой огромное синее поле, расстилавшееся позади.
Вот живой поток, вытянувшийся по дороге, под ударами бичей повернул вправо, к людям, и, сотрясая землю, устремился вперед.
— Нельзя!!! — закричал в отчаянии Калой, подняв вверх руки.
— Нельзя! Нельзя! — закричали горцы. Для большинства из них это было первое слово, произнесенное на русском языке. Их голоса потонули в реве животных.
Люди пятились, размахивая руками, палками, швыряя комья земли в остервеневшее стадо. Но на передние ряды сзади напирала вся масса, и, отворачиваясь от ударов, быки и коровы шли напролом.
Никто не заметил, как на дороге, со стороны гор, показалась вскачь несшаяся арба. У табуна арба остановилась. С нее спрыгнула женщина и кинулась наперерез стаду. Она сорвала с головы платок и, размахивая им, что-то закричала погонщикам.
Но ее никто не услышал. Животные настигали людей, и тем ничего уже не оставалось, как только спасать себя, держаться на ногах, чтобы не быть растоптанными насмерть. С искаженными лицами, как в бурном потоке, стояли они, застигнутые стадом.
В этот миг Калой увидел: взмахнув рукой, упала сбитая с ног женщина…
Он кинулся к ней, расталкивая животных, отводя от себя их рога, нанося им удары. Вот он уже над ней… А стадо ревет, бушует вокруг, слепо тычутся морды… Калой хватает широкие рога, устремленные на него, упирается в них… Ноги уходят в землю. Мышцы его каменеют, вздуваются жилы… Еще миг — и хрустнет спина… И тогда, собрав все свои силы, он рывком сворачивает быку шею, и тот замертво валится на бок… Еще и еще раз хватается он за рога. Животные падают друг на друга, роют копытами землю… В ужасе шарахаются от них другие… А Калой стоит с налитыми кровью глазами, дикий, готовый валить их без конца…
Вот он пришел в себя, поднял женщину. Лицо, руки, тело ее в крови, в земле…
Стадо редело. Наконец последние быки и коровы промчались мимо. Проскакали угрюмые погонщики, с опаской поглядывая на человека, который на их глазах совершил чудо. К Калою с разных сторон бежали горцы. Пот и пыль грязными ручьями текли по их лицам, по изодранным телам.
— У народа, который забудет этот день, пусть не живет потомство!.. — как безумный закричал Калой.
— Амин! — откликнулся старик.
Молодые люди приняли от Калоя женщину, понесли к арбе.
— Да это ж его жена! — воскликнул старик, глядя ей вслед.
— Чья жена?
— Чаборза!
Калой с трудом понял старика. Он нагнулся, поднял платок Зору. В завязанном конце его сквозь шелк блеснули золотые.
— Спасти пришла! — сказал старик. — Нас спасти…
А табун мчался уже далеко, вытаптывая поле. Зеленое, после его копыт оно превратилось в серую грязь с истерзанной листвой. Ни один горец больше не посмотрел в его сторону. Души их были преисполнены чувством гадливости и презрения к грубой силе, бессмысленно подвергшей уничтожению их тяжелый человеческий труд.
Набив арбу свежей травой, горцы уложили на нее Зору, прикрыли пастушеской буркой, которую носил и ее отец, и, окружив тесным кольцом, повезли домой.
Печальная процессия проходила через аулы, что стояли на пути. К ним присоединялись все новые люди. Толпа росла. И когда арба подходила к дому Чаборза, народ, следовавший за ней, заполнил всю ширину улицы…
Все эти дни Чаборз скрывался за селом, на своей мельнице. Он ел жареные лепешки из свежей муки, молодую баранину, пил пиво и спал. Мельник и его жена никому не говорили о нем и только узнавали для него, что происходило на поле.
Чаборз пронюхал, что хозяину земли стало известно, как он плутует. Боясь встречи с ним, да и со своими, он решил пересидеть здесь, пока люди не кончат полоть. А там можно будет что-нибудь придумать! Мельник рассказал ему и об угрозе хозяина уничтожить посев. Но Чаборз только презрительно улыбнулся: «Шутка ли! Уничтожить посев!»
На рассвете четвертого дня он послал мельника посмотреть, что делается на поле. Тот не увидел там ни души.
Успокоенный Чаборз вернулся домой. Он хорошо отдохнул за эти дни, считал, что перехитрил хозяина, и у него было хорошее настроение. Оно немного испортилось оттого, что не было дома Зору. Но дети сказали, что она выехала налегке. Значит, скоро вернется. Он прилег и заснул крепким утренним сном.
Проснулся Чаборз от пения мюридов. «Что это? — подумал он. — Умер кто-нибудь, что ли?» Накинув на себя верхнюю одежду, он вышел во двор. Пение приближалось. Никого не было видно.
Но вот из боковой улицы выбежали дети. Перегоняя друг друга, они кинулись к его двору и стали карабкаться на деревья, которые росли перед забором… Не успел Чаборз крикнуть на них, как показалась лошадь с арбой. Ее под уздцы вел какой-то оборванец. С боков и позади шла толпа.
— Оллохума сали алла-а-а! Мухаммади во ал-ла а! Али сайедин Му-хаммад…[137]— запевал мюрид высоким голосом, и ему вторили остальные.
«Это моя лошадь… моя арба… Зору везут…», — подумал он.
Первым желанием было кинуться к ней… Но Чаборз удержался. Какой горец не умеет владеть собой, когда приходит к нему беда? Лицо его стало серым. Но он спокойно подошел к воротам из жердей и, широко открыв их, отошел в глубь двора, готовый лицом встретить свою беду. В стороне мелькнули его перепуганные дети. «Сироты…» — пронеслось в его голове. Сердцу уже некуда было падать.
Может быть, только сейчас он понял, чем для него была Зору… Она была добро и правда его дома. Без нее оставалась злоба и ложь…
— Оллохума сали алла-а-а… Мухаммади во алла-а… Али Мухаммада во сали…
Песнопение заполнило весь мир, все уголки его двора, его души и остановилось у ворот.
Во двор вошла арба, окруженная только одними женщинами. Горцы, грязные, босые, в изодранной одежде, многие без шапок, остановились в воротах, а толпа односельчан Чаборза встала за забором.
— Что случилось? — спросил Чаборз того, который ввел арбу.
— Упала под ноги стада, которое топтало наши посевы…
Чаборз хотел спросить, жива ли она, но, когда услышал о стаде, слова замерли на его губах.
В это время женщины понесли Зору. Раздался стон… «Жива! Жива!» — закружилось у него в голове. И от этой своей радости, позабыв обо всем на свете, он широким жестом пригласил людей во двор.
— Заходите! Что ж вы остановились там?! Здесь найдется кому вас принять!
Но никто не шелохнулся. Горцы смотрели на него. Взгляд их был тяжелым.
— Чаборз! — выкликнул старик цоринец. — Вот при этом твоем народе, с которым ты живешь, я скажу тебе несколько слов. Ты не отдал наших денег хозяину, и он лишил нас труда и хлеба. Ты прятался здесь три дня и три ночи и предал нас. У нас нет теперь ничего! Мы должны все свое получить с тебя или взять твою кровь. Нас много. Много фамилий. С одной из нас гойтемировцы могли б тягаться. Но с целым обществом — никто не в силах!
По мере того, как говорил этот маленький, щуплый, беззубый старик с измазанным лицом, в разорванной рубахе, в глазах людей он становился грозным великаном, которому ничто не страшно и все под силу.
Позади старика стоял Калой. Рубаха его тоже лохмотьями висела на поясе. Бока и грудь были в кровоподтеках и ссадинах с запекшейся кровью. Но руки, каких еще не видел никто, в знак глубокого уважения к своему народу были опущены вниз. За ним стояли все остальные.
— Люди! — обернулся старик к жителям аула. — За мною двадцать восемь мужчин из тринадцати тейпов! Скажите: хватит ли у нас силы бороться против одного мужчины, бороться против одного рода или откупиться от него, убив этого человека?
— Конечно, хватит! — ответил за всех старший из местных жителей.
— Ты слышал это, Чаборз? — спросил цоринец старшину. Тот не ответил. Глаза его налились ненавистью и страхом.
— Тогда я скажу тебе еще… — Он достал из кармана платок Зору. — Вот деньги, которые ты украл у нас и у казака-хозяина! — Он высыпал золото на ладонь. И люди увидели блеск его. — За них ты продал нас. Но мы не причиним зла этому дому… Потому что Зору принесла их, пришла спасти нас, чего не сделал ты! И еще, — он помолчал, — потому, что, по горскому обычаю, вражда с женщиной — позор! А в этом дворе она поступила по-мужски. А ты — женщина!
Чаборз рванулся к старику. Но Калой встал с ним рядом.
— Сними цепь старшины! — услышали люди голос Калоя. Чаборз отступил.
— Не ты мне ее дал и не ты возьмешь! — яростно закричал он. Но в его голосе уже слышался надрыв и слабость.
— Не я дал. Не я и возьму, — согласился Калой. — Но вор… вор… — загремел он над головой Чаборза, — не может быть нашим старшиной! Сними цепь, или мы сами снимем ее! Это я говорю.
Взгляд Чаборза заметался. Он искал в толпе односельчан своих дальних родственников, на которых можно было бы опереться. Но те предусмотрительно исчезли. А больше ему не от кого было ждать помощи.
Чаборз в сердцах сорвал с себя цепь и ударил ею о землю.
— Я рад избавиться от вашего ярма!
— Это не наше ярмо, а твоя царская выслуга! Ему и снесешь… — сказал Калой.
— Эй! — позвал он какого-то парнишку и высыпал ему в руки золото. — Отдай хозяйке… А это тебе! — он швырнул Чаборзу в лицо головной платок Зору.
Тот взвыл, как раненый, и прыгнул к Калою. Но горцы схватили его за руки и, передав жителям аула, пошли на дорогу.
— Послушайте! — обратился к ним старик с седою бородой. — Не уходите. Будьте гостями нашего аула! Не отвергайте наш хлеб-соль! Мы не виноваты ни в чем!
— Баркал! — ответил цоринец. — Не обижайтесь! Но до тех пор, пока общество вашего аула будет держать у себя этого нечеловека, до тех пор никто из нас никогда не зайдет под ваш кров и не заключит с вами родства!
— Послушайте! — снова закричал старик. — Хоть за селом подождите. Не позорьте нас! Мы принесем вам одежду на плечи!
— Баркал! — ответил Калой. — Мы обнищали. Но нищими мы не были и не будем никогда!
На глазах у аула они уходили в синие камни своих гор и вскоре скрылись, утонув в густых зарослях кустарника.
— Мужчины! — восторженно сказал тамада аула. — Мужчины они!..
Был поздний вечер, когда горцы пришли на развилку тропы, откуда каждый должен был идти своей дорогой: цоринцы прямо, эгиаульцы вправо.
— Старик! — сказал Калой. — Ночь идет. Сверни к нам. А утром пойдете домой. Не будет гостей почетнее вас.
— Спасибо, мальчик! — ответил цоринец. — Говоря по правде, нет желания сейчас ходить по гостям… Не с таким сердцем мы…
— Что вам сказать? Дело ваше! — Калой пожал плечами. — Только не сильно горюйте! — обратился он к спутникам старика. — Бог взял здесь, Бог даст в другом месте!.. Если б по-моему, я хотел бы, чтоб вечно цвела весна! Люблю пахать! Ну а если не дают! Если нет житья, если издеваются, если жульничают, если травят, врут, что делать? Неужели умирать с голоду, глядя, как они жиреют? Я буду брать свое силой! Мстить, покуда земля не станет моим одеялом, раз мне не суждено быть хозяином ее. Двух смертей не бывает. У кого не заячье сердце, тот будет с нами. А ты, старик, пока я жив, в хлебе не будешь нуждаться, если за деньги его будут продавать!